Онлайн чтение книги Весны гонцы
Глава девятнадцатая

Дороги, вокзалы… Все насквозь знакомо.

Алена прижимает к боку Глашину руку:

— Не реви.

Гул, жужжание голосов, выкрики. Топот, шарканье ног. Запах угля, нефти, цветов, жареных пирожков.

— Шесть нас было, девчонок. Лилю совсем потеряли, Агнюха — четыре года рядом кровати… Теперь — ты. Зинка — не то.

Что-то постукивает, позвякивает. Размеренно похрипывает отходящий дачный.

— Московские девочки мне нравятся.

— Будто славные, но совсем еще чужие. Вот и стоят отдельно.

Худенькая, белоголовая Лида, чуть ниже и плотнее Наташа, темные волосы собраны сзади конским хвостом.

— Ничего, привыкнут.

— Обещай, что приедешь через год.

— Не реви. Мне хуже. Ну, не реви, Глашка. Смотри, отец не пришел проводить Валерия. Так и не помирились.

Озабоченные, заплаканные, азартно-веселые лица — все насквозь знакомо тревожит и манит. Дороги!

В слезах красивая мать Валерия. Он томится, оглядывается вокруг, подмигивает Алене:

— «Мостик спалил, куда лечу — неизвестно!»

— «В исторические просторы!» — тоже репликой из пьесы отвечает Женя. Возле него мама, бабушка, три сестренки, такие же пухло-розово-веселые, как он.

Глаша включается в игру:

— «Для подвига не требуется большого пространства».

Олег звонко бросает Алене:

— «Я рад, что в атаку не я провожаю. Что ты провожаешь меня».

Его родные улыбаются Алене. Все еще румяная «мать-командирша», Александр Андреевич (как похож на него Олег!), коренастый (в мать) Анатолий с маленьким Сашкой на руках, Тонечка — удивительное существо, идеал душевной силы и верности. Алена отвечает:

— «Не разлучить нас дням и годам!»

«Не разлучить…» Эту строчку Светлова третьего дня на кладбище сказал ей Олег.

* * *

Решили собраться всем у Лили в два часа.

Ветреный яркий день заманил Алену пораньше.

Даже воздух на кладбище неживой. Тяжелая тень на дорожках. Зелень, цветы, земля пахнут душно и сыро. Шуршат под ногами листья, ветер свищет и плещет, обдирая деревья, а все равно неживая тишина. У Лильки просторней, легче. Уже видно небо, светлое, в тонких рваных облаках. Краснеет Лилина осинка, клонится, дрожит, увертывается от ветра, выпрямится и снова… Совсем закрыли могилу астры всех оттенков. И ограда почти не видна — разрослись настурции. Цветов уже нет, и листья желтеют.

Если б ты сидела сейчас рядом, Лика! Если б тогда ты была со мной, я не осталась бы один на один с Сашкой, не случилось бы… Расставаться со своими, одной к черту на Сахалин. Будет ли впереди сумасшедшее счастье, как эти последние спектакли со своими? Будет ли свобода, сила — «Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо…» — «Знала — в конце концов вы сыграете Дуню. Но это глубже, сильней, чем я ждала», — первый раз Анна Григорьевна поцеловала… Сумасшедшее счастье!

Но если Глеб не ждет? Жить не могу без него, Лилька.

«Будешь актрисой».

Я сказала: жить не могу!

«А играть? Машу, Дуню? Ты поменялась бы с Агнией?»

Не знаю.

«А Бесприданница? Помнишь: мы обе хотели. Соколиха обещала до отъезда работать с тобой. А Комиссар? Подумай — трагедь! Разве не сумасшедшее счастье?»

Только с ним. Пусть неустройство, тревоги, подолгу врозь — пусть! Без него — ничего!

«Подумай: трагедь».

Нет. Страшно думать. Нет! Мне страшно.

«И все-таки все это — счастье»?

Лилька! Ты никогда не уйдешь из моей жизни, Лилька. Как Тузенбах: «…Если я и умру, то все же буду участвовать в жизни…» Прекрасно стал Сашка играть. Надо сказать ему. Это и другое… Пошлет к черту?

«Он не прежний. Разве ты не поняла вечером у Зишки?»

Думаешь, он говорил свое стихами Тютчева?

«Вспомни! Все вспомни».

Ну? Читали стихи, танцевали, грустили, вспоминали, спорили… Погас в доме свет. Уселись тесно на диване и Зишкиной кровати. Она пискнула слезливо: «Мальчики, еще стихи!» Сашка начал очень тихо:

«Ну, Зинка по любому поводу капает. А другие? Джек сказал: «Когда-нибудь он Лира сыграет. А уж Отелло… И сама ты…»

Конечно. Сашка стал очень другой. И…

— О чем рассуждаешь? — Олег сел рядом.

— А ты почему так рано?

— Знал, что ты здесь, — радиолокация. Так о чем шептала?

