Онлайн чтение книги Записки музыканта
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПУТЕШЕСТВИЯ

Из развалин монастыря Святого Евлампия выехали рано утром, и наш музыкант, который провел ночь без сна и все еще не пришел в себя от изумления, вызванного всем, что он увидел и услышал, с удовольствием взирал на восходившее солнце и на своих уважаемых, хотя и многогрешных, спутников, вернувшихся в бренную земную оболочку, и ему захотелось поиграть на бомбардине; он попросил разрешения у честной компании, сославшись на то, что музыкант, играющий на духовых инструментах, должен упражняться в своем искусстве, чтобы не ослабели губы, — и все охотно согласились его послушать. Перестук зубов Ги Черт Побери уже стал для музыканта таким же привычным, как тиканье настенных часов в родительском доме, однако из всей компании мертвецов больше всего ему нравилась мадам де Сен-Васс, которую он считал теперь самой печальной дамой в подлунном мире, и еще полковник Куленкур де Байе, самый непреклонный из всех, дворянин по всем статьям. Он по праву стоял во главе компании.

—  Сыграйте, пожалуйста, хоть одну валентину, господин музыкант,  — попросил мсье де Нанси.

—  Сыграйте, чтоб я забыл обо всех своих невзгодах, господин музыкант, — поддержал просьбу палача дворянин из Кельвана,  — ибо обретенная нынче утром новая плоть кажется мне тяжеловатой.

—  В первые дни создается такое впечатление, что у тебя новый камзол и рубашка из грубого полотна,  — подхватил нотариус.

—  Так пусть будет валентина, друг мой, — добавила мадам де Сен-Васс.

У нашего музыканта появилось мягкое туше, и все, что он исполнял, звучало очень лирично. Он сыграл и валентину, и очень модное в то время итальянское рондо синьора Россини; и то, и другое играл на бис по просьбе доктора Сабата.

—  Если бы у этого рондо были еще и слова,  — сказала мадам де Сен-Васс, — я бы наверняка прослезилась.

Карета бойко катилась по дороге на Ростренен, который расположен на реке Скорф, извивающейся по лугам, в зимние месяцы наполовину затопленным. Когда вдали показались башни замка Ростренен, карета снова свернула с большой дороги на проселочную, изрядно запущенную, которая, огибая луга, скрывалась в живописном лесу у селения Гутик, а по бокам ее густо рос ольшаник. Остановились на лесной прогалине. В тех местах особенно заметно было, что по этой дороге давно уже никто не ездил, ибо колея поросла дикими травами и кустарником. На поляне бил из земли чистый ключ, рядом с которым стояла старая хижина.

—  Господин музыкант, кто не спит ночью, отсыпается днем,  — сказал Куленкур, похлопав по футляру бомбардина. — В этой хижине мы прекрасно проведем сиесту.

—  Разве мы не собираемся объехать всю Бретань? — спросил наш музыкант.

—  Как настанет ночь, мы пожуем куропаток в пряном соусе в саду у дома приходского священника в Каре.

Мамер распряг лошадей, и они принялись щипать траву на поляне у родника, а вся компания зашла в хижину, где земля была устлана ржаной соломой; все расположились, как кому хотелось, и музыкант устроился рядом с дамой; мадам де Сен-Васс завернулась в фиолетовую накидку, которая очень ей шла.

Куленкур, набросив на лицо черный шелковый платок и закутавшись в плащ военного покроя, сказал:

—  Ну, до вечера.

Мадам де Сен-Васс закинула руки за голову, рукава ее поплиновой блузки закатались, и белизна рук слепила глаза музыканту. Надо сказать, что воспитавшая его артиллеристка с детства подстригала ему ресницы, чтобы лучше росли, и теперь они были длинные и черные, и де Крозон, засыпая, думал о том, что, стоит ему чуточку поднять голову, его ресницы будут щекотать мадам чуть ли не под мышками. Мысль о таком приключении вызвала на губах его блаженную улыбку, с которой он и уснул. И снилось ему, что живет он вместе с мадам в яблоневом саду возле Кельвана и что та выщипывает его ресницы, чтобы вшить их в корсет. И ему это было приятно.

I

Карета катилась по пустошам в окрестностях Эльгоата, дорога была грязная, и музыкант, попросив разрешения у Мамера Хромого, взобрался на козлы, ему нравилось смотреть, как лошади разбрызгивают копытами воду из луж. Он уже привык к вольной жизни без забот и хлопот. Сейчас он наигрывал на бомбардине марш, сочиненный утром того же дня, и ему казалось, что лошади бегут в такт музыке. Дорога шла под гору, к броду через быструю и чистую речку Ольн, Мамер притормаживал, и карету догнал юноша верхом на першероне; он ехал босой, одет был в старый выцветший плащ, но на голове красовалась новенькая треуголка военного образца; юноша твердой рукой натягивал удила, сдерживая горячего нормандского скакуна. К седельной луке были приторочены два запасных пистолета. У юноши было открытое лицо и ясные глаза, сиявшие радостью, словно он впервые в жизни отправился в путешествие. Поравнявшись с каретой, молодой человек заглянул в окно и очень вежливо поздоровался на самом чистом бретонском наречии, потом спросил по-французски:

— Ваши милости едут на свадьбу мадемуазель де Туль-Гулик?

— А за кого же выходит замуж моя племянница? — полюбопытствовал полковник де Куленкур.

— Да хранит ее Господь! Она выходит за торговца зерном из Аллана.

— Что же, в Бретани не нашлось достойных ее дворян?

— О, если бы ее только отдали! — с горечью промолвил юноша и, обменявшись взглядом с мадам де Сен-Васс, которая понимающе и сочувственно улыбнулась ему, пустил коня в галоп и помчался к броду; на середине реки, где вода была поглубже, конь поднял кучу брызг.

— Этот молодой человек влюблен в вашу племянницу, господин полковник! — сказал господин де Нанси.

— Девица стоит того! А на свадьбе к столу наверняка подадут индюка с печеными яблоками под бешамелью!

— Так, может, поехать туда и подкрепиться? — предложил нотариус.

— Это было бы все равно что обратить воду в вино, как это сделал Господь наш в Ханаане, — ответил полковник, принявший предложение нотариуса всерьез. — Как мы можем отправиться в Туль-Гулик, если мы едем в Динан посмотреть на гильотину?

Дорога из Каре в Генгам, где наши путники должны были остановиться на ночлег, проходила среди густых кустарников и заполненных мутной водой болот, которые кое-где пересекали дорогу, к великой радости де Крозона, уж очень ему нравилось смотреть, как кони копытами разбрызгивают и вспенивают воду. Никогда он не чувствовал себя таким молодым, никогда мир не таил в себе для него столько новых захватывающих впечатлений. Конечно, все его спутники были мертвецами, осужденными влачить тяжкие цепи, но с ним они обращались так вежливо, будто читали по книге, содержащей свод правил хорошего тона. Когда музыкант узнал, что его выманили из дома лишь затем, чтобы дворянин из Кельвана прослушал несколько пьес, перед тем как упокоиться в могиле, он немало перепугался, однако ведь этот дворянин и на самом деле не пожалел завещать ему яблоневый сад, словно догадавшись, как нашему музыканту нравятся холмы, с которых открывается вид на всю долину реки Блаве. Да к тому же именно в этой компании музыкант узнал, что слава о его искусстве разошлась за пределы Бретани: доктор Сабат рассказал, что в Авиньоне, на постоялом дворе возле моста, повстречал он однажды некоего аббата с Атлантического побережья Бретани и тот поведал ему, что в Бретани похороны стали особенно пышными в тех случаях, когда хору младших братьев Ордена францисканцев аккомпанирует на бомбардине какой-то музыкант из Понтиви. И этим музыкантом был он, Шарль Анн де Крозон. Полковник, человек гордый и властный, обращался с ним любезно, точно с собратом по оружию на собрании военачальников, а когда узнал о планах нянчившей Шарля артиллеристки, стал называть его «господин офицер королевского Наваррского полка» и при этом вскидывал руку к треуголке. Мадам де Сен-Васс держалась с музыкантом приветливо и ласково, вела с ним долгие увлекательные беседы, отвечала взглядом на взгляд, строила милые гримаски, и музыкант всегда подавал ей руку, когда она выходила из кареты или садилась в нее, а иногда даже брал за талию, чтобы поддержать понадежней. Мадам стирала ему носовые платки, которые благодаря щедрости господина де Нанси быстро становились коричневыми, а он затем привязывал их к ореховому прутику и, высунув в окно кареты, держал на ветру наподобие штандарта, чтобы они просохли. Токката стала у него быстрей и мягче, чего раньше ему добиться не удавалось, поначалу кортезины и контрдансы все равно звучали в его исполнении как церковная музыка, а рондо больше походило на затейливый погребальный марш, нежели на что-нибудь другое. Нотариус, у которого глаз был остер, как у лисицы, после исполнения каждой серенады говорил:

