Онлайн чтение книги Сущий рай Very Heaven
Семь

Достаточно было нескольких недель подобного режима, чтобы привести Криса в состояние полной депрессии. В жизни каждого человека бывают такие периоды бесплодия, когда жизненный импульс истощается и слабеет, воля становится нетвердой и жизнь теряет всякую прелесть.

Крис был недоволен собой. У него было чувство, что он зашел в тупик. И что все его усилия выбраться из него столь же бесплодны, сколь мучительны. Ему начинало казаться, что он слишком понадеялся на свои силы. Конечно, очень хорошо отстаивать свою честность, отворачиваться от того, что считаешь постыдным, не идти ни на какие компромиссы и восставать против всего, что кажется пороком и расслабленностью. Теоретически, априори, на бумаге — только это и следует делать. Но когда дело доходит до практики, оказывается, что это не так-то просто, никто, а тем более молодой человек с честолюбивыми замыслами, не может жить одним обманчиво горячим сознанием своей добродетели. А когда вся власть, все ключи к вратам успеха и радости находятся в руках людей порочных и расслабленных, молодой человек, бросая им вызов, навлекает на себя опасность.

Крис почти слышал, как Нелл и Фрэнк говорят ему елейным голосом: «Мы же предупреждали тебя!»

Без сомнения, юношам, равно как и старикам, свойственно заблуждаться, предполагать в себе способности, которым не дают развернуться. Однако будь то заблуждение или нет, страдаешь не меньше. Крис считал, что у него есть способности. И нужно было быть сверхчеловеком, чтобы удовлетворяться таким положением вещей, при котором лучшее, что могла предложить ему жизнь, — это нянчить тщеславие какого-то Риплсмира.

Неудобства, связанные с бедностью, угнетали его. Грязная комнатушка, казавшаяся вначале таким хорошим убежищем, теперь внушала ему отвращение. Он с трудом ел пищу, которую торопливо совали посетителям в дешевых ресторанах. Его возмущение каждый день подогревалось вынужденным созерцанием риплсмировского богатства. Если бы он принадлежал к типу людей раболепных, он мог бы добиться различных милостей, подмазываясь к мистеру Риплсмиру. Но какой смысл отказываться от одного неблагородного рабства только затем, чтобы поддаться другому?

Бедность означала, кроме того, нездоровую изоляцию. В Лондоне у Криса было немного знакомых, но даже их он избегал. Он вовсе не желал быть на положении бедного родственника, которого приглашают из жалости или для того, чтобы в последнюю минуту заполнить пустующее место за обеденным столом. Но это было еще полбеды. Гораздо хуже было другое: невозможность встречаться с девушками. Девушек нужно было «развлекать», а «развлекать» значило тратить деньги. С затаенной обидой он смотрел на вереницы личных автомобилей и такси, увозивших эти нежные, изящные создания, этих добровольных пленниц Капитала.

Ни одна из тех, что так легко скользили мимо него, не обращала внимания на бедно одетого молодого человека с бледным, застывшим лицом, который стоял на краю тротуара и мечтательно смотрел на них застывшим взглядом. Такой взгляд был, наверное, у героев Де Куинси, когда они бродили по грязным тротуарам своей каменной столицы-мачехи.

В таком настроении Крис вышел из дому как-то в воскресенье, чтобы встретиться со своим другом Хоудом, приехавшим из колледжа на конец недели. Не желая показывать Хоуду свое мизерное обиталище, Крис назначил ему свидание у портика Британского музея.

День был мягкий, влажный и бесцветный, окутанный меланхолической скукой всех лондонских воскресений. Крис явился слишком рано и бродил без дела у портика, читая надписи на мемориальной доске жертвам мировой войны и размышляя над каменным божком, привезенным с острова Пасхи.

В двери музея лениво вливался поток обычных воскресных посетителей: оживленные молодые люди в поношенных пиджаках и без шляп, девушки с болезненными лицами, маленькие вялые семейные группы, изредка кто-нибудь менее угнетенный бедностью, чем другие. Зачем они сюда пришли? Чего они здесь ищут? — хотелось спросить Крису. Что могло привести их сюда, кроме пустого любопытства или потребности избавиться — все равно как, лишь бы бесплатно — от скуки незанятого дня? Один только род посетителей не вызывал у него никаких сомнений. Кучки бедно одетых детей, шумно и в то же время робко взбиравшихся по ступенькам, держась за руки, очевидно, были посланы сюда, чтобы папа и мама могли спокойно побыть вдвоем в воскресенье; и поосторожнее там, чтобы с вами чего не случилось…

— Привет! Почему вы так мрачны? Что-нибудь случилось? — Это был голос Хоуда.

Выведенный так внезапно из задумчивости, Крис выдал очень неплохую пародию на то, как обычно вздрагивает Риплсмир. Он рассмеялся.

— Привет, — сказал он, пожимая руку Хоуду. — Я наблюдал за прохожими и спрашивал себя, почему у них такая унылая жизнь?

— Откуда вы знаете, что она унылая? — возразил Хоуд.

— Посмотрите на их лица: никакого иного выражения, кроме беспокойства или тревоги. Да, посмотрите, как они идут. Одни плетутся нехотя, лениво, у других какая-то напряженная, дергающаяся походка. Впечатление такое, что все они влачат безрадостное, бескрасочное существование. Отчего это?

— Это объясняется очень просто, — сказал Хоуд, вовлекая Криса в хождение вдоль портика музея. — Всякий разумный человек ответил бы на ваш вопрос не задумываясь. Оттого, что они — рабы заработной платы, представители неимущего, эксплуатируемого класса.

