Онлайн чтение книги Волчья жизнь, волчьи законы…
Глава 1

Рядовой Сергей Дробышев с твердой надеждой переступил порог строевого отдела Нижнеподольской учебной части: «Неужели, наконец, решилось?» Четко, по-военному, отрапортовался:

– Товарищ капитан, рядовой Дробышев по вашему приказанию прибыл.

Начальник отдела кадров, капитан авиации оторвал взгляд от очередной бумаги.

– Дробышев? Дробышев… – быстро перебрал несколько листов из стопки на краю стола, вытянул один… – Сергей Викторович?

– Так точно!

– Ну что ж… поздравляю. Пришёл на тебя вызов. Поедешь служить в боевую часть, в Говерловск.

Дробышев почувствовал, как у него томительно и сладко забилось сердце. Он давно уже ждал этого перевода. Ему хотелось в любую боевую часть, поближе к Львову.

«Ура! Господи! Говерловск! – ликовал Дробышев, крепко стиснув от радости кулаки. – Молодчина батек, подсуетился!»

– Вижу, доволен, – кадровик задумчиво тронул мочку уха. – А может, все же останешься? Документы не долго переделать. Тут старшина твой звонил, ходатайствует за тебя, просит отставить у нас.

– Нет, – резко отказался Дробышев. – Всё уже решено. Окончательно и твёрдо. Я хочу в Говерловск. Поближе к дому.

Сергей два месяца ждал этого перевода. Надеялся, верил.

В августе к нему приезжал отец. Сергей очень просил его посуетится и помочь с переводом в любую войсковую часть, поближе к дому. Больше всего, конечно, хотелось попасть на Скнилов – Львовский военно-авиационный гарнизон, – где осенью 1992 года завершил свою офицерскую службу отец. Но Виктор Петрович объяснил, что именно на Скнилов, во Львов, ему будет очень непросто организовать перевод. Отец соврал. Ему не составляло труда подсуетиться и устроить сыну перевод во Львов. С момента увольнения майора Дробышева прошло всего два года. На Скнилове было полным-полно его сослуживцев. Командир части относился к Дробышеву-старшему с уважением.

Против перевода сына во Львов был сам отец. Виктор Петрович не хотел, чтоб Сергей служил во Львове, справедливо считая, что это могло негативно отразиться на дисциплине сына. Начались бы самоволки, бесконечное нытье с просьбой помочь с очередным увольнением в город. Отцу не хотелось краснеть за сына, выслушивая упреки бывших сослуживцев. Поэтому, вручая бутылку коньяку знакомому кадровику из Штаба Армии, Виктор Петрович попросил сына перевести не во Львов, а именно в Говерловск.

Это было рядом со Львовом, всего в шести часах езды на поезде, в небольшом областном городке Западной Украины. В Говерловске располагалась мощнейшая, авиационно-истребительная дивизия, отвечавшая за безопасность воздушного пространства западной границы бывшего Советского Союза. Кроме того, Говерловск, как и Львов, был напичкан частями различных родов войск.

Всех этих подробностей Сергей не знал. Он требовательно глядел на кадровика и ждал ответа.

– Ну, смотри, как знаешь… – капитан передал лист вызова миловидной сверхсрочнице: – оформляй, – и погрузился в свои бумаги.

Пока кадровик изучал дела, Дробышев, облокотившись на перегородку, отделявшую помещение, где стояли столы с многочисленными документами, бумагами, справками, металлические сейфы и шкафы, разглядывал молоденькую девушку. Она была младшим сержантом сверхсрочной службы, и ей, к её стройной миниатюрной фигуре, очень шла форма. Девушка, взяв чистый лист бумаги, вставила в печатную машинку, отвела каретку, и тонкими изящными пальцами быстро забарабанила по клавишам. Она готовила на Сергея приказ.

Капитан, заметив, как Дробышев смотрит на девушку, велел ему подождать в коридоре.