— А не влюблен ли наш соловушка?

Мадам де Сен-Васс краснела, а у музыканта сладко щемило сердце и к горлу подкатывал комок. Неужели он влюбился в покойницу? Да и кто бы сказал, что она мертва, видя теплую белизну ее рук и груди, лукавый блеск ее глаз! У нее была привычка высовывать кончик языка и облизывать губы, сначала верхнюю, потом нижнюю, и де Крозон, поглядывавший на нее искоса, дабы не дать нотариусу повода для злословия, невольно повторял это движение, а она тогда слегка вскидывала голову и глядела на музыканта безмятежно и просто, словно видела перед собой восхищенного неоперившегося птенца, еще не испытавшего радости и упоения полетом. У музыканта горели уши, и он ощущал нечто такое, что его пугало, но вместе с тем приносило неизъяснимое блаженство. Они ехали на Ланривен, срезая путь, по старой дороге, по которой лет пятьдесят никто уже не ездил, с тех пор как на этой дороге отрезали голову нищему из Плуаре, когда тот совершал паломничество в Сент-Анн д’Оре; а потом он стал выходить на дорогу, держа голову в руках, и просить милостыню у прохожих и проезжих, причем монету надо было класть в рот — руки-то заняты.

— Ну, если нищий из Плуаре выйдет на дорогу, — сказал полковник Куленкур, — придется господину нотариусу распроститься со своей каролиной времен империи.

— Мертвые не подают, — возразил нотариус из Дорна. — Об этом сказано в Lex Cincia de donis et muneribus[34]Закон Цинция (начало III в. до н. э.) о запрещении судьям принимать подарки и вознаграждение за ведение процессов (лат.). ; великая вещь римское право.

Должно быть, бедняга нищий из Плуаре знал, что в карете едут мертвецы, ибо не вышел на дорогу ни у моста возле Боса, ни на перекрестке с дорогой на Сен-Мартен, не иначе тоже был знатоком римского права. Когда проезжали мимо каменного распятия у Ланривена, начало смеркаться. Какая-то старуха зажигала фонари, а солдат во фригийском колпаке и с ружьем за плечами что-то выцарапывал ножом на свалившейся со столбов старой перекладине ворот, служивших въездом в родовое поместье виконтов Туль-Гулик.

Постоялый двор, вернее, бывший постоялый двор, где они собирались провести ночь, находился на холме в двух лигах от Генгама, среди лугов, заросших высокими травами. Карета съехала со старой, заброшенной дороги. Мамер направил ее по полю меж кустами ольшаника, и господин музыкант обратил внимание на то, как резво бегут лошади ночью, и на то, что карета катится по таким местам, где нет ни дороги, ни ровного поля, да так быстро, что за окном все мелькает, ничего не разглядишь. Наконец остановились, вся компания вышла из кареты и двинулась вперед, во главе шел полковник, на его треуголке примостился дух Ги Черт Побери, светлячок, который и указывал остальным путь к ночному пристанищу. Мадам Кларина де Сен-Васс одной рукой подобрала юбки до колен, а другой держалась за плечо господина де Нанси. Они шли по высокой траве, достигавшей до пояса. Постоялый двор оказался полуразрушенной башней, по обе стороны от нее были выстроены большие навесы, а перед ней был круглый дворик, вымощенный каменными плитами. Из-под навеса слева вышел человек, судя по овчинному полушубку — пастух, который нес фонарь. Рядом с ним шел другой мужчина, закутанный в белый плащ и ведший на поводке огромного волкодава — пес натягивал поводок, рвался броситься на пришельцев, скалил зубы и злобно рычал.

— Стой, кто идет? — спросил человек с фонарем; голос у него был молодой, однако в нем чувствовался страх. — Какая живая душа?

— Вернее было бы сказать — какая мертвая душа! Идет покойный полковник Куленкур де Байе из войска принцепса Нормандии. А кто осмелился тревожить мертвецов на пустошах Медака?

Человек в белом плаще переложил поводок в левую руку, а правой взял фонарь у того, который смахивал на пастуха, и подошел поближе взглянуть на гостей. Полковник, стоявший посреди дворика, обнажил шпагу, стоявший чуть позади дворянин из Кельвана принялся вывинчивать шпагу из трости. Прочие остались в арьергарде, а наш музыкант решил, что не уронит честь де Крозонов из Шато-Жослена, если спрячется за смоковницей, росшей у входа во дворик.

— Добрый вечер, господин родственник! Вас приветствует офицер королевского флота капитан фрегата Дю Гранн! А что, в Седане не нашлось могильщика?

— Кое-кто не отошел еще от гнева! — ответил полковник, вкладывая шпагу в ножны, — Моя мать — упокой Господь ее Душу — была из рода рыжеволосых Дю Граннов. А что вас сюда привело, господин капитан? Неужели в этих высоких травах затерялся какой-нибудь королевский фрегат?

Капитан передал пастуху фонарь и пса, который понемногу успокаивался, и стал о чем-то говорить с полковником, понизив голос. Нотариус из Дорна, очевидно, знал этот постоялый двор и провел остальных под навес, находившийся слева от башни; там путники сели в кружок и, видя, что полковник задерживается, принялись ужинать копченой селедкой и вареными яйцами, запивая их молодым сидром. Музыкант купил в Эльгоате буханку ржаного хлеба и теперь отрезал от нее аппетитные ломтики с поджаристой корочкой для доктора Сабата, который любил поесть. Прошло полчаса, полковник все еще продолжал беседу с капитаном, а для музыканта ночи были тягостными, ибо мертвецы, усевшись поудобней, всякий раз начинали рассказывать друг другу свои истории, как будто они не были давным-давно всем известны, и получался весьма зловещий хор, каждый говорил свое, не слушая других. Они добрались уже до середины своих рассказов, когда пришел наконец полковник и присоединил свой голос к общему хору. На этот раз он говорил быстро, и рассказ его был короче, чем обычно, за ним заторопились и остальные, и вскоре какофония прекратилась.

Полковник встал со скамьи и, положив обе руки на эфес шпаги, заговорил спокойным голосом, в котором, однако, слышались нотки радостного возбуждения.