— Может быть, вы и правы, — с сомнением сказал Крис, — но неужели веселость определяется годовым доходом? По-вашему, богачи такие уж веселые?

— Нет, они совсем не веселые, — сказал Хоуд. — Но ведь их богатства нажиты грабежом и обманом, и поэтому они, естественно, пребывают в тревоге и беспокойстве. Не может быть настоящего счастья при капиталистическом строе.

— Возможно; но неужели все это так просто? Не знаю, что вы подразумеваете под «капиталистическим строем», но если вы подразумеваете такой общественный строй, при котором одни богаты, а другие бедны, — тогда мир не знал веселья со времен первого фараона. А это явная бессмыслица.

— Класс рабов всегда был и будет несчастен, пока не наступит бесклассовое общество.

— Хорошо, но вот вам пример, — возразил Крис. — Был ли когда-нибудь более угнетаемый и эксплуатируемый народ, чем негры? А между тем, если нам каким-нибудь чудом удается услышать настоящий негритянский смех, мы все улыбаемся и на душе нам становится легче.

— Что вы хотите этим сказать? — нетерпеливо спросил Хоуд.

— Только то, что веселость — это лишь душевное состояние… Я могу лишь пожалеть, что у меня сейчас не очень-то веселое состояние духа. Вот мы с вами ходим возле Британского музея. Могу ли я привести себя в состояние восторга перед этим храмом — обратите внимание на классические колонны, — перед этим храмом человеческой мудрости? Нет, потому что даже здесь нас преследует человеческая глупость и наклонность к разрушению. Посмотрите на этот фетиш с острова Пасхи, на этот символ бога, почитаемого или забытого, на это выражение человеческого невежества и страха. Мы вышли из этого состояния лишь затем, чтобы впасть в другое, столь же гнусное. Вон там, смотрите, стена с высеченными на ней именами работников музея, убитых в последней войне. Вот вам два проявления полной несостоятельности человеческого духа.

— Ну, ну, — поощрительно сказал Хоуд. — Вы совершенно правы. Согласен. А дальше что?

— Вы когда-нибудь присматривались к людям, пережившим войну, эту так называемую великую вдохновенную борьбу за свободу? К людям вроде Чепстона, моего отца и других людей среднего возраста? Они считают себя свободными от всех дальнейших усилий. Они были на войне, и поэтому они выше всех, кто жил до нее или после. Они безупречны, а мы — гнилые дегенераты. У молодого поколения, видите ли, кишка тонка. А, что? А ведь величайшее их достижение — напиться пьяными и болтать о минных полях и о том, какими они были замечательными ребятами.

— Мы все страдаем от ветеранов войны, — со смехом сказал Хоуд. — Но их ничто не исправит. Они останутся такими до последнего издыхания.

— Нас, может быть, ожидает их участь, — мрачно сказал Крис. — Почему над нами и над всем миром нависает эта страшная тяжесть? Они смотрят назад, на прошедшую войну, мы — вперед, на войну грядущую…

— Совершенно верно, так оно, конечно, и будет, — согласился Хоуд. — Если только мы сами не примем каких-нибудь мер. Капиталистическая экономика неизбежно приведет к войне. Вот если бы вы пришли как-нибудь на одно из наших собраний…

— Я услышал бы множество вещей, которые я слышал раньше, — прервал Крис. — Нужно не разговаривать и не слушать, как другие разговаривают, нужно что-то делать. А какие у нас возможности, у любого из нас? Нам ничего не дают делать, мы должны всюду уступать дорогу героям. У нас сотни тысяч зарегистрированных безработных, а сколько незарегистрированных? Я, по существу, один из них. Вы тоже станете одним из них, когда кончите колледж. Мы — лишние люди. Для нас нет работы. А уж если говорить о настоящей творческой работе — мы с таким же успехом можем требовать звезд с неба.

— Браво, браво! — сказал Хоуд. — А теперь послушайте-ка, что я вам скажу…

Хоуд заговорил, но Крис уже не слушал его. Им овладели душевная усталость и чувство полной бесполезности всех этих разговоров, разговоров, разговоров. Во всем мире люди спорили и сражались во имя того, чтобы лучше построить жизнь, а сами тем временем пренебрегали жизнью. Ужас перед действительностью, отвращение к самим условиям существования охватили его; беспорядок был слишком вопиющ, количество людей слишком велико. Он чувствовал себя невольным пассажиром поезда, переполненного буйными пьяницами, пассажиром, который тщетно пытается убедить их, что, пока они орут и дерутся, поезд мчит их к катастрофе.

Его тяжелое, подавленное состояние все усиливалось. Обидев Хоуда тем, что должен спешить на какое-то несуществующее свидание, он побрел по сумеречным улицам домой. Там, за спущенными занавесками, в тихом мягком оазисе ровного света от настольной лампы, он надеялся обрести душевный покой. Он взял книгу и попытался заглушить свое беспокойство словами, новыми словами, но на этот раз напечатанными на бумаге. Но это не помогло. И он не мог найти в себе достаточно энергии, чтобы приняться за работу. Какая польза — трудиться над словами, всего только словами, в мире, который нуждается в действиях? Какая польза от его собственной бездеятельной жизни? Но в мире, все более омрачаемом разрушением, какие действия могут дать результат, кроме насильственных революционных действий, проповедуемых Хоудом? Он пытался отогнать эту мысль, но она возвращалась снова и снова, как назойливая муха. Может быть, это и в самом деле единственный логический путь? Может быть?..