Онлайн чтение книги Весна умирает осенью
III. Знакомство

Отыскав в темноте на ощупь торшер, Родион щелкнул выключателем, и комнату залил жидковатый электрический свет. Опустившись в стоявшее рядом кресло, он скинул узкие ботики и со вздохом вытянул ноги – вечер выдался длинным, а потом еще эта ночная прогулка до дома…

Оливия же, напротив, не выглядела усталой. Попав в квартиру, она первым делом достала ноутбук и нырнула в свою электронную почту.

– С ума сойти, – пробормотала она. – Восемь сообщений. Впрочем, зная Габи, удивляться нечему – в ней каким-то образом уживаются безалаберность и обстоятельность. Ты только посмотри, сколько здесь материала! И ведь сгруппировано все по датам и событиям…

– Правильный подход, – одобрил Родион. – За свою жизнь Зоя дала десятки интервью, и в очередной раз обсуждать избитые темы ей будет неинтересно. В вашем фильме Вишневский должен предстать таким, каким он остался в Зоином сердце. А добиться этого можно, лишь отыскав в их прошлом то, что недосказано, скрыто от посторонних глаз.

Он вдруг замолчал, уставившись на работу местного мариниста, украшавшую простенок.

– На твоем месте, Иви, – присовокупил он неожиданно, – я бы от этой затеи отказался. За одну ночь проделать такую работу невозможно.

Ответа не последовало. Прокручивались страницы, разворачивались полотна «меню», глухо щелкали клавиши.

Что ж, неудивительно: к «невозможному» Оливия питала повышенный интерес, ей нравилось испытывать судьбу на прочность.

– Все вопросы тщательно продуманы, – отреагировала она наконец, внося какие-то пометки в текст. – И не волнуйся – во время съемки я останусь за кадром, а при монтаже мой голос и вовсе уберут. На пленке все будет выглядеть так, будто Зоя просто предается воспоминаниям – потом подберут видеоряд и сочинят закадровый комментарий.

– Решай сама, – пожал плечами Родион, понимая, что преодолеть ее природное упрямство невозможно. – Главное, чтобы Танги не донесли, что во время рабочей поездки ты занималась чужим проектом.

Оливия на секунду задумалась, смахнула с клавиатуры пылинку и повернулась к нему.

– Слушай, кроме Габи и ее оператора об этом никто не знает. Я понимаю, тебя пугает мой авантюризм, но без него в нашей профессии делать нечего.

– Не авантюризм, а легкомыслие! Ты не умеешь говорить людям «нет», пытаешься всем угодить – в этом твоя беда…

Оливия опустила глаза, прислушиваясь к монотонному гудению компьютера. На ковре лоснилось застарелое пятно, по которому ползала вялая муха. Где-то за стеной часы c музыкальным боем отстукивали полночь. Разговор захотелось немедленно свернуть.

Под утро она заглянула в соседнюю комнату – Родион крепко спал, запрокинув голову и широко раскинув руки. Прилечь рядом, не потревожив его, было бы невозможно, поэтому она устроилась кое-как на диване в гостиной. Но забыться не удалось – ночь уже уходила, уводя за собой поблекшую луну. Небо светлело, воздух наполнялся энергичным клекотом чаек.

Оливия вздохнула – до встречи с Зоей еще несколько часов. Пожалуй, можно прогуляться вдоль пляжа и где-нибудь позавтракать. Стараясь не шуметь, она взяла сумку с ноутбуком и вышла из квартиры.

Довиль пробуждался медленно. Со стороны причала брела враскачку, нестройно подвывая, хмельная компания; по океанскому бульвару, сердито погромыхивая, катился первый мусоровоз.

Вдруг из-за угла выплыл съемочный кортеж. В кабине теснилась режиссерская группа, а двое операторов балансировали на задней прицепной платформе, на которой красовался черный «Корвет» с мужчиной и женщиной в салоне – они вели разговор под стук «неукротимого дождя». В роли распорядителя небесной канцелярии выступал бородач в резиновых сапогах и водоотталкивающем плаще, извергавший из распылителя струи воды прямо на лобовое стекло.

Оливия пропустила кинокавалькаду и, перейдя через дорогу, оказалась на пустынном променаде. Столбы уже погасших фонарей вдоль дощатого настила, простиравшегося на пару километров, были покрыты каплями росы.

За закрытыми дверями кафе деловито сновали люди: раздвигали столики после вечерних посиделок, орудовали за кассовыми прилавками и барными стойками, готовясь к новому фестивальному дню.

Вдоль берега, утробно урча, полз чудной агрегат, просеивавший песок и собиравший мусор. Дождавшись, когда он скроется за спасательной будкой, Оливия подошла к воде. Океан казался неподвижным и безмолвно-покорным, словно пребывал в летаргическом сне. А за горбатыми холмами уже расцветало щедрое солнце, рассекавшее лучами дымку над курортным городком с его площадями, полями для гольфа, ипподромом, казино и бескрайним атлантическим пляжем.

Вдруг со стороны порта послышались отрывистое лошадиное ржание и частый перестук копыт. Оливия нехотя оторвала взгляд от воды: в утреннем мареве, взметая снопы брызг, неслись две черные лошади. Высоко вздымая копыта, они бежали по вспененной кромке прямо на нее: поджарые голени, гибкие шеи, шлейф влажных спутанных грив…

Оливия попятилась, уступая им дорогу. Первой пронеслась мимо нее изящная темноволосая всадница. Обернувшись на ходу, она прокричала:

– Ну же, Марк, не отставай! Опоздаем на конку́р![7]Конные состязания по преодолению препятствий (фр.).

Портман – а это был он, Оливия узнала его по орлиной посадке головы и всклокоченной мефистофельской бородке, – пришпорил скакуна и, пригибаясь к распаренной лошадиной шее, припустил что было мочи за грациозной валькирией.

Дом Зои, принадлежавший когда-то ее отцу, стоял в стороне от променада и переполненных ресторанов – в той части береговой линии, где расположились самые роскошные особняки. Каждая вилла имела собственный доступ к воде – деревянные ступеньки с перильцами приводили их обитателей прямо на пляж.

Резиденция Вишневских скрывалась за хвойной изгородью – торчали лишь остроконечные башенки и трубы каминных дымоходов. Приблизившись к калитке, Оливия надавила на кнопку звонка. Затем повторила попытку, но ей так и не открыли. Она уже достала было телефон, чтобы позвонить Аврелию, но в эту секунду из-за спины раздался знакомый голос:

– Я не забыла о вас, моя дорогая! Просто не спалось, вот и решила пройтись по пляжу…

Оливия обернулась. Придерживая на груди белоснежный кардиган, норовивший распахнуться от ветра, со стороны океана к ней спешила Зоя Вишневская. Актриса аккуратно ступала босыми стопами по влажному песку, стараясь не порезаться об острые ракушки – их осколками было усеяно все побережье. Подойдя к лесенке, Зоя обула матерчатые туфли, которые дожидались ее на ступенях. С удивительной для своего возраста легкостью она поднялась наверх.

– Не волнуйтесь, мы все успеем, – улыбнулась она приветливо, – сейчас заварим кофе и начнем.

Оливия взглянула на часы – где же оператор? Он должен был ждать ее здесь ровно в девять…

Зоя тем временем отомкнула ключом калитку и жестом пригласила Оливию войти. В нос ударил смолистый дух с нежным яблочным отливом: пышный сад, окружавший дом Вишневских, полыхал сентябрьскими красками. Вдоль ограды теснились сосны и можжевельник, а по пологому склону, ведущему к вилле, взбегали ряды яблонь. Их ветви отяжелели, тянулись к земле, уже усеянной россыпью медово-розовых плодов.

Между деревьями петляла гравийная дорожка, отчеркнутая узким бордюром. Она огибала декоративный пруд, кованую беседку, столик с креслом, на котором скучала позабытая кем-то книга, и, наконец, заложив петлю возле клумбы, упиралась в грунтовую площадку.

По центру, увитый шевелящимся на ветру плющом, в яркой цветочной перевязи, возвышался величественный нормандский дом.

– Когда папа купил эту резиденцию, – произнесла Зоя, пропуская гостью внутрь, – меня еще не было на свете. В Париже к тому времени уже прошла его первая выставка, во время которой он познакомился с галеристкой Стеллой Лурье. Благодаря этой предприимчивой женщине в конце тридцатых его картины стали очень хорошо продаваться.

Оливия замерла посреди прихожей, оглядывая обстановку. Из тесной передней, напоминающей лаковое нутро табакерки, двери вели в просторную кухню. Посередине нее располагался разделочный стол-остров с мраморной столешницей, на котором красовался расписной кувшин с цветами. На стальных крюках висели разнокалиберные кастрюли, сковородки, сотейники – в их натертых до блеска боках бликовало солнце, пробивавшееся сквозь листву в панорамном окне.

Зоя перехватила взгляд гостьи и, улыбнувшись, уточнила:

– Я провожу здесь много времени, с юных лет люблю готовить. Мы с отцом жили вдвоем, мама ушла очень рано. Поначалу он вел хозяйство сам, а лет в четырнадцать я заменила его у плиты – папе надо было работать. У него был строгий распорядок дня: ранний подъем, прогулка вдоль океана, работа в студии или на свежем воздухе. Потом обязательное чтение газет и вновь уединение. По вечерам он лишь делал наброски карандашом – говорил, искусственное освещение искажает цвет, меняет оттенки…

Они вошли в гостиную. Пол, слегка рассохшийся от времени и местами источенный жучком, покрывал восточный ковер, придавленный легкомысленным трио – лиловым диваном и двумя стоящими напротив него гнутыми креслами. По правую руку находился камин, обрамленный мраморным порталом. Стены салона, выкрашенные в сливочный цвет, украшали старинные гравюры. В дальнем углу тикали напольные часы, показывавшие четверть десятого.

Вдруг раздалось дребезжание дверного звонка. На пороге показался Аврелий. Его волосы были взъерошены утренним ветром, а на щеке отчетливо виднелся залом от подушки. Сумбурно извинившись, он окинул взглядом комнату и, выбрав удачное место, принялся устанавливать камеру и налаживать освещение.

Зоя тем временем поднялась наверх. Вскоре она вернулась в полной готовности: естественно уложенные волосы, тщательный неяркий макияж; шея задрапирована шелковым платком, кисти рук на треть прикрыты удлиненными манжетами блузки. Глядя, как актриса устраивается в кресле, занимая выгодную позу, Оливия поймала себя на мысли, что возраст явно не был ее врагом: Вишневская умело использовала его преимущества и ловко маскировала недостатки.

Вести беседу с Зоей оказалось легко: вопросы актрисе выслали заранее, и, уверенно глядя в камеру, она с удовольствием пустилась в путешествие по лакунам памяти. Чувствовалось, что все обстоятельства жизни отца она перебирала в уме не раз: и его жизнь в дореволюционной Москве, которую он так отчаянно любил, и переезд во Францию, где предстояло отучиться несколько лет в Академии Гранд Шомьер по настоянию родителей. И то, как все планы на будущее были сметены революционными вихрями, навсегда отрезавшими его от той части суши, где прошло его детство.

Рассказ Зои о матери, Ольге, звучал куда более сдержанно, местами даже несколько сбивчиво… «Это объяснимо, – думала Оливия, сверяясь с лежавшим на ее коленях планшетом, – Вишневская осиротела совсем еще ребенком. Практически все, что она знала о маме, уже не раз было доверено прессе…»

– Вы не представляете, – рассказывала тем временем Зоя, вновь переключаясь на отца, – каким потрясением для него стали октябрьские события! Он оказался в чужой стране в совершенном одиночестве. Пару раз какие-то знакомые, попавшие в Париж через Польшу или Германию, передавали ему письма от родителей и денежное довольствие. Но все это очень быстро закончилось: в девятнадцатом году связь с семьей прервалась навсегда.

– Вы так никогда и не узнали, какая участь их постигла?

– Милая моя, – вздохнула Зоя, – в те годы вариантов было немного. Те, кто покинул страну, кое-как устраивались на чужбине и жили в основном надеждами, что вскоре сумеют вернуться. А те, кто остался, перешли в разряд «бывших» и были вытеснены из городов в сельскую местность, где с трудом обустраивали свой быт…

Она на секунду замешкалась, словно выбирая правильную интонацию.

– Ну а остальные шли под расстрел. Моя родня не стала исключением.

– Насколько мне известно, вашей матери, Ольге, повезло больше других. Она ведь перебралась в Париж вместе со всей семьей?

– Дед до революции был купцом первой гильдии и владельцем чайного торгового дома. Человек практического склада, он держал часть своих сбережений во французских и швейцарских банках. Ему также принадлежала квартира в Париже – на улице Дарю, недалеко от Триумфальной арки. Там они и поселились в двадцать втором, сразу после переезда. Моей матушке исполнилось двенадцать, в Париже до этого она бывала не раз, а потому эмиграция не стала для нее такой уж травмой. Да и жизнерадостный, а местами поверхностный ее характер не располагал к долгим страданиям. – Лицо актрисы на секунду дрогнуло, но она быстро совладала с эмоциями и как бы между делом лучезарно улыбнулась в камеру.

Интуитивно поняв, что почва под ногами становится зыбкой, Оливия аккуратно сменила тему.

– На улице Дарю, о которой вы упомянули, находится русский собор. Ваши родители венчались там?

– Да. Они познакомились в двадцать девятом – их представили друг другу на одном парижском вернисаже. Роман развивался стремительно, и хотя мой дед был не в восторге от выбора дочери – какой-то художественный оформитель при типографии, чудак-авангардист, да еще на четырнадцать лет старше! – в первый день промозглой весны тридцатого года родители обвенчались по православному обряду. Мама часто рассказывала мне об этом… Она, знаете ли, обладала редким даром – ее слова вмещали множество образов и деталей, которые образовывали вместе живую картину. Бывало начнет вспоминать, и ты уже не сидишь на траве в довильском саду, грызя подобранное яблоко, а стоишь на влажной парижской брусчатке, наблюдая за городской жизнью. И одна за другой, словно кадры довоенной хроники, сменяются сцены…

Вот проносятся мимо переполненные омнибусы, забрызганные грязью «ситроены», рычащие грузовики. А вот по тротуару, поправляя шляпку клош и перекладывая из руки в руку фибровый чемоданчик, спешит куда-то юная провинциалка. Вслед за ней сосредоточенно семенит, придерживая на поводке линялую болонку, старушка в крашеном каракуле. Вдруг из-за поворота им навстречу выезжает громоздкая детская коляска, которую толкает перед собой мальчуган в морской фуражке и распахнутом двубортном пальто. Вслед за ним, источая запах жасмина и каких-то лекарств, спешит усталая бонна…

И в этом повседневном кино, складывающемся из обрывочных маминых воспоминаний, ты не более чем зритель – но лишь до тех пор, пока над крапчатыми крышами квартала, над окурками каминных труб, заглушая птичий гвалт и рокот моторов, не грянет бронзовым перезвоном ликующий колокол. И ты сорвешься с места и побежишь, сопротивляясь весеннему ветру, захлебываясь от восторга и предвкушения: «Едут!!!»

Оливия затаила дыхание, боясь помешать рассказу: вот он, тот драгоценный момент, когда интервью превращается в спектакль. Но Зоя про журналистку давно уже забыла – она беседовала с каким-то воображаемым зрителем, скрывавшимся за объективом кинокамеры. Так актер говорит со сцены, обращаясь не к залу, а к конкретному лицу: вон к тому, в девятом ряду, с внимательными глазами.

– Ты проскакиваешь через ворота церкви, – продолжала декламировать Зоя, – цепляясь рукавом за завиток на чугунной оградке, мимо изможденного старичка с картузом в дрожащей руке, мимо набухающих зеленью берез, по каменным ступеням взлетаешь вверх… И вот уже потрескивают свечи, подрагивают языки лампад, а из-за рядов подбитых ватой мужественных плеч и дамских кружевных накидок доносится распевно: «Обручается раб Божий Андрей рабе Божьей Ольге…» И ты проталкиваешься что было сил вперед, вдыхая плотный ладанный воздух, мечтая увидеть юные лица тех, кому через много лет суждено стать… твоими родителями.