Онлайн чтение книги Ведьма княгини
Глава 3

Малуша… Так некогда Малфрида нарекла свою дочь, рожденную по большой любви от варяга Свенельда.

Она родила ее, когда жила в обучении у кудесников-волхвов древлянских, когда стала изгоем у людей, а волхвы взялись ее обучать, сказав, что она многое может постичь, если отринет обычную жизнь. И у нее получалось. Она заучивала сложные заклятия и заговоры, училась творить чары. И ей хотелось всего этого, хотелось стать чародейкой. Однако волхвы поставили одно условие: когда она родит, она должна отдать им свое дитя. Она согласилась. Ей тогда так хотелось, чтобы сплетаемые ею слова и звуки стали однажды подлинным чародейством. Да и не сделают ее ребенку зла волхвы, ей это сам верховный кудесник Никлот пообещал.

И она отдала им свою дочь, нареченную Малушей…

Это было давно, словно в какой-то иной жизни. А может, и впрямь в иной? Малфутка многого из прежней жизни не могла вспомнить, а вот о маленькой дочке вспоминала часто. Найти бы ее, принести Свенельду как бесценный дар их странной, взращенной среди походов по чародейским лесам и болотам любви. Уж ее-то Свенельд не смог бы назвать приблудной, ей бы он обрадовался. А Малфутка могла бы надеяться на прощение… И как хотелось погасить это постоянно живущее в душе беспокойство о маленькой, невесть куда сгинувшей Малуше.

И вот Ольга сказала, что знает, где ее доченька. Сказала так, что Малфутка сразу ей поверила. Даже не успев особо поразмыслить, откуда княгине известно про их со Свенельдом ребенка.

Малфутка долго металась по пустой опочивальне, все не находила себе места. И вдруг поняла, что не только приезд Ольги так взволновал ее. С ней самой будто что-то творилось. Она чувствовала, что ее переполняет некая странная сила, ей хотелось скакать, кружиться, кричать во весь голос. Малфутка закусила косу, стараясь сдержать рвущийся крик. Не отчаяния, не боли, а какого-то бездумного непонятного торжества.

И тогда откуда-то издали долетел грохот. Гроза! Первая в этом году весенняя гроза! Перун Громовержец катил по небу в своей колеснице, раскидывал огненные яркие молнии.

Малфутка, как хмельная, подошла к окну, резко распахнула ставень. Ее обдало потоками дождя, и это было так славно! Она смотрела во мрак, ее глаза расширились, она замечала все: мокрые кровли строений, лужи во дворе, бревенчатые вышки у частоколов. Казалось, она видит сквозь ночь и дождь отдаленные холмы Дорогожичей с избами и бревенчатыми тынами, видит даже волновавшиеся под ветром верхушки дальних рощ, залитые водой луга.

Быстрой вспышкой ослепительно мелькнула молния. И тотчас же прогремел оглушающий раскат грома, теперь совсем близкий, мощный. Малфутка не испугалась, ей было радостно… до удивления радостно, раньше она за собой такого не помнила. Она улыбалась грозе, она почти подпрыгивала на месте, приплясывала, самой себе казалась странной, однако ни на что бы не променяла это кипение в крови, шум в голове, легкий и звонкий…

Когда гроза стала удаляться, Малфутка была вся мокрая, шапочка куда-то делась, волосы взбились пышными непокорными кудрями, стучало оглушительно сердце. Гроза уходила, и Малфутка начала ощущать некое успокоение. Но не усталость: это было сытое, покойное чувство, умиротворение и уверенность… Уверенность в чем? Она этого не понимала, только чувствовала, что она что-то может. Но что?

Она не удивилась, когда, оглянувшись, увидела позади себя ставший уже знакомым призрак.

– Что явилась? Ну что тебе надо от меня?

Ее кот шипел привычно, но Малфутка не боялась. Сама шагнула к призраку, и странная беловолосая женщина поплыла к ней навстречу, протянула руки, которые на глазах стали стареть, набухать венами. Лицо искажалось, но она, словно через силу, продолжала приближаться. И Малфутка сама протянула к ней руки, казалось, еще миг, и она коснется этих скручивающихся пальцев со сползающей кожей. И вдруг, когда блазень почти проходил сквозь нее, древлянка разобрала мольбу:

– Отомсти за меня… дай покой…

Малфутка закашлялась, точно глотнув трупного смрада. А как глянула… Опять видела прозрачную красавицу, исчезавшую в кладке стены.

– Да кому отомстить-то?

Никакого ответа. Блазень исчез. Как ни странно, это разозлило Малфутку. Она пошла сама не ведая куда. Мелькнула лестница, куда-то проскочил тенью домовой. Домовой? Так отчетливо Малфутка его еще никогда не видела. А он угодливо склонился, открыл перед ней дубовую дверь, пропуская. Она прошла, двинулась сперва по галерее, окружавшей терем, потом под дождем во мраке пересекла широкий двор, шлепая тонкими расшитыми башмачками по лужам двора. Заметила кутиху[37]Кутиха – дворовой дух, живущий в закутах, собой похож на маленькую старушку., забившуюся под лестницу, хозяин дворовой вел ее, указывая путь, как будто она ему повелела. Малфутка с любопытством рассматривала его большие перепончатые уши, длинную бороду, метлу на плече. Дворовой все оглядывался, будто ждал наказа, но она не знала, не ведала, как с ним заговорить… А ведь было странное ощущение, что раньше она знала, как с подобными созданиями общаться. Сейчас же сказала просто, по-человечески:

– На волю хочу. Выпусти!

Он сделал знак, но потом поднял маленькую трехпалую лапку, будто упреждая о чем. Боярыня поняла: впереди у ворот горел фонарь – масляный огонек в подвешенной под навесом клетке. Прячась под бревенчатым настилом от дождя, там сидели охранники, кутались от сырости в плащи, переговаривались негромко. Малфутка и дворовой понимали, что так просто мимо них не пройти, и тогда на помощь явилась Дрема. Малфутка и раньше ощущала ее присутствие, а теперь разглядела: серая унылая старуха в широкой стелющейся за ней накидке, полупрозрачная и тихая. Она мелькнула тенью – и стражи сразу позасыпали, уронили головы в клепаных шлемах, почти повиснув на древках копий, один даже на землю лег, руки сложил под щеку, улыбался во сне. Малфутка легко переступила через него, и, когда послушный дворовой уцепился за тяжеленный брус засова, когда откинул его с неожиданной в его тщедушном теле силой, она вышла за распахнувшуюся створку ворот.

Больше она ничего не помнила.

Пришла в себя от ощущения некоего неудобства: что-то твердое давило в щеку. Малфутка подняла голову, просыпаясь, и увидела, что лежит в какой-то роще на поваленной трухлявой коряге, и в щеку ей давит обломанный сучок. Она села, озираясь и не понимая, как тут оказалась. Было сыро – в воздухе висела мелкая морось, низко над верхушками деревьев плыли серые тучи. Платье на Малфутке было все забрызгано грязью, башмачки насквозь мокрые, но отчего-то она не зябла. Растрепанная, грязная, но какая-то спокойная. Даже не сильно дивилась, что тут оказалась. Вот и встала, пошла, сама не ведая куда. Стала понемногу соображать, поняла, что уже давно рассвело, что она все в тех же Дорогожичах: вон вышки частоколов на холмах виднеются, внизу петляет раскисшая дорога, видны избы с темными от дождя соломенными крышами.

Первыми ее заметили бабы у колодца: смотрели на простоволосую растрепанную боярыню в измызганном светлом платье, дивились ее отсутствующему взгляду. Она прошла мимо, будто и не заметив их. Но бабы засуетились, послали самую молодую сообщить о боярыне, которую с самого утра челядь разыскивает. Вот ее скоро и нагнал один из прислужников на пегой кобылке, стал уговаривать вернуться с ним в терем, упреждал, что ключница Липиха уж больно лютует из-за ее пропажи, обещает Свенельду на жену его пожаловаться.

Малфутка с трудом понимала, о чем речь. Но имя любимого мужа заставило ее очнуться. Послушно забралась на лошадь, сидела, будто подремывая, пока он вел под уздцы кобылку вверх по склону.

– Вы часом не захворали, боярыня? Вся ведь вымокла до ниточки, а жаром от вас так и пышет.

Она молчала, сама не понимая, что с ней приключилось. Да и не приснилось ли ей все это? Домовой, кутиха, дворовой с перепончатыми ушами?

Дворня с интересом смотрела на нее, она слышала их речи:

– Чего это с ней?

