Онлайн чтение книги Волчья жизнь, волчьи законы…
Глава 34

Сергей лежал в санчасти. Он простудился три дня назад, когда к ГСМ пришла очередная цистерна с керосином и они работали на двадцатиградусном морозе.

В санчасти лежать одно удовольствие. Первое преимущество: здесь не было «дедов». Второе: здесь не надо было подниматься в шесть часов утра, выбегать на утреннюю зарядку, на морозную улицу. Не надо делать уборку в кубрике, идти на аэродром, как сумасшеднший носиться по территории ГСМ с ручным насосом, катать по сугробам тяжёлые бочки. Третье преймущество: здесь хорошо кормили. Еду для больных получали из офицерской столовой. А пища там была на порядок выше: через день давали сыр, сметану, котлеты.

Был только один недостаток: еды давали мало.

…После завтрака Дробышев валялся на койке, читая «Таинственный остров».

Этот роман впервые он прочёл ещё в школе, лет шесть назад, а сейчас с большим удовольствием перечитывал. Сергей любил читать. Больше всего ему нравились книги приключенческого жанра: по индейцев, ковбоев, пиратов, про необитаемые острова и сундуки с сокровищами, про тропическую Африку и кругосветные путешествия.

Когда Сергей впервые записался в библиотеку части и на вопрос: «Что вас интересует?», попросил:

– Мне, пожалуйста, любой роман Чейза.

Библиотекарь, пожилая, тучная женщина с высокой прической, сказала:

– Не понимаю, что вы находите в Чейзе? Сейчас все помешались на Чейзе. А у него все книги похожи друг на друга. Пишет он увлекательно, спору нет. Но его сюжеты в голове не держатся и двух недель. Моментально все выветривается. Другое дело русская классика. Там, какие глобальные вопросы ставятся! Вот, взять, к примеру, Достоевского… «Братья Каразмазовы». Вот это книга… Сила-то какая… Там какие идеи развиваются… Одна «Поэма о Великом Инквизиторе» чего стоит!.. Достоевским сейчас вся Западная Европа зачитывается… Фридрих Ницше, который к русским, мягко говоря, не очень хорошо относился, так высоко чтил Достоевского и называл его «самым гениальным среди русских».

Сергей заинтересовался. До армии он уже несколько раз слышал имя немецкого философа. И даже пытался читать «Так говорил Заратустра». Поэтому он, поддавшись советам библиотекаря, взял «Братья Карамазовы».

Однако чтение ему не пошло. С трудом прочел он первую главу романа и потерял интерес. Но какого же было его возмущение, когда он, собираясь сдавать книгу в библиотеку, обнаружил, что в книге отсутствуют несколько последних листов, хотя брал он её из библиотеки в полной сохранности.

– Суки, кто это сделал? Что за мразь это сделала?

Вдовцов, махнув рукой Сергею, попросил, чтоб он склонился и на ухо тихо сказал:

– Это Штырба и Найда на сортир себе вырвали. Задницу вытереть…

– Скоты! Негодяи!

Дробышев шёл в библиотеку и не знал, как он будет смотреть в глаза библиотекарше, что он ей скажет, как ему дальше будут давать книги.

В библиотеке на этот раз он увидел другого библиотекаря. Молодую, необычайно красивую женщину, лет тридцати. От неё волнующе пахло духами. От солдат он уже слышал, что звали её Наташей, что она была разведена и что у неё была дочь. Девочка, лет четырёх, с большими голубыми бантами на русых косичках, сидела в библиотеке на полу с ворохом игрушек.

Библиотекарь Наташа приняла у него книгу и даже не заглянула в неё. Сергею стало совестно, что он обманул её и признался, что у него в книге отсутствуют несколько страниц.

– Это моя вина. Я не доглядел. Не знаю, как мне теперь быть.

– Ладно, что ж с вами теперь сделаешь, – посмотрев на него, тихо и мило улыбнулась Наташа. У неё были длинные, пышно вьющиеся волосы, крашенные в рыжий цвет, и большие зелено-карие глаза.

На этот раз Сергей взял Чейза и пообещал, что будет предельно внимателен с книгой.

Книгу в казарме он прятал у себя в матрасе, распоров там дыру у изголовья…

Находясь на лечении в санчасти, Сергей сдал Чейза и взял Жюля Верна. И сейчас был поглощен стремительным сюжетом.

Соседи по палате книг совсем не читали, целыми днями резались в карты.