— Под другим навесом и в нижнем этаже башни, где когда-то размещалась кухня, — сказал он, — сейчас находятся девять шуанов[35]Шуаны — вандейские сторонники короля во время Великой французской революции. под началом моего кузена Дю Гранна, они забрались в эту глушь потому, что на рассвете по дороге из Сен-Бриё в Морле республиканцы повезут две пушки, их-то эти бретонские дворяне и хотят отбить, пустив в ход ружья и шпаги. Если бы я не был мертвецом, то, как самый высокородный из всех здесь находящихся, взял бы командование на себя.

Сказав это, он гордо выпятил грудь. Кончиком ножен провел на земле черту, обозначив ею большую дорогу, справа от нее очертил кружок — это был лес, а слева — еще один кружок, чтобы обозначить место, где они находились, и объяснил, что шуаны устроят засаду в лесу, а он, дворянин из Кельвана и господин де Нанси поскачут на конях навстречу республиканцам, отвлекая внимание от притаившихся в засаде шуанов; тем временем музыкант и доктор Сабат, спрятавшись в траве, поднимут шум: доктор будет стрелять из пистолета, который одолжит ему один из шуанов, а музыкант заиграет какой-нибудь быстрый марш, чтоб это было похоже на звуки боевой трубы, подающей сигнал к атаке. Мадам де Сен-Васс и другие будут под навесом дожидаться участников сраженья.

— А что же я? — обиженно спросил нотариус.

— В бою нотариальное свидетельство не требуется, господин Плеван! — загремел дворянин из Кельвана; ему наконец удалось вывинтить шпагу из трости, и теперь он воинственно размахивал стальным клинком, сверкавшим даже при слабом свете блуждающего огонька, бывшего пикардийца Ги.

И тут трижды прокричала сова. Полковник со своими воинами вышел в поле, музыканту и доктору Сабату указал невысокий, поросший травой холм, на вершине которого рос каштан с искривленным стволом. Шуаны сели на коней, Дю Гранн прихватил с собой и волкодава, посадив его на круп своего коня. Полная луна стояла уже высоко, и видно было как днем. Поднялся ветер, в Бретани при полной луне всегда ветрено. Говорят, ветер поднимают мертвецы: в этот час они особенно резво носятся по полям. Сабат, получив пистолет, направился к холму по пастушьей тропе, музыкант последовал за ним. Они увидели, как по полю поскакали полковник и его соратники, а шуаны исчезли в лесу. Было договорено, что условным знаком будет крик совы — дважды — и протяжный свист. Придя на холм, Сабат ловко взобрался на каштан, а де Крозон спрятался в траве, присев на футляр с бомбардином.

— Вон они! — прошептал Сабат.

В лесу дважды прокричала сова и раздался протяжный свист. На дороге защелкали выстрелы. Сабат выстрелил в воздух, как ему было приказано, а де Крозон заиграл охотничий марш, который слышал в детстве, когда его отец отправлялся охотиться на дикого вепря в Геенне. Играя, машинально поднялся во весь рост. На дороге, где шла пальба, вдруг взметнулся столб пламени и прогремел оглушительный взрыв. У леса хлопали одиночные выстрелы.

— Должно быть, разнесло зарядный ящик, — пояснил доктор Сабат, слезая с каштана, так как у него кончился порох.

На скелете одной из лошадей подскакал дворянин из Кельвана со шпагой в руке.

— Vive le Roi![36]Да здравствует король! (франц.)

— Ну как? — спросил Сабат.

— Шуаны покатили пушки по старой дороге.

Подъехали на конских скелетах Куленкур и господин де Нанси.

— Прекрасная стычка, господа! — прокричал полковник, салютуя соратникам шпагой, и со смехом добавил: — Надо отдать вам должное, господин музыкант, охотничий марш был великолепен! Можно было подумать, что это маршал де Тюренн форсирует Рейн!

— Кое-что и я сделал, — заявил господин де Нанси.

В ходе сраженья он срезал веревку от колодца и, подскакав поближе к противнику, сделал петлю и накинул ее на шею республиканскому офицеру, затем пустил коня вскачь и поволок бесчувственное тело по высокой траве. Куленкур был шокирован.

— Веревка — не оружие в честном бою, господин лоренский палач!

И сердито погрозил шпагой. Палач бросил конец веревки на землю и ускакал к башне. На перекрестке, где шла дорога на Сен-Мартен, еще слышались отдельные выстрелы.

— А, пока дожидаемся рассвета, нельзя ли еще раз послушать охотничий марш? — попросил дворянин из Кельвана.

Музыкант подошел взглянуть на убитого. Это был тот самый молодой человек в новенькой треуголке, который утром обогнал карету у брода через Ольн. Труп был истерзан, так как долго волочился по траве.

— Нам, мертвым, не разрешается хоронить покойников, — сказал полковник, спешиваясь.

Вдвоем с доктором Сабатом они взвалили труп на остов Гвардейца и медленно направились к башне, меж тем как в небе над горизонтом занималась заря. Убитого положили под навес. Мадам де Сен-Васс тоже подошла взглянуть на него.

— А я-то думала, он на свадьбу едет такой нарядный!

— Он был влюблен, — еще раз подчеркнул нотариус.

— Что на войне, что в любви опасности немало, — философски заметил дворянин из Кельвана.

— Музыкант, — сухо распорядился полковник, — подожгите навес!

Де Крозон послушно взял пук соломы, поджег его с помощью огнива. Навес представлял собой деревянное строение, крытое соломой и сеном, присыпанными сухой землей, — раздолье огню, да еще ветер раздувал этот огромный костер.

— Господин музыкант, играйте похоронный марш, — велел полковник.

Помощник регента понтивийской церкви заиграл траурную мелодию, какую обычно исполнял на похоронах членов своего религиозного братства. Вся компания вернулась к карете — уже наступило утро. Когда музыкант извлек из своего инструмента последние звуки затейливого финала, крыша навеса рухнула, во все стороны полетели искры и горящие щепки. Юноша, еще недавно полный жизни, нашел свою могилу под горящими обломками. Музыкант пошел к своим спутникам, на полдороге его встретил дворянин из Кельвана и дружески похлопал по плечу. Он был уже в дневном обличье.

— Ах, музыкант, слушать тебя приятней, чем наслаждаться любовью в объятьях женщины!

II

Приехав в Динан, наши путники вышли из кареты за церковью Святого Саверия, и Мамер Хромой провел их с черного хода в дом дядюшки Мезидона, старьевщика, который держал свою лавку на Рыночной площади. Дом был двухэтажный, с одним окном и полукруглым, словно церковная кафедра, чугунным балконом по фасаду. Обстановка, собранная старым Мезидоном за долгие годы, состояла из ветхого топчана, покрытого изрядно поношенным синим плащом на желтой подкладке, плетеных стульев и видавшего виды стола с жаровней. На столе стояли бутылка красного вина и выщербленная зеленая глиняная плошка с остатками жаркого из рыбы.

— Не скажу, что я очень рад таким высоким гостям, но что поделаешь, бедному человеку надо как-то на жизнь зарабатывать, — сказал старик, снимая с топчана синий плащ, чтобы предложить сесть мадам де Сен-Васс.

Мезидон был суетливый горбун с непомерно длинными руками, бельмом на глазу и беззубым ртом; говорил на бретонском наречии, одет был в полосатые красно-белые штаны и залатанный полушубок из косматой овчины.

— В одиннадцать часов, — пояснил он господину де Нанси, который все время смотрел в окно, — с гильотины снимут чехол. Сегодня казнят только одного слепого из Гимильо, за то, что он в Сен-Мало пел роялистские куплеты.

— В Бретани слепых испокон веков не трогали!

— Мадам, такие уж сейчас времена, никому спуску не дают.