– Батюшки, а вымазалась-то как! По земле, что ли, каталась?

Малфутке же было смешно. Опустила голову, скрывая за рассыпавшимися кудрями улыбку, даже не глянула, кто накинул на нее теплую шаль, повел заботливо.

В ее горнице засуетились прислужницы, бабка Годоня приказала кому-то принести лохань с теплой водой, сама мыла боярыню, вытирала насухо, одела в чистую полотняную рубаху. А сама все поглядывала на нее пытливо и серьезно. Вроде как обычное бабье любопытство, но Малфутка заметила, что в маленьких глазах горбуньи таится некая довольная хитринка. Да и вообще Годоня выглядела как-то необычно: шустро бегала, суетилась, едва не подпрыгивала от усердия. Ничто не напоминало о ее старческой слабости, казалось, силы так и рвутся наружу.

– Это все от грозы, сами небось понимаете то, – как будто угадав ее мысли, произнесла старуха.

Малфутка промолчала. Но опять появилось ощущение, что они с этой горбатой приживалкой имеют какие-то общие тайны, что-то связывающее их.

Когда принесли еду, Малфутка внезапно ощутила, до чего голодна. Залпом выпила крынку жирного, еще теплого молока, рвала руками зажаренную на вертеле курицу, вареники с творогом щедро полила сметаной. Почти управилась с миской, когда на лестнице раздались тяжелые шаги, послышался визгливый голос Липихи.

Ключница вошла важно, на толстом лице потаенный гнев. Но в кои-то веки Малфутка не сжалась при ее появлении, спокойно смотрела на подбоченившуюся в проеме двери Липиху, облизывая остатки сметаны с ложки.

– С чем явилась ко мне?

У той даже задрожали толстые щеки, лицо побагровело.

– Она еще и спрашивает!.. Шлялась всю ночь, как волочайка[38]Волочайка – шлюха, бродяжка., пришла такая, как в кустах ее изваляли, и еще и ответа требует. Нет, видят боги, что навели порчу на нашего боярина, раз он такую, как ты, недостойная, в супружницы взял. Его прежняя боярыня была пава павой, а эта… И как ты себя с княгиней повела, что та умчалась в ночь, будто изгнали? Другая бы в ножки пресветлой княгине падала, только бы удержать да гостеприимство оказать, ревела бы белугой, только бы услужить, а она даже не кликнула назад с порога. Вот пожалуюсь на тебя, бесстыдницу, Свенельду, расскажу все – уж он-то тебя вожжами отстегает!

Ключница никак не могла остановиться в своем гневе, говорила еще и еще, не смущаясь ни толпившихся сзади слуг, ни того, что честит при них боярыню. Малфутка же оставалась спокойной, на ключницу и не глядела, а взяла на колени котенка Морока и играла с ним. Но вот она подняла на Липиху свои огромные черные глаза, – взгляд такой, что и камень прожжет. Никогда ранее скромная древлянка на властную ключницу не смела так смотреть, и та даже опешила, умолкла.

– Что, выдохлась? – спросила с усмешкой боярыня. – И теперь я спрошу: кого погубили в этой хоромине? Чья невинная душа мается тут, не находя успокоения? Женщины душа. Видом она ядреная и пригожая, росточком меня пониже будет, а волосы светлые, как чесаный лен. И стареет она прямо на глазах, умирает мгновенно. Погляжу, ты уразумела, о ком спрашиваю?

Малфутка заметила, как изменилось, побледнело только что полыхавшее жаром лицо ключницы, как расширились от страха ее глаза, отвисла челюсть, затрясся тяжелый двойной подбородок. Теперь Липиха смотрела на Малфутку с ужасом, потом озираться быстро начала.

– Вот-вот, правильно смотришь, – усмехнулась Малфутка. – Вон же она за тобой появляется, тянется к тебе.

Ничего такого не было, она просто хотела пошутить над зловредной бабой, но та шарахнулась в сторону, завертелась вьюном, замахала руками, будто отгоняя кого. Это смотрелось почти смешно, и Малфрида решила прибавить жару: выкрикнула, что сейчас блазень вцепится в Липиху, утащит. И та вдруг заорала не своим голосом, кинулась, как каженица[39]Каженица – безумная, буйно помешанная., прочь, голосила, просила кого-то отпустить ее. Или впрямь ее блазень схватил? Но ведь не было же никакого блазня? Однако, видать, Липихе и впрямь было кого бояться.

Малфутка не сдержала смеха. Слышала, как Липиха с криками носится по дому, верещит. Вон по лесенке как ее чеботы[40]Чеботы – невысокие в голенище сапожки. застучали.

– Хоть бы ты шею себе на сходнях свернула, постылая! – процедила Малфутка сквозь зубы с непонятной для самой себя злостью.

И вдруг и впрямь что-то случилось. Крики Липихи резко оборвались, послышался грохот, а потом настала неожиданная тишина. А через миг прозвучал чей-то пронзительный испуганный визг, поднялся гомон взволнованных голосов.

Малфутка выскочила из горницы, миновала переход, оказалась на наружной галерейке и увидела внизу под сходнями распростертое тело Липихи со странно вывернутой головой и застывшим лицом, с которого еще не сошло испуганное выражение.

– Убилась! – вопила какая-то баба. – Хозяюшка наша упала, убилась! Шею свернула, скособочила!

Со всех сторон сбегалась дворня. Малфутка сама не заметила, как выскочила во двор, склонилась к телу мертвой. Мертвее не бывает, когда голова почти назад отвернута. И как это она так угораздилась, ступени-то на сходнях ровные да широкие, перила удобные. Или и впрямь столкнул кто-то невидимый?

Малфутка подняла голову, увидела устремленные со всех сторон взгляды – испуганные, суровые, злые. Она медленно выпрямилась, оглядела всех.

– Кто был подле нее? Кто видел?

Таких оказалось немало. И хоть все видели, что сама Липиха сорвалась с лестницы, однако ведь никогда ранее не бывало, чтобы важная ключница каженицей бесноватой носилась. А тут выскочила от боярыни сама не своя, будто гнал кто.

«Нечего им давать опомниться», – решила Малфутка, чувствуя на себе подозрительные взгляды собравшихся. Спокойно приказала поднять и отнести в терем тело ключницы, да начинать готовиться к погребению.

– Надо бы еще к Свенельду послать гонца, – подсказал кто-то.

Всхлипывавшая рядом баба молвила:

– Она ведь выкормила его своей грудью, мамкой его была. Из самого Новгорода ее привез, любил, почитал.

Почему-то Малфутке не хотелось вмешивать в это Свенельда. Потому и сказала, что не таковы сейчас дела в Киеве, чтобы ее муж все кинул ради мамки старой. Ништо, завтра его покличут, когда хоронить время придет. И сказала это она так повелительно и твердо, что люди посмотрели на нее с удивлением, не узнавая в этой властной и сильной женщине свою обычно тихую и пугливую боярыню.

Потом Малфутка поднялась к себе, покликав только одну горбатую Годоню. Та явилась, смотрела на боярыню с прежней веселой искоркой в глазах. Видела, что той тревожно, вон все ходит по покою с котом на руках.

– Ну рассказывай, – приказала Малфутка. – Вижу ведь, что ты все поняла. Давай же теперь и мне объясни.

На сморщенном старушечьем лице Годони будто тени запрыгали – столько чувств отразилось.

– Но разве ты сама всего не уразумела, боярыня? Если ты ее призрак видела, если она к тебе являлась, то сама можешь догадаться, что это предшественница твоя, Межаксева боярыня. А явилась она именно к тебе, ибо ты не простая баба. Ты такая же, как и я.

Малфутка не сводила с горбуньи пытливого взора.

– Годоня… А ты… ведьма?

Та сперва втянула голову в плечи, отчего ее горб словно навис над ней, потом взволнованно подскочила к двери, выглянула, нет ли там кого? Малфутка услышала, как она что-то бормочет в темноту переходов, потом бабка перевела дух, вернулась к боярыне.

– Все, я домового упредила, чтобы сообщил, если кто появится. А тебе бы понимать, матушка-боярыня, надо, что в голос подобное говорить тут не следует. Люди-то невесть что могут подумать да злое сотворить с такими, как мы.

Она сказала «мы» и ждала, что Малфутка ответит. Но та молчала, и Годоня стала ей рассказывать.

