Онлайн чтение книги Армагеддон 1453 A Place Called Armageddon
Глава 7. Встреча

Джон Грант стоял у леера и занимался тем же, что и большинство людей на бору: пытался разогнать молитвой туман, приковавший их к месту на три дня. Дыхание Цирцеи, так его называли. Выдох колдуньи ослеплял суда, заманивая их на скалы.

Джон облизал губы, как всегда желая чего-то покрепче вина, доставшегося ему во время трехнедельного путешествия – на скифе, рыбачьей лодке, а потом на этой каракке – с Корчулы. Спиртное покрепче могло заполнить пустоту, которую он ощущал внутри, когда задумывался, чего от него хотят. Грант был хорошим инженером, работал с камнем, мог возводить и разрушать, а мог прокладывать галереи не хуже крота. Мог он пользоваться и мечом, если придется. Однако его жизнь спасли ради совсем другого знания, которым он, по слухам, обладал.

Злость пришла вместе со страхом. Это знание относилось к древнему орудию войны. Оно не раз спасало Константинополь от мусульманских армий. Но его изобрели греки, оно даже носило их имя. Так почему во имя сморщенных яиц Папы его должен заново открывать шотландец?

Грант вздохнул. Как и пиратам, новому покровителю Гранта требовалось его химическое искусство. Как и при перегонке фруктов или ячменя, для достижения нужного результата требуется смешать компоненты в точной пропорции. И именно пропорция компонентов была утеряна. Формула. Говорили, что ангел прошептал ее на ухо Константину, первому императору города, в честь которого тот получил свое имя.

– Прошепчи ее мне, – пробормотал Грант.

Он прикрыл глаза и сделал то, что делал очень редко и очень мало с тех пор, как покинул дом. Начал молиться. «Господи, милостивый и справедливый, если на то будет воля Твоя, сними накипь с глаз недостойного слуги Твоего. Помоги ему увидеть».

Склонив голову, закрыв глаза, Грант стоял в молчаливой задумчивости. Пока кто-то не подошел к лееру и не заговорил.

– Наконец-то, – произнес Григорий.

Грант открыл глаза. Казалось, будто Цирцея, выдохнувшая туман, теперь вбирает его в себя. Столбы солнечного света били сквозь него в зимне-синее море, а впереди, всего в четверти лиги, возвышался холмистый остров. Судно шло прямо к нему, стремясь к гавани, которая походила на буковый лес зимой: мачты бесчисленных судов торчали голыми деревьями.

Григорий воскликнул:

– Наш Командир даже лучше, чем мы думали. Ибо вот место, куда мы добирались, прямо перед нами.

Грант обернулся к нему:

– Ты так и не сказал мне, где будет встреча.

– Разве? – улыбнулся его спутник и указал вперед. – Там.

– Ладно. И как называется этот остров?

– Хиос.

– Что? Хиос? – воодушевился Грант.

Григорий вновь улыбнулся.

– Тебя радует наша цель?

Грант сглотнул, кивнул:

– Никогда еще на молитву недостойного грешника не отвечали так быстро. Ибо если я займусь тем, что, как вы считаете, я могу сделать, мне понадобится сосновая смола. А самую лучшую, самую устойчивую делают из Pinus halepensis .

Он улыбнулся, увидев, как Григорий мотает головой.

– Тебе она известна как алеппская сосна, – добавил Грант и указал вперед. – А этот остров сплошь покрыт ими.

– Что ж, тогда и я доволен, – ответил Григорий. – Я беспокоился, что мой командир уже отплыл отсюда. Но он еще здесь – вон на самой большой каракке флаг Джованни Джустиниани Лонго. Давай отправимся прямо к нему. Ты получишь свою смолу, а я потребую свое золото. – Он похлопал шотландца по спине. – И пусть новый год принесет тебе такие же ответы на все твои молитвы.

Григорий повернулся к трапу, ведущему в трюм, к их скудным пожиткам. Грант не двинулся с места.