— Этот слепой, который сегодня попробует нож великого Гильотена, — сказал Мамер Хромой, беря щепоть табаку из табакерки господина де Нанси, — надеюсь, не тот, с которым сотворил чудо Святой Апостол Павел в Леоне, тот вроде тоже родом из Гимильо; его мать была ткачихой, каждую осень ездила в Кемпер и ходила по домам, ткала шерсть для зимней одежды. Отцом его, кажется, был какой-то сукновал из Шатолена. Мальчик родился косоглазым, и на косивший глаз постепенно наползала красная пленка, так что в конце концов косой окривел. А всем известно, что кривой с красным глазом приносит всякие несчастья, вот и этот мальчик, как начал ходить, разносил беду по всей округе, такой дурной у него был глаз: случались денежные потери, болезни, в хлебе попадались камешки или жучки-точильщики, горели скирды и сараи, бесились собаки, телята рождались мертвыми, у беременных женщин случались выкидыши; если кто падал на том месте, где ступила нога кривого, обязательно ломал руку или ногу, а то и вовсе встать не мог; в тавернах скисало вино, а когда мальчишку возили в монастырь Мермюи, у тамошних монашенок начала шелушиться кожа на пупке. Кривого остерегались, как прокаженного, камнями гнали с улицы и с дороги; был в том селении головорез, однажды он убил какого-то сыровара на сельском празднике, так вот, родной дядя кривого договорился с этим душегубом, чтобы тот утопил кривого мальчишку в колодце в день Святого Андрея, потому что этому дяде взбрело в голову, будто кривой сглазил его быка, Которого подвели к корове, чтоб он ее покрыл, а бык ни с того ни с сего вдруг брякнулся оземь и откинул копыта. Известно было, что кривой, стоя на пригорке, глядел на быка, когда того вели на случку. И аббат из Ранси, хозяин коровы, тоже рассердился, потому что корова была голландской породы, а тут из-за того, что бык ее вовремя не покрыл, нрав у нее испортился, и в тот год она так и не огулялась.

Мамеру редко приходилось говорить так долго, и он сделал два больших глотка из кружки с сидром, двигая кадыком, который у него свободно ходил по горлу с тех пор, как Мамера повесили в Ренне. Аккуратно утерся рукавом.

— В Гимильо ходили слухи, что и сама мать замыслила так или иначе отделаться от сына, решила отвезти его в Леон и вручить судьбу своего ребенка Апостолу Павлу в день праздника этого святого, когда в этот город съезжаются корзинщики из всей округи.

Мать преклонила колени перед фигурой святого, держа кривенького на руках, и попросила Апостола Павла, чтобы он, либо исцелил ребенка, либо взял его к себе на небо: что у мальчишки за жизнь, в Гимильо его в конце концов утопят в колодце или проломят ему голову камнем. Мать плакала и умоляла могущественного святого, обещала принести по обету серебряный глаз, а в это время корзинщики устроили у церкви фейерверк, у них это любимое занятие, и в тот год потешное представление называлось «Осада Арраса»[37]Аррас — город в 168 км к северу от Парижа; здесь речь идет о его осаде в 1640 году., целую партию ракет прислал из Бреста Валансьен, самый лучший в Бретани мастер, и вот когда ракета под названием «Новая бомба» взорвалась в воздухе и, рассыпавшись, образовала фигуру в виде зонта, одна из маленьких ракет упала на фонарь у входа в церковь, отскочила, разбила витраж, влетела внутрь и лопнула, стукнувшись о святого, искры и осколки посыпались на мать и сына, и одна искра выжгла сыну здоровый глаз, так что из кривого он сделался слепым. А слепых в то время, как сказала мадам, в Бретани не трогали, считали их неприкосновенными — вот какое чудо совершил Апостол Павел, вот как сумел он уважить просьбу матери. Ткачиху завалили пожертвованиями, а хозяин быка на коленях приполз из Клауэ в Гимильо и принес в корзине два десятка яиц, даже благородные господа приходили прикоснуться к голове слепенького. А тот рос крепким и сильным и в конце концов стал отбрыкиваться и плевать на тех, кто приходил дотронуться до него, и для матери это была большая потеря, ведь она хотела отвезти сына в Эльгоат и брать деньги с тех, кто пожелал бы исцелиться, прикоснувшись к нему, а раз он так прославился из-за чуда, свершенного Святым Павлом, то доход был бы немалый. Но пришлось ей послать сына в Пемполь к тамошнему слепому, чтоб тот научил его играть на скрипке, и скоро слепой мальчик стал бродить по городам и деревням и петь всякие песни, говорят, побывал на всех святых праздниках в Бретани, кроме праздника Святого Павла, который в чести у леонских корзинщиков. Вот я и спрашиваю себя: не этого ли Ива — так его звали — сегодня казнят?

— В указе, который вывесили, не сказано, как его зовут, — сказал Мезидон.

Господин де Нанси без конца нюхал табак, не спуская глаз с гильотины, стоявшей на помосте около метра высотой посередине площади и покрытой трехцветным флагом; ее охранял взвод пехотинцев, которым командовал офицер с глиняной трубкой в зубах, восседавший на коне. Когда на башне герцогского замка пробило одиннадцать, появился господин в черном сюртуке с трехцветной перевязью наискосок, и Мезидон сказал, что это помощник комиссара по имени Туле, прибывший из Парижа специально для того, чтобы продемонстрировать губернатору Бретани гильотину в действии; солдаты вяло отдали ему честь, а сидевший на коне офицер даже не шелохнулся. На площади начал собираться кое-какой народ, в основном — мальчишки. Помощник комиссара поднялся на помост и снял чехол с гильотины, ему помогал один из солдат. Господин де Нанси с балкона разглядывал машину. Огромный нож сиял на солнце, точно зеркало, а солдат еще протирал его фригийской шапочкой. Помощник комиссара присел на ступеньки помоста и грелся на солнце, сверкая цилиндром и трехцветной лентой. Конный офицер потрусил к трактиру, откуда служанка вынесла ему глиняную кружку с вином. Он отхлебывал не спеша и после каждого глотка что-то говорил девушке, та заливалась смехом.

Господин де Нанси спросил у старого Мезидона, знаком ли он с помощником комиссара, тот ответил утвердительно. Гуле прибыл из Парижа почтовым дилижансом, и Мезидон продали ему шерстяные чулки, стоял апрель, а в Динане в это время очень сыро, помощник комиссара выторговал чулки за полфранка, старик уступил их чуть ли не себе в убыток.

— Тогда можно пойти потолковать с ним! Да и приспособленье поглядеть вблизи.

Господин де Нанси протянул старику золотую монету в пол-луидора, и у того сразу исчезли всякие сомнения насчет того, надо ли вести гостя к гильотине. Мертвецы глядели с балкона и из окна, как господин де Нанси шел по площади в сопровождении старого Мезидона, все хотели увидеть, чем кончится эта затея, народ на площади тоже глазел на незнакомца, ибо одет он был больно уж чуднó, такие наряды давно никто не носил. У лестницы, ведущей на помост, их остановил солдат с ружьем за плечами, но Мезидон нашел выход из положения, сказав, что этот мсье — гражданин из Шербура, в дороге его ограбили и он, Мезидон, продал ему эту старую одежду, а гражданин знаком с помощником комиссара мсье Туле и хочет засвидетельствовать ему свое почтение. Помощник комиссара в это время вместе с помогавшим ему солдатом складывал трехцветное полотнище, которым была покрыта гильотина, и господин де Нанси со стариком поднялись на помост. Господин де Нанси, делая вид, что знаком с мсье Туле, пожал ему руку, вложив при этом в его ладонь золотую монету, позаимствованную у полковника Куленкура.