Что у Свенельда и до Малфутки жена была, та знала, как и знала, что двое прижитых от боярыни Межаксевы детей Свенельд отправил на воспитание к Ольге. Но это уже после кончины Межаксевы, а до этого… Плохо жил со своей прежней суложью Свенельд, ругались они да ссорились, и ладу между ними не было. И все из-за того, что Межаксева страшно ревнивой была. Свенельд ведь мужик видный, на него любая засмотрится, да и он порой любил погулять с девицами да молодками. Но пуще всего бесилась Межаксева из-за того, что Свенельда княгиня Ольга привечала. Ну уж Ольга его приманивала, или он сам к ней жался, тут еще как посмотреть. Свенельд-то при Игоре и Ольге высоко взлетел, у него и почет, и сильное войско под рукой, и власть. Межаксеву он за себя брал, чтобы укрепить свое положение, породнившись с ее родом, одним из самых прославленных и нарочитых[41]Нарочитый – уважаемый, славный, благородный. в Киеве. Вот Межаксева и считала, что она честь прибывшему в Киев варягу оказала, да все норовила власть над ним показать. И все княгиней его попрекала. А то речи были опасные, вредные. Дойди они до кого из бояр Игоря, еще неизвестно, как бы князь на это поглядел.

– С Липихой Межаксева тоже не ладила, – рассказывала Годоня, суча перед собой сухонькими, как птичьи лапки, ручками, будто сеть плела. – Властной была боярыня, ну да и Липиха любила волю проявить. Но тем не менее какие-то свои тайны между Межаксевой и ключницей имелись. Порой они запирались вместе, а чем занимались – никто не знал. Но после такого Межаксева всегда довольная и веселая была, даже с Липихой приветливо держалась. И вот однажды… Более солнцеворота[42]Солнцеворот – год. назад это было. Вернулся как-то Свенельд из полюдья, прибыл к жене в Дорогожичи, и вроде ладно они встретились, он одарил ее богато. Но потом, видимо, опять что-то промеж ними случилось, ибо вышел Свенельд от жены сердитый и раздраженный, сел на коня и уже выезжал в ворота, когда она выскочила, как была в одной рубахе, на стену усадьбы, кричала, что, мол, она ему покажет, что до самого Игоря дойдет и сообщит ему, что мужу-князю давно знать бы следовало. Многие то слышали, но многие и считали, что дура строптивая та Межаксева. Да только через седьмицу померла вдруг боярыня. Еще днем на тройке каталась, сама правила, едва не загнав вороных, вечером с сенными девушками песни пела в девичьей, наливки хлебнула да все похвалялась, что Свенельд у нее в кулачке, как птица пойманная, и никуда от нее не денется. А потом, слегка захмелев, поднялась к себе в опочивальню и… не вышла больше. Мертвой ее нашли поутру. А отчего померла? Никто не знал от чего. Да вот только я видела, что вечером перед сном к ней Липиха поднималась.

– Неужто Липиха убила боярыню?

Годоня заерзала на месте, сказала, что ран на теле боярыни не было, и не отравили ее, волхвы уж гадали со всем пристрастием, ибо родня Межаксевы особо на этом настаивала, дивясь, отчего это их родичка ни с того ни с сего померла. Однако волхвы ничего подозрительного не обнаружили. Умерла боярыня – и все тут, сказали. Сообщили Свенельду о смерти супруги, он похоронил ее, как полагается, с почетом. А уж Липихе с тех пор еще большую власть дал. Да только пошел слушок, что душа Межаксевы неуспокоенной осталась, что появляется она порой в тереме Дорогожичей, и жутко так возникает…

– Да знаю я, – отмахнулась Малфутка, не желая слышать подробности того, что и сама не раз видела.

– И я знаю, – тихо отозвалась Годоня. – Как и поняла, что Межаксева не единожды к тебе являлась. Раньше ко мне приходила, потом к тебе повадилась. Она ведь поняла, что в тебе есть сила.

– Какая сила?

Горбунья хитро хмыкнула, опять засучила ручками-лапками.

– Да уж такая. От меня могла бы и не таиться. Такие, как мы, всегда друг дружке помогаем.

И прищурилась хитро:

– Я вот о чем спросить хочу: готова ли ты праздновать этой ночью? Завтра Живин день настает, волхвы обряды поведут против темных сил. Но то завтра, а сегодня как раз наша ночь, колдовская, могучая! На Лысой горе все наши соберутся. Ну и ты… Как, явишься ли туда али нет?

Малфутка судорожно глотнула. Была наслышана уже, что есть под Киевом такое место особенное да недоброе, где порой невесть что творится. Люди туда и днем редко заходят, а селиться там и вовсе никто не думает. Ибо там собираются на свои сходки всякие ведьмы, колдуны и чародеи, творят всякое непотребство. И вот теперь Годоня как нечто само собой разумеющееся говорит, что Малфутке следует там быть.

– Твои же соплеменники древляне что-то наколдовали, отчего сила великая разливается везде, и, пользуясь этим, кто только ни явится нынче на Лысую гору. Говорят, сам Кощей из полуночных[43]Полуночных – северных: полночь у славян север, соответственно полудень – юг. краев прибудет, да и жертву себе уже отметил. А это далеко не часто случается, чтобы сам хозяин подземных сокровищ к нам на полудень прилетал. Помнится, еще до вокняжения Аскольда с Диром он тут показывался, я там была, помню то чародейство великое. Времена тогда были глухие, мы много что себе в ту пору позволять могли, самого Кощея зазывали. Но с тех пор он больше не являлся. И вот нынче опять чарами мощными повеяло, да такой силы силенной, что я и не упомню. А ведь Киев с тех пор неслыханно разросся, по Днепру начали русичи ладьи водить до самого Греческого моря[44]Греческое море – Черное море., народу тут тьма расселилась, и христиане приезжают, ворожат тут своими молитвами. Но и их силу нынешнее волшебство пригнуло. Так что будет сегодня забавщина-небывальщина, наберемся мощи чародейской, сколько бы потом волхвы ни молили Перуна и Живу развеять наши чары. Ну что ты молчишь все, боярыня? Ты со мной или как?

– С тобой… – как эхо отозвалась Малфутка.

Годоня довольно потерла сухенькие ладошки, захихикала.

– Что ж, новенькую на разгулище привести всегда славно. Да и тебе будет на что там поглядеть, чему порадоваться.

И предупредив, чтобы Малфутка была готова, как стемнеет, Годоня выскочила за порог почти вприпрыжку.

Но к чему надо было быть готовой, Малфутка не могла понять. Да и в тереме люди долго гомонили, обсуждали неожиданную кончину Липихи, готовились к завтрашнему погребению. Годоня несколько раз заходила, ворчала, что как назло дворня никак не уймется, а вон уже сумерки настали, небо затянуло тучами, ветер шумит.

– Ты бы наказала Дреме угомонить людей, – попросила горбунья. – Дрема-то тебя враз послушается.

– Я не могу, не знаю как, – растерялась Малфутка.

– Али слово заветное подзабыла? – прыгала на месте в нетерпении Годоня, смотрела сердито. А потом вдруг что-то сообразила, постучала себя по лбу костяшками пальцев. Сама же улыбнулась, растягивая старческие синеватые губы, отчего стал заметен ее единственный, похожий на клык зуб: – Ах я недогадливая! – качала она головой в темном платочке. – Ах непутевая. Я думала, что ты, как и все наши, после такой грозы силой полна, а это ведь ребеночек в тебе мешает сущность свою чародейскую почувствовать. Ну что за морока нам, ведьмам, когда в нас новая жизнь зреет! Никакое чародейство из нас не идет, лишь тлеет, как тихие уголья под пеплом. Ну уж ладно, сама я управлюсь да тебе подсоблю.

Что она делала, Малфутка не ведала, да только через время приход Дремы и впрямь ощутила. Не так ясно, как ранее, во время грозы, но все же тень унылую различила. Сама подремывать начала, да котенок разбудил, скакал возбужденно, мяукал, не давая впасть в забытье. А ведь весь остальной терем уже погрузился в тишину, даже охранники на стенах перекликаться перестали.

Вот тогда-то и пришла вновь Годоня, принесла горшок с какой-то пряно пахнущей смесью, хихикала. Старуха была рада, но рада такой нехорошей радостью, что Малфутка не могла справиться с дрожью.

– Я помогу, помогу тебе, – скалила единственный зуб горбунья. – Давай раздевайся, обмажемся сейчас, сразу легче станешь.