– Новый год?

– Да, человече. Сегодня его первый день. – Григорий улыбнулся шотландцу, которого полюбил за три недели совместного путешествия. – Добро пожаловать в тысяча четыреста пятьдесят третий год.

* * *

Она долго стояла на террасе, завернувшись лишь в тонкое одеяло; предлагала свои лишения в качестве покаяния, смотрела на туман, желала, чтобы он исчез, молилась об этом. При сильном лодосе, дующем в паруса, отсюда до ее города всего три дня пути. Она думала вернуться еще неделю назад, чтобы отпраздновать рождение Христа со своими детьми. Но кто-то другой испек им печенье со сладкими каштанами, зажег праздничные свечи, пел песни, читал особые молитвы перед семейным алтарем. А она все еще была на Хиосе, запертая холодной серостью. В комнате у нее за спиной пылал огонь. Но там Софии было холоднее, чем здесь, на террасе. Ибо в комнате был ее муж, и он не разговаривал с ней уже три дня.

София затаила дыхание, подалась вперед, не желая надеяться. Туман уже играл с ней игры, в нем появлялись формы, демоны и ангелы. Люди. Она видела там Григория, Григория из прошлого, не… такого, каким она старалась не представлять его, такого, каким она видела его только в смутных снах. Такого, каким он был. Смеется, всегда смеется, и она вместе с ним. Над чем они столько смеялись? София не могла толком вспомнить. Над людьми скорее всего, ибо у него был озорной ум и голос, подходящий для имитаций. И она развлекалась тем же, хотя сейчас такое было трудно представить: теперь она смеялась только тайно, с детьми, и старалась не озорничать с ними.

Да! Туман, который на десять дней заколдовал остров, теперь поднимался будто вуаль, стянутая рукой Бога. И за ним виднелось судно, на всех парусах идущее к острову. София посмотрела в небо, которого уже давно не видела, в его свежую синеву, ища намек, что это всего лишь каприз языческого божества, что сейчас Цирцея выдохнет и вновь затопит мир серым. Но туман исчезал, уходил… ушел. Будто его и не было.

София прикрыла глаза от солнца, чувствуя в нем капельку тепла, хотя сегодня был всего лишь первый день нового года. Глубоко вдохнула прозрачный, больше не сырой воздух. Потом повернулась и пошла в комнату.

– Туман рассеялся.

Феон, сидящий над документами, с очками на носу, посмотрел на нее:

– Хм?

– Туман. Он ушел.

– Хорошо. – Муж снял очки, потер переносицу. – Тогда мы наконец-то можем покинуть эту скалу и отправиться домой. Нам нужно отплыть, пока возможно, а то этот проклятый туман снова нас поймает.

– Да. – София подошла к нему. – Генуэзец кого-то ждал, верно? Поэтому и задержался. Ты не знаешь, кто приплыл?

– Откуда мне знать? – резко ответил Феон. – Или ты думаешь, я обзавелся привычкой болтать с… наемниками?

Последнее слово было пропитано ядом. Было время – возможно, когда София смеялась с Григорием, – когда она высказала бы свои ощущения, рожденные в нескольких беседах с этим человеком, ибо Джустиниани любил за обедом женскую компанию. Она сказала бы, что за буйной внешностью Командира кроется любезный и добрый человек; что если он берет золото, то мало кто его не берет, и он не из тех людей, которые сражаются только за золото. И правду сказать, говорили, он тратит едва ли не все содержимое своих сундуков на снаряжение своих людей – «ягняток», как он их называл – на лучшие доспехи… и больший вред врагам Христа. Выросшая в семье политиков, замужем за одним из них, София была воспитана распознавать обман. И не услышала его, когда генуэзец заявил со слезами на глазах, что отдаст свою жизнь за дело Константинополя, которое было делом всего христианского мира.

Некогда она сказала бы все это. Но не сейчас.

Феон одевался. Натянув сапоги, он накинул тяжелый плащ и пошел к двери.