— Я и сам не знаю, как это получилось, — рассказывал потом господин де Нанси, когда компания мертвецов остановилась на ночлег в окрестностях Комбура. — Я сказал ему, что я палач из Лорены и с тех пор, как я оттуда уехал, эта должность никем не занята, соврал, будто уехал из-за истории, в которой была замешана юбка, и, если можно где заработать, пусть он имеет в виду, что я всегда очень серьезно относился к своим обязанностям. Мсье Туле был толстый и разговорчивый, он поведал мне, что раньше никогда не занимался таким ремеслом, а служил часовщиком в парижском парламенте, и взялся показывать всюду гильотину, чтобы выпутаться из долгов, а то дошло уже до того, что его молодая жена стала торговать своим телом, чтобы помочь ему рассчитаться с кредиторами; что же касается его новой работы, то он не глядит на осужденного и закрывает глаза всякий раз, как тянет за цепочку, тем более что в Динане пока что он рубил головы только людям низкого сословия. Такая его откровенность подбодрила меня, и я попросил разрешения попробовать, удобно ли осужденному, когда он кладет голову в предназначенную для нее выемку в колоде, только я нарочно положил голову боком, он сказал: не так, надо стать на колени, как в церкви, и лечь на колоду грудью, не поворачивая голову в сторону, — и, хоть со времени приезда в Динан помощник комиссара беспрерывно простужался из-за здешней сырой погоды, он был так любезен, что сам показал мне, как должен укладываться осужденный, стал на колени, лег грудью в углубление и вытянул шею, как только мог. Не знаю, о чем я тогда думал — видно, вспомнил былые дни; я стоял на помосте посередине площади, и в руках у меня была смерть. Я легонько потянул мизинчиком за цепочку, нож сверкнул, как молния, упал на шею помощника комиссара и прошел сквозь человеческое тело, будто через масло. Ну так ровненько отхватил голову! Немножко противно было, что так много крови. Я тут же прямо с помоста прыгнул в седло офицерского коня, потому что офицер в это время спешился и раскуривал трубку. Вы сами слышали, какой поднялся крик, когда голова помощника комиссара покатилась в корзину, а я ускакал, вы могли убедиться, господин полковник, что мы, жители Лорены, умеем обращаться с лошадьми не хуже других.

— Я не сожалею о вашей выходке и о загубленной золотой монете лишь потому, что рад за слепого из Гимильо, у которого голова осталась на плечах, — сказал полковник.

— А я и не собиралась смотреть, как слепому отрубят голову, — заверила мадам де Сен-Васс, которая в это время с музыкантом собирала ромашки тут же на лугу, где они расположились.

— Слепые — не от мира сего, — сказал доктор Сабат.

— Римское право не дает им никаких преимуществ, — вмешался нотариус.

— Все равно это свинство, — оборвал его полковник.

Господин де Нанси угостил всех табачком и, прочихавшись так и эдак, рассудил:

— А в общем-то, для такого большого народа, как наш, гильотина вещь неплохая, если все они работают так же исправно, как та, которую мы видели в Динане.

III

Карета остановилась у поворота на Племиль, где кончается ольшаник и начинается радующее взор ровное поле, потому что музыканту понадобилось справить малую нужду. Равнину здесь украшали омытые дождем всходы льна.

— Я не прочь посмотреть представление, которое будет дано на площади перед церковью в Комфоре, — сказал де Куленкур, — при жизни я всегда был большим любителем театра.

— А что там будет показано? — спросил доктор Сабат.

— «Верная любовь и смерть влюбленных Ромео и Джульетты в прекрасном итальянском городе Вероне», — прочел нотариус, глядя на афишу, прикрепленную к будке для сборщика дорожной пошлины.

— И сами актеры тоже из Италии, — добавил музыкант, завязывая тесемки на штанах. — Может, не все, но вот тут сказано, что примадонну зовут Джакомини да Монца.

— Говорят, итальянки, — заметил дворянин из Кельвана, — после того как нарушат шестую заповедь, встают с кровати, подходят к окну и начинают петь. Так поступала, если верить слухам, даже Екатерина Медичи.

— Оттого и пошли у нас мятежи да восстания, — заметил Куленкур и велел всем садиться в карету.

Их обогнали несколько всадников, вежливо поздоровались и поехали дальше, переговариваясь между собой, и из разговора мертвецы поняли, что их приняли за актеров, которые едут в Комфор давать представление. Мадам де Сен-Васс поведала, что в юные годы читала историю этого самого Ромео, очень пылкого влюбленного, и вдвоем с полковником они без труда уговорили всех остальных ехать вслед за всадниками на площадь в Комфоре, где уже, наверно, сколачивают подмостки и развешивают кулисы и занавес. Комфор расположен на невысоком холме и славится шерстью, главным предметом местной торговли, пастбища вокруг городка больно уж хороши. В давние времена там был знаменитый замок, но теперь единственной достопримечательностью остался рынок, на нем торгуют по-особому выпряденной шерстью под названием douillet[38]Неженка (франц.). , она очень хороша на парики: в таком парике летом не жарко, а зимой не холодно.

— Когда с наступлением темноты у вас исчезает грудь, — сказал дворянин из Кельвана, обращаясь к мадам де Сен-Васс, — вам не помешала бы подушечка из douillet, той самой шерсти, что идет на парики, потому что мне больней всего видеть, как ваша блузка прилипает к ребрам и прелестная впадинка меж грудями исчезает без следа всякий раз, как наступает ночь.

— Но мы же едем не на бал, мсье! — сказала мадам де Сен-Васс, однако видно было, что комплимент доставил ей удовольствие.

Лошади тянули карету вверх по склону холма, на котором расположен Комфор, и за нею увязалась ребятня, как видно, здесь кого-то дожидались, скорей всего — итальянских актеров, мальчишки бежали рядом с каретой и впереди нее, и позади, пробовали прицепиться на запятки. Наверняка мертвецов и в самом деле приняли за актеров, а те, как оказалось впоследствии, не приехали из-за того, что мэр Ланривена, где они перед этим выступали, заподозрил их в похищении младенца и взял под стражу.

— Что за нелепое заблуждение! — ворчал нотариус: его, судя по всему, принимали за Капулетти-отца.

— Мамер! — крикнул полковник восседавшему на козлах хромому кучеру. — Гони, оторвись от них!

Но за поворотом дорога оказалась перекрыта шлагбаумом, раскрашенным красными и желтыми полосами, то есть в цвета округа Треманль.

— Господа актеры, давно вас ждем! Народ уже собрался на церковной площади! А где же влюбленная синьорина Джульетта?

Тот, кто говорил так властно и повелительно, был мэр Комфора, горбун, живой, как ртуть, с пышными усами, одетый в зеленый камзол с трехцветной перевязью, на голове — шапочка, какую ввел в моду гражданин Сен-Жюст[39]Сен-Жюст, Луи Антуан Леон (1767–1794) — деятель Великой французской революции, якобинец., а вместо трости мэр опирался на ружье с примкнутым штыком, который торчал высоко над его головой и тоже был увит трехцветной лентой. Мертвецы, сидевшие в карете, переглянулись. Отовсюду сбегались люди, все хотели поглядеть на труппу синьорины Джакомини, и мэр приказал хромому кучеру поставить карету за церковью, на задах дома священника, куда вела наезженная дорога. Мертвецам пришлось выйти из кареты, и все взоры устремились на мадам де Сен-Васс, которая обмахивалась кончиком боа — так она разгорячилась, когда поняла, что ее принимают за Джульетту. Вот как случилось, что на церковном дворе Комфора пьесу о Ромео и Джульетте представили скитавшиеся по Бретани мертвецы.