Сама она уже сорвала с головы платок, трясла жалкими седыми космами. Разделась донага и стала натираться, размазывая по искаженному кривому телу темную жидкую грязь, которая, однако, тут же впитывалась, только запах сильный оставался, пронзительный и резкий, так что в глазах защипало.

Малфутка тоже разделась, натиралась, отвернувшись от Годони, то ли стесняясь наготы, то ли не желая видеть уродливое голое тело горбуньи. Но только темная жижа впиталась в ее кожу, как смущение это враз прошло. Она повеселела, почти с наслаждением растирая между грудей и по животу вязкую холодноватую мазь, вдыхала ее крепкий запах. Кожу ее стало сперва покалывать, потом она приятно потеплела, голова чуть кружилась, по спине пробегали мурашки. А сама кожа становилась гладкой и какой-то… легкой, что ли? И непонятная радость переполняла.

«Так, значит, я и впрямь ведьма? Как и она. – Малфутка с улыбкой посмотрела на пружинисто прыгавшую рядом Годоню… – Да, я ведьма Малфрида, – подумала с удовлетворением. – Они все меня так называют. Как же это славно!»

И только поняла это, – не вспомнила, а именно поняла, – то сразу торжество ощутила, а еще любопытство и радость. Сама бы заскакала не хуже Годони.

– Что теперь делать? – спросила.

Годоня тут же приволокла две метлы, уже протянула одну древлянке, но спросила, умеет ли та летать на такой. И видя ее растерянное лицо, даже сплюнула с досады.

– Я как деву невинную соблазняю, вот уж кикимора щекочи! А ведь вижу – я не чета тебе, ты посильнее меня чародейка. Ну и что же нам теперь делать? Мое помело двоих не выдержит.

Но вскоре нашелся ответ. Годоня сказала, что после того как боярыня Малфутка повелела исполнить просьбу овинника, тот к ней особо расположен, вот и выдаст им самого сильного козла. А на козле лететь лучше, чем на помеле, только вот не так быстро.

Они обе спустились во двор. Тела их слабо светились – и горбатое искривленное Годони, и стройное, длинноногое Малфриды, с едва заметно выпирающим животом, покрытое, как накидкой, тяжелой массой кудрявых волос. Заметь их кто из челяди – вот уж подивились бы. Но Дрема в эту ночь хорошо постаралась, тихо все было в большой усадьбе воеводы Свенельда, только сверчки выводили свои долгие трели да где-то вдали протяжно кричала выпь.

Малфриде от всего происходившего хотелось смеяться, разбирало бурное веселье. Почти вприпрыжку подскочила к овину, кликнула овинного хозяина. Тот спустился из-под стрехи – лохматый, коротконогий, его маленькие красные глазки светились сегодня пуще обычного. И так же засветились глаза большого черного козла, которого он им вывел, лопотал что-то негромко и хрипло, когда подсаживал ведьм на его спину.

Шерсть большого черного козла была мягкой и приятной для голых ног. Он проблеял, потом легко поднялся над землей, вылетел в проем в крыше овина и полетел сперва над двором, мимо бревенчатых сараев, потом все выше, поднялся над тесовыми и соломенными кровлями, миновал дозорную вышку у ворот с храпевшим, опершись на копье, охранником. Так близко к нему пролетели, что Малфрида ради шалости даже толкнула его в плечо голой пяткой. Стражник опрокинулся, звякнув доспехом, и еще пуще захрапел. А черный козел с красными глазами уже перелетел заборолы и острые бревна тына, взмыл над склонами холма, летел, забирая в пустоте короткими ногами с раздвоенными копытцами.

– Ох любо! – захихикала Годоня, вцепившись в козлиные рога и направляя его, как иной наездник направляет удилами лошадь. – Ох и радостно!

Малфрида захохотала – громко, торжествующе, легко. Ее глаза вспыхнули желтым огнем, зрачок сузился, как у хищной птицы, черные волосы полоскались по ветру, а все существо охватил ни с чем не сравнимый восторг. Она завизжала пронзительно.

Все вокруг было окутано ночным мраком, но Малфрида все видела. Вон внизу показалась проложенная между возвышенностями широкая дорога в Дорогожичи, в стороне были видны похожие на стога сена кровли селения, а вскоре они миновали и округлые возвышенности курганов. Порой то там, то тут мелькали желтоватые огоньки в избах, поднимались сторожевые вышки, а потом слева от себя древлянка увидела тускло светящуюся ленту широкого Днепра.

– Хорошо же летим! – восклицала Годоня. Малфрида хохотала и обнимала ее. Подумать теперь было страшно, что бы она делала, не окажись эта горбунья ведьмой.

Когда они пролетали над теремами на горе Щекавице, заметили, как от подножия горы появилась еще чья-то парящая тень. Малфриде стало любопытно. Отведя рукой разметавшиеся волосы, она смотрела, как к ним приближается голый пузатый мужик с всклокоченной бородой с почти стоявшими дыбом волосами. Он летел на такой же толстой и широкомордой, как и сам, свинье, держался за ее уши.

– Ха, ха, кум мельник! – окликнула его Годоня. – Жив еще, ведьмак!

– А что мне сделается! – весело отозвался тот. – Людям-то надобно муку молоть, вот и склоняются передо мной, хоть и за обереги свои хватаются.

Теперь он совсем поравнялся с ведьмами на козле, было видно, как заполыхали желтым светом его глазки, когда он стал разглядывать спутницу Годони.

– А это кто же с тобой?

– Я Малфрида! – гордо воскликнула та.

– Да неужто сама Малфрида! – Ведьмак даже спотыкнулся на лету. – Неужто та самая?

– Я ведь знала, что она особенная, – визжала Годоня. – Сразу поняла, что наша в ней суть!

Ведьмак захохотал и стал описывать вокруг них круги, то подныривал снизу, то залетал сбоку, почти терся о бедро Малфриды толстым боком, подмигивал. Она отталкивала его и смеялась.

– Да угомонись ты! Над Киевом никак пролетаем, – сказала Годоня, которую стала раздражать навязчивость мельника на свинье.

Башни и городни[45]Городня – мощные городские укрепления в виде бревенчатых срубов, засыпанных изнутри землей для пущей прочности. киевских строений темными громадами высились на кручах, стали видны корабли у подножий гор, там, куда подняло их половодье разлившегося Днепра. Река смутно светлела во мраке, расходилась широко и вольно, куда ни кинь взор. Кое-где над ее поверхностью темно курчавились верхушки деревьев на залитых паводком островах. Другой берег Днепра темнел где-то вдали за разливом, уходя далеко в непроглядную темень. А прямо под ними выступали бревенчатые вышки скученных теремов на горе, показалось и светлое каменное строение под шатровой кровлей. Годоня кивнула в его сторону.

– Вон каменный терем Ольги, полюбовницы Свенельда твоего.

Малфрида вдруг ощутила, как кольнуло в душе. Казалось бы, волшебная ночь не оставила места для прежних переживаний и огорчений… а выходит, оставила… И Малфрида вытянула руку к терему, будто хотела бросить что-то в него, направить заклятие, разнести, чтобы камня на камне не осталось, чтобы сгинула под руинами красавица княгиня. Однако ничего не вышло. Они полетели дальше, каменный терем Ольги исчезал позади, только кое-где светлели внизу огни на капищах града, там, где денно и нощно служители-волхвы жгли свои неугасимые священные костры.

Годоня сердито плевалась всякий раз, как они облетали капища. Сказала:

– Хорошо еще, что Днепр залил низины Подола. Там христиане свою церковь возвели, но вольный Днепр поглотил ее. Останься она, мы не могли бы так близко подлететь.

– Христиане? – повторила Малфрида и зарычала зверем: в ней пробудилась присущая всем древлянам ненависть к этим погубителям чародейства.

Они поднимались все выше, ворвались в тучи, и вот облака уже простирались под ними, волнистые и бесконечные в переливах сиявшего в вышине ясного света луны. Снизу она не была видна, закрытая пеленой туч, тут же они будто попали в иной яркий неповторимый мир, когда полнолицая колдовская луна озарила поднебесье, отчего растекавшиеся облака стали похожими на белесое бесконечное море.

От подобной красоты Малфрида возликовала, вскинула руки, сцепила пальцы на затылке, удерживаясь на козле только силой ног, как умелая наездница. А может, она и была наездницей? Когда-то… После всего сегодняшнего Малфриду это не удивило бы.

– Гляди, гляди, наши летят! – визжала Годоня.

