Самую сильную черту отличия
человека от животного
составляет нравственное чувство.
Ч. Дарвин
От райкома до института Алена не шла — летела. Там сражение с Володькой Сычевым, а ее вызвала эта комиссия. Целый час проканителилась! Хотя жаловаться грех — ей повезло. Кто из обследователей будет «допрашивать», сколько их — Алена не знала. Вошла в комнату настроенная воинственно. За столом сидела Алевтина Викторовна Душечкина из отдела пропаганды.
Она очень удивила всех на собрании: в минуту высшего накала неожиданно заговорила простыми, нестандартными словами, милым домашним голосом:
— Да что же это у вас делается, дорогие мои? Что в такой горячке понять можно? Давайте собрание сейчас прекратим. А поостывши, спокойно разберемся. Положение-то у вас тяжелей, чем думалось.
И вот она сидела перед Аленой. Гладкие светлые волосы, аккуратный пробор, румяные щечки — матрешка и есть. А голос и глаза…
— Так с чего начнем? Зовут — Аленушкой? — спросила Душечкина. — Замужем, да? Живете-то с Огневым дружно?
Алена готовилась защищать Джека, Лилю, может быть, Анну Григорьевну.
— Ссоримся… иногда.
— Ссора не вражда. Бывает, и не ссорятся, а ладу нет. Кочетков-то что ж за парень? Хороший? Плохой?
— Плохой поступок может быть у каждого. И не в том вовсе дело. Думают почему-то: студенты не видят, не понимают — как дети грудные. Да хоть всю политэкономию вызубри — на скрипке не сыграешь, сапоги не сошьешь, дом не построишь и роль не сыграешь. Недов актерской грамоты не знает, запудривает мозги примитивной политграмотой, вульгарным социологизмом. Сыграйте ему «классовую вражду». Как? Никак. Абстракция и скука. А конкретно? А свое личное, особенное? У каждого по-своему рождаются поступки, чувства. У каждого — не похоже на другого. Как человек рос? Мать, отец, братья, сестры — какие они? Кто друзья? Или их нет? Как сложились жизнь, отношения? Стремления, способности, привязанности… Недов же этого ничего не может — ни знаний, ни воображения…
Глаза Душечкиной помогали Алене, она рассказывала свободно, как хотелось и что хотелось.
— Был бы у него настоящий курс, давно бы его раскулачили. А он набрал таких же. Способных три-четыре, вянут бедные. Он понимает: Линден и Соколова — невыгодное соседство, при них ему не жить. Вот и грызет, главное — Соколову. Наш курс ему во всем поперек горла. Ему бы своих на целину и с ними уехать, пока здесь не расшифровали. Там еще вдруг лавры свалятся: «Идейный, заслуженный — на целину с молодежью!» Даже могут орден дать. Ведь он — это самое страшное в театре, самое вредное: спекулянт. Ребят портит. Вот Майка Травенец…
На другой день после собрания, под вечер, Алена с Агнией пришли к Майе. Высокая женщина в блестящем халате с крупными лиловыми хризантемами плотно стояла в дверях.
— Она нездорова.
Алена бесилась, но молчала. Агния спокойно добивалась:
— У нас очень срочное дело. Нам всего минут десять. Мы не утомим ее.
Из-за лиловой хризантемы, как пшеничный сноп, высунулась голова Майки.
— Девочки… — Она покраснела, не то испугалась, не то обрадовалась. — Проходите.
— Ложись сию минуту, Маюша.
Майка капризно крикнула:
— Оставь меня! Раздевайтесь, девочки. — И потащила их в комнату. Руки у нее были горячие и влажные. — Садитесь. Садитесь сюда.
Почти полкомнаты занимала широкая тахта, закиданная яркими подушками. Возле нее низкий столик, похожий на лист сирени, и такие же зеленые табуретки. На столе ваза с яблоками, раскрытая книга.
Майка поежилась, запахнула у шеи теплый халатик, приткнулась на край тахты. Агния села на другой конец, Алена — на табуретку против Майки.