Помост для представления построили у стены старой церкви, а столбами послужили деревянные фигуры святых, их в то время во Франции не очень-то почитали. Церковный двор и в самом деле был запружен народом, так что полковник Куленкур, знавший о театре намного больше других членов компании, сказал музыканту, что самое время сыграть на бомбардине, а, пока звучит музыка, он договорится с остальными мертвецами, кто кого играет. Музыкант очень мягко сыграл павану[40]Павана — старинный испанский танец., а затем кортезину и снискал бурные аплодисменты. Де Крозон покраснел от удовольствия, такими радостями жизнь до сих пор его не баловала. Если вся эта история окончится для него благополучно, можно подумать и о концертах. Куленкур шепнул музыканту, чтоб он заиграл марш и не останавливался до тех пор, пока все не будет готово к началу представления; де Крозон повиновался, а тем временем дворянин из Кельвана с помощью веревок повесил вместо декорации одолженный у мэра ковер, изображавший площадь с фонтаном посередине, у которого дремал юноша с лютней, а на заднем плане виднелась аркада дворца; нотариус приладил султан из перьев к гренадерской шапке, так как ему предстояло играть роль гонфалоньера[41]Гонфалоньер — глава городского совета в некоторых итальянских республиках в средние века., пригласил на сцену несколько местных жителей, а над ними водрузил на шесте деревянный щит, на котором крупными буквами разного цвета было написано: «Это — народ Вероны». Меж ними ходил лоренский палач, поясняя, где кому стоять и когда что кричать. Наконец барабанщик муниципалитета забил дробь, как на параде, а музыкант, как ему было велено, во все горло прокричал:

— Представление о знаменитых влюбленных Ромео и Джульетте!

На церковной площади Комфора воцарилась такая тишина, что, если бы пролетела бабочка, был бы слышен шелест ее крыльев.

Среди бумаг музыканта из Понтиви были найдены записки, где в форме пьесы излагалось содержание представления, которое было дано на церковной площади в Комфоре; текст придумали полковник Куленкур де Байе и мадам Кларина де Сен-Васс. Там же рассказывается и о том, что музыкант узнал впоследствии, уже во времена Империи, от одного жителя Комфора, случайно повстречавшегося ему на бульваре в Понтиви.

Ниже мы приводим слово в слово, без всяких прикрас и добавлений то, что записал музыкант.

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА

ЗНАМЕНИТЫЕ ВЛЮБЛЕННЫЕ

ДЕЙСТВИЕ ЕДИНСТВЕННОЕ

Площадь в итальянском городе Вероне. У фонтана спит бродячий музыкант, прижав к себе лютню, он не проснется до конца действия.

СЦЕНА I

Площадь понемногу заполняется народом. Несколько юношей поют какую-то песню. На авансцену выходит солдат, бросает на землю оружие, снимает шлем и кирасу.

Солдат. Одиннадцать лет нужды и лишений! И вот наконец швейцарцы сняли осаду. Одиннадцать лет городские стены нашей Вероны были словно укутаны пепельно-серым туманом.

Другой солдат. Вот уже открывают ворота!

Крестьянин. Я видел со старой башни, как конные арбалетчики переправились через реку. А не хитрость ли это, синьор солдат?

Солдат. Да что бы там ни было. Одиннадцать лет голода и страха! Хоть как-нибудь прервать эту черную вереницу безрадостных дней!

Веронцы — солдаты, крестьяне, женщины, дети, — взобравшиеся на городскую стену, сообщают о том, что видят, тем, кто на площади.

Крестьянин. Швейцарский лагерь горит! Они жгут все, что не смогли унести с собой!

Старуха. Жгут даже краюхи хлеба, которые отнимали у нас!

Купец. Швейцарцы идут по дамбе.

Крестьянин. В лавке менял говорили, что завтра из Мантуи пришлют пшеницу.

Солдат. Надо еще узнать, цела ли Мантуя.

Крестьянин. Разве пришла весть о том, что Мантую сожгли?

Женщина. Сожгли Мантую, и не будет нам пшеницы! Швейцарцы не оставят ни зернышка!

Крестьянин. Это же волки!

Женщина. Недоноски!

Солдат. Все швейцарцы выходят из чрева матери головой вперед, но одна нога у них всегда завернута за шею.

Старуха. Они рождаются висельниками!

Солдат. Говорят, едет гонец из Мантуи, уже переправился через реку!

Женщина. А тот синьор солдат сказал, что Мантую спалили.

Крестьянин. Значит, это гонец из Венеции.

Женщина. Едет гонец из Венеции. Видели, как он переправился через реку.

Купец. Если верхом — значит, не из Венеции. Тот прибыл бы морем. Если Мантую действительно сожгли, он — из Сиены.

Женщина. У меня в Сиене свояк, он держит сапожную мастерскую у Римских ворот. Тачает сандалии для детей самых высокородных семей.

Девушка. А гонец — это молодой человек в шляпе с пером?

Купец. Гонцов назначают из дворян.

Слышится звук трубы, сначала вдалеке, потом ближе.

Солдат. Трубят общий сбор на площади.

Крестьянин. Сюда идет гонфалоньер.

Старуха. Богатые нынче такие же тощие, как бедняки.

СЦЕНА II

Входят гонфалоньер и четыре сенатора. Поднимаются на балкон над аркой.

Гонфалоньер. Граждане Вероны, друзья мои, простой люд, синьоры солдаты! Швейцарцы наконец ушли. Одиннадцать лет жили мы с петлей на шее. Одиннадцать лет знали лишь смерть, голод, жажду, страх. Мы уже не свободные веронцы, а скорей призраки, бродящие по улицам и площадям да по оружейным дворам… В нашем городе нет травы — ее съели матери, которым надо было кормить молоком грудных младенцев. В сосновой роще не найдете соловьев — их съели девушки, чтобы сохранить для своих возлюбленных не только обтянутый кожей скелет. И никто в Вероне не пел песен, не хватало воздуха, ведь одиннадцать лет все ворота были на запоре. Но вот швейцарцы уходят, и мы понемногу пробуждаемся от спячки, после долгой зимней ночи взошла для нас заря надежды. Правда ли, что швейцарцы ушли насовсем, мы скоро узнаем, так как на переправе через реку видели гонца.

Женщина. А он привезет нам хлеба, ваша милость?

Крестьянин. Привезут ли пшеницу из Мантуи?

Солдат. Когда же снова будет продаваться в Вероне венецианская говядина?

Женщина. Нам нужен хлеб! Хотя бы кусочек, ваша милость!

Солдат. Лучше б дали нам сначала поесть, тогда бы мы спокойно слушали, что скажет гонец из Сиены.

Гонфалоньер. Даже если гонец не привезет желанных вестей, все равно его приезд подтверждает, что путь свободен, а это в свою очередь означает, что прибудут и пшеница, и говядина и вы будете наедаться досыта каждый день.

Крестьянин. А как насчет вина?

Сенатор. Будет и вино. А пока что дождемся гонца и узнаем, что нового на свете, кто друг и кто враг.

Солдат. Гонец подъезжает к воротам. У него полная сумка писем!

Издали доносится звук трубы, это условный знак. Стража у Фаянских ворот сообщает, что гонец миновал их и въехал в город.

Воцаряется полная тишина. Слышен цокот копыт по каменным плитам мостовой. Появляется скачущий галопом всадник. Это молодой человек в серебряном шлеме и ярко-синем плаще. На правом рукаве — зеленая лента.

СЦЕНА III

Гонфалоньер. Откуда вы прибыли, синьор гонец?

Гонец. Из города Сиены, ваша милость. Дороги теперь свободны. В долине Пратто-Джирдженти видел, как два ворона клевали внутренности утонувшего швейцарца.