В лунном свете они были хорошо видны – темные силуэты колдунов и ведьм, чародеек и ведьмаков. Некоторые еще сохраняли людской облик, а кто-то и превратился уже невесть в кого: летела на помеле какая-то огромная жаба пупырчатая, белая коза несла на себе голого мужика с бараньей головой, развевались длинные волосы худенькой девочки, почти ребенка, в венке из полевых цветов, полнотелая молодица на хрюкающем борове сама похрюкивавшая от восторга, сотрясающаяся всем своим грудастым литым телом.

Годоня постепенно стала направлять козла вниз, они опять нырнули в темное облако, рядом во мгле мелькнули чьи-то светящиеся глаза, оскаленная довольная рожа подмигнула и уплыла во мрак. И вдруг снизу стали появляться голубоватые сполохи. Летевшие рядом колдуны радостно закричали, веселясь:

– Эй, гуляй, гуляй, гуляй! Наши уже волшебные огни запалили! Разгулище началось!

Малфрида почти не заметила, когда они приземлились и оказались на открытом широком пространстве, на вершине огромного холма. Вокруг носилась и мелькала толпа странных голых существ, все в призрачном белесо-голубоватом свете от множества разложенных по кругу костров. Самый большой костер в середине, такой же непривычно голубоватый, горел почти тихо, если его гудение и треск не были заглушены собравшимися тут. И все они скакали и плясали вокруг него, ликовали, голубоватое пламя бросало отблески на их лица и морды, оскаленные и почти безумные от переполнявшей их радости, отражалось в разноцветных мерцающих глазах – красноватых, желтых, зеленых, как гнилушки на болоте в безлунную ночь.

Малфрида сперва только озиралась, потом двинулась в сторону большого голубого костра. Она почему-то знала, что это особый огонь, который не несет колдовству вред, не развеивает его, как обычное пламя отца Сварога[46]Сварог – божество огня, покровитель людей, научивший их хозяйству, давший умения и ремесла. Сварог считался создателем солнечного мира, не признающий порождения тьмы и колдовства. Его пламя не способствовало магии, а разгоняло ее., а, вызванное чарами, только приумножает колдовскую силу. И в его призрачном ярком свете с визгом, рычанием, ревом и хохотом носились и плясали причудливые тени. Едва Малфрида к ним приблизилась, как ее тут же увлекли в бешеный быстрый хоровод. Кто-то сжал ее запястье мокрой лапой, кто-то обнял, щекотал спину легкими коготками, кто-то быстро и пылко поцеловал – она и не успела разглядеть кто. Ибо кого тут только не было! Мускулистые ведьмаки в накинутых на головы рогатых личинах, тоненькие нагие девочки, хорошенькие как русалки, толстобрюхие лохматые бабы, сухенькие старички с длинными бородами. И все они, нагие, растрепанные и веселые, плясали, хохотали, пели, бежали в хороводе вокруг голубого пламени, на котором стоял огромный котел, а несколько старух с важным видом, словно не замечая царящего вокруг ликования, бросали в булькающую в котле жидкость пучки трав и засушенных гадов, корешки и измельченные цветы, шептали что-то, мешали огромными половниками, готовя особое священное пойло, колдовское угощение, какое будут употреблять все присутствующие. Ибо приготовленное в эту ночь зелье таило в себе неимоверную силу, какая наполнит колдунов и ведьм чародейной мощью на предстоящий год.

В стороне играли на выточенных из человечьих костей сопилках какие-то лохматые колдуны, а огромный толстяк с лысой, как коленка, головой и мощной, как столб, шеей бил в барабан с натянутой человечьей кожей.

– Бум, бум, бум! – разносилось над колдовской Лысой горой, куда в эту ночь не осмеливался явиться ни один смертный, куда был закрыт доступ любому, кто не принадлежал к колдовской братии.

Малфрида носилась по поляне, с кем-то целовалась, с кем-то кружила и плясала. Она тут была впервые, но понимала, что тут она своя. И сама не заметила, когда присоединила свой голос к общему пению, как будто знала, как тут надо петь, что-то мурлыкала, потом подпевала странные, до сего мига незнакомые слова, шипела по-змеиному, заливалась собачьим лаем, опять пела в хоре красивых молодых и звонких голосов.

Крутившаяся рядом горбунья Годоня вдруг перекувыркнулась через голову и превратилась в статную молодицу, заплясала, припрыгивая, вокруг толстого голого мельника. Маленький белоголовый мальчонка, оскалившись пухлым клыкастым ртом, взобрался на плечи мускулистого бородатого мужика, хихикал и хлопал в ладони. Одна из ведьм, голая красавица, вся увешанная гадюками, вдруг поднялась в воздух, стала носиться над головами пляшущих, потом как будто превратилась в огромную черную птицу, закаркала по-вороньи. И тут же вприсядку перед огнем прошелся какой-то длиннобородый колдун, настолько лохматый, что не поймешь сразу, то ли зверь, то ли человек, то ли лешак, забредший невесть откуда.

В толпе подзадоривали:

– Эй, жги, жги, жги! Выказывай умение всякий, кто может! Яви, кто на что горазд!

И тут же кто-то обернулся жуткой искореженной корягой, двинулся со скрипом среди хохотавших и весело расступавшихся ведьмаков и колдуний, размахивал ветками-руками, а по нему уже карабкались развеселившиеся чародеи, рыженькая худая ведьма залезла на самую верхушку, болталась, цепляясь на сучьях, потом выпятила тощий задок и так испустила газы, что повалила едва ли не половину танцевавших. Те так и покатились по земле, хохотали, дрыгали голыми ногами.

Малфрида заходилась от смеха. Она с кем-то опять плясала, обнималась, по ее голому телу шарили чьи-то щупальца, кто-то сладострастно сжимал ее грудь. Она испытывала жгучее возбуждение, потому и не противилась, когда возникший как будто из-под земли толстый мельник подхватил ее на руки, понес куда-то. Он уже не казался ей некрасивым, она урчала, целуя его в колючий от бороды рот. Но мельник, едва положил ее в сторонке, почему-то стал мешкать, принюхиваться и вдруг отскочил длинным прыжком.

– Да ты никак брюхатая? Никак дитя человеческое под сердцем носишь?

– Что с того? – почти застонала Малфрида, подбираясь к нему на четвереньках, выгибаясь, как кошка, касаясь грудью травы. – Что с того?

Однако толстый мельник стал пятиться.

– Нельзя с тобой! Силу потеряю.

И, обернувшись зайцем, ускакал прочь, затерялся среди пляшущих нагих тел.

Малфрида почувствовала себя обделенной, растерянно смотрела, пока рядом не возник крошечный старичок с обвисшим животом и куцей торчащей бороденкой.

– Что, оставил тебя любовничек? Нечего беременной любиться с чародеями. Твой ребенок от простого смертного, он кого хочешь силы лишит, с тобой любиться никто из наших не захочет.

– Да не нужен мне этот ребенок! – почти прорычала Малфрида. – Избавьте от него!

– Ха! Раньше надо было о том волноваться. Сошлась бы с ведьмаком… А это… Себя только и вини, шалава!

И убежал, мелькнув тощим обвисшим задом, к другой молодице, обнял, увлек ее в сторону от хоровода, где уже страстно спаривались колдуны, получая ту силу, какая возникает только при сближении с таким же полным чар, но никак не с тем, кто этими чарами не владеет.

Малфрида завыла по-волчьи. Что же это такое? Она была полна страсти, в ней бурлила особая чародейская мощь, но тот, кто рос в ней, такими силами не обладал и отгонял от нее любого, кто ценил полученные в эту ночь волшебные чары. Значит, ее дитя несло ей только невзгоды. Да и откуда оно взялось? Ведь даже Свенельд отказался от него, брезгливо и отчужденно…

И тут… Малфрида сперва не поверила своим глазам. Ибо стоило ей только вспомнить про своего мужа, как она неожиданно увидела его. Нагого, развеселого, пронесшегося мимо в хороводе вокруг большого костра.

Малфрида медленно встала, как будто вмиг выпав из оглушающего безумия разгульной ночи. Она не могла ошибиться, это был именно ее Свенельд. Но откуда? Она стала вглядываться, пока среди голых плясунов вновь не разглядела его. Так и есть – варяг Свенельд. Он был весел, она узнала его смех, видела, как он обнимает каких-то молодиц, лапает их, целует в подрагивающие груди. Но едва потянул одну из них прочь, как ведьмочка вырвалась с визгом, причем визг был отнюдь не кокетливым, скорее испуганным, истошным. Он к другой приник, тянул с собой, но и та ускользнула, вырвалась, даже поспешила взобраться на все еще плясавшего у костра оборотня-корягу.

