Онлайн чтение книги Владимирские просёлки
День тридцать третий

Обилие созревающей малины по сторонам дороги замедляло наше движение. Твердо уговоримся не обращать больше внимания на красные, вкрапленные в зелень ягоды, но кто-нибудь забудется, сорвет одну, положит в рот и уж непременно потянется за второй, за третьей.

Попадались также кусты черной смородины, но смородина была еще зелена.

За придорожным кустарником поднимался матерый смешанный лес. По левую руку, сквозь деревья, время от времени таинственно поблескивала черная вода. Мы ждали только тропинки, чтобы устремиться по ней в глубину леса и узнать, что там: озера ли, болота ли, заброшенные ли пруды. И вот тропинка попалась.

Не успели мы сделать по ней двухсот шагов, как заливистое злое тявканье собачонки, привязанной цепью к дереву, остановило нас. Невдалеке стояла изба, скорее всего лесная сторожка.

Лесник встретил нас на крыльце. Он был немного навеселе.

Серега, с его профессиональной памятью на лица, утверждал, что видел лесника в Клячкове отдающим дань Владимирской богоматери. Так оно скорее всего и было.

Стараясь не показать виду и собрав для этого всю выдержку (ведь неизвестно, что за люди!), лесник пригласил нас в дом и хотел распорядиться насчет стола. Но мы сказали, что нам ничего не нужно, что мы свернули с большой дороги единственно затем, чтобы узнать, что за вода блестит между деревьями.

Поняв, что беды не будет, что прохожие не начальство, Воронцов обмяк, заулыбался, глаза его мягко засветились, как у человека, позавтракавшего не одним только молоком да хлебом.

– Насчет воды я вам изложу полную картину. Я по здешним водам первый специалист. Сейчас приедет дочка, и я все изложу на практике. Без лодки, конечно, нельзя, а на лодке дочка моя по клубнику уехала.

Вода начиналась шагах в пятидесяти от порога, но гораздо ниже его, так как дом стоял на бугре. Вскоре послышался плеск весла, и на тропе показалась молодая беременная женщина с корзинкой, полной луговой розовой клубники.

– Ну, вот, а теперь и мы тронемся.

Узкая вертлявая лодчонка под тяжестью четырех человек погрузилась в воду по самые края. Воронцов сел в корме и веслом, похожим на лопату, осторожно стал загребать то справа, то слева. Необыкновенной красоты озеро окружило нас.

Темно-зеленые дубы и липы, которыми плотно заросли озерные берега, четко отражались в неподвижной воде. Между водой и деревьями светилась ярко-зеленая полоса прибрежной травы. Редкие и ясные, словно звезды, покоились на воде прохладные цветы белых лилий. Так резко оттенялся каждый цветок чернотой озерного зеркала, что мы не замечали его обыкновенно за двести, за триста метров.

– Озер этих очень много, – рассказывал между тем Воронцов. – Озеро Ратчино, озеро Пескра, озеро Вичуги. Зарослое, Подборное, Штаны, Большие и Малые Бобры… Все озера между собой протоками соединяются, на лодке можно попасть в любое.

– Два озера Бобрами называются, значит, когда-нибудь водился здесь этот зверь?

– И теперь водится. Не только в этих двух озерах, во всех. Но, правда, название не по теперешним бобрам дано. Этих, теперешних, недавно выпустили.

– На развод?

– Знамо. Здесь до самых недавних лет заповедник был – боброво-выхухолевый, а я на нем работал.

– В какой же должности состояли, лодочником?

– Мудреное у меня название было, по-гречески вроде как бы досмонолог. Да, народ здесь хороший работал: ботаник Сергей Александрович Стулов… Этот, бывало, за мной зайдет: поедем, мол, на охоту. А охотился он за разными травами. Сядем в резиновую лодку, и… пошли по всем озерам. Не поверите, а до самого Сорокина озера доезжали.