Гонфалоньер. Вы привезли письмо из Сиены властям нашего ныне бедного города Вероны?

Гонец. Адрес написан на шелковой ленте, которая у меня на рукаве.

Гонфалоньер (читает). «Город Верона. Печальнейшей инфанте синьорине Джульетте».

Женщина. А как с хлебом?

Солдат. И где венецианские быки?

Крестьянин. Если уж он не привез никаких вестей о быках, давайте пока что съедим его коня.

Хор. Коня на мясо! Нет мантуанского хлеба! Мантую сожгли! Нигде никого не осталось! Мы одни на свете! Остались только швейцарцы и мы! Коня! Забейте коня!

Гонфалоньер. Тихо! Тихо! Быть может, в этом письме вести для всех, для всего народа Вероны. Тот, кто его написал, наверное, не знает здесь никого, кроме синьорины Джульетты. В письме, возможно, говорится и о мантуанском хлебе, и о венецианской говядине, и о вине, и о том, много ли у нас осталось друзей.

Хор. Читайте же письмо! Что в нем сказано? Кто такая синьорина Джульетта? Она из дворян. Это знаменитая влюбленная. Дочка Капулетти, которая родила от кузнеца? Нет, эта не рожала, она — дочь Монтекки, у которого дом на старой площади. Да все они там распутные. Эта совсем молоденькая. Капулетти нажились, торгуя луком, вывозили его в Венецию. Еще и шелком торговали. Так будут читать письмо или нет? Мы ждем вестей!

Гонфалоньер. Мы послали за синьориной Джульеттой, успокойтесь. Она и прочтет письмо, если умеет читать, а если нет — прочтет кто-нибудь из синьоров сенаторов. А вот и синьорина Джульетта.

СЦЕНА IV

На площади появляется Джульетта. Наступает тишина. Джульетта поднимается на балкон, где стоят сенаторы и гонфалоньер.

Гонфалоньер. Синьорина, гонец из Сиены привез вам письмо. Адрес написан на ленте, которая у гонца на рукаве: «Город Верона. Печальнейшей инфанте синьорине Джульетте».

Гонец (преклонив колени). Синьорина, тот, кто написал это письмо пером из клюва птички, опочившей нынче зимой у него в ладонях, сказал мне: «Ты найдешь ее без адреса, ибо — кто не заметит луну в небе?»

Джульетта. Это, должно быть, Ромео.

Гонец. Да, синьорина, Ромео.

Джульетта (подносит письмо к губам, рукой гладит шелковую ленту на рукаве гонца и начинает читать). «Я каждый прожитый день исторгаю из сердца и, как семя, бросаю в землю. И вопрошаю дни мои: „А что же несете вы Любви?“ Ведь всякий день напоен своим особым ароматом. И тихо шепчу я всем дням, теснящимся в пустыне моей души: „Пусть даже все вы прорастете белыми лилиями — разве от этого время станет чем-то другим?“ „Вы по воздуху шлете мне ее улыбки?“ — вопрошаю я мельницы и флюгера моей юности. „Вы шлете мне ее улыбки по воде?“ — спрашиваю я у лодок, плывущих по реке. Не короли же повелевают воздушными замками и речными струями!» (Разворачивает письмо.) «И что такое Ромео, если не звуки, которые в твоих устах могут стать дыханьем Любви? Ах, Любовь, как давно ты уже не ликующий май!»

Разворачивает письмо полностью и читает, приблизившись к фонарю, висящему на столбе.

«Я не утратил привычки говорить с тобой и видеть тебя, Джульетта, ведь в Сиене я каждый день вижу белых голубок. Сердце мое сочится воспоминаниями, едва поутру открываю глаза, ибо оно полно ими до краев, мое усталое сердце, которое все еще гонит кровь по жилам… Я прижимаю к груди букет белых лилий и говорю: „Джульетта!“ В мечтах своих я вижу себя в твоей комнате, но покрывающий меня пепел, остывший пепел, что остался от роз, взращенных в сердце моем твоей любовью и сгоревших дотла вдали от твоего живительного взгляда, — весь этот пепел, смешавшись с пылью, обращается в холодную сырую землю, и она сыплется с меня, непогребенного мертвеца. Я призрак минувших дней, вот почему ты меня не видишь и шагов моих не слышишь, я — как тень от жаркого огня твоих объятий, я страдаю от жажды, погибаю и вновь прихожу в себя, а жажда не прошла, я ощущаю лишь усталость от моего пробужденья от сна, в котором воскресают мое тело и твоя душа. Тот, кто создал из тьмы и хаоса такие живые сосуды, как мы с тобой, Джульетта, должен был бы позаботиться и о вине, которым надлежало нас наполнить».

(Здесь на полях рукой музыканта сделана такая запись красными чернилами: «В это время стемнело, и мертвецы начали принимать образ скелетов».)

Джульетта (продолжает читать). «Напои ароматом рук твоих ночной воздух и пошли мне с ночным ветерком запах корицы».

При свете фонаря видны лишенные плоти кисти рук Джульетты. В страхе Джульетта роняет письмо. Толпа на подмостках разражается воплями и рыданиями, их подхватывают все собравшиеся на площади перед церковью, сценическое действо смешивается с жизнью.

Хор. Швейцарцы ушли, потому что объявилась чума! Нам привезли не любовь, а чуму. Черную чуму! Она пришла к нам из Сиены!

На фоне ковра, заменяющего декорации, видно, что все актеры — скелеты.

Хор жителей Комфора. Чума! Актеры принесли нам чуму! Любовь в своих костях несет чуму! В Италии — черная чума! Перед нами смерть! Чума! Чума!

Хор и жители Комфора разбегаются. Площадь опустела. Посреди ее стоит скелет коня, на котором приехал гонец. Это Гвардеец, конь полковника Куленкура, и полковник прямо с подмостков одним прыжком вскакивает в седло и пускает коня в галоп, из-под кованых копыт летят искры.

Слышны крики, по улицам города мечутся огоньки.

Хор и жители. В Вероне чума! В Комфоре чума! На всем свете чума!

Мертвецы достигают кареты, и Мамер пускает вскачь пару запряженных в оглобли лошадей. Когда карета скрывается за поворотом, на площади появляется девушка, нищенка в лохмотьях, медленно подходит к столбу, на котором висит фонарь, подбирает оброненный Джульеттой листок бумаги и принимается читать.

Девушка. А здесь ничего не написано ни про букет лилий, прижатый к груди, ни про ночной ветерок, напоенный запахом корицы. Ах нет, вот тут, с другой стороны, что-то написано! (Читает.) «Муниципалитет Комфора. Шестого флореаля[42]Флореаль — восьмой месяц республиканского года во Франции (с 20 апреля по 20 мая).. Разрешение речному стражнику Шайо по прозвищу Ищейка на брак с гражданкой Бонне по прозвищу Тихий Цветок. Пошлина — один франк. Разрешение старухе Гоман собирать конский и ослиный навоз на рынке по четвергам. Бесплатно. Разрешение портному Терну пришивать к штанам пуговицы с национальной эмблемой. Два франка».

К девушке подходит, стуча перед собой посохом, слепая старуха.

Старуха. Скажи, милая, будут раздавать хлеб христа ради по субботам в Ланриване?

Девушка. Нет, тетушка, нет, не было ни Ромео, ни воспоминаний, ни белых лилий!

Девушка и старуха плачут, обнявшись. Поднявшийся ветер колышет ковер в глубине сцены.