Малфрида потрясла головой. Уж не примерещился ли ей ее муж разлюбезный? Воевода Свенельд, посадник древлянского края, боярин киевский… и тут?

В такое невозможно было поверить. Малфрида была уверена, что Свенельд и на вытертую овчинку не наделен силами чародейства. Да, он сознался, что пьет живую и мертвую воду, но ведь вода эта колдовской силой не наделяет. Да и еще Свенельд прославился тем, что некогда жестоко бился с нежитью в Древлянской земле. А ведьмы и колдуны таких не привечают. И все же Малфрида была уверена, что это он, узнала его литое поджарое тело, растрепанные светлые волосы. Красивый, как всегда. Но отчего же выбранные им ведьмы так шарахнулись от него?

Малфрида хотела порасспросить кого, да ведь кто выслушает? Вон в какой раж все вошли.

И все же она отметила, что не везде шло такое безумие. И то один, то другая из колдунов порой выходили из бешеного хоровода, шли туда, где сидел выбранный на это разгулище главарь, кланялись. Сам же хозяин разгулища, худощавый и босой, враскоряку сидел на огромном, выточенном из огромного пня седалище, нагой, как и все тут. Он сутулился, и казалось, что наброшенная на его голову турья личина с большими рогами как будто клонит к земле его голову. В какой-то миг Малфриде померещилось, что хозяин разгулища смотрит в ее сторону. Она хотела было подойти, указать ему, что тут воевода киевский. Но не подошла. Неужто она выдаст рогатому хозяину своего любимого мужа? Неужто укажет на того, кто тайно пробрался на разгулище и пытается… Да что хотел тут добиться ее Свенельд? И что будет, если она его выдаст? Наверное, все эти беснующиеся чародеи что-то чувствовали, недаром те колдуньи так кинулись от Свенельда. Но все же… нет, Малфрида ни за что не хотела, чтобы его разорвали на мелкие кусочки. Что же ей делать?

Тем временем хозяин ведьмовских игрищ неожиданно поднял руку, закричал в толпу:

– Мастерство покажите! Силу, полученную на Лысой горе, явите.

Веселый гомон у костра как будто приутих, колдуны и ведьмы потянулись к его своеобразному трону. Хозяин указывал на кого-то из толпы, и тот выходил вперед, являл силу. То невысокий коренастый мужик вдруг поднатужился и на глазах у всех превратился в горячего вороного коня – вставал на дыбы, ржал, сверкая огненными глазищами; то старушка вдруг с невиданной ловкостью перевернулась через себя и обернулась такой красавицей, золотоволосой и белотелой, что ведьмаки завыли восхищенно. Мальчонка со стриженными, будто у холопа, под скобу волосами превратился в гусака, поводил вскинутым клювом, смешно приплясывая красными лапками, загоготал. Потом вперед вышла молодица грудастая, показавшаяся Малфриде смутно знакомой, перекувырнулась и вдруг… опустилась на четвереньки горбуньей Годоней.

Толпа так и взорвалась от хохота. Говорили:

– Слабовата, как всегда, ведьма из Дорогожичей. Зелья ей подайте, колдовского зелья, а то горбунья и до дому не сумеет долететь.

Годоня засеменила к котлу у голубого огня, закрывала седую растрепанную голову руками, словно стыдилась. Но ей уже налили в миску чародейского варева, она стала лакать его еще дымящимся.

Малфрида все высматривала в толпе Свенельда, пока не увидела его совсем близко, стоявшего в обнимку с двумя развеселыми ведьмами. Он скользнул по ней взглядом, словно не заметив. Да, это он… Или нет? Малфрида узнавала его высокие скулы, нос с горбинкой, видела знакомые морщинки у глаз, когда он смеялся. Он… или все же не он? Она вдруг поняла, что ее смущает: на нем не было ни единого шрама. Она хорошо знала тело мужа, много раз целовала его белесые рубцы на груди и бедрах, знала маленькое родимое пятнышко у правой ключицы. Сейчас же ничего этого не было, тело Свенельда было гладким, без малейшего изъяна, словно кто снял с раскрасавчика варяга слепок, будто… будто превратился кто в него!..

От этой мысли древлянке стало как будто легче. Хотела было подойти к этому… к этому «Свенельду», но в это время кто-то прошел мимо, грубо оттолкнув ее. Она увидела, что это старик, высокий и жилистый, широкоплечий, отчего его тело казалось совсем молодым. А сам ведь седой, длинная грива волос отросла ниже лопаток. А как он чуть повернулся, как осветил его волшебный костер, стали видны черты лица, строгие и значительные. Белая борода гладко расчесана, а глаза черные как ночь, и брови тоже черные, будто смолой наведенные.

– Что, Коста, это все, на что твои годятся? – с усмешкой обратился он к облаченному в турью шкуру с рогами хозяину разгулища. – Все, на что способно их чародейство?

Он откинул голову и расхохотался – громко и зло. И вдруг вскинул руки, стал несказанно увеличиваться в размерах, изменяться… Все выше рос, шея вытягивалась, пошла сероватой чешуей…

Колдуны и ведьмы отпрянули, закричали в страхе. А посреди поляны уже вращал темноглазыми мордами чудовищный змей-ящер, сучил когтистыми лапами, бил огромным острым хвостом. Толстое неуклюжее тело переваливалось, медленно поворачиваясь к собравшимся, пополз длинный хвост. На поляне после шума и веселья тишина показалась оглушающей. А чудовищный ящер откинул на толстой чешуйчатой шее плоскую уродливую голову и зашелся глухим смехом, как залаял.

– Чудище! – пронзительно и испуганно закричал кто-то. И тут же все кинулись кто куда, завизжали ведьмы, заплакали дети, ругались колдуны. Разбегались.

Одетый в турью шкуру чародей на пне подскочил, выкрикивая:

– Это древлянин! Кудесник древлянский! Колдуйте против него!.. Ваши заклятия его обезвредят!..

Но все в испуге разбегались, а кто не успел, те падали под ударами длинного шипастого хвоста. Кого-то ящер-змей успел схватить страшной пастью, затряс головой, так, что у попавшего к нему только руки и ноги замотались, как у куклы тряпичной.

Малфрида побежала вместе со всеми, в мешанине тел ее толкнули, она упала, закричала. А потом вдруг что-то произошло. Еще не уразумев, в чем дело, Малфрида оглянулась и заметила, как к ящеру спешно выскочил так называемый Свенельд… или тот, кто обратился в него. Он был все еще наг, но теперь его оружием стали неожиданно выросшие длинные клыки. Он прыгнул на раздутое тяжелое тело змея, впился в его толстую шею, рванул, вырвав из нее кусок, жадно припал к отверстой ране, словно желал выпить змеевой крови. А ведь и впрямь пил, ибо тот вдруг забился, заскреб лапами, которые вдруг превратились в руки, и змей уже был не змей, а извивающийся голый волхв. Лишь чудом вырвавшись, он стал отползать, пока не превратился в обычную гадюку, молниеносно исчез в траве, затерялся. Свенельд же оглянулся и… Теперь Малфрида точно знала, что это не ее муж. Она видела перед собой некое полуистлевшее существо, со страшно вращавшимися выпученными в окровавленных глазницах глазами на огромном голом черепе, жутко скалящееся улыбкой мертвеца. И вдруг ей показалось, что глядит это существо именно на нее. От него так и веяло каким-то иным миром – бесконечно древним, безжалостным, торжествующим…

И тут она потеряла сознание.

Когда Малфрида очнулась, разгулище уже почти опустело, голубые огни угасли. Только хозяин в турьей накидке все еще был тут, суетился среди поверженных тел, отдавал указания, кого как лечить, а кого просто отпоить колдовским зельем, чтобы имели силы добраться назад и там оправляться.

Возле Малфриды оказалась Годоня, стала ее ощупывать.

– Цела! Вот хорошо-то!.. А то как бы я свою боярыню утром в тереме представила, как бы объяснила, что с ней.

– В тереме? – удивленно повторила древлянка, словно не понимая, о чем это Годоня волнуется.

