Онлайн чтение книги Тысяча бумажных птиц A Thousand Paper Birds
Соло на гитаре

В воздухе пахнет весной. Близится время закрытия, люди стекаются к воротам Виктории с разных сторон. Кто-то шагает медленно, нехотя – еще не готовый покинуть этот цветущий мир; но констебль стоит у ворот, просит граждан поторопиться. Кью-роуд за воротами забита машинами, стоящими в пробке перед въездом на мост. Посетители сада, вмиг ошалевшие от бензиновых выхлопов, неохотно расходятся по домам.

В вечерних сумерках в садах Кью поселяется тишина. Окна в Прохладной оранжерее слегка приоткрыты. Внутри – тихий город, растения усваивают солнечный свет, впитанный за день. Неслышно дышат. Гарри идет к оранжерее принцессы Уэльской. Внутри цветут кактусы, распространяя диковинные, экзотические ароматы.

Под ногой хрустит таракан. Гарри тихо чертыхается себе под нос. Вредители – непреходящая напасть: нашествие трипсов, скопление белокрылок. Гарри проходит мимо баобабов, проверяет хищные растения – росянки, венерины мухоловки, – потом заходит в другую зону и открывает стеклянный шкафчик.

Внутри – орхидеи Angraecum sesquipedale, ангрекум полуторафутовый. Гарри вытирает руки о штаны и растопыривает пальцы. Кажется, будто он приготовился дирижировать оркестром; но он достает из кармана тоненькую зубочистку. Бережно и осторожно трогает пыльник одного цветка, набирает на кончик зубочистки белую массу поллиния и переносит это сокровище в пестик другого цветка. Вкладывает прямо внутрь. Если цветок примет пыльцу, он даст плод.

Гарри уже потерял счет, сколько раз он проделывал это действо. Здесь, в садах Кью, люди выполняют работу, которую в дикой природе обычно берут на себя колибри, ночные мотыльки и жуки. Когда созреют эти семена, Гарри их высеет и подарит новую орхидею Милли. Пусть у нее будет свой собственный питомец. Конечно, цветок – не котенок и не щенок, с ним особенно не поиграешь, но все равно у нее будет что-то, за чем можно ухаживать. О чем можно заботиться.

Что это было? Там что-то движется, в темноте снаружи. Какое-то белое пятно, лицо Одри – Гарри мчится в ту сторону, забыв обо всем. Но там, за стеклом, никого нет. Может быть, чайка пролетела мимо, или цветущее дерево сбросило белые лепестки. Гарри – мастер в искусстве терпения. Прижимая к груди цветочный горшок, он бьется лбом о стеклянную стену оранжереи. Снова и снова, пока на лбу не расцветает синяк.

Джона выходит из своего укрытия за кустами кизила, густо разросшегося на берегу озера, и садится на скамейку Одри.

Ночь принесла ветерок и шепоты на языке сумеречных секретов. Джона потирает ладони, чтобы согреться, слушает, как потрескивают деревья, как шуршат в темноте какие-то неизвестные существа. В небе встает луна. Джона испуганно вздрагивает от резкого шелеста листьев, потом говорит себе, что в этом нет ничего сверхъестественного. Это просто другие люди делают то, чего делать нельзя: парочки, занимающиеся любовью в закрытом на ночь саду, дети, оставшиеся здесь на спор. Тут есть где спрятаться и дождаться закрытия. Но с наступлением темноты в опустевших садах так легко заблудиться: здесь нет фонарей, которые указывали бы дорогу, – только снующие туда-сюда кролики и вечное устремление человека к самообману.

Пытаясь не замечать холода, он вспоминает вчерашний сеанс с Полом Ридли. Они в энный раз обсуждали смерть Одри.

– Она любила меня. Человек не кончает с собой, если…

У Одри не было никаких оснований, чтобы на полной скорости направить машину в кирпичную стену. Полиция проверила ее сотовый телефон – возможно, кто-то ей позвонил и отвлек от дороги, – но непосредственно перед аварией никаких звонков не было. Два свидетеля видели, как она выехала с Хай-Парк-роуд и собиралась свернуть направо, на А205. Первый свидетель: женщина в «Ниссане Микра», ехавшая в направлении моста Кью. Она сообщила, что Одри не остановилась у знака «Уступи дорогу». Вместо того чтобы затормозить, она добавила газу. Второй свидетель: мальчик на скейтборде. Он тоже видел, что у Одри был включен правый поворотник, но она поехала прямо, пролетела Т-образный перекресток насквозь и ударилась в стену. Коронер говорил, что, если судить по тому, как именно у нее была сломана шея, за секунду до гибели она смотрела влево. Джона вспоминает, как он ходил на опознание тела. Помнит ее искалеченное лицо. Он размышляет о том страшном мгновении, когда машина врубилась в кирпичную стену, о белой пыли, о моменте удара.

– Черт!

Деревянные планки скамейки вдруг прогибаются под чьим-то чужим весом. Столкновение двух тел, незнакомое теплое бедро, на секунду прижатое к его бедру. Миг потрясения.

– Какого черта? – Ноги отпрянувшей женщины резко шаркают по бетону. – Что вы здесь делаете?

Кажется, она уронила сумку.

– Ничего, – говорит он, заикаясь.

* * *

Судя по голосу, она молода и нуждается в том, чтобы ее успокоили. Джоне и самому надо бы успокоиться. Он вытягивает ноги, чтобы снять напряжение от пережитого пару секунд назад.

– Меня зовут Джона.

Она уже собралась уходить.

– Я тут сидел, никого не трогал, – добавляет он. – А потом вдруг…

– Вы меня напугали! Я вас не видела.

Наверное, луна осветила ей путь к озеру, но скамейка, где сидел Джона, была скрыта кустами кизила.

Он пытается представить себе эту женщину по ее голосу – высокому, звонкому, готовому к драке. Но она не собирается драться, она собирается убежать. Собственно, уже убегает. Он видит только ее удаляющийся силуэт. Слышит, как скрипит гравий у нее под ногами. И ему вдруг не хочется быть одному.

– Здесь всегда столько людей, – кричит он ей в спину. – Все натыкаются друг на друга.

Почему он не может придумать хорошую шутку? Что-нибудь остроумное, смешное и дружелюбное. Что-то такое, что сразу ее убедит: он не Джек-потрошитель. Ее шаги замирают. Он видит, как она оборачивается к нему, но не видит ее лица. Есть в этом что-то волнующее: не видеть друг друга, домысливать, грезить. Воздух заряжен предположениями и фантазиями. В крови бурлит адреналин. Он по-прежнему чувствует, как колотится его сердце; он почти чувствует, как колотится ее сердце.

– На самом деле я здесь работаю. – Он слышит, как она подходит ближе, роется в сумке. – А вы нарушаете. Я должна сообщить о вас администрации.

Черт. У него в голове вихрем проносятся мысли о штрафе или еще того хуже.

– Вау! – Он никогда не употребляет это дурацкое словечко. Но сейчас он – сама невинность, как будто их только что представили друг другу на вечеринке у общих друзей. Может быть, она забудет, что сейчас ночь и ему не положено здесь находиться. – И кем вы работаете?

– Не ваше дело.

Внезапно он ослеплен. Ее фонарик обжигает ему глаза. Жестокость крошечной электрической лампочки.

Кажется, она довольна своим преимуществом. Луч света шарит по его телу, ощупывает, оценивает, как будто это она – мужчина, а он – объект интереса. Джона моргает, пытается разглядеть женщину, нацелившую на него световое оружие: юбка длиной до колен, тонкие руки, угловатая мальчишеская фигура.

– На садовницу вы не похожи, – бормочет он.

Она еще крепче сжимает фонарик, вся напряженная, тонкая, дерзкая. Джона безотчетно поднимает руки, словно в него целятся из пистолета, а потом громко смеется.

– Не смешно, – говорит она резко.

– Да.

Темнота словно утыкана колючками.

– Я изучаю растения.

– Не уверен, что вы вообще здесь работаете…

Короткая неуютная пауза.

– Слушайте, – говорит он, – скажите честно. Если вам хочется побыть в одиночестве и именно здесь, я уйду.

– Я не вру. Я изучаю деревья… тени при лунном свете. – Она шарит в сумке и вынимает какой-то мятый шарик. Светит на него фонариком, и Джона видит, что это крошечная бумажная птичка.

– Это что?

– Оригами. А какое оправдание у вас?

Джона смеется:

– Вы сумасшедшая.

Она пожимает плечами.

– Возможно. А вы?

Она снова светит в него фонариком. Он представляет, что она видит: косматая, неухоженная борода, землистое лицо, потухший взгляд человека, утратившего надежду. Он похож на бомжа, а не на учителя музыки.

– Я иду домой.

– Дорогу знаете?

– Разумеется. – Он встает и внимательно смотрит на нее. – Как-то вы легко одеты.

– Я не подумала, что ночью будет так холодно.

Он шагает прочь.

– Вы идете?

Она секунду стоит в нерешительности, потом идет следом за ним. Он собирается избегать мощеных дорожек – он знает, как выбраться из садов, минуя ворота, – и просит ее выключить фонарик. Смелая девушка, думает он, так спокойно идет с незнакомцем. Но она, кажется, упивается собственным безрассудством, как будто затеяла приключение, о котором потом можно будет рассказывать друзьям. Может быть, она скажет им правду: Там на скамейке сидел мужик, весь какой-то унылый. Как в воду опущенный. Он бы ничего мне не сделал. Он был слабым, как лопнувший воздушный шарик.

Они пробираются сквозь Барбарисовую лощину. Джона вдруг понимает, что ему начинают нравиться их совместное преступление и бесшумный, уверенный шаг сообщницы. Они не видят, куда ступают, но она совершенно спокойно идет вперед, словно доверяет земле у себя под ногами. Джона откуда-то знает, что она слушает ночной сад: сок, текущий в древесных стволах, затихающий шелест птичьих крыльев. Над головой раскинулось звездное небо. Джона и его безымянная спутница действуют на удивление слаженно, хотя видят друг друга впервые. Собственно, даже не видят, но каждый чувствует, где сейчас другой, когда надо пригнуться или свернуть, чтобы не влезть в крапиву, – оба на миг замирают, когда в воздух взмывает большая птица, возможно, сова, потревоженная их шагами. Он улыбается своей сообщнице, и, возможно, она улыбается в ответ – в темноте не понять.

Они пересекают дорожку, идущую параллельно главной аллее, и ныряют в подлесок. Джона просит ему посветить. Девушка включает фонарик, луч ощупывает кирпичную стену, находит старую дверь, которой давно перестали пользоваться. Над дверью – статуя единорога. Джона ведет свою спутницу дальше, сквозь густой кустарник, туда, где земля поднимается пологим склоном. Он предлагает ей встать ему на руки. Потом поднимает ее, придерживая за костлявые лодыжки. И вот она наверху, уже перекинула ногу через стену. Джона перелезает следом и спрыгивает на тротуар Кью-роуд.

При свете уличных фонарей становится видно, что она старше, чем ему представлялось. Лет двадцать пять – двадцать семь. Ее короткие черные волосы наводят на мысли об озорных эльфах. Челка неровная, как будто она подстригла ее сама.

Она отмечает их благополучный побег кривоватой улыбкой.

– Спасибо. Наверное, еще увидимся.

– Далеко вам до дома?

– До Долстона далековато. – Ее взгляд протягивается по улице. Она чешет ногу. Наверное, все-таки обожглась крапивой. Потом нехотя спрашивает: – Здесь поблизости есть какое-нибудь кафе?

– Уже почти час ночи. – Джона дует себе на руки. – Все кафе закрыты.

Она опускает глаза, внезапно заинтересовавшись складками на своих шерстяных колготках, сморщившихся на щиколотках. Джона пользуется возможностью получше ее рассмотреть. У нее плоская мальчишеская фигура. Совершенно не соблазнительная.

– Наверное, я подожду автобус. – Она озирается по сторонам, ищет место, где можно присесть.

– До утра будешь ждать.

Джона и сам не заметил, как перешел с ней на ты.

– Слушай. – Он не может уйти и оставить ее на улице, бросив на милость ночного холода или чего-то похуже. – Я тут живу в трех минутах ходьбы. Могу напоить тебя чаем. Просто чаю попьем, никаких безобразий.

– Нет.

– Ты уже вся замерзла. У меня дома тепло. Есть удобный гостевой диван. В ванной горячая вода.

Последнее ее явно интересует. Она долго рассматривает его руки, потом вызывающе вздергивает подбородок.

– А жены что, нет дома?

– Что? Да, ее нет. – Джона смотрит на свое обручальное кольцо. – И не будет. Я вдовец.

– Ох…

Вот она, снова: неловкая, смущенная тишина.

Женщина прячет руки в карманы, безотчетно копируя Джону.

– Меня зовут Хлоя.

В свете уличных фонарей ее глаза дерзко блестят. Она как будто его подзадоривает. Он старается соответствовать.

– Ты будешь чай или кофе?

* * *

В квартире разгром и мерзость запустения. Гора грязной посуды в раковине, сморщенные, когда-то зеленые горошины в щелях между паркетинами, стопки недочитанных книг, обломки бессонных ночей. Хлоя с порога бежит в ванную. Джона переживает, что она подумает о сломанной двери, потом слышит шум воды, спускаемой в унитазе. Через минуту Хлоя выходит в гостиную.

– Ты играешь? – Она указывает подбородком на пианино.

– Немножко. На самом деле в последнее время почти не играю.

Хлоя разглядывает многочисленные фотографии Одри: на прогулке в лесу, за столом у кого-то в гостях.

– Давно она?..

– В прошлом мае.

Джона идет ставить чайник. Хлоя изучает книги на полке, проводя пальцем по разноцветным корешкам. Джона смотрит на нее и вдруг вспоминает, что у него закончилось снотворное. От постоянного недосыпа его мутит. Все расплывается перед глазами. Он наблюдает за своей гостьей словно через мутное стекло. Ее хрупкое, щуплое тельце несет на себе печать опыта и накопленных впечатлений, как будто к ней много чего прикасалось – или много кто прикасался. Но он пытается