Сергей вышел. По мягкому ковру сумрачного коридора штаба прошел к окну, облокотился на подоконник. Стал смотреть в окно, своим видом выходившим на широкий плац.

В центре плаца на высоком флагштоке в хмуром небе полоскалось желто-блакитное знамя – национальный флаг Нэзалежной Украины.

Сергей мысленно представил, как мощно и внушительно отсюда должна смотреться часть, когда по утрам весь личный состав семи учебных рот, спортвзвода и взвода хозобслуги выстраивается на плацу на построение. Как перед командиром части и трёх его заместителей – часть шагает четким строевым, под мощные раскаты оркеста, под медные звуки «Егерьского марша»…

В этом самом военном оркестре Сергей отслужил четыре месяца. Ему досталось самое халявное, но, в то же время, ответственное место – тарелочника. Да, в отличие от трубачей, он не напрягал свои лёгкие, но вместе с «малым» и «большим барабаном» Сергей задавал ритм. Однажды на утреннем построении он зазевался и, когда весь оркестр по резкому движению руки дирижера – старшего прапорщика Лысака –, оборвав марш, замолк, Сергей нанес лишний удар тарелками, и в утренней, июньской тишине огромного плаца, с тысячей двумястами солдат, офицеров и прапорщиков, молча и напряженно стоявшими пред маленьким, грузным полковником, долго и предательски звенела лишняя нота. Лысак, единственный прапорщик, стоявший спиной к командиру части, а лицом к военному оркестру, блеснув стеклами широких старомодных очков, выразительно и многообещающе посмотрел на Дробышева, мол, сы с тобой, голубь лихой, поговорим в клубе.

Вспомнив сейчас этот комичный случай, Сергей невольно улыбнулся. После того утреннего построения Лысак врезал ему звонкую затрещину и отправил на интеллектуальную работу – мытьё полов в актовом зале клуба.

Открылась дверь строевой части, выглянула девушка-сверхсрочница и окликнула Сергея.

Дробышев вернулся в строевой отел.

– Ты где лазиешь? – сердито сказал кадровик. – Я уже приказ на тебя у Папы подписал. Давай расписывайся.

Капитан показал Сергею, где ему следует расписаться.

– Вот здесь, и здесь.

Дробышев расписался.

– Смотри, мы тебе доверяем – отпускаем тебя в часть без сопровождения офицера. Ты должен быть на месте через сутки. Напоминаю тебе о дисциплинарной ответственности за самовольное оставление воинской части.

Дробышев вышел из штаба части ликующим. Ему доверили самому добраться до нового места службы. Уже здесь, в штабе нижнеподольской учебки, Сергей для себя решил, что ничего страшного не будет в том, если он несколько уклониться от основного маршрута и заедет домой, во Львов, а уже оттуда вернется в Говерловск.

Погода вполне соответствовала середине ноября – пасмурно, холодно. Но сегодня Сергей, не замечая этого, шагал по широкой аллее, соединявшей штаб части и здания казарм, радостно-возбужденный. Пинком подфутболил несколько из опавших на асфальт листьев – аллею теснили с обеих сторон пирамидальные тополя и липы.

Солдат свернул налево, к казармам. Асфальт закончился, и дальше тянулась дорожка, мелко усыпанная красным камнем.

Сергей прошёл вдоль спортивной площадки, поднялся на второй этаж, вошёл в свою казарму, ставшею за полгода родной.

В пустой казарме «на тумбочке» стоял один дневальный – рядовой Скоропад.

Ещё две недели назад, когда рота была почти в полном составе, днём было шумно, кипела бурная жизнь; но, как и положено, во всякой учебке, через полгода солдат раскидывали по боевым частям. От всей роты в последнюю неделю, кроме Дробышева, здесь оставалось только трое солдат. Двоих – Александра Шевченко и Алексея Ремизова – оставляли в роте, назначив на должности заместителей командиров взводов, а рядового Скоропада, по специальности – автослесаря, зачислили в РТО (роту технического обеспечения).

Старшина хотел оставить Дробышева в учебке. Он даже выбил Сергею специально для этого должность – полкового художника. Дробышев с детства хорошо рисовал, лучше всех в классе. Но ту работу, которую здесь предлагали, была не совсем ему по душе: после четырехмесячной, беззаботной службы в военном оркесте в новые обязанности полкового художника Дробышева входило писать тушью стенды, в которых объяснялись устройства двигателей к грузовым автомобилям. Писать приходилось плакатным пером. Работа была несложной, но требовала аккуратности, а как раз этого непоседе Сергею, ох, как не хватало. Буквы, выползавшие из-под его пера, получались кривые, пьяные. Некоторые из них прихрамывали. Всякая новая буква «А» была не похожа на свою сестру.

После четвёртого стенда Дробышев возненавидел свою работу. Закрывшись в своем рабочем кабинете, он сходил с ума со скуки.

Ему хотелось в настоящую, боевую часть. В Говерловск…

И вот, наконец, в руках Сергей сжимал командировочное предписание, вещевой и денежные аттестаты.

В каптёрке, за массивным столом, грузно восседал старшина роты – старший прапорщик Климчук. С мрачным лицом и тяжелым подбородком прапорщик Климчук внушал к себе уважение и страх. В прошлом, кандидат в мастера спорта по боксу, он был главарём местной шпаны и только чудом остался на свободе, в то время как почти все его дружки и приятели расселились по лагерям и тюрьмам.

Кроме старшины, в каптёрке находились рядовые Шевченко и Ремизов. Сидя на корточках, они разбирали мешки с химзащитой. Проверяли наличие противогазов.

Старшина молча, взглядом, указал Дробышеву на стул, стоявший возле его стола, достал из сейфа бутылку самогона, набухал себе и Дробышеву по полстакана. Вывалил на столешницу кусок копчёного сала, буханку хлеба, банку солёных огурцов и несколько луковиц.

– Давай, – сказал он, указав взглядом на стакан, и поднял свой.

Здоровенный, спортивного телосложения, рядовой Шевченко равнодушко глянул на самогон и продолжил свое дело. У Ремизова при виде самогона и закуски масленно и жадно заблестели глаза.

С сомнением глядя на мутное содержимое стакана, Сергей замялся. Он чувствовал себя неловко. Дробышев никогда ещё не пил со старшиной, хотя знал, что сержанты с ним иногда выпивали. Старшина в этих вопросах был очень суров и жестоко пресекал солдатскую пьянку.

– Товарищ прапорщик, как-то неудобно…

– Неудобно спать на потолке, потому как одеяло падает, – рявкнул старшина. – Неудобно лежать с бабой в лесу, на сосновых шишках. Потому как колется… и комары на задницу садятся. Давай, бери! – приказал он.

Дробышев покорно поднял стакан. Они чокнулись.

Старшина одним махом опрокинул стакан в пасть. Не стал закусывать, только вытер рукавом рубахи губы. Достал из пачки сигарету без фильтра, размяв, закурил.

Дробышев выпил свой и робко взял кусок хлеба с салом.

– Давай, жри! И не ломайся, как нецелованная девка! Раз я тебя позвал пить, значит можно. Со мной – можно, без меня – нельзя. Потому как здесь, в армии, я для вас отец родной, мать, брат, сват и кум в одном лице.

Дробышев вспомнил напутствие своего отца, когда тот полгода назад провожал сына в армию: «В части держись старшины. Не командира роты, не взводного, а старшины, – наставлял Виктор Петрович, стоя на перроне Львовского ж/д вокзала. – Если со старшиной сдружишься, будешь, как у Христа за пазухой!»

Отец Дробышева был майор в запасе. Он отдал Армии 28 лет своей жизни, лучших лет. Два года назад Виктора Петровича уволили на пенсию по достижении предельного возраста.

Дробышев поделился своими мыслями со старшиной.

Старший прапорщик Климчук усмехнулся:

– Правильно твой отец говорит: «Старшина в казарме – царь и Бог». Только почему он летом, когда к тебе приезжал, мне даже пол-литра не поставил? Что… раз он майор, то голубых кровей? Так сказать, белая кость?.. Побрезговал с простым старшиной выпить. С прапором… Ну да ладно… это его дело. Впрочем, передай ему, что я на него держу обиду. Я уже десять лет тарабаню старшиной. И мне всегда все родители несли магар. Даже подполковники. А твой отец пузыря мне зажал. Нехорошо. Так и передай ему.

В разговор вмешался молчаший до этого Ремизов.

– Товарищ праворщик, может, вы мне тоже нальете?

Старшина, сурово взглянув на него, спросил:

– А рожу маслом не намазать?

Ремизов понял, что спорол чушь. Но, решив играть до конца, спросил с вызовом:

– А почему вы с Дробышевым пьете? Он что… других кровей?

– Потому что его я вижу последний раз, а твоя нагла морда мне ещё полтора года глаза мозолить будет.

Шевченко усмехнулся.

Старшина угостил солдат бутербродами с салом. Выпив ещё немного, Климчук пристально глянул Дробышеву в глаза:

– Может, останешься? Я тебя своим каптёрой сделаю. Приказ недолго переделать.

– Нет.

– Да ты, пойми, – уговаривал старшина, – в учебке служба легче. Ты для молодых все полтора года стариком будешь. А в части тебе ещё полгода вешаться предстоит.

– Не… не обижайтесь, старшина, не хочу. Здесь у вас Устав.

– А там Дедовщина. Ты думаешь, там легче?

– Не знаю. Во всяком случае, есть пословица: «При дедовщине первые полгода летаешь, вторые – живёшь, третие – духов гоняешь, четвёртые – дембеля ждёшь»! А в учебке чем больше служишь, те больше тебя дерут.

– Есть такое. Но это ладно… Ты мне скажи… Тут что… вас сержанты или я хоть раз пальцем тронули? Тронули? Ну да, я, был грех, некоторых подлецов иногда воспитывал. Но так я ж за дело. Разве я когда-нибудь кого-нибудь хоть раз за просто так ударил?

– Не было такого, товарищ прапорщик.

Дробышев соврал. Ему не хотелось вступать в спор с подывыпившим старшиной. Он хорошо помнил, как старшина месяцев пять назад чуть не врезал ему по лицу.

Дело было так…

Сергей отслужил всего недели три. Еще не принял присяги. У него, как и многих молодых солдат, появился специальный блокнот, куда он записывал нехитрый армейский фольклор.

«Подъем – И зачем я только на свет родился?»

«Отбой – Я люблю тебя Жизнь!»

«Вечерняя проверка – Деревья умирают стоя».

«Марш бросок 20 киллометов – Их знали только в лицо».

«Посудомойка – Дискотека».

«ФИЗО – Физическое изнасилование здорового организма».

«Кто не был, тот будет, кто был – не забудет… 730 дней в сапогах…»

«Дембель неизбежен, как крах капитализма!» – сказал дух, вытирая слезы половой тряпкой».

Эти и подобные записи перекочевывали из блокнота в блокнот, передаваясь от призыва к призыву. Неизвестно, когда они впервые проявились в советской армии. Ясно только, что в Царской Армии подобных записей не было.

Сергею очень понравилось четверостишье, впервые прочитанное им в блокноте у рядового Скоропада.

Как говорили в старину,

Собака воет на Луну.

Наверное, для старшины…

Солдат – кусочек той Луны…

Дробшев, тот час же переписав стишок к себе в блокнот, нарисовал к нему шариковой ручкой иллюстрацию: жирного, с отвисшим пузом, с красным пропитым лицом старшину и тоскливого глядящего на него худенького солдата.

На вечерней проверке сержанты проводили осмотр. Заместитель комадира третьего взвода старший сержант Тимур Гейбатов, обнаружив у Дробышева блокнот, строго взглянув, спросил:

– Это что такое?

В этот миг в центральном проходе казармы появился старшина. Он неторопливо подошёл, держа руки за спиной, заинтересованно заглянул через плечо Гейбатову и увидел рисунок.

Умиротворенная улыбка медленно сползла с красного лица старшины. Он помрачнел. Взглянув на Дробышева, спросил:

– Твое художество?

Сергей, шмыгнув носом, потупил глаза и тихо признался:

– Моё!

– Чей солдат? – рявкнул старшина.

– Мой товарищ прапорщик! – подбегая, сказал старший сержант Мищенко, заместитель командира первого взвода.

– Пошли.

Старшина завел Володю Мищенко в каптёрку, закрыл дверь. О чем они там говорили, неизвестно. Но вся рота, построенная в две шеренги вдоль центрального прохода, видела, как Володя уже через минуту вылетел из каптёрки с разбитым носом и убежал в умывальник.

Старшина тем временем позвал Дробышева к себе в каптёрку.

– Слышь ты, Рубенс! – схватив Дробышева за грудки, старшина, как следует, встряхнул. – Тебе с какой руки врезать – с левой или правой?

Сергей молчал.

– Сука, как дал бы! – со злостью сказал старшина, замахнувшись.

Сергей боязливо прикрыл голову руками.

– Два наряда в не очереди!

– Есть два наряда вне очереди!

– Пшёл вон!

Дробышев вылетел пулей.

А на другой день старшина вызвал Сергея к себе в каптёрку. Накануне Климчук изучил его личное дело, решил провести воспитательно-профилактическую беседу.

– Слышь, Репин? У тебя отец в каком звании?

– Майор.

– Служит?

– Нет, в запасе.

Задав еще несколько уточняющих вопросов, старшина предложил Дробышеву работу полкового художника.

Сергей согласился. Но о его художественных способностях вспомнили только через три месяца.

– Разве я когда-нибудь кого-нибудь хоть раз за просто так ударил?

– Не было такого, товарищ прапорщик.

– То-то, – подняв палец, с гордостью сказал хмельной старшина. – А почему? А потому что я больше всего на свете люблю справедливость. Именно за это качество меня до сих пор все мои приятели, зеки, любят. Потому как я справедлив. По крайней мере, стараюсь им быть, – старшина налил по стаканам ещё.

Дробышев с опаской покосился на стакан. Его – с непривычки – уже развезло.

Через час Сергей, попрощавшись со старшиной и сослуживцами, шагал с вещмешком за спиной по тихим улицам Нижнеподольска.

Это был маленький районный городок Винницкой области. Основанный в 1545 году, город входил в состав Брацлавского воеводства. В 1744 году Нижнеподольск принял магдебургское право. В 1795 году в результате раздела Польшы отошёл к Российской Империи, к Подольской губернии.

Дробышев давно заметил, что Нижнеподольск удивительным образом похож на Вельяминовск, провинциальный городок Центрально-Черноземной России, где Сергей родился.

Несмотря на то, что Сергей уже несколько раз бывал в увольнении, он не помнил, где находилась железнодорожная станция. Спрашивая у прохожих, он дошёл до неё, взял билет до Винницы и, дождавшись поезда, поднялся в вагон.

– Прощай, Нижнеподольск! – крикнул он, махнув стоявшим на перроне местным жителям.

…В Виннице, на ж/д вокзале, к Сергею подошёл армейский патруль. Капитан-связист и два солдата чернопогонника. Дробышев показал им своё командировочное предписание. Патрульные, убедившись, что с документами у Дробышева всё в порядке, от него отвязались.

Сергей купил билет до Львова. До поезда ему оставалось более двух часов.

В буфете, когда Дробышев встал в очередь за пирожками, его подозвал какой-то слегка выпивший мужик.

– Служивый, як тэбэ зовуть? Идэм со мной. Ты мэня не бийся. Мэнэ зовуть Миколо. У мэнэ сын, такий же як ты – солдат.

Мужик привёл его к себе за столик. Там стояла женщина в трауре, со скорбным лицом. Увидев Дробышева, она почему-то заплакала.

– Йишь, солдатык, нэ соромся. Ты на мэнэ увагу нэ звэртай, – сказала она.

Мужик, представившийся Миколой, налил себе и Дробышеву по стопке. Он рассказал, что живёт в Сумской области, работает в совхозе механизатором, а сюда он с супругой приехал на встречу с руководством части, в кторую попал на службу его сын. Несколько дней назад сына, погибшего при непонятных обстоятельствах, в циковом гробу привезли на родину, после похорон родители поехали выяснять обстоятельства гибели.

Поднимая свою стопку, Миколо сказал:

– Ну, помянэм, Ростика.

Выпили.

– У вас ещё дети есть?

– Есть. Старший сын. Остапом кличуть. Той, слав Богу, вже отслужыв. Женывси. Диты есть. Ты представь, Остап в Афганистане був, хоть бы одна куля зацепыла. А тут, Ростик в мирной жизни…

Сергей постоял с этими несчастными людьми, а, когда объявили их поезд, они, пожелав солдату спокойной службы, понуро ушли.

Дробышев недолго коротал время в одиночестве.

Он снюхался с дембелями-стройбатавцами. Звали их Николай и Богдан. Укрывшись в углу вокзала, они угостили Сергея водкой и нехитрой закуской. Богдан, будучи уже под градусом, дышал в лицо Дробышеву водочным перегаром, салом, чесноком, рассказывал о себе, – что он был призван из Днепропетровской области, отец у него работал шахтёром, а мать поваром в столовой. Сам он в будущем планировал тоже уйти на шахту. Рассказывал также и о своей службе в стройбате, о том, как они воровали цемент, кирпич, бетон и продавали их гражданским.

– Вот тебе совет, – говорил Богдан, пряча пластмассовые стаканы и водку в вещмешок. – Когда приедешь в часть, осмотрись поначалу. В часть уже, верняк, набрали духанов. Если тебя будут припахивать вместе с ними, на уборку там подшнырить или сапоги почистить, иди в глухой отказ. Верняк тебе базарю. Отказывайся на глушняк! Тебя будут гнуть, но ты держись. Сломишься, помоешь полы, зачмыришься, как этот…

С этими словами Богдан ударил в лицо своего сослуживца.

– Бодя, нэ бый! Ну, нэ трэба, Бодя! – жалобно скулил Николай, закрывая лицо от ударов.

– Скотина, ты почему не ответишь мне тем же? Ударь меня! Ударь! – кричал Богдан, распаляясь.

Но Николай, жалкий, бледный, закрываясь руками, дрожал.

– Понял? – сказал Богдан, обращаясь к Дробышеву. – Никогда не позволяй довести себя до такого состояния. В армии сразу становится ясно, кто есть кто. Кто чмырь, а кто нормальный пацан. Запомни, земляк, уборку в казарме делать впадло. Я не знаю, как будет у тебя в части, но у нас, в стройбате, это считалось взападло галимое. Её делали только, как этот… – Богдан опять ударил Николая, на этот раз в ухо. – Чмыри… Больше всего ненавижу чмошников…

Дежурный по вокзалу объявила о том, что на второй перрон прибыл поезд на Львов.

– Всё, пацаны, пока! – сказал Дробышев, поднимаясь и закидывая за спину вещмешок. Он попрощался с дембелями-стройбатовцами и побежал к поезду.