– В тереме, в нашем тереме. Возвращаться нам надо, а то вишь, какая беда тут приключилась. И как же наши ведуны не рассмотрели, не почувствовали, что на Лысую гору волхв-чародей древлянский проник? И зачем, спрашивается? Мы-то в их земли не суемся. У них – их чародейство, у нас – наше. Это уговор. Этот же все равно сюда пролез. Силой своей хотел похвалиться, что ли, душегубец проклятый? Ведь у древлян сейчас сила такая, что никто из наших бы не помог. Вот только Кощей и сладил с ним. Повезло, считай, что Темный на разгулище явился, подсобил. Ведь и его нынешняя древлянская сила не больно радует, как и не радует, что другому темному владыке, сопернику Кощееву, целое племя поклоняется.

– Кощей? – переспросила Малфрида, поднимаясь.

– Кощей, Кощей Бессмертный. А он могучий чародей, вечный. Хотя и его силы не хватило бы, чтобы на полудень добраться, тяжело ему отлучаться от своего злата подземного, в нем вся сила Кощеева, оно же и удерживает его на далекой полуночи. Однако теперь все изменилось в колдовском мире, древляне наколдовали всякое, солнце даже не проглядывает, отчего вся сырость эта и дожди непроходящие. Вот Кощей и смог проникнуть сюда на краткий срок.

Малфрида вспомнила, как о необычной колдовской силе древлян говорила ей и княгиня Ольга. И отчего-то не по себе ей сделалось. Чего же хотела от нее светлая княгиня, когда тут такое… Вон, всего один волхв древлянский смог разметать всех колдунов на Лысой горе. И если бы не Кощей…

– Так это Кощей в мужа моего превратился? – только и смогла вымолвить Малфрида.

– Догадалась? Кощей всегда принимает чужой облик, когда меж людей возникает. А тут Свенельда ему еще продали. Киевские бояре, которым возвышение Свенельда страсть как мешает, сговорились да заплатили Кощею, чтобы помощника Ольги ему отдать жертвой. Так что не долго тебе боярыней Свенельда хаживать. Ну ничего, ты жена его, вот и достанется тебе все, чем он владел. Богатой будешь, уважаемой, никто слова поперек тебе не скажет. Ты рада?

Малфрида была потрясена. Вернее, не Малфрида, не ведьма, которая пробудилась в ней в эту колдовскую ночь, а древлянка Малфутка, которая любила, как душу свою, зеленоглазого варяга Свенельда. И она внезапно ощутила такой ужас, что и грудь заболела. Ей вдруг стало все равно, что Свенельд отказался от нее, она только вспомнила, что любила его, что она жена его…

– Так Кощей погубит Свенельда?

– Ну, погубит или живьем заберет – это уж как ему заблагорассудится. Он ведь всегда себе лучших выбирает – девиц ли пригожих или молодцев в самом соку. Так исстари повелось, чтобы в жертву ему лучших отдавали. Вот и теперь…

Она резко умолкла, когда рядом раздался глухой и сильный вздох, словно дышало нечто огромное, почти бесконечное. И какой-то мертвенный тяжелый голос произнес:

– Все ты верно объяснила, горбунья. Чародейка из тебя хоть и никудышная, но умом тебя боги не обидели.

Годоня даже взвизгнула от страха, приникла к земле комочком, дрожала вся. Малфрида в первый миг тоже едва не кинулась невесть куда. Но сдержалась. Была в ней некая сила и злость, оттого что этот Темный решил забрать Свенельда… ее Свенельда, ладо ее! И она произнесла:

– Я не хочу, чтобы ты тронул моего мужа, Кощей. Мой он – слышишь ты, чудище полуночное!

Только после этого она повернулась. Посмотрела. Он возвышался рядом, огромный, закутанный в длинную накидку, полы которой шевелились как будто сами по себе. Голову его покрывало что-то темное, лица видно не было, лишь взгляд угадывался – подавляющий, мертвый, но и исполненный интереса. От всего его существа исходило ощущение дикой, внушительной силы. Такой чудовищной, что Малфриде потребовалась вся ее твердость, чтобы не поддаться панике, не бежать. А начать торги… Ибо она уже решила, что будет бороться за любимого, что не позволит погубить своего Свенельда.

Кощей вдруг засмеялся – если это можно было назвать смехом. Словно где-то рвалось и лопалось что-то запертое, как будто стон краткий возникал и срывался, будто кто-то заливался сухим, похожим на кашель лаем.

У Малфриды застыла в жилах кровь, но вместе с тем она все больше начинала гневаться. И с гневом в ней росли силы. Глаза ее полыхнули желтым светом, узкие зрачки вглядывались во мрак под накидкой Кощея, но если обычно она четко видела впотьмах, то теперь различила… ничего не различила, только смерть костистую видела, плоть, давно переставшую быть плотью, и пустоту там, где обычно живет душа. Холодом и мраком веяло от Кощея.

Он вдруг вскинул руку, пелена его накидки взвилась, разрослась, закрывая все вокруг. Потом медленно опустилась, будто скрыв и вновь явив все. Миг – и они были одни. Промелькнули мимо какие-то тени, кто-то застонал, кто-то вскрикнул удивленно. И вот они вдвоем стоят на той же поляне, но нет уже ни Годони, ни чародея в турьей накидке, ни кого иного. Только ветер дул порывами, развевая длинные волосы Малфриды.

– Где все? – почти буднично спросила Малфрида.

Черный силуэт немного склонился к ней, из мрака проступил страшный оскал, как будто Кощей улыбался.

– Ты не боишься, – в его глухом голосе слышалось удовлетворение. – Значит, я не ошибся в тебе.

Нет, она боялась. Сердце стучало, тело сотрясала мелкая противная дрожь. Кощей подавлял ее, и ведьме стоило неимоверного труда повторить свой вопрос.

– Куда ты дел всех?

Кощей повел плечом.

– А кого куда. Восвояси отправил, кого по домам, а кого просто подалее, там сами разберутся. Колдуны ведь, хоть и ничтожные, но с чародейством все же знаются.

Вокруг них была обычная темная ночь, такая глухая, как в предрассветные часы, когда все замирает и наступает полная тишина. Только ветер веял, разметывая слабые огни догоравшего колдовского костра. Подле него еще валялся на боку перевернутый большой котел, еще слышался слабый запах разлившегося колдовского варева.

– А ведь я искал тебя, Малфрида, – произнес Кощей своим тяжелым голосом, словно откуда-то издали, хотя стоял совсем рядом и осматривал ее с таким интересом, что древлянка кожей ощущала скользящую цепкость его взора. От этого Малфрида стала замерзать, куталась в свои волосы, как в накидку, колени поджала, обхватив их. Но ответила, как огрызнулась:

– Что-то всем ныне Малфрида понадобилась. А я и не знала, что я Малфрида. Но тебе-то я зачем?

– С собой хочу позвать. Пойдешь?

– Нет.

Но уже ощутила, как он будто притягивает ее к себе, а потом показалось, что он взял ее за руку своими костистыми ледяными пальцами, и кисть ее стала застывать, мерзнуть почти до боли. Малфрида рванулась, зарычала на него утробно, изо рта даже выросли клыки, глаза засветились. От него шла такая волна силы, что и в ней будто что-то отозвалось, ее ногти вдруг стали острыми когтями, и она взмахнула свободной рукой, рванула этот мрак под его капюшоном, почти с удовольствием ощутив, как зацепила, как заскрежетала по кости… Кости? Или камню? Или ледяной остов задела? Или то, что у этого Бессмертного еще могло называться плотью.

Кощей отпустил ее руку, засмеялся и жутко и равнодушно, но в то же время одобрительно.

– Вот сколько у тебя сил, когда ты подле меня. А пойдешь со мной, познаешь такую мощь, что все иное уже не будет для тебя ничего значить. Ни игрища эти слабосильные, ни людские страстишки, ни людской суд. Я смогу тебе это дать. Но для этого надо, чтобы ты сама захотела встать подле меня, согласилась служить мне. Ты ведь такая сильная ведьма!.. С тобой вместе мы многое сможем! Я, имея всю силу потустороннего мира, всю мощь холодной кромки между мирами, – и ты, рожденная женщиной, имеющая теплую кровь и возможности высылать потустороннее колдовство в сей мир. Я буду повелевать из-за кромки, а ты станешь проводницей моих сил в мире людей. И еще…

– Ничего не еще!.. – огрызнулась древлянка. – Я не пойду с тобой. И живой ты меня не возьмешь!..