Мы, конечно, охотно поверили Воронцову, тем более что не имели и малейшего понятия об этом Сорокином озере.

– Названий ученых я знал пропасть. Каждая трава, оказывается, имеет свое ученое название. Вот хоть бы кувшинки эти или, значит, лилии. Ну, лилии и лилии. Ан нет, правильно будет нимфея… ах ты, грех, забыл второе-то слово.

– Альба.

– Вот-вот, – обрадовался Воронцов и просветлел, словно вспомнил самое заветное: – Нимфея альба! А вы, значит, тоже ботаники будете?

– Нет, случайно слышали.

– Так, так… А со Стуловым мы много поездили. Хорошее было для меня время, потому как чувствовал свою научную пользу. А то еще Наташа-зоолог… – И Воронцов задумался, может быть, загляделся на нимфею альбу, неслышно проскользнувшую мимо борта его лодки.

– Что же Наташа?..

– Та, бывало, прибежит: «Дядь Миша, поймайте выхухоль, очень нужно!» Сейчас беру сачок, норы все мне в известности, подведешь сачок к выходу, пугнешь – готово. Изучали их, выхухолей-то. Отнесут подальше в лес, пустят мордой от воды и наблюдают, куда побежит. Ну ясно, куда же водяному зверю бежать, или он глупый? Сейчас морду поворачивает и чешет к озеру. Оченно даже их изучали. Лайка у меня была, хорошо причуивала их норы. Потом издохла. С Наташей пошла по лугам, обратно еле живая приползла, катается, изо рта слюна бьет. Змея выползла на Наташу, ну, а лайка с ней схватилась. Не иначе с этого и издохла. Пятьсот рублей стоила.

– Неужели сквозь землю причуивала?

– А лиса? Та постоянно сквозь землю. Учует, перекопает ход к воде и душит. У каждого зверя своя хитрость. Кольцевали их тоже, выхухолей-то. Спереж за лапку, потом стали замечать, что на лапах от кольца ранение производится. Стали привешивать к хвосту. Их небось и по сей день в озерах полно, кольцованных-то экземпляров!

Видно было, что слово это Воронцов с трудом, но не без удовольствия вытащил из самых глубин памяти.

– А что бобры? Вы говорили и про бобров?

– И бобры. Перед войной их пустили. Всего-то две семьи. Ну, пустили и пустили, ни следа ни приметы. Через год нашли одного дохлого. Так и решили, что не привьются. Тут меня на войну взяли, и забыл я о всех бобрах. То есть очень даже я о них не забыл, а, напротив, каждую свободную минуту или когда засыпать станешь, озера в глазах так и стоят. И все больше тихая погода представляется, на ранней зорьке. Не дождь, не ветер, а все тихая погода.

– Кем вы воевали?

– Кем мне было воевать, окромя разведчика, если я всю жизнь привыкал подкрадываться, да пробираться, да замирать, чтобы и духу не слышно. Разведчиком и ходил. Зверь, правда, другой был, опасный, хитрый, не выхухоль! Да… Ранило меня, да и довольно крепко.

– Как же?

– Очень просто. Бежали мы в атаку, и вдруг ноги чего-то онемели. Я и думал, что в ноги садануло, но все бегу. Взяло меня сомнение. Ежели бы в ноги, то как же я бежал бы? Вернулся за оружием – выпало оно у меня. Хочу взять – рука не действует. Тут я опамятовался: в руку, значит, а не в ноги. Перчатке тоже тяжело стало – кровищи натекло. Воевать, однако, продолжаю, то есть иду, куда и все. Комвзвода заметил: «Что-то ты, Воронцов, очень бледный?» Так и так, говорю, ранен. Хотели меня на носилки, но я отказался, пошел пешком. Километров семь идти было, не боле. Да вот беда, попал под обстрел, часа два пришлось в воронке отсиживаться. Ну… дошел. Только сразу и ляпнулся без памяти.

– А потом?

– Потом семь месяцев в госпитале лежал. После госпиталя – по чистой.

– Значит, серьезно ранило.

– Тремя пулями в плечо угодил, окаянный!

Признаться, мы с любопытством и по-новому взглянули на этого худощавого, небритого человека, сумевшего с тремя пулями в плече воевать, пройти семь километров да еще два часа отсиживаться в воронке.

– А как отпустили меня по чистой, я сразу сюда, на старое место. Очень мне было интересно, прижились бобры или совсем передохли. Сел в лодчонку, поехал на Пескару. Захожу в синняг (так Воронцов называл осинник), ничего вроде бы не заметно. Потом – стоп. Дерево как стамеской срезано, погрыз! Живут! Я на Рылково махнул, а там еще больше их. И таково-то мне радостно стало. Тут-то я, может, и осознал, и возрадовался, что от войны уцелел, хожу по земле, а вокруг – трава!

– Наверно, знаете, где хатки бобровые есть, показали бы!

Воронцов повернул лодку к берегу, и вскоре мы выпрыгнули из нее, очутившись по пояс в густенной, девственной луговой траве. Луга отцветали. Господствовал теперь темно-розовый, красноватый даже цвет метелок щавеля, или, как говорят в деревнях, столбецов. Местами трава была так плотна, что мы с трудом пробирались сквозь нее. Идти быстро она не позволяла. Там и тут в лугах поднимались островки леса.

Воронцов остановился и стал внимательно рассматривать траву. Мы тоже заметили, что по траве словно кто-то прошел утром, во время росы, да так и осталась узкая тропинка.

– Они!

– Кто?

– Бобры. Самая что ни на есть бобриная тропа!

Долго еще мы шли по лугу, наслаждаясь благодатным зеленым раздольем. Под ногами начало похлюпывать. В следах проступала вода. Среди болота поднимался лесной островок.

– Там есть одна хатка, но, пожалуй, не доберемся, нужно раздеваться и лезть по пояс в жидкой грязи.

– Много лезть-то?

– С полчаса. Пойдемте в другое место, я знаю.

Но и в другом месте болото остановило нас.

– Бобры знают, где им устраивать хаты, – посмеялся Воронцов. – К ним, брат, не подберешься.

Пришлось возвращаться к лодке.

– Где теперь ваши знакомые: ботаник Стулов, зоолог Наташа?

– Не знаю. Ликвидировали наш заповедник в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Все они уехали. Остался Воронцов сам при себе.

– Скучаете по той работе?

– Неуж! Люди тоже хорошие были.

– Почему ликвидировали заповедник?

– Так ведь содержать его надо, деньги идут. Объявили будто бы так, что теперь народ стал сознательный и сам может охранять свои богатства.

– Ну и как вы думаете, охранит?

– Ох-хранит… – протянул Воронцов, и не понять было, чего больше в его интонации: утверждения или глухого недоверия.

Когда вернулись, Воронцов угостил нас на дорогу отменными белыми пышками с молоком. Молоко, правда, было прокислое, но мы не подали и виду, не хотелось огорчать старика.

Так вот и бывает. Стоило свернуть с большой дороги на лесную тропинку, как приоткрылся целый, неведомый нам доселе мир, который так легко было пройти мимо.

Дорога пошла под уклон, и вскоре перед нашими глазами засеребрилось солнечной чешуей, заплескалось мелкими волнами, затуманилось отпотевшей сталью вдали, зачернело опрокинутым дальнебережным лесом. Наконец мы вышли к главной владимирской реке – Клязьме,

Ока, что и говорить, посерьезней Клязьмы, но она лишь касается дальнего края области, скользит по нему, создавая границу с землями Рязанской и Горьковской. Клязьма прорезает область вдоль. Почти все владимирские реки и речки, так или иначе, попадают в Клязьму. Она ствол того дерева, которое только в пределах Владимирских земель насчитывает более пятисот ветвей и веток. Вот почему Клязьма – главная владимирская река. Иногда ведь так и говорят: Владимир-на-Клязьме.

Паром замешкался у того берега, а на этом уже накапливались желающие переехать. Первым стоял в очереди брезентовый «газик», за ним пристроились два мотоцикла, за мотоциклами – грузовик. Пешеходы разбрелись по берегу и расселись кое-где.

Катер развернулся возле того берега и потащил паром на нашу сторону. Погрузились – и тронулись. Узловатая, вся из перевитых, перепутанных струек, вся в завертинах, вода с шумом уходила под паром, чтобы упруго вынырнуть с другого конца. Путешествие было коротким. «Газик», два мотоцикла и грузовик съехали на сырой песок, пешеходы тоже покинули паром и пошли каждый по своей дороге.

Дороги веером расходились от паромного причала, и мы несколько минут поколебались, какую выбрать. Можно было идти налево, и тогда мы пришли бы вскоре в древнейший Стародуб, называемый ныне Клязьминским городком. Но довольно с нас было старины.

Можно пойти направо, тогда вскоре нас втянул бы в свою коловерть большой промышленный город Ковров, в котором мы запутались бы самое малое дней на десять.

Средняя, идущая прямо дорога уводила в лес. А куда она могла вывести – нам было неизвестно. Мы пошли прямо.

Долго ли, скоро ли, с пережиданиями в лесу то одного, то другого дождя, так что приходилось даже разводить теплинку, чтобы обсушиться, миновав деревню Старый Двор, да деревню Зайкино, да деревню Куземино, мы подходили к опушке леса, когда увидели, что навстречу нам, из-за села, расположенного километрах в двух от леса, движется беспросветная, чернильного цвета студенистая масса. За нею толпились тучи помельче, но толпились они таким плотным строем, что пересиживать приближающуюся баталию в лесу было бы опрометчиво. Значит, задача состояла в том, чтобы успеть добежать до деревни. Разувшись, мы пустились бегом по клеклой земле. Первые капли попали в нас на середине расстояния. Но дождь не обрушился стеной, как этого можно было ожидать, он набирал силу постепенно и уверенно. А когда ударил он так, что над землей появился дым – мелкая водяная пыль от раздробившихся дождинок, мы успели юркнуть в открытую дверь амбара. Капли разбивались в пыль и в дым не только около земли, но и в воздухе, сталкиваясь друг с другом, поэтому прямоугольник амбарной двери был заполнен седою мглой, в которой переливались стеклышками, поблескивали частые дождевые струи. Ровный шум наполнял окрестности.

В амбаре было пусто, пахло кострой. Валялось тут сломанное окосье, футляр от швейной машинки, рама от домашнего ткацкого станка, разбитая кадушка, несколько камней, какие кладут на квашеную капусту. Тут же была брошена охапка свежего сена, на которой мы расположились.

Дождливая пасмурность незаметно перешла в вечерние сумерки, в доме напротив зажгли огонь. Вскоре совеем стемнело. Мы начали зябнуть, появился голод, а дождь и не думал затихать.

В трех или четырех домах нам решительно отказали в ночлеге. Ни председателя, ни его заместителя не оказалось в деревне. Они уехали в Клязьму, в луга, где несколько дней назад начался сенокос.

Бригадир, которого мы, к счастью, отыскали, отнесся к нам очень радушно. «И у себя положил бы, да видите, негде, ребятни полный подол», – и повел к некой бабке Акулине.

После горячего чая, под теплым одеялом, не как в амбаре, не страшен шум дождя, наоборот; под него лучше засыпается, крепче спится. Сквозь сон слышно было, как пришел дед – хозяин дома.

– Кто ето у нас? – спросил он.

– Ночлежники.

– Много их?

– Два мужика да одна баба…