Сергей тоже иногда садился с ними. Из картёжных игр он предпочитал «тысячу».

В санчасти он познакомился с парнем, который слушал тяжёлый металл.

Алексей Николаев служил в батальоне связи, который располагался этажом ниже БАТО. Он был одного призыва с Дробышевым.

– А откуда ты призвался? – спросил Дробышев.

– Из Мариуполя, – отвечал Алексей.

– Выходит, ты земляк Бардо?

– Да, мы ехали с ним сюда в одном вагоне.

– А ты знал его на гражданке?

– Нет. Мы с ним на призывном познакомились.

– Ну и как он тебе?

– В смысле как?

– Ну, ты с ним дружишь или как?

– Да я бы не сказал. Здороваться, здороваемся. Но до дружбы дела не доходило. А на хера тебе это?

– Да так… – уклончиво ответил Дробышев.

– Ты что с ним враждуешь?

– Ну, типа, того.

– Бардо, как я понял, такой человек, что пока ему в хавло не дашь, он уважать тебя не будет, – высказал свои мысли Николаев. – У него тактика какая: незаметно надавить на человека, а если тот ведётся и не отвечает, надавить сильнее… И так далее. Он пробовал ко мне в карантине цепляться. Но я его сразу осадил. И после этого мы больше никогда не рамсили.

Дробышев решил сменить тему.

– Ты сам-то играешь?

– Есть малёха. На «драмсах» постукиваю.

– Играл в группе?

– Было дело. Но это так… непрофессионально. У нас вся проблема, как, впрочем, и многих музыкантов: в отсутствии нормальных инструментов и места для репетиций.

– Знакомая тема, – согласил Дробышев с улыбкой.

Он сейчас вспомнил, как год назад они с другом обошли в своём районе десяток школ… Разговаривали с директорами, просили выделить помещение под хранение аппаратуры и музыкальных инструментов и места для репетиций, взамен же предлагали бесплатную организацию праздничных концертов к 23 февраля, 8 марта, 9 мая, 24 августа – дню «Независимости» Украины – и Новому году; директора школ виновато разводили руками и говорили, что, к сожалению, ничем не могут помочь.

Николаев рассказал про то, как они две недели играли в подвале хрущевской пятиэтажки, а потом пришёл участковый и разогнал их.

Летом они репетировали в заброшенном аварийном доме. Один из музыкантов оставался на ночь – сторожить аппаратуру, и они меняли друг друга по очереди. Это тоже длилось недолго. Дом вскоре снесли…

– Одно время репетировали у меня дома, – продолжал Николаев. – «Кухню» глушили, как могли, бас-бочку подушками набивали, тома, «дробовик» покрывалами накидывали. Сам понимаешь, звук никудышный… Один хрен через неделю сосед прибежал, орал, что напишет жалобу в ЖЭК, приведёт участкового… Короче, мой старый нас разогнал.

– Знакомо, знакомо, – усмехался Сергей. – Отсюда и происходит подростковая преступность, наркомания и прочее… Потому что мы на хрен никому не нужны!

– Потом, короче, я на завод устроился… учеником электрика. Платили копейки… Но все это херня… Главное: мой начальник цеха выделил нам комнату… Вечерами, когда все уходили, мы вытаскивали в цех барабаны, всё остальное… и отрывались… Эх, золотые были деньки! – с ностальгией улыбнулся Алексей. – Правда, длилось всё это тоже не долго. Через три месяца меня загребли в армию.

В палате, кроме Сергея и Николаева, лежало ещё два человека.

Однопризывник Дробышева из 1 транспортной роты.

Рядовой Пильчук, родом с Черновицкой области, хмурый, тощий, сутулый, с длинными, как у орангутанга, руками, солдат из ОБАУ. У него была широкая, размашистая походка, жёлтые от курева пальцы и шепелявая речь. Пильчук прослужил год и теперь считался «дедом». Он целыми днями ходил по палате, ругаясь матом, говорил всем, что с нетерпением ждёт, не дождётся своих «шнэксов» и тогда он будет «отводить на них душу».

– Ох, воны в мэнэ будут вишаться!

Его «шнэксы» сейчас находились в «карантине». После Присяги их распределят по частям, раскидают по ротам, а пока они жили изолированно от других солдат дивизии, с сержантами, в отдельной казарме.