– Я пойду присмотрю, чтобы кто-нибудь отнес наши вещи на судно до того, как тут начнется безумие. Как и все итальянцы, они будут неделями сидеть на заднице, а потом вдруг решат двигаться и рванут, как бараны в открытые ворота. – Оглядел комнату. – Проверь, чтобы все было готово, – распорядился он и вышел.

София последовала за ним к двери, которую Феон оставил открытой, коснулась ее рукой. Потом, вместо того чтобы закрыть дверь, снова вышла на террасу. Судно, которое она видела, уже бросило якорь и спустило на воду маленький скиф. У леера стояли люди, собираясь спуститься в лодку по веревочному трапу. София вновь прикрыла глаза от зимнего солнца и подумала, не прибыл ли тот человек, которого до последней минуты ждал Командир.

* * *

– Зоран, я обещал тебе золото. Но не говорил, где именно заплачу его тебе.

Григорий перевел дыхание.

– Командир, мы пришли к соглашению…

– Разве? – Джустиниани развернулся к двум мужчинам, своим неизменным спутникам. – Амир, ты помнишь какое-нибудь соглашение? А ты, Энцо?

Араб пожал плечами. Сицилиец заговорил:

– Так всегда бывает с жалованьем наемников. Платишь, когда можешь. Когда это возможно.

– Мне предлагали не жалованье, но…

– Именно, – проигнорировал его Джустиниани. – И сейчас это невозможно. Я потратил все золото, которое имел.

Григорий старался сдержать гнев.

– На что?

– На что? – вытаращился на него итальянец. – Зоран, ты сам знаешь на что. Ты бывал в кампаниях и должен знать. На лишний порох, лишние доспехи, на шлюх и вино. – Он впился взглядом в Григория. – И на лишние две недели, которые нам пришлось просидеть здесь из-за тебя.

– У меня были… сложности.

– О, мы уже слышали.

Когда Григорий уставился на него, Амир улыбнулся:

– Быстрый галиот привез документы из Генуи. Они заходили на Корчулу за водой и обнаружили, что остров просто кипит. Кто-то убил одного из их самых любимых горожан. – Ухмылка стала шире. – Ты убил Станко.

– Станко? – расхохотался Джустиниани. – Один из самых отъявленных мерзавцев, когда-либо плававших по морю. У него есть шестеро братьев, таких же уродливых и злобных. Они будут искать тебя, а потом с радостью разрежут на множество кусочков. Ты носишь маску, но, как ни странно, именно по ней тебя легко отличить.

– Они не узнают меня.

– Они уже знают тебя, брат, – сказал Энцо, помотав головой. – Твое имя – Зоран из Рагузы – провозгласили как имя убийцы.

– Как…

Потом Григорий понял и молча выругался. Та морская крыса, хозяин скифа, которого он выбросил за борт. Моряк знал Григория, немного. Мерзавец не утонул, а выжил и сдал его.

– Ну, – пожал он плечами, – золото хорошо укрывает от чужих глаз. Я рискну.

– Христос страдающий! – воскликнул Джустиниани, воздев свои ручищи к потолку. – Я же сказал тебе, у меня не осталось золота заплатить тебе. Но я получу его… в Константинополе, куда мы отплывем с ближайшим приливом. Мы были готовы отплыть две недели назад.

Он опустил руки и, обойдя вокруг стола, положил их Григорию на плечи.

– Парень, ты знаешь, что рассказывают о Константинополе. Даже таблички на улицах там делают из чеканного золота. И потому, я думаю… ты отправишься туда с нами.

Григорий дернулся.

– Я не поеду.

Хватка генуэзца стала жестче.

– Плыви с нами, помоги отвезти туда германца и получи свою награду.