— Просто… Знаешь, я ужасная дрянь.

— Ловко скрываешь.

— Сашку жалко невыносимо. Хочу, чтоб он не мучился… А на Зинку злюсь: зачем тенью ходит?

(Вот и сейчас Зинка оставила провожающих родственников и ринулась за Сашкой.)

Олег вздохнул:

— Пьеса есть: «Собака на сене».

— Ну, сказала же: дрянь! Нет, вот что: может быть, Зишка как раз лучше всего. Понимаешь, она… — «Все навертываются нехорошие слова!» — Понимаешь, дисциплинированная, заботливая, работяга…

Олег щурится не от солнца.

— И… она хорошенькая, изящная, покорная… Может быть, ему именно такая жена…

— Без неожиданностей, всяких чепе. — Олег расхохотался. — Не огорчайся! Боюсь, что даже у тебя Сашка не спросит совета. А пока он еще не освободился… — Обеими руками Олег берет Алену за голову, придирчиво разглядывает. — Большеротая, нос зачем-то ввысь, какие-то длинные серые с прозеленью глаза — ну, что хорошего?

Алена вырывается:

— Ты что, как оценщик! Как лошади в зубы…

— Великое дело ансамбль! Как это про тебя сказали: «Нос курнос, да к месту»?

— Ты до сих пор помнишь! Все думаю обо всех о вас… У Глашухи с Голобурдой что-то намечается? Мне он не очень… Вчера встретила на улице: идет — глаза в небеса, ужасно вдохновенный вид, так и понимай: гений, устремленный в облака искюс-с-ства.

— Да, нечто среднее между Валерием и Джеком домайкиного периода. Но, я думаю, поддастся обработке.

— Вот уж права Агеша: только в искренности каждый неповторим, а кривляются все похоже.

— Голобурда так Голобурда — Глашухе замуж надо или так ребятенка. В ней какое-то стародевчество проклевывается.

— Глашка чудная!

— А я про что? Нельзя, чтоб засохла. Тамарку-то дочка оживила — не узнать.

— Я ахнула. Размениваются, разъезжаются со стариками. Спрашиваю: «Как ты решилась? Победила мадам с гипертонией?» А она спокойно: «Нельзя ребенку расти в доме, где никто пикнуть не смеет». Герой! Когда есть дорогая цель…

(Тамарка — возле Амосовых — впилась в маленького Сашу. А раньше и не смотрела на детей. Дочка. Счастливая. А у меня будет сын. С серыми глазами. Будет. Будет!)

— Муж у Томки ничего. Мало-мало ограниченный. Возмущался, покачивая дочку в коляске: «Наука и техника — семимильными шагами. Ломаются каноны, каждый день — стремительные броски открытий. А искусство? На столетие сзади. Дайте новое, потрясающее!»

— А вы — что?

— Саша пытался… Что говорить? Человек произносит модные слова. Искусство его волнует, поскольку мало занимательных спектаклей, фильмов.

— А тебя — только в мировых масштабах? А что нет для нас хороших пьес? Ролей? Не на чем расти, особенно актрисам, не волнует? Это разве не важно?

— Погоди…

— Вот год наиграюсь, а дальше? Нельзя на одной классике. А эти пустые, бесформенные схемы — думать страшно! А то еще пошлость или такое приземленное, что самая разновоновейшая форма не прикроет бедности.

— Погоди…

— Формализм — кривлянье, архаизм — скука, но пусть же ищут!

— Надо знать, что ищешь, знать, за что тебе жизни не жаль.

— А не бывает: искренне хотел человек сказать свое дорогое точно, ярко, а не удалось?

— Пусть дальше ищет.

— А если сразу — трах! — формализм или еще какую-нибудь погань! Помнишь, в Горном Алтае дядя с научной станции объяснял садоводу просчет — не ругался: южный склон, крутизна… Помнишь, даже мы поняли? А критики? Не могут, что ли, конкретно сказать, в чем просчет, почему форма выперла или рассыпалась? По пальцам толковые рецензии…

— Крикнуть, шлепнуть можно — без ума, без знаний. А убедить…

— Ведь художник, по самой сути профессии, должен быть особенно впечатлителен… как ребенок. Зачем же по голове? Можно убить.

— Это уже уходит. Но я бы убивал за халтуру, за спекуляцию, за ремесленную стряпню.

— Заманить бы горячего драматурга, чтоб пожил, поездил, понял, полюбил…

— Замани, Алеха! — Олег одной рукой обнял ее за плечи, и рванул к себе, и оттолкнул, и как-то виновато засмеялся: — Замани. Кажется, наши… По-моему, Женькин голос…

— Надо Лильке резеду посадить. Чудесный живой запах. У Леши нашего в саду…

— Когда мы поступали, ты была здоровенная колхозная девчонка…

— А ты-то! Экзальтированная восьмиклассница, хоть бантик на головку! И вдруг — дядище. Как все переменились! Глашка, Михаил, Валерий были такие уважаемые…

— Глафира еще повернется.