Глядя на хмурого, вечно недовольного жизнью Пильчука, нетрудно было догадаться, что сам он «по молодости» был здорово бит «дедами», что он «шуршал, как негр», и теперь собирался свою злобу выместить на новобранцах…

…Дни тянулись однообразно и скучно. Дробышев сильно грустил. На него навалилась неимоверная, зелёная тоска. Целыми днями он валялся на койке и, отложив книгу, много думал, вспомина «гражданку»…

На него вдруг нахлынули воспоминания далёкого детства, когда они семьёй летом на синей, сияющей «Волге» мчались по Стрыйской, на отдых, на реку. Это была одна из самых длинных улиц Львова. Он была отмечена даже в Атласе автомобильных дорог. Начиналась она из центра города, от Стрыйского рынка, узкая, вымощенная, чёрным камнем, тянулась извивами круто вверх, мимо Парка Культуры, мимо Монумента советского солдата и девушки, дождавшейся его с войны. Отсюда улица становилась широкой: камень заканчивался и начинался асфальт… Слева за кованной острозубой решёткой забора зеленел Стыйский парк, справа – располагалось Львовское высшее военно-политическое училище…

Но вспомнил он сейчас другой участок Стрыйской, где прошло его детство. Они неслись по широкой, как проспект, улице. Окно со стороны отца было низко опущено, и в салон автомобиля врывалась тугая струя тёплого, наполненного чудным запахом лета, воздуха.

По левую сторону от них возвышались современные девятиэтажные дома, магазины, по правую – частный сектор. Вот они миновали Автовокзал, громадное треугольное здание, подобных которому, возможно, больше не встречалось нигде. Дорога уходила прямо на запад, на Стрый, маленький, районный городок, от которого до границы с Польшей оставалось менее пятидесяти вёрст.

В уютном салоне играла автомагнитола «SANYO», привезённая отцом из Венгрии, из Дебрецена. Звучал красивый голос Андриано Челентано.

Они ехали на Глинную Наварию – местечко, расположенное в пяти километрах за чертой города, за селом Солонка. Там была река. Её видно было ещё издали, она мелкой рябью серебрилась на солнце. Многолюдный, шумный пляж с качелями и грибками. Спасательная станция с сотней металлических и деревянных лодок. На жаровнях румянились душистые, истекающие жирными каплями, шашлыки. Уютный лесок с прохладной тенью. Коричнево-рыжий, глинистый обрыв, глубокая синяя заводь, плечистые парни и стройные девушки спускают на воду двухместные ярко-желые байдарки, длинные и лёгкие, как индейские пироги. По центру реки, рассекая волны, курсирует моторный катер; загорелый спасатель в светлой панаме, приложив к губам громкоговоритель, убедительно просит граждан, чтоб они не заплывали за ограничительные буйки…

А потом другая картина… Россия. Центральное Черноземье. Новомещанская область. Село Девица…

С левой стороны золотисто-зелёные, широ раскинувшиеся пойменные луга, татарский вал. То тут, то там пасущиеся коровы, телята, козы… Цветущее розово-белое море клевера. А с правой стороны густой, дремучий, словно в сказках, лес. Сосновый бор, с сильным запахом смолы, еловых веток, сухих опавших шишек… Это край Воронежского заповедника…

Они несутся на белых «Жигулях». За рулём могучий дед. Он вдавил педаль газа в пол, разогнав автомобиль до ста километров. Скорость бешенная, аж захватывает дух. Мать испуганно кричит, чтобы дед немедленно сбавил скорость. Он плавно отпускает педаль, сбавляет скорость. Они пересекают пост ГАИ, въезжают на разбитую, в ухабах, грунтовую дорогу, долго едут и спускаются к реке… Деревенская изба с низкими узкими окнами и старой, поросшей мхом, шиферной крышей, покосившийся палисадник, ветхий забор…

Необычайно низкая дверь, взрослым, чтоб не стукнуться лбом, приходится нагибаться. Сергей вбегает в тёмные сенцы, с сильным запахом сухой соломы, свежего сена, золотистого лука, а оттуда – в сумрачную горницу. Там его и сестру, плача от радости, обнимает прабабушка. Они называют её бабушка Дуня. Она очень старенькая, худая, морщинистая, в простеньком крестьянском платке и вылинявшем чёрном, длинном, до земли, платье.. В правом углу горницы белёная мелом русская печь, с чугунным котелком, глиняными горшками и длинным ухватом. В левом углу, у входа, высоко-высоко висят старинные образа, иконы. По бокам стоят просторные лавки. По широким доскам пола, сладко мурлыча, ходит зеленоглазый кот. У входа, на сундуке, ведро со студеной колодезной водой. Над столом пожелтевшие от времени черно-белые фотографии. На одной из них, самой старой, стоят два русоволосых казака, в лихо заломленных папахах, с длинными саблями. Один из них отец бабушки Дуни. Родившийся ещё до Плевны...