— Вот яблоки, пожалуйста…
— Брось дипломатическую вежливость. Мы не в гости. Ты не очень-то тяжело больна. А даже если б умирала, обязана как угодно — написать, передать… как угодно — вступиться за товарища. Из-за тебя же ему… хребет ломают. — Лицо Майки кажется бледным, но это, пожалуй, от пестрого паласа на стене; в глазах перламутровый блеск — пускай хоть белугой ревет, не жалко. — Если у тебя совесть…
— Ты должна распутать эту сплетню, — мягко вставила Агния.
Майка сморгнула слезу.
— При чем же я? Почему я?.. Он же в райкоме высказался…
— А в райком он из-за кого попал? Ты набрехала, твои дружки подхватили, реконструировали, а шерметр ваш рысцой в райком… Пошло от тебя. Не стыдно?..
— Неужели тебя не тревожит?.. Ведь исключили из комсомола…
Майка нахально перебила Агнию:
— А плюет он на комсомол!..
— Попка. Повторяешь за Региной и прочими. Вас бы выгнать из комсомола. Вруны подлые. А ты хуже всех. Ведь ты его знаешь…
— Откуда? Что ты выдумала?
— Ах, ты!..
— Подожди! — Агния, конечно, тоже злилась, но она умеет держать себя в руках. — Плохой он или хороший, твое предательство остается предательством.
— Если не скажешь правды, оставишь это темное дело…
— Ты действительно не комсомолка!
— Что вы на меня? Что я плохого?.. И зачем вы? Он мог сам позвонить мне…
— Нас ваши отношения не касаются.
Агния перебила Алену:
— Мы думали: ты не понимаешь, как безобразно получилось. Думали — захочешь исправить.
Быстрые слезки закапали на пухлый халатик.
— Его все равно не восстановят. И я ничего не могу. Ничего.
Агния настаивала:
— Хоть напиши по правде, что говорил тебе Джек.
— Не могу я… — Майка замерла, будто слушая движение в передней, заискивающе улыбнулась. — Девочки, давайте больше не надо. Давайте о другом. Я совсем неважно себя чувствую. — Мгновенно и очень плохо сыграла неважное самочувствие. — Кушайте яблоки.
Алена вскочила.
— Сама кушай. Не о чем с тобой разговаривать. Ни дружить, ни любить, ни ценить человека не умеешь. Дрянь! — Не прощаясь, вылетела в переднюю, наткнулась на полного лысоватого человека. Он слегка отступил от вешалки, сказал очень ласково:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответила Агния.
— Здравствуйте! — Алена раздраженно высвобождала свое пальто из-под мужской шубы.
— Разрешите?.. — Человек стал помогать ей и опять очень ласково спросил: — Маечкины подруги?
Привязался сладенький папа, еще пальто подаст!
— Мы с предателями не дружим.
— Что ты, Ленка! — прошипела Агния.
— Простите. — Майкин папа перекинул на руку Аленино пальто. — Предатель — это Майя? Обвинение тяжелое. Может быть, объясните?
Ух, дура, выпалила!
— Да мы уже уходим.
— Нет, прошу вас. Так нельзя. Я должен знать.
Действительно, нельзя. Зачем брякнула? Вот всегда так! Почему он показался сразу каким-то сытым, пижонистым?
Из коридора выплыли блестящие хризантемы. Майкин отец приостановился.
— У нас тут разговор… Подожди, Кируша. — Женщина громко вздохнула и ушла. Он открыл дверь. — Прошу вас.
Пришлось вернуться. Майка сначала бодро врала, потом запуталась, разревелась.
— Я что-то плохо понимаю. Помогите, прошу вас.
Почему он показался самодовольным? Прикрыв ладонью глаза будто от яркого света, Майкин отец слушал Агнию. Она рассказывала сдержанно, осторожно, видела, что человеку больно. «Черт дернул — выболтала!» — ругала себя Алена и тут же думала: «А вдруг так лучше?» Глаза у Майки плавают в слезах, мордан жалко морщится, сама жмется, словно живот болит, а ее не жалко.
— Мы считаем, что Майка не смеет отсиживаться, отстраняться. Она ведь комсомолка. — Агния замолчала.