Он улыбнулся, опустил голову, чтобы смотреть прямо в глаза Григорию:

– Я не пытаюсь завербовать тебя. Тебе не придется подписывать договор, я буду поить и кормить тебя не из отрядной казны, а от доброты моего сердца. Хорошо, если рядом со мной будет мой счастливый талисман, ибо я отправляюсь навстречу своему последнему, величайшему вызову – по крайней мере на время.

Его глаза стали влажными.

– Так что скажешь, парень? Неужели мы настолько плохая компания?

Какая-то часть Григория все еще кипела – от разочарования, от осознания собственной глупости. От жестокого желания сдержать клятву и никогда больше не видеть город, который отнял у него все. Но он уже давно был воином и узнавал битву, которую нельзя выиграть. Ему придется выбрать другую местность. Кроме того, при всех ссорах и размолвках эти наемники были для него ближе всего к семье, а Джустиниани – к отцу.

– Я… поеду с вами.

Все трое встретили эти слова радостными возгласами. Джустиниани обнял Григория за плечи и прижал к своей огромной груди. Энцо достал вино, и четверо мужчин, провозгласив: «Проклятие турку!», выпили.

* * *

Два кувшина вина спустя Амир наклонился и вновь наполнил их кубки.

– Что за человек этот германец? – спросил он.

– В первые три дня из него вышло столько спиртного, что хватило бы на три отряда швейцарцев, – ответил Григорий. – Потом он дрожал, потел, но пил вино, только если не было воды, и то умеренно.

Его слушатели дружно вздрогнули.

– И он много говорил.

– О чем? – поинтересовался Энцо.

– О доме. О своем изгнании. О странствиях и службе при разных дворах. Он еще и солдат, но, похоже, главные его умения связаны не с оружием, а с механикой войны, особенно осад. С минами и контрминами.

– И с греческим огнем, Зоран? – Командир поставил кубок на стол и потянулся. – Это правда, что он знает утерянный секрет?

– Вам придется спросить его. По его словам, он знает, из чего делается греческий огонь, но не уверен в правильных пропорциях. – Григорий поставил свой кубок. – Кстати, Командир, я вспомнил. Вы не сможете отплыть с ближайшим приливом.

– Почему это? – вскинулся Джустиниани. – Мы уже задержались на…

– Я знаю. Но этот… германец сказал мне, что ему нужна сосновая смола, и в приличном количестве. Похоже, на этом острове как раз много подходящих деревьев. Так что ему нужно будет собрать смолу.

– Ага. Значит, наша задержка оказалась небесплодной.

Генуэзец махнул рукой, и Амир встал, чтобы откопать на столе какой-то документ.

– На этом острове мало стоящих вещей, но мы собрали все ценное – несколько девиц для компании, приличного местного сладкого вина и… – Он прищурился на список, который протянул ему Амир. – И двенадцать бочонков алеппской смолы. Этого хватит?

– Вам придется спросить его. Послать за ним?

Джустиниани покачал головой.

– Для разговоров будет много времени, когда мы окажемся на борту. А до вечернего прилива еще нужно много сделать. – Он улыбнулся, взгляд его затуманился. – Одна вдовушка с острова, восхитительное создание… – Командир подобрал шляпу и меч и направился к двери. – Ты поплывешь с нами, Зоран. Будет тесновато, нам нужно отвезти домой нескольких послов города. Но ты к такому привык.

Послов? На мгновение Григорий застыл, подумав, не знает ли он их. Потом вспомнил, что он будет укрыт дважды, именем и тканью на лице. И трижды – компанией старых друзей-наемников.

Когда мужчины вышли на улицу, Григорий, как и остальные, прищурился от зимнего солнца, свет которого казался в два раза резче после дней, проведенных в тумане. Он бессознательно отметил положение солнца на небе и взглянул на север, чуть к востоку. Если удача и ветер будут благоприятствовать, там, в трех днях пути, лежит их цель.

Григорий прошептал слово. «Константинополь». Его встревожило, что сейчас это место вызывает в нем не только всепоглощающую ненависть, как прежде, и решил как следует утопить это новое чувство в вине.