IV

В январе исполнялось три года со дня смерти дворянина из Кельвана — кстати, я не сказал еще, что звали его Ке Пьер Ле Бек-Элуэн, — и по истечении этого срока ему надлежало лечь в свою могилу на старом кельванском кладбище, кипарисы которого хорошо видны, когда спускаешься с горы, но мсье Ке Пьер прежде хотел заехать на курорт Баньоль-дель-Орн, где при жизни он каждую осень принимал грязевые ванны, и проститься с некоей мадемуазель де Витре, которая когда-то потеряла голос, оттого что испугалась бешеной собаки, и теперь приезжала в Баньоль лечить голосовые связки, а была она младшей из двух побочных дочерей, прижитых графом де Лавалем с кондитершей из Ле-Мана. Чтобы прощание было нежным и трогательным, Ке Пьер решил сказать барышне, что едет в Англию, где сядет на корабль королевского флота, и что в Кельване он от нечего делать научился играть на бомбардине и ночью в саду Мортань сыграет серенаду в ее честь. Играть будет, разумеется, музыкант, в ночном саду он вполне сойдет за дворянина из Кельвана. В Баньоль-дель-Орн они отправятся лишь вдвоем, а остальные будут ждать в развалинах замка Ла Ферте-Масе, где скорей всего может появиться хозяин Ги Черт Побери, черт по имени Соломон Капитан, должен же он выполнить уговор с клацающим зубами блуждающим огоньком.

В Баньоле музыкант снял комнатку в гостинице «Новая Франция» и два дня ел горячую пищу в положенное время, две ночи спал в постели, чего не знал с тех пор, как расстался с накрахмаленными простынями мадам Клементины. Дворянин из Кельвана нашел себе пристанище в заброшенном бальнеарии, а в субботу намеревался выйти на люди, прогуляться по улицам городка и, конечно, предстать пред очи мадемуазель де Витре, которая жила в доме некой швеи довольно уединенно, так как время было беспокойное, в Бретани гнев санкюлотов в большей мере был направлен против незаконных отпрысков аристократов, нежели против чистокровных, потомственных дворян, из-за того что незаконнорожденные больше кичились своим происхождением. С четверга до субботы музыкант репетировал в своей комнатке токкаты Россини, разучивал серенаду под название «Laura sorride»[43]«Лаура улыбается» (итал.). , пробовал покашливать, как это постоянно делал дворянин из Кельвана, чтобы мадемуазель де Витре была совершенно уверена, что серенаду исполняет ее галантный кавалер. Окно комнатки выходило на конный двор почтовой станции, по которому все время сновали слуги и постояльцы; некоторые из них останавливались послушать музыку.

В субботу утром в гостиницу «Новая Франция» явился мсье Ке Пьер в коротком сюртуке и пышном жабо из алансонских кружев, помахивая тростью-шпагой; дабы скрыть свою принадлежность к дворянскому сословию, он украсил шляпу трехцветным плюмажем. Музыкант исполнил для него серенаду, а так как в этот час прибывает почтовый дилижанс из Парижа, во дворе было много народу, и, когда де Крозон закончил «Laura sorride», публика разразилась аплодисментами; дворянин из Кельвана взял у музыканта бомбардин, подошел к окну и поклонился, будто он знаменитый музыкант. Де Крозона это немного раздосадовало.

— Я так поступил, дорогой помощник регента, на тот случай, если слух об этом концерте дойдет до мадемуазель де Витре, — сказал Ке Пьер, дружески похлопав музыканта по плечу.

Затем дворянин из Кельвана отправился в дом швеи засвидетельствовать свое почтение даме сердца, а музыканту назначил встречу в десять вечера по часам на здании бальнеария возле фонтана с фигурой Дианы в саду Мортань, который начинался сразу за домом швеи и был отделен от него лишь рядком невысоких лавров. А пока мсье Лe Бек-Элуэн прощался с невестой, музыкант счел, что не погрешит против уговора, если даст концерт в столовой гостиницы группе морских офицеров, которые ехали из Марселя в Авранш и остановились в гостинице, чтобы пообедать, и по счастливой случайности один из этих офицеров знал новую песню, очень модную среди молодых солдаток, называлась она «Le coeur solitaire»[44]«Одинокое сердце» (франц.). и была полна нежной грусти. Музыкант немного изменил эту вещь, приспособив ее к бомбардину, и решил закончить ею серенаду возлюбленной дворянина из Кельвана. Господа морские офицеры предлагали тост за тостом, не скупясь на расходы, музыкант охотно принимал угощение, и ко времени, когда отбыл дилижанс на Авранш, Шарль Анн принял в себя немало красного вина и ямайского рома.

Музыкант наспех поужинал, зачем-то расчесал гребнем бороду, которая у него за время скитаний отросла и загустела, и даже протер щеки розовой водой из флакона, приобретенного им в подарок мадам де Сен-Васс на память об этой вынужденной разлуке, взял под мышку футляр с бомбардином и к десяти часам вечера прибыл к фонтану с Дианой. Фигура богини выглядела очень грациозной, она стояла в центре бас сейна, а с боков собака и олень извергали из пастей струи, которые разбивались у ступней богини лесов. Было договорено, что сигналом к началу серенады будет свет, который загорится в одном из окон первого этажа.

Вечерний холодок в саду остудил голову музыканта, подогретую парами красного вина и ямайского рома, теперь он вполне отдавал себе отчет в своих поступках и, когда окно осветилось, принялся за токкаты Россини, затем перешел на лионскую кортезину, а после этого, немного передохнув, приступил к исполнению «Laura sorride», и эта пьеса прозвучала у него превосходно. Музыкант, дуя в мундштук, видел, как отворилось окно, и, хоть в саду было темно, особенно в этом углу, куда падала тень от стены капуцинского монастыря, различил в проеме окна белую женскую фигуру. Может, он ослышался? Нет, в самом деле: женщина беспрестанно всхлипывала. На всякий случай музыкант раз пять кашлянул, подражая покашливанию Ке Пьера, и тут с неба посыпался дождь, вернее сказать, не дождь, а изморось, и он заиграл «Le caeur solitaire», желая этой грустной песней завершить тему прощания, как пожелал усопший дворянин из Кельвана. В тот вечер бомбардин слушался музыканта, как живое существо, и серенада получилась очень грустной, потому что в конце ее прозвучала любимая песня молодых солдаток. Закончив, музыкант на всякий случай еще несколько раз кашлянул, потом уложил бомбардин; в футляр и собрался было вернуться в гостиницу, как вдруг услышал доносившийся из окна громкий шепот; тут он заколебался, ибо на этот счет никаких указаний не получил, но вслед за шепотом снова послышались всхлипы и рыдания, и музыкант подумал, что какое-нибудь прощальное слово хоть немного утешит барышню в этот поздний час расставания. Подошел к живой изгороди, увидел протянутую из окна руку и, став на нижние сучья лавра, взял ее в свои руки бережно, точно трепетную птицу, тут же решил, что долг вежливости повелевает ему поцеловать эту руку на прощание, ощутил губами нежную кожу, от которой исходил запах итальянской гвоздики, повернул руку барышни и поцеловал ладонь. Этой тонкости обхождения его научила мадам де Сен-Васс, когда они собирали цветы на лугу под Бомбуром. И наш музыкант потянулся к окну, впотьмах добираясь по нежной и пухлой ручке до плеча, как вдруг услышал за спиной кашель дворянина из Кельвана, закашлялся сам и, выпустив руку красотки, которая продолжала что-то шептать и всхлипывать, подхватил футляр с бомбардином и пустился бежать обратно в гостиницу, пересек сад и помчался по пустынным в этот час улицам, а за ним гнался скелет дворянина из Кельвана, который тщетно пытался на бегу вывинтить шпагу из трости.