Она кипятилась, была испуганна и зла, он же молчал. И вдруг ответил, что живой он ее и впрямь не возьмет – нет там жизни, куда увести ее хочет. И ему нужна лишь частица ее доброй воли, лишь кивок согласия. Чтобы получить от него могущество, для нее и этого достаточно. Она сможет и кромку навещать, и бывать в этом мире смертных, но жить полной жизнью среди людей она больше не сможет. Но нужна ли ей эта жизнь среди мелкого и склочного люда, который ненавидит и губит таких, как она? А вот за кромкой она бы многое могла. Ей бы повиновались, она бы познала силу власти и роскошь, она бы стала посещать иные миры, и везде ее почитали бы за силу колдовскую и умение.

– Да нет у меня никакой силы, – застывшими от исходящего от Кощея холода губами отозвалась древлянка. – Даже Годоня говорила, что не может ее быть у меня, пока ребенка ношу.

Она хотела дать ему понять, что беременная ведьма – всего лишь баба брюхатая. Он же желал подчинить ее своему древнему и бездушному чародейству, он умел как уговаривать, так и подавлять. Вот и пусть узнает, что нет теперь в ней никаких сил чародейских. И другая теперь у нее жизнь. Пусть и нелегкая, но своя, без этого жуткого повелителя, чья воля уводит ее от мира Яви[47]Явь – реальный окружающий мир. куда-то… куда и заглянуть страшно.

Кощей молчал. Долго.

– Вот оно что… – раздался наконец, как шелест ветра, его мертвенный голос. – Вот оно что. Я об этом и не подумал. Только подивился, отчего ты за Годоню цеплялась, чего не сама… даже не узнал тебя сразу из-за этого. А ты, оказывается, совсем без сил своих.

И вдруг захохотал. Опять его жуткий смех дробил пространство, щекотал в голове, отчего хотелось броситься на землю, впиться в нее когтями и клыками, зарыться…

– Что ж, оставайся, пока не пришло тебе время разродиться. Человечий дитенок… он просто человечий. Но ты придешь ко мне, придешь за своим Свенельдом, раз уж он мил тебе. Или за тем, что я тебе от него оставлю!

Кощей вновь стал смеяться зло и торжествующе, когда Малфрида вдруг кинулась к нему.

– Не тронь Свенельда! Я пойду за тобой, если оставишь моего мужа.

Он молчал какое-то время. И вдруг произнес:

– Вряд ли я смогу тебя взять сейчас, беременную. Нерожденная жизнь в тебе там замрет, погубив и тебя саму. А Свенельд… Меня жертвой человеческой вызывали, ее свежей кровью помечали Свенельда, а первая жертва сильнее того, что дают взамен. Мне дали за него злато. Много злата. А в злате моя сила.

– Я дам тебе больше, чем уплачено!

Малфрида сама не знала, отчего это произнесла. Но была убеждена, что сможет откупиться от проклятого Кощея. Вот и стала торговаться.

– Ты ведь злато любишь, Кощей Бессмертный. Чем больше у тебя злата, тем ты сильнее, в нем твоя сила.

– То только мое злато! – настороженно произнес Кощей, в его мертвенном голосе впервые появилась некая интонация. И Малфрида поняла, что она на правильном пути. Стала говорить, что она богата, что муж ее богат, они смогут заплатить. Даже когда Кощей опять помянул, что первую жертвенную кровь, раз жертва принята, нельзя отринуть, она продолжала доказывать, что полученное за отказ от Свенельда богатство поможет Кощею, добавит ему сил, порадует его.

– Мне много золота понадобится, – наконец поддался на уговоры Бессмертный. Хотя в нем уже не было души, жажда золота заменила ее и дала ему новые стремления. Жадность взволновала его, он стал слушать.

Малфрида торопилась. Ибо видела, как огромный силуэт Кощея как будто стал таять. Видать, где-то уже звучали отдаленные крики первых петухов, изгоняющие ночь, призывающие зарю. Малфрида понимала, что время ночного чародейства истекло, идет рассвет Живиного дня, когда уже никакие чары не способны устоять перед светом солнца. Хотя какого солнца? Столь темные силы владели здешним небом, что за всю весну и солнце не смело выглядывать из-за туч. Но все же близился рассвет, ей надо было спешить, пока это странное существо не исчезло.

Малфрида почти подползла к нему, даже руки протянула.

– Говори! Ты согласен взять выкуп за Свенельда?

Она злилась на его молчание, видя, что он начинает растворяться в сером мраке.

– Пора мне, – выдохнул с тяжестью, как будто ему трудно было дышать. – Ты мне заманчивое предложение сделала, древлянка. И все же трудно мне будет отказаться от слова, данного над кровавой жертвой. И чтобы все осталось в ладу в темном мире, ты перекроешь кровь жертвы иным жертвоприношением. Однако непросто это будет.

– Я справлюсь!

– Не спеши. Ибо за отказ от своего Кощеева обещания я потребую от тебя не только возы добра и мехов, не только злато-серебро, но и тьму[48]Тьма – большое число, сотня или больше. людских жизней, причем не просто каких-то там рабов для заклания, а именитых и важных людей. И умертвишь ты их без применения каленого булата, какое мне не любо. Причем сделаешь это до наступления Купальских праздников. Если не управишься в срок, Свенельд исчезнет, как и не было его. Сможешь такое сотворить?

– Смогу!

Кощей засмеялся, но совсем не как ранее – тихонько, дребезжаще, будто сотня мелких духов возликовала в его огромном темном силуэте.

– И последнее скажу, – удаляясь, шелестел голос Кощея. – Я оставлю вас со Свенельдом в покое, если ты принесешь мне в жертву того, кого носишь под сердцем.

Малфриду пронзила дрожь. Еще недавно она сама подумывала избавиться от этого ребенка, невесть с кем зачатого, мешающего ей. Но сейчас, при мысли, что она выносит это дитя, сроднится с ним, а потом отдаст этому чудищу…

– Согласна!

Она прошептала это, как будто сил сказать такое в голос уже не осталось. Чувствовала взгляд Кощея из темноты и вдруг поняла, чего он ждет. Поэтому собственными клыками укусила руку, и когда выступила капелька крови, показала ее Кощею.

– Кровью тебе в том клянусь!

Он исчезал. Его голос звучал уже из далекого далека.

– Добро. Ряд[49]Ряд – договор, соглашение. заключен. Луна и ночные духи тому свидетели. Не выполнишь обещанного, я имею право вас обоих взять. Согласна?

У нее хватило сил только кивнуть.

Он же сказал:

– Мне любо, что ты на подобное решилась. Я ничего не проигрываю и не теряю. А напоследок и тебя одарить хочу. Я верну тебе память. Ты все вспомнишь… Вновь будешь знать колдовские заклинания и заговоры, вновь познаешь все, что умела, поймешь, каково это – быть ведьмой… Но силу ты вернешь только как разродишься. И тогда…

Она не услышала в налетевшем порыве ветра его последнее слово. Но успела заметить, как он взмахнул полой черного савана уже из какой-то разверзшейся темной воронки, исчез… А на нее будто навалились какие-то вспышки, силуэты людей, мельтешение лиц и оскаленных морд, свист стрел и вой духов. Они словно были везде, наваливались извне и поднимались из глубины ее самой, переполняли ее с такой силой, что она завыла, ощутив сильнейшую боль. Схватилась за голову, которая, казалось, сейчас разорвется от перенапряжения, закричала от напиравшей боли, повалилась на землю, каталась, закрываясь руками, молила погодить, не так скоро… Но они мелькали и наседали, она как в бреду узнала своего наставника, кудесника Никлота, узнала облик чернобрового седого Маланича, молодого древлянина Малка, иных людей, существ, гадов, духов; узнала скалившегося волколака, узрела искаженные ненавистью лица гонителей… а еще и чудищ над болотом, степняков на быстрых лошадях, корабли под парусами… Как взаправду ощущала прикосновения князя Игоря, видела его синие глаза под седой прядью, ощущала боль капкана на щиколотке и задыхалась от клубов едкого дыма костра, над которым стояла привязанная она сама.

Все это разом ворвалось и заполонило ее, оглушило, отупило. Ее человеческая сущность не могла вмиг поглотить столько враз нахлынувших воспоминаний и знаний. Ее корежило и катало по земле, из носа и ушей хлынула кровь, волосы сбились в колтун, тело было исцарапано и испачкано. Потом она выгнулась, застыла, по телу ее пробегали судороги, она сучила ногами, глаза вылезли из орбит, скалились зубы, по телу тек пот.

Где-то опять прокричали петухи. Но Малфрида не услышала их. Она лежала неподвижно, походя сейчас больше на труп, чем на боярыню из Дорогожичей, которой люди кланялись. Она не шевелилась, погрузившись в глубокий сон, более похожий на обморок.