— Ох, как мне тошно без вас! Четыре же года!

— «Не разлучить нас дням и годам» — слышишь? Ты приедешь…

* * *

— Кажется, легче было уезжать из дому от мамы… — Голос глухой, хотя Глаша не плачет. — Даже с Тамаркой до того грустно, а с тобой… Сколько мы ругались, а почему-то… Агеша идет! Рудный… Корнев с ними… Какие снопы цветов! — Она смеется, громко всхлипывает и бежит навстречу Соколовой.

Алене еще не расставаться с Агешей, еще две недели. Труднее всего отрываться от Олега (он ближе всех из оставшихся) и от Глашухи — а ведь правда, сколько ругались! Джека почему-то жалко, ходит с Майкой вдоль состава, тесно прижались друг к другу, у нее зареванная мордашка — кажется, все хорошо — разлука недолгая. А почему-то его жаль.

Миша курит у вагона. В окне — Марина с Маришкой. Зачем она родила? Чтоб крепче заарканить Михаила? Или чтоб разрешили отстать от своего курса и прибиться к соколовскому? Мишка обожает малышку. Хоть бы вырвался из колониальной зависимости. Обидно!

— Ты отсюда на Калининскую? Я провожу?

Алена оглядывается — Славка Роговин.

— На Калининскую. Через год и ты поедешь — пополнение…

Сергей приткнулся к Зишкиной родне. В нем все-таки что-то от Кулыгина. Хороший, работяга… С Зишкой пара, пожалуй. Хотя она все ходит за Сашкой. Надо сказать ему…

Коля «со сродственниками». Почему актер, когда все семейство — работники прилавка? Способный — ничего не скажешь. Мама родная! Барахла-то — чемоданище, два баула, корзина… авоська, вторая… Маленькой собачонки не хватает.

— Осталось двенадцать минут.

— Да.

Со Славкой легко молчать. Глашуха, кажется, рыдает на груди Рудного… Хоть бы склеилось у нее… она такая семейственная. «Маманя». Идут Радий и «очкарик» из райкома. Умно и честно выступил он вчера. И все, кроме Тарана (по обыкновению пыжился и фальшивил!), говорили искренне, душевно. Анна Григорьевна, конечно, удивительна…

Да — событие. «Первый комсомольский передвижной…» «Серьезное государственное дело». «Необозримое поле деятельности. И ответственность, ответственность и еще раз ответственность». Всегда знала, а вдруг наново поняла, какая важная, сложная работа пойдет там… без нее. Не думать. Не думать — Сахалин тоже не санаторий и не столица. Ох, не в том же дело!.. Все собрались возле Соколовой — головы, цветы…

— Пойдем, Славка.

В центре Агеша, Рудный, Радий, Корнев и «целинники», вокруг плотно родственники, друзья. Алена осторожно пробирается через кольцо.

Радий грозит пальцем Славке:

— Ты, слышь, без нее будущей осенью и не показывайся!

— Она приедет! — Олег уверен.

— Она же наша неотъемлемая… — Голос и лицо у Женьки раскисло, разъехалось.

Все девчонки, даже новенькие, в слезах. Только не заразиться! Глаша прижимается к Алене:

— Ты должна с нами.

Только не зареветь! Алена смеется:

— «Я жду приказания штаба!»

И опять шутки, слова из пьес и свои, строки стихов, песен… В напряженном, с горечью пополам, шумном веселье Алена вдруг остро чувствует Сашку. Он не глядит на нее, разговаривает с Рудным, и Зишка висит на его руке, а он устремлен к ней. Надо, обязана сказать ему. Восемь минут до отхода. Легче бы не говорить. Трусите, Елена Андреевна? Сказать надо.

— Когда же вас теперь к нам на гастроли ждать? — звонко Олежкиным голосом спрашивает Александр Андреевич.

— А я к ним планирую летом в отпуск!

Симпатяга Корнев! Приедет — слов на ветер не бросает. Ребята, родные мои, Олег, Валерий какой бледный. Джечка — Яшка, почему тебя жалко? И Сергей неприлизанный. Женька, кажется, в новенькую Лиду влюбляешься? Зишка — «душечка», счастья тебе настоящего бы!.. Да у каждого оно свое. Глафира, сейчас оторвется твоя рука от моего бока…

«Граждане пассажиры, до отхода поезда…»

Ух, и шум поднялся! Пять минут! Все идут к вагону.

— Саша!

— Лена!

Одновременно позвали, одновременно остановились.

Невозможно смотреть в глаза друг другу, не идут слова.

— Я хотела… Ты очень… Ты прекрасно играешь Тузенбаха… И вообще… Я виновата безобразно, только…

— Я уважаю тебя. Верю в тебя.

— Спасибо. — «Раньше бы!..»

— Тебе нужен развод?

— Развод? — «Ох, вопрос не простой… Нет. Никаких ниток, рвать до конца». — Нужен.

Только у него так вздрагивает лицо…

— Я пришлю тебе все. Прощай.

— Дай руку.

Взгляды их встречаются. Будто с трудом, он сжимает ее руку, и его, жесткая, железная, дрожит.

Нельзя обнять, никаких мостиков — все!..

— Ух, слава тебе, поспела! — На них с ходу налетает Душечкина, сует Саше букет огромных георгинов. — Возьмите. Всем это!

Втроем идут к двери вагона. Толчение, верчение, стычки, путаница смеха, слов, слез — все прощаются. Путаница в глазах, в голове — только не зареветь! Алена подряд целуется со всеми, мелькают лица.

— «Не разлучить нас…» Ты приедешь.

Всхлипывает Глаша:

— Ленка, родная…

— Счастья тебе, прекрасная! Бешеных удач!

— «Люблю тебя, мою единственную».

— «Amo, amas, amat…» Волосики пригладь, Серега!

Женькины влажные, как у ребенка, губы…

— Не задуши, Зишка, и не утопи.

Валерий первый раз целует не на сцене…

Все уже на площадке. Георгины, гладиолусы, астры… Ребята, ребята! Щекам больно, а надо улыбаться. Тягучие последние секунды…

— Главное, простуды берегись, Зинуся!.. Все, конечно, берегитесь!

— Валерок! Валерок! Валерий, телеграммы хотя бы…

— Ждите летом!

— А меня к Новому году!

Рудный оперетту будет ставить…

— Партитуру и всё на райком шлите.

Дрогнул вагон. Взлетели и машут руки на перроне и на площадке.

— «Дружно идем мы в ногу», — запевает звонко Олег и тащит в глубину от двери Зишку, Глафиру.

«…Но мы пробьемся к цели», — звучит хор. Саша и Олег стоят впереди, держась за поручни.

— «Будет препятствий много», — Алена поет с ними, идет вровень с площадкой.

Идет, идет, быстрее, быстрее, торопливо обходит провожающих. Быстрее, быстрее! Песня теряется в нарастающем шуме. Уплывает площадка — быстрее, быстрее, бегом! Бегом! Только лица белеют — еще быстрей! Еще!..

— Не упади, Лена! Не упади! — кричит сзади Славка.

Остановилась у края платформы. Обдал ветром, отгремел поезд. Съеживается вдали красный огонек.

Уехали…

* * *

— Если жизнь ничем не может быть осмыслена, кроме любви, семьи? Если человеку некуда, некому отдать сердце, силы, способности? Положение Бесприданницы безвыходно. Хуже, чем у чеховских Ирины, Маши… — Соколова замолчала, прислушалась. — Откройте-ка дверь! Тихонько. Чуть-чуть…

Алена вынула ноги из туфель — бесшумных три шага, — приоткрыла дверь, слушает…

— Почему? Я же сказал: пожалуйста, — удивленно просит Павлуша.

— Сначала ты мне помоги, — тон у Анки почти издевательский.

— Что: помоги? Сидишь себе на диване.

— А ты сидишь себе за столом.

— Вот уж! Ольга Петровна сказала: хорошая сестра поможет.

— Скажи Ольге Петровне, что хорошая сестра не умеет помогать ничего не делать, — как скороговорку, на одной ноте пробалтывает Анка.

— Уроки же!.. — В голосе Павлика отчаяние.

— Так делай! Сидишь, как чокнутый! Ну, делай! Возьми листочек, будет черновик. Потом покажешь…

Павлик бурчит успокоенно:

— Сразу бы и сказала…

Соколова взглядом просит Алену закрыть дверь, усмехается, вздыхает:

— Видите, какие методы воспитания. Нахальная девчонка называет себя замбабушки.

Алена хохочет:

— Так до того похоже!

— Ну, разве я так измываюсь?

— Потоньше, конечно!

Соколова как-то необычно улыбается… Она смутилась!

— Так это же хорошо, Анна Григорьевна! На всю жизнь запоминается! Это хорошо!

— Не знаю. Надо последить. Только уж «чокнутый»…

— Нет! Вы более изящно. Но… и более обидно!

Анна Григорьевна смеется:

— Так иногда ведь не сдвинешь, если…

— Я и говорю: хорошо! Анку не ругайте за «чокнутого». Привыкаешь ведь. Все же в школе…

— Не аргумент. Нужно уметь поступать не «как все».

— Но основа-то «метода» ваша: всё — сами!

— Так и должно быть.

— А я ничуть уже вас не боюсь!

— Ах, как ужасно! Ну, давайте о Ларисе. Вы не замечали разве, как горе, сильная боль захватывают, вытесняют все другие чувства, мысли, иногда совсем поглощают человека?

— Ох, да.

— Забота о близких, работа, обязанности, ответственность помогают нам. Так или иначе, возвращают к жизни, выводят из этого грозного эгоцентрического состояния.

— Эгоцентрического?

— Если вы сосредоточены на себе?..

Алена вспомнила недели в Забельске.

— Но ведь боль не проходит все равно.

Соколова пристально посмотрела на нее.

— Рядом с глубокой болью может жить счастье.

— А если чувствуешь себя ненужной, как Бесприданница?

— Бывает. И приходится напоминать себе, что стать нужным и близким людям всегда в нашей воле.

— А если не хватает?..

— Силы появятся. Отдавать все, что есть, без оглядки! В работе, в повседневном общении, в любви, в дружбе — и появятся силы.

— Вы читаете мысли?

— Не всегда. Если Саша успокоится, поедете к ним через год?

— Анна Григорьевна!.. Не знаю… — «Если Глеб вернется сюда, в свой институт… а может быть, останется на Тихом… Только с ним. Но если разлюбил…» — Ничего я не знаю, Анна Григорьевна. Ничего!..

— Вы — актриса, талантливая актриса — много радости можете принести. Желаю вам яркой, чистой и трудной жизни. Вы ведь не мечтаете о гладкой дорожке?

«Яркой и чистой», — написал Глеб. А почему трудной?»

— Но я хочу счастья…

— Я и желаю вам счастья. Глубокого, полного. Большое счастье не может быть легким.

Алена вздохнула, зажмурилась:

— А оно… будет?

— Будет. Кстати, мой «первый класс» возвращается с картошки — приходите на занятия. Наверно, до самой смерти перед первым уроком буду волноваться, ночь не спать.

— Вы, Анна Григорьевна?

— А что? В воспитании вообще нет ничего нейтрального, а первый урок!

— Неужели же?..

— Конечно. Детей ли воспитываешь, взрослых ли ведешь к профессии — каждое слово, каждый поступок как-то действует. Или на пользу, или во вред. Безразличного не бывает. Ведь если не действует, то это уже вред — понимаете? Первый урок — еще нет коллектива, еще смутно знаешь своих новых «детей». А захватить надо всех — каждому приоткрыть его завтрашнюю радость, в каждом разбудить готовность к труду. С этого же начинается отношение к искусству, к человеку. И малейшее свое движение надо соразмерить, как хирургу в сложной операции. Я люблю первый урок.

Чуть приоткрылась дверь, осторожно всунулась голова Анки.

— Не прячься, как чокнутая, входи! — Соколова засмеялась.

Анка вспыхнула, опустив глаза, стала у двери:

— Чай готов.

— Спасибо, дружок. Павлуша кончил уроки? Спасибо. Идем.

Вопрос исчерпан. Сверкнули синие глаза, длинные косы мотнулись — Анки уже нет.

Как хочется быть похожей на Агешу!

— Если б моя невестка была похожа на вас, я не беспокоилась бы о Павлуше.

— Анна Григорьевна! Вы не знаете… Я… Вы просто не знаете!

— А вдруг да знаю?

* * *

— А дождь-то прошел. Олег пишет — у них солнечно. Я телеграмму им послала. Какой огромный день?.. Минуту еще, Константин Палыч! Взглянуть напоследок. Наши окна — наша аудитория. Зал почти во весь этаж! На балконе солнце, какое в весеннюю сессию… Ох, как вспомнишь! На самом первом уроке — вас не было еще — Анна Григорьевна спросила: как выглядит институт? Что плели! Сколько ступенек не знали, дураки. А сейчас… Хватит, не могу, пойдемте! — Алена закрыла глаза, взяла Рудного за локоть и потащила по знакомой-знакомой дороге. — Огромный какой день!

— День войдет в историю. Наука сейчас в периоде гигантского скачка. Интересного впереди уймища!

Алена вздохнула громко.

— Почему нельзя сказать так об искусстве?

— Слушайте, я оптимист. Жду Ренессанса. Не завтра, но скоро. Слушайте, человек — жизнь человеческого духа — самое сложное и недоступное. И меняется окаянный этот дух каждый день. В печенках-селезенках еще конца не видно открытиям, а чувства, мысли? На кусочки не разрежешь, меченые атомы не запустишь, в микроскоп не рассмотришь. А наша злополучная надстройка в период культа оторвалась, отстала от человека. Психология же считалась не наукой. Забыли, черт подери, что все существует на грешной земле только для человека, во имя человека. А без человека вправду можно провозгласить искусство для искусства, науку для науки и тэ дэ и тэ пэ. Бред! И еще, знаете, в любом деле разоблачить нечестность и бездарность легче, чем в нашем. Ни химический анализ, ни арифметика, ни кибернетика не берет.

— Так что же нам?

— По крайней мере десятилетка воспитания. Неотступного. Терпеливого. Сколько наломано дров! Зубрят Станиславского, мать честная! Цитируют на каждом шагу. Самое прекрасное и верное — в руках бесталанных начетчиков, спекулянтов, всяких Недовых становится тупым и безобразным. «Кадры решают все», — вы помните эту формулировку? «Кадры», а не люди — чуете?

— Кадры. — Алена усмехнулась. — В Москве на улице к нам с Глашей пристали пьяноватые парни. Потом один с убийственным презрением крикнул: «Не те кадры!»

Сырой воздух с привкусом бензина и гари увезти бы с собой на Сахалин. И серое небо с чуть видными звездами, тусклый блеск воды у моста, сады…

— Как вам новый наш курс?

— Ой, смешные! Так на нас похожи. Только нас было всего шестнадцать, а их двадцать четыре. Та девонька — первая делала этюд — точь-в-точь Женька наш. А этот скептик вроде Джека… А кругломордик с косой — судорожно гордая дура, как я…

— Дарование не то. Ваш курс вообще «созвездие талантов», — говорили завистники. А поначалу курсы кажутся похожими.

— Если б снова начать! Разве так бы училась?

Весь урок Соколовой Алена не могла убрать с физиономии улыбку, глупую, конечно, блаженную. С силой сегодняшнего ощущения вспоминала первые радости и горести в этой аудитории. Пыльные кулисы… Сколько за ними ожиданий выхода! Панического оцепенения, растерянности, злого упрямства, слез и наконец… Сколько торопливых: «Ни пуха!», «К черту!» А «незаконного» перешептывания, беззвучного, одними губами — и все-таки его ловила Агеша! Кубы!.. По магическому «если бы» они превращались в стены, автомобили, холмы, столы, рояли, диваны, баррикады, тракторы… Сегодня ими начинают командовать новые девчонки и мальчишки. В переменку, усевшись на кубах, станут уверенно решать судьбы искусства… Или тихонько вдвоем — «сугубо личные дела…»

Нескладные громыхалы, смешные девчонки и мальчишки, стараются не опозориться, блеснуть, «сыграть», как те, другие, четыре года назад… И все они — ершистые и податливые, робкие зайчата и воображалы (как Алена и ее товарищи) — не подозревают, что «рентгеновский» глаз насквозь видит каждого, предвидит каждый самый неожиданный поступок. И самое оригинальное оригинальничание, и слова самого Станиславского (выученные, но чужие еще!), и даже прямое сопротивление не помешают Соколовой привести их, куда она хочет, куда ей нужно.

Неужели волнуется? Неужели не спала ночь? Так легко и точно любое ее слово, интонация, взгляд.

И зарождается уже в этих цыплятах доверие к Агеше. И с урока они уйдут, потрясенные первой встречей с профессией, собственным невежеством и беспомощностью. Но поймут, что такое труд актера, безжалостный, тяжелый, как всякое большое счастье, не скоро.

Удивительное искусство Соколовой раскрывалось так полно. Алена жадно глядела на нее: «Когда теперь увижу?» Жгло под ложечкой, в горле, в глазах: «Седины́ прибавилось за четыре года. И от нас!»

Не кончился еще урок — в аудиторию ворвался космос:

— «…первый в мире искусственный спутник Земли…»

В «колонном зале» не протолкнешься, репродуктор оглушает:

— «…В СССР произведен успешный запуск первого спутника…»

— Никого нет? Кто же управляет?

— Полтора часа вокруг Земли!

— Он так все и будет носиться?

— Теперь человек скоро!

— Человека-то вернуть надо.

— Сколько наук сомкнулось в этом спутнике.

«Сколько наук!.. А Глеб?»

— Что еще увижу? — Тихий, застенчивый Виталий Николаевич громко обращался то к одному, то к другому, размахивал рукой. — В двадцать втором, еще не демобилизовался, летали на желтой итальянской развалюхе — «Ансальдо». Своих ведь не было. Как сейчас помню животрепещущее фанерное произведение! Сидел позади летчика, в ушах гремело, во все стороны кидало, из бака прямо на голову капал бензин, теплый бензин… Подумайте — на чем летали! Что еще увижу? Мне ведь только пятьдесят шесть…

— Огромный сегодня день, — повторила Алена. — На подводных лодках, конечно, есть радио?

— Да. — Рудный ответил рассеянно. — Эх, испортили вы мне обедню! Есть французское словечко entrain — увлечение, способность увлекать с задором, с веселым огоньком… Без этого оперетта — галушки без шкварок. В наших девушках не вижу… Может быть, эта новенькая Лида. С мальчиками лучше — Олег в полной мере, Джек, пожалуй…

— Я же сама хочу!

— Подождать, что ли, вас с опереттой?

Обеими руками она взяла Рудного за локоть.

— Милый Константин Палыч, не знаю. Может, и не нужна буду через год?..

Он только пожал плечами.

— Придут новые — пополнение…

— Конечно. Будет отсев и пополнение. В молодежные театры нужен особо строгий отбор. И дарований и людей. Тогда получатся настоящие ростки нового. А вы и через год и через два… — Рудный остановился. — Давайте прощаться, Лена.

От неожиданности она удивленно посмотрела на него.

— Проводил бы, но!.. Два года завоевываю… Не верит дочка. Что делать, Лена?

Что-то больно кольнуло.

— Разве я знаю?

Рудный усмехнулся:

— Перед собой надо быть честным. Понял ошибку — исправляй тут же. Как меня запутало самолюбие! Вы — умница…

— Ох, Константин Палыч!..

— Больших вам удач, счастья. Добрый привет «Пьеру Безухову», его жене. Глебу Щукину от меня поклонитесь низко.

— Я ведь еще домой… потом в Москву… и самолетом. С Гришей Бакуниным. А Глеб все в море. Полгода уже.

— Вернется. Дождетесь. Эта черная вода и огни — не оторваться. Ну, ни пуха!..

— К черту! Уж простите!

Алена пошла и остановилась. Что-то было сегодня неприятное? Переливаются огни в воде — то дрожат, тревожатся, то подмигивают. Сколько тут хожено, сколько всякого на этой дороге!.. Огромный день сегодня. Космос, галактики, бесконечность. В бесконечности — маленький шарик — Земля, крошки люди; «Создан первый в мире…» Упрямые крошечные существа, дерзкие умы, неутомимые сердца! На земле, под землей, на воде, под водой, на небе, за небом в космосе… Куда еще прорвемся? Сколько наук сомкнулось? Сколько мне ждать тебя, Глебка? «Вместе мы, вместе счет ведем…» — когда же вместе?

Цирк… Последний раз (как давно, кажется!) — с Джечкой. А, вот оно, неприятное, — Майка. Подошла в переменку, замурлыкала кисонькой:

— Только мастерство и радует.

— Еще бы! После Недова — Вагин!

— А вообще, знаешь, настроение… тоска.

— Зима пролетит — не заметишь. А то и на каникулах слетай.

— Конечно. — И особенно нежным голосом спросила: — А нельзя там работать без прописки — не знаешь?

— Как?.. Не понимаю?

— Ну, здесь не выписываться.

— Зачем?..

— Ну, мало ли… Как с Джеком? И вообще…

— Ты?.. — «Вот почему было Яшку жалко!» — Не любишь, что ли?

Майка надулась:

— Люблю, конечно! А как получится — знаешь? Тогда куда я?

— Замуж не вышла — уже разрыв планируешь? Никакая не любовь это… Это пакость, если хочешь знать.

Майка удивленно заморгала:

— А сама-то с Огневым?

— Разве мы? — Боль и злость захлестнули. — Пустая твоя голова! Да разве можно?!.

— Мало ли расходятся, что ты на меня? — Птичьи глазки растаращились, заплывали слезами.

Как объяснишь ей? Что понимает, как чувствует?

— Куриное сердце, мещанка! И как только Яшка такую…

Оглушил звонок, разговор оборвался.

Намается Джек — жалко. Может, она любит его по-своему? «Смирный любёночек». Листья уже падают, шуршат. Чем встретит Сахалин? Говорят, зима вроде здешней — Сахалин-то Южный… Нет, этот расчет; «Не выписываться… не прописываться…» — отвратно! Пережитки? Ничего подобного — собственное производство: «кадр» вместо человека. Ох, еще сколько их «бродит по нашей земле и вокруг»! Улица, где жили с Сашкой, царапает. А куда ни глянь — история государства Российского, история государства Советского. Самое любимое, самое красивое место в городе — ничего нет лучше, торжественней и проще. И так набережная памятна! А этот мост, сейчас обозначенный только огнями…

Ранним утром возвращались в институт допущенные к конкурсу. Усталые — целую ночь бродили! — на середине моста вдруг встрепенулись и застыли. Чуть золотился край неба; в воздухе — легкий сиреневый дым рассвета; тихие строгие набережные. Высоко на граните — античный бог войны. Мощная бронзовая фигура в шлеме и с мечом никак не вяжется с образом великого русского полководца. Но памятник здесь хорош, к месту. За ним уже тронутая осенью масса зелени, вдали чуть виден светлый павильон.

Сколько гениальных людей одухотворили этот город; сколько великих событий родилось и совершилось в нем!

В то утро, четыре года назад, только смутно ощутила неброскую красоту удивительного города. Верно сказал француз: «Чем ближе узнаешь, тем безвозвратнее привязываешься».

Как часто с Глебом ездили по этому мосту! И самый первый раз… Подумать — ночью, в дикий мороз подобрал!.. И все равно сразу, с этого позорного знакомства думала о нем, снился даже! Нет, как могла? Глебка, где ты? Без тебя никогда не уймется тоска. Если б вернуть!.. А если? Не может быть. А муж Сони? «Глупо погиб». Нет. Бывает же. Нет — что угодно, пусть — что угодно, пусть — Соня, лишь бы… Нет. Нет! Нет, Глебка, ты существуешь. Ты… А вдруг приду сейчас, и ты… Всегда же у нас с тобой чудеса. Ох, даже думать жарко! Скорей! Огромный сегодня день. Скорей, скорей!.. Вот за угол — и видна Калининская. Скажет негромко: «Леночка», — засмеется — как он редко смеется! — широко раскрытые, заискрятся глаза, руки мягкие… Скорей! Скорей!..

Ключ скребет по двери, не попасть в отверстие — Глеб, открой, ведь ждешь, неужели не слышишь? Или в детской?.. Наконец-то!

Ни шинели, ни фуражки на вешалке. Тихо. Спрятали нарочно и молчат?

Две чашки, две тарелки на столе, как всегда. Чуть заскрипел в детской пол…

— Бабушка!

— Что, милая? Что ты? В пальто…

— Просто хотела… Огромный такой день. Хотела… если бы Глеб!

— И я все о нем сегодня. Как услышала радио, почему-то… Ну, раздевайся же. Чай только заварен, слоенки теплые еще. Он обещал к празднику, а до праздника всего месяц. — Бабушка ушла.

Его бабушка. И теперь его дом. В детской Сережка. Спит сероглазый. «Плавать буду, как дядя Глеб, и машину водить, и все знать». Даже кудри разглаживает, как дядя Глеб! Сегодня еще ночь на его диване. Здесь все ждет его, называют все по-морскому — бабушка хлопочет в камбузе… Пойти помочь.

— Серега еле угомонился. Со всего дома друзей собрал: рассуждают: «Из чего сделан? Сколько будет летать? Не упадет ли на Землю? Как бы его увидать?» Побежали к чьему-то папе — инженеру. Вернулся недовольный. «Эх, был бы дядя Глеб!»

— Сережа больше Глеба вспоминает, чем отца, да?

— Глеба все ребята во дворе помнят. — Бабушка чуть вздохнула, стала наливать чай. — Ты все успела сегодня, что нужно?

Беспорядочно рассказывает Алена свой день:

— Никогда мне так интересно не было на уроке. — «Рядом с болью — счастье? Сумасшедшее счастье. И хватит сил?» — Только на Лильку никто не похож, она ведь совсем необыкновенная была. — «И на Глеба никто нигде не похож». — Хочу быть похожей на Анну Григорьевну. — «И на вас, бабушка, только это не сказать никак!» — Пирожки ваши знаменитые. Лучше в жизни не ела! — «Еще на первой прогулке с Глебом…»

— Ну и на здоровье! — Бабушка смеется. — Терпеть не могла прежде с тестом возиться — из-за правнуков полюбила. Век живи — век учись, век себя обламывай.

— Если хотеть… Может быть, Майка для Джека захочет? Почему-то и ее жалко.

— Скупая душа — несчастье. Как слепота.

«Сколько своих потерь у вас, сколько своей боли, а около вас легко! Соседи со всеми печалями — к вам…»

— Бывает, и прозревают. Самая-то неподдельная проверка человека — любовь. Для себя она или для другого?

Алена вздрогнула (хоть все время ждала этого звонка), охнула, кинулась в переднюю. Незнакомая женщина в двери.

— Телеграмма.

— Что? — «Случилось что-то!» — обожгло под ложечкой, стынет лицо, руки не поднять. — Бабушка, что?

— Ну вот: «Поздравляю спутником. Здоров. Скоро берег. Привет. Г л е б». Скоро. — Бабушка отдает Алене телеграмму. — Пойдемте, распишусь. Может быть, чаю? Поди, не домой еще? Ну, пирожка теплого перехватить…

Алена опускается на сундучок. «Скоро»…

— Поздравление: там сынок ли, дочка, свадьба или «встречайте» несешь — ногам легко, — говорит женщина в столовой.

Если б: «Встречайте»! «Скоро берег». Что за слово — скоро? Когда? А где? Где я буду? Где? Нет, когда?

— Очень замечательный пирог. Тесто — сами или покупное?

«А если письмо мое пропало? Если я — туда, а Глеб…»

— А если болезнь или того хуже — как переживаешь! — нести неохота. Спасибо на угощении. — Захлопнулась дверь.

— Ну?

— Бабушка!

— Ведь скоро. Скоро — поняла?

— А как я узнаю?..

— Да ты что?

— Я понимаю. Только… Не может быть, что мое письмо?..

— И мои все потерялись?

— Бабушка! Значит, я четыре дня дома, день в Москве… Сама позвоню вам из Москвы. Потом самолетом в Хабаровск… Тоже позвоню, только на всякий случай вы… Я вам все сейчас запишу. И сразу, срочно!.. Когда надо, ничего не найдешь…

— Вот карандаш на столике. На моем. Бумага в ящике. Да что ты засуетилась, будто поезд отходит? Поди сюда.

Алена послушно села на диван. Добрые, серые, чуть тусклее Глебкиных бабушкины глаза смеялись.

— Бабушка, а если… Нет, он любит? Верит?

Глаза стали серьезными, удивленными:

— А ты?..