Майкин отец опустил руку, открыл сразу постаревшее лицо.
— Что тебе грозит? Тюрьма? Пытки? Концлагерь? Неприятностей боишься. В самом худшем случае — неприятностей. Можешь отвести от человека беду, в которой, как ни вертись, виновата, и прячешься. Сердце косматое? Твой отец погиб в застенке тридцать седьмого, и самые близкие друзья не могли спасти его. Спасали, рискуя жизнью, его семью. Ты ведь этого не пережила. Откуда же трусость? — Он покачал головой и весь закачался, будто попал в паутину и не мог выпутаться.
Майка ревела навзрыд. Агния встала.
— Нам пора. Давно пора.
Прощаясь, Майкин отец, то есть отчим, сказал:
— Спасибо, девушки. Майя восстановит правду. Или это сделаю я.
Все, что хотелось, что надо было, Алена уже рассказала Душечкиной. И время уходит, но одно еще не сказано.
— Почему вы не спрашиваете о Лиле Нагорной? Я больше всех знала, дружила…
— Потому и не спрашиваю.
— Нет, я должна. Лика же случайно под машину… Она уже справилась… работала чудесно… Нельзя, чтоб ее чернили…
— И не позволим. Я протокол следствия в прокуратуре читала, с Ильей Сергеевичем Корневым беседовала. А до того еще Анна Григорьевна заходила. Познакомились. Не позволим.
Если б такие Душечкины и Разлуки были вместо Каталовых, не возникали бы персональные дела вроде Джечкиного! Многое стало бы иначе.
— Да что вы, ребята? — Валя сердито оглядела самых шумных. — Так же нельзя. Давайте спокойнее.
Алена хотела сказать: «Мы не можем спокойнее, обвиняют черт знает в чем, оскорбляют», но Сашка хмуро косился на нее — смолчала.
Володька сделал трагическое лицо.
— Маркс говорит: человек — продукт среды, — и трагическим взмахом указал на всех вокруг.
— Мы не твоя среда!
— Ты пришел к нам готовеньким «продуктом»!
— И так и живешь с двойным дном. Мы не можем отвечать, поручиться. В институте тихонький, гладенький, произносишь высокие слова, а втихую… черт знает! Тебя встречают пьяного недовцы, режиссеры, Тамарка, а всегда оказывается — ты больной и справочка, как положено. В вытрезвитель попадешь — папочка выручит и следы заметет. — Алену занесло: Володька вообще дрянь, сплетник, о ней говорил мерзости, а теперь еще его пьянство ставят в вину курсу — слова летели, как из пулемета: — Там не спрячешься за папу-маму, там все на виду. А Разлука говорил: не смеем обижать зрителя своим поведением. Ты не просто не нужен, ты совершенно отрицательная величина…
— Раньше твоего Разлуки это Станиславский сказал! — огрызнулся Володька, тут же сладко взглянул на портрет Станиславского. — Не хуже тебя знаю. Кроме того, я комсомолец! — произнес он трогательным голосом и едва заметно повел глазом на Джека.
— Ты подлец!
— Случайный обладатель комсомольского билета!
— Ханжа!
— Ребята! Собрание или кухонный скандал?
— Не можешь сдержаться — уходи из аудитории, — сказал Олег, даже не глянув на Алену, и спросил: — Можно мне, Валюха? Неужели ты, Сычев, не понимаешь? Никто не заставит нас взять тебя в театр, как бы ни колдовали твои родители и каких бы высоких слов и клятв ты ни произносил. Мы тебе цену знаем.
— Ничего вы не знаете!
— Ладно. Достаточно знаем. Кончаю. Последнее: ни один из товарищей тебя не поддерживает, брось навязываться — бесполезно и… нехорошо.
Сычев усмехнулся, верхняя губа при этом вывернулась, лицо стало противно безвольным и злым.
— Если не ошибаюсь, театр задуман «комсомольским»?
— Зря волнуешься, я навязываться не стану. — От улыбки морщины, как разрезы, пересекли запавшие щеки Джека.