Со двора в горницу входит прадед. Дедушка Федя. Он не родной прадед. Родной погиб на фронте, в 41-ом… Его, кстати, тоже звали Фёдор. Но пятилетний Сергей таких подробностей не знает. Для него он родной дедушка Федя. Он поднимает мальчика на руки, прижимает к груди, целует, больно колется небритым подбородком с острой, как наждак, щетиной. Сергею это не приятно. Он вырывается из рук прадеда, несётся во двор. От него во все стороны испуганно шарахаются куры. Он забегает в горячий, душный курятник; в небольшой плетёной корзине, с охапкой сена на дне, находит два белых ещё тёплых, яйца. Но тут на него сзади налетает рассерженный огненно-рыжий петух. Вцепившись когтями, он больно клюнул его в темя. Сергей испуганно орёт. Влетают дед и прадед. Они отгоняют петуха. Ревущего мальчика вносят в горницу. Там бабушка Дуня жалеет его. Смочив рану водой, дует на голову.

Потом он с дедом идёт на поле. Горячий, струящийся воздух. Сухая земля. Длинные плети золотисто-оранжевых тыкв, желто-бурых огурцов. Маленькие, полосато-черные арбузы. Могучий дед, раздевшись до пояса, широкими, уверенными движениями косит траву. Срезанная острым лезвием косы, трава ровными, дугообразными рядами ложится на землю. Сергей хочет попробовать, он просит деда, чтоб тот разрешил ему покосить. Дед даёт ему в руки длинную косу; держа его за нежные ручонки, направляет его робкие, несильные движения. Трава падает на землю, чем вызывает бурный восторг мальчика. Потом он ест яичницу-глазунью, которую изготовила ему прабабушка. А желток деревенских яиц необычайно густой, огненно-красного цвета.

И снова воспоминание…

Его сознание моментально переносится во Львов, отдалённый от Липецкой земли более чем тысячью двумястами вёрст.

Залитая солнцем, шумная, яркая Площадь Рынок необычайно красива. Это центральная площадь Львова – сердце города. Здесь городская Ратуша, с двумя, стоящими на задних лапах белокаменными львами у входа. Положив передние лапы на высокие щиты с завитками, как у пергамента, львы грозно охраняют высокие арочные своды и дубовые двери с диковинными коваными ручками. Именно здесь, в Ратуше, политической элитой Львова, принимаются решения, которые оказывают серьёзное влияние на внутреннюю политику не только Западной Украины, но и в целом – на решения Киева. В центре Ратуши, устремившись в небо, возвышается башня высотой в 65 метров. Она увенчана острым золочёным шпилем. Когда-то на нём крепился флигель в виде льва – герба города, а сам шпиль венчал одноглавый орёл - герб Польши, а потом двуглавый орёл – герб Австрии. Сейчас на шпиле, развеваясь на сильном ветру, полощется жевто-блакитное знамя – герб нынешней, независимой Украины. С четырёх углов ратуши стоят бездействующие фонтаны. Они были построены ещё в конце XVIII столетия. Каждый фонтан имеет восьмигранную чашу, которая находится в центре звезды, выложенной красным и черным камнем. В центре фонтанов – статуи Нептуна, Амфитриты, Дианы и Адониса.

Со всех сторон площадь, вымощенную квадратным чёрным камнем, теснят старинные четырёх и трёх этажные дома. Все они стоят сплошной стеной, вплотную друг к другу. Ещё в XIV столетии действовало правило, согласно которому представили нешляхетского сословия – ремесленники, лекари, купцы – имели право строить на этой Площади дома с тремя окнами на фасаде. Исключение составлялось только для шляхты и духовенства. Эти привилегированные сословия имели право воздвигать дома с шестью фасадными окнами. В конце XVI столетия львовские патриции заказывали проекты домов у итальянских зодчих. Каждый дом на Площади имел неповторимый архитектурный облик и свой цвет.

У Площади Рынок была древнейшая история…

В 1410 году сюда привезли 52 боевых знамени Тевтонского ордена, захваченных в качестве трофеев в битве под Грюнвальдом. Согласно древнему обычаю, знамёна поверженного противника были брошены в грязь и затоптаны конскими копытами и солдатскими ногами.

Здесь, на этой Площади, в 1578 году был казнен украинский вождь Иван Подкова. Эшафот был застелен соломой. Увидав это, гордый патриот Подкова дерзко спросил: «Неужели я не заслужил у Польши большего?» Согласно легенде, эшафот был тотчас же поверх соломы застелен коврами. От самой тюрьмы до лестницы эшафота.

В 1707 году, в одном из домов Площади Рынок, трижды останавливался Русский Царь Петр I, приезжавший во Львов на переговоры с польской шляхтой.

В 1848 году, во время революции в Австро-Венгрии, Площадь была захвачена ремесленниками и студентами, возведены баррикады. Но бунт был жестоко подавлен. генералом Гаммерштейном, отдавшим приказ артиллерии бомбить Рынок.

От Площади в разные стороны отходило целых восемь улиц – Галицкая, Сербская, Русская, Ставропигийская, Друкарская, Краковская, Шевськая и Катедральная площадь. Это было необычайным явлением в практике мирового градостроительства. Обычно от площадей отходит две-три-четыре улицы, а здесь было целых восемь. На каждой из этих улиц стояли дома, построенные ещё в XIX и XVIII столетиях. Русская улица упиралась в Подвальную улицу, где на углу возвышалась красивая Успенская церковь с высокой, пятиярусной, колокольней и каплицей Трёх святителей. Трамвайные линии Подвальной улицы тянулись мимо Городского Арсенала – памятника средневековой архитектуры. Сейчас там располагался оружейный музей. Сергей мысленно сейчас ходил по его коридорам, устеленным мягкими зелёными коврами, глядел на почерневшие кольчуги, блестящие алебарды, мечи, изогнутые сабли с позолоченными эфесами. Трогал ругами толстые чугунные пушки, тяжёлые, изъеденные временем ядра, любовался кремниевыми ружьями и пистолетами…

Если пойти в другую сторону, мимо Кафедрального Собора, с турецкими ядрами на стенах, узкой улочкой, мимо каплицы Боимов со скульптурой на куполе, изображавшей скорбно сидящего с терновым венком на голове Иисуса в Гефсиманском саду, на улицу Театральную, а потом через площадь Ивана Подковы, мимо Костёла иезуитов, можно было выйти на Проспект Свободы.

Это был самый широкий и красивый Проспект во Львове. Раньше, при коммунистах, Проспект, как и положено, в Советском Союзе, был назван именем Ленина. В 1991 году он был переименован.

Проспект начинался от площади с внушительным памятником Адаму Мицкевичу, красивыми фонтанами с серебрящейся водой, и заканчивался, упираясь в центральный фасад Оперного театра. Проспект Свободы был необычайно зелёным, с высокими густолиственными деревьями, отбрасывавшим прохладную тень, с резными лавочками. Здесь, недалеко от памятника Тараса Шевченко, постоянно собирались украинские националисты, торговали своей литературой, значками, флагами, ругали коммунистов, Сталина, евреев, Россию, Польшу, Австро-Венгрию... Здесь проходили оживлённейшие идейно-политические споры о месте Украины в современном мире… Дальше на лавочках, в прохладной голубой тени, равнодушные к этим спорам, сидели любители шахмат, шашек, домино, играли на деньги, разбирали знаменитые партии и обсуждали, как следовало сыграть Карпову в матче с Каспаровым…

Сергей мысленно сидел на этих лавочках, любуясь Оперным Театром, скульптурами над центральным его входом. За театром влево круто поднималась вверх, к цирку, к костёлу Святой Елизаветы, Городецкая улица. Самая длинная улица города, то же отмеченная в Атласе автомобильных дорог.

Дробышев вдруг задумался. Так, где ж его Родина? Новомещанская земля, на которой он родился? Тихий уездный городишко Вельяминовск, с зелёными улицами, густыми садами, окружённый полями сахарной свеклы и пшеницы, подпираемый с востока рекой Усманкой? Или милый сердцу, яркий, шумный, сказочно красивый, миллионный Львов, где прошли его детство и юность? Где это всё, в другом, далёком мире? Мире, свободном от сапог и казарм, приказов и нарядов… Он отрезан от этого чудного мира серыми стенами больничной палаты, высоким забором дивизии, где ему торчать и чахнуть здесь ещё полтора года.

За свои неполных девятнадцать лет он видел много городов…

Но краше, милее, роднее Львова… больше не было ничего.

Он мучился и сильно тосковал по этому, как теперь ему казалось лучшему городу на земле…