Ох, Майка, Майка, в такое страшное для него время, как можно? Да, «сгорает сердце — кто увидит?».
— Что ж, поставим точку? — спросил Саша. — Все ведь ясно.
— Только неизвестно, родится ли этот ваш театр.
— Анонимки будешь писать?
— Или используешь папины связи?
— Мое дело.
Олег расхохотался.
— Великолепно! Начал с «беззаветного служения Родине и страстной любви к коллективу»…
— А кончил подлостью, как все ханжи!
Сергей после своего «вулканического» изобличения Каталова потеплел и крепче приклепался к ядру будущего театра.
— Почему подлость? Если я не верю в идейность вашей шараги…
— Твое участие, конечно, обеспечило бы высокую идейность? Железно!
Под громкий хохот Володька провозгласил:
— Вы меня еще вспомните, кретины! — и гордо удалился.
— Не забудь, что в семь — «Двадцать лет…»! — вслед крикнула ему Глаша.
— На всякий случай надо написать об этом «идеологе» Радию. И теперь следующий вопрос: Москва.
Все, что скажет об этом Саша, Алена знала-перезнала. Молодежному театру дали шестнадцать актерских ставок, а их, вместе с Мариной, всего двенадцать. Агния уезжает с Арпадом, Тамара из-за семьи остается здесь, Володьку сами выкинули. Решили звать с собой на целину двух девушек и двух парней из Москвы. Теперь оставалось решить, кого уполномочить для такого ответственного дела: познакомиться с выпускниками московского института, выбрать подходящих по профессиональным и человеческим качествам, увлечь их, договориться везде обо всем окончательно.
Кандидатуры уполномоченных уже давно обсудили в «кулуарах», но Алена вдруг подумала: «А если есть лучше?» — и про себя прикинула еще раз. Женька, может быть, самый талантливый, но дурной. Вчера-то! Съел борщ, биточки, макароны с сыром, творожники, принялся за кисель и вдруг так тоскливо:
— Ем совершенно без аппетита.
Дурной! Страдает, потому что не влюблен. А хвать в Москве влюбился скоропостижно и… отпадает! Николай, само собой, тоже. У Сергея все-таки нет чутья ни на людей, ни на таланты. Миша от Марининой ревности и пеленок совсем ошалел. Валерий, как омут, — ничего не поймешь… Зинка мается, вянет. Эх, послать бы Агнию с Олегом! У нее чутье собачье, а на Олега теперь можно положиться как угодно — раньше мальчишка: «пых-пых» — и выдохся, а сейчас — такой выдержанный и… сила. Был самый близкий после Лильки, с ним хорошо дружить. Почему так получилось: в общем все свои, друзья, а всё не то, что прежде? Только Агния… А уедет она…
Все встали. Алена оглянулась: Анна Григорьевна вошла в аудиторию.
— Продолжайте, у вас еще полчаса. — Соколова села в стороне у колонны. — Отдышусь после комиссии.
Алена вполуха слушала, как Олег предложил послать в Москву Огнева — ему все равно нужно в Цека комсомола — и Глашу: она наиболее объективна, и к тому же у нее тетушка на Палихе — можно остановиться. Все подняли руки, подняла и Алена — так и должно быть. Неспокойное лицо у Анны Григорьевны, и губы темные. Глаша говорит: это значит — сердце плохо работает. Черт бы побрал эту комиссию! Вообще-то малоприятное дело.
— Мы закруглились, Анна Григорьевна, — сказал Саша. — Открыть форточку, выйти покурить и обставить сцену — да?
В аудитории стало тихо. Коля Якушев сел перед Соколовой.
— Вы считаете, справедливо, Анна Григорьевна, что Володю не принимают в театр?
— А вы как считаете?
Коля морщил гладкий лобик, в телячьих глазах пробивалось что-то близкое к мысли.
— Он, знаете, сказал: «Человек — продукт среды». Вообще-то четыре же года вместе.
— А вместе ли с товарищами живет Володя? Человек не только продукт среды, но и творец среды. А сделал Володя что-нибудь для курса, для будущего театра? Как вам кажется?
Коля, как испуганный теленок, отворачивал голову, искоса поглядывал на Соколову.
— Значит, он… что же… плохой человек?
— Что такое плохой и что такое хороший человек? Как вы определяете, Коля?
На Колином лице изобразились такие муки. Алена чуть не прыснула. На цыпочках перебежала аудиторию и села возле Анны Григорьевны. Подошли Тамара и Сергей. Коля морщил лоб, хмурился, раздувал ноздри, всячески «хлопотал лицом» (он ведь считает себя великим мыслителем!), наконец сказал категорически:
— Вообще-то невозможно определить, Анна Григорьевна.
Соколова с подзадором посмотрела на Алену, Тамару, Сережу.
— Помогайте.
Алена замотала головой: не могу! Сергей начал осторожно, обстоятельно:
— Мы говорим: человек должен приносить пользу окружающим. Значит, кто приносит пользу…
— Вот простенько! — ворвалась Алена. — Да любой хороший специалист, добросовестный работник…
— Дай кончить! Кто приносит, кто хочет приносить…
— Но не приносит.
Сергей убил Алену взглядом:
— Хочет приносить и приносит пользу окружающим. Поняла?
— И может притом сживать со свету товарища по работе, мать, жену или мужа, — вставила Тамара.
— И может быть жадобой, комбинатором и тэ дэ и тэ пэ, приносить вреда больше, чем пользы.
— Да нет же!
— А я говорю — да! Старо, милый: оценка только по «деловым» качествам, а не по человеческим. Понимаешь: человеческим!
— Да я вовсе…
— О чем шумите вы?
Рудный, Агния, Саша, Олег, Зинка с Валерием вошли в аудиторию.
— Определите, Константин Павлович, что такое хороший человек?
— Хо-ро-ший че-ло-век? Хо, вопросик! Это вы загнули, дорогой шеф?
В глазах Соколовой веселились черти:
— Мы с Колей вместе.
— Бесконечно в природе разнообразие как хорошего, так и плохого, — отшутился Рудный.
— Ой, Константин Палыч!
— В кустики?
— Позор!
Саша вонзился взглядом в Рудного.
— Есть же какие-то критерии? Должны быть.
— А ты определи. С цитатами из Бэкона, Дидро, Маркса и Чернышевского.
За что они с Олегом невзлюбили друг друга?
— Могу и без цитат.
Прежде Сашки Женя сообщил великое открытие:
— Человек, не знающий дурных побуждений! Вот наша Агния…
— Дурак! Простите!.. — Агния даже взвизгнула. — Что я — кукла?
Вступились за нее Олег и Глаша:
— Только истукан не знает дурных побуждений!
— Думающая машина? Или ангел божий?
Соколова рассмеялась.
— Вот она, загвоздочка, Женя! Моя внучка впервые увидела Уланову и сказала: «Ей легко, конечно, — гений». Смешно? Мы с вами знаем, сколько труда за этой легкостью. Танцевать, как Уланова, будет только Уланова, но вообще танцевать может выучиться каждый. Любить людей, развить в себе человечность тоже может каждый. Один — больше, другой — меньше. Звать к освоению этой нелегкой профессии человека на земле, увлекать ею каждого и есть наше с вами дело. Вспомните-ка Сашину любимую цитату о «естественной атмосфере человека».
Помолчали. Рудный тихо сел рядом с Соколовой.
— Так що ж воно такэ: хороший человек? Пусть каждый определит по-своему — можно, дорогой шеф? — Он повернулся к Саше. — Ваше слово, товарищ маузер.
Саша ответил четко:
— Честный, бескорыстный, отзывчивый, деятельный.
— Рационализм, хоть и без цитат.
Глаша поежилась:
— Дли-инно.
Может быть. А чего-то не хватает…
— Чувства я в твоем определении не чувствую, — сказала Зина. — Прямолинейность какая-то…
— Скажите полнее, точнее, — зацепил ее Рудный.
И Зина ринулась, как в ледяную воду:
— Тот, кто способен любить.
Пауза. Потом почти одновременно:
— Не критерий.
— Бывает любовь, от которой сбежишь или повесишься.
— Негодяй, мещанин тоже, случается, здорово любит.
Зинка отчаянно пискнула:
— Я же о хорошей любви!
— А что это за хорошая?
Нет, пусть Сашка злится, почему мне молчать?
— Такая, какая нужна тому, кого любят.
Он очень снисходительно сказал:
— Туманно это.
А в ответ ему Женя, Зина, Олег, Миша:
— Неправда — здорово!
— Молодец, Ленка!
— Не туманно, а тонко.
— И точно.
И даже Рудный:
— Это не говорит о слюнявом потворстве, а о внимании…
— О человечности.
Все повернулись к Соколовой.
— А что это — человечность?
Ох, как перекрутило Джечку это «чепе» и Майка! Скелет. «Сгорает сердце…»
Соколова усмехнулась, развела руками:
— Каждый думает по-своему. Для меня человечность — забота о том, чтоб меньше было на земле страданий и больше радости. Понимаете, не только мысль, а действенная, каждый день забота о людях, в большом и малом круге внимания. И непременно с перспективой. Возьмем не масштабный пример. Нельзя ведь ребенку доставлять одни удовольствия: вырастет негодное для жизни существо — будет страдать и мучить других.
— Я где-то читал… — выпалил Женя и закрыл глаза, напряженно вспоминая. — Вот: «Воспитание — это временное насилие, чтоб сделать человека свободным», — верно, Анна Григорьевна?
Соколова поморщилась:
— Претензия на афоризм. И хороший воспитатель все-таки редко прибегает к насилию.
— Но если б все любили, как Ромео и Джульетта!
Бедная Зиша все о своем — Валерий не Ромео.
Марина хихикнула:
— А если б они не умерли? Посмотреть бы на них через десять, даже пять лет.
Никто не ответил ей. Подарил Миша курсу добро! Пошлячка!
— Не всем дано любить, как шекспировские герои, даже понимать их.
— Но всем ведь хочется такой любви, Анна Григорьевна! — Это Глашуха вдруг с африканской страстью. Остыла к Валерию, на минутку влюбилась в Рудного и теперь томится пустотой. — Даже всяким кривлякам и скептикам, которые не верят, все равно… хочется!
Соколова вздохнула, прищурила один глаз.
— Можно создавать прекрасное не только на сцене. Идите, как в работе, от действия к чувству. Не позволяйте себе нечестных, грубых поступков и слов, невнимания. Глядишь — чувство не угаснет, а расцветет. И сохранится в нем до старости даже поэзия.
— Простите, Анна Григорьевна. — Володька изобразил грусть. — Мне кажется, это… простите, сентиментально.
Соколова пожала плечами.
— Сентиментальность всю жизнь была для меня врагом номер один. Сейчас с ней вровень становится арифметика вместо чувств, так называемая сдержанность, когда сдерживать нечего.
— Знаете, Володя, — глаза Рудного стали старыми и колючими, — частенько люди, лишенные вкуса, чтоб скрыть это, ужасно как презирают все яркое и необычное, говорят: «Безвкусица». А бедные чувством также на всякий случай, что недоступно, обзывают сентиментальностью. Непонятно?
— Бросьте его, Константин Палыч!
— Нет, не брошу, — отрезал Рудный. — Лев Квитко, удивительный поэт с очень суровой биографией, человек отнюдь не камерной жизни, писал своей уже немолодой жене:
Вместе мы, вместе
счет ведем годам,
Радуемся вместе
досугу и трудам,
Бродим по садам,
плоды срываем вместе
И горести одолеваем вместе!..
Вместе мы, вместе
идем в далекий путь.
Вместе мы, вместе
садимся отдохнуть.
Ночью где-нибудь
Приюта просим вместе.
Мы даже боли переносим вместе.
Едино, общно, слитно, цельно…
Но смерть войдет, не постучась, —
И к каждому из нас отдельно,
И в разный день, и в разный час,
И разомкнет сомкнувшиеся руки…
Любимая, я не хочу разлуки!
— Доходит или нет?
Ответили не сразу. Женя ударил кулаком по воздуху:
— Еще как!
«Едино, общно, слитно, цельно…» — повторила про себя Алена. «Даже страшно. Агния и Арпад?»
— О-ох!.. — простонала Глаша.
— Такая любовь, как все прекрасное, требует труда, — сказала Соколова.
Володя поерзал на стуле.
— Несовременно. Мы же под атомом ходим.
— И правда! — Коля испуганно вытаращился.
— Значит, если недолго — так жить по-свински? — крикнула Алена.
— Не все ли равно?
Миша спросил свирепо:
— А зачем ты умываешься, носишь размодные костюмы? Зачем болтаешься в институте, место зря занимаешь?
Володька ухмыльнулся:
— Мне нравится.
— Нравится вместо любви «пить из лужи или захватанного десятками губ стакана»? — загремел Сашка. — Пьянствовать до скотского состояния?
— А зачем всеми способами втираешься в наш театр? Клянешься быть образцово-показательным? Грозишься? — спросил Олег.
Володька нагло улыбался, противно выворачивалась губа.
— Нравится.
— Врете, — спокойно сказал Рудный. — Распущенность и лень прикрываете атомом. Но советую всерьез подумать: вдруг атомная не так уж скоро избавит вас от бремени жизни? Неприятно получится.
— Бросьте его, Константин Палыч! Анна Григорьевна, а как узнать: когда любовь, а когда — так просто?
— Рецепта нет, Глаша. Одно могу посоветовать: не спешите, сопротивляйтесь чувству. Считайте, что это еще не любовь.
Повскакали, зашумели:
— Как? Что? Зачем? Почему?
Соколова смеялась:
— Ну, не соглашайтесь! Не надо. Но разве нас не восхищает, не увлекает сильная любовь к нам? И разве свое ответное увлечение любовью мы никогда не принимаем за любовь?
— Больше свойственно женщинам, — вставил Рудный хитро.
— Согласна. Красота, талант, эффектность, как говорится, успех человека у окружающих очень привлекает наше тщеславие. И, представьте, тоже может показаться любовью. Кстати, чаще случается с мужской половиной.
Рудный поклонился:
— Забили гол.
— А когда блестящий талант и умница неукротимо полюбит нас — тут уж совсем трудно не потерять разум. Благодарность, уважение и просто влечение мы тоже принимаем за любовь. Да мало ли!..
Валерий, с улыбкой подозрительно равнодушной, спросил:
— Но если нет влечения?
— Так это и не то, о чем мы сейчас говорили. Не любовь.
— А что же важнее в настоящей любви? — Голос у Зишки тусклый, вот-вот заплачет. — Душевная привязанность или?..
— Для каждого по-своему. Разные физиологические и психологические свойства, интеллектуальный уровень. В настоящей любви все прекрасно — все естественно и чисто.
— Так как же, Анна Григорьевна? — растерянно оглядывался на всех Женя.
Соколова смеялась:
— Не знаю. Сопротивляйтесь! Попробуйте! По мне — лучше один хороший спектакль, чем десять плохих. Одну большую любовь не заменят и десять любёночков!
— Да как ее найти — большую-то?
— Как отличить настоящую?
— Сопротивляйтесь. Настоящая все равно победит. И станет богаче, крепче, дороже вам. А вообще, друзья мои хорошие, чем человечней мы будем воспитывать детей, тем больше станет у нас красоты, поэзии, а значит… Ромео и Джульетт. Детей надо растить поэтами.
— Как? Чтобы все писали стихи?
— Не все поэты пишут стихи. Не все, кто пишет стихи, — поэты.
Помолчали.
— А если безответная любовь?
— Не знаю. Нет рецептов, Женя. Можно покориться, можно завоевывать…
— Мирными средствами, — вставил Рудный, — без агрессии, оккупации, и так далее.
Соколова рассмеялась:
— Ну, Жене я бы простила агрессию!
Брови у Жени ушли к волосам:
— Почему?..
— А вот потому! Ну, поговорили — и хватит. Давайте работать.
— Уже двадцать минут восьмого.
Почему так брезгливо посмотрела Соколова на Володю?
— Даже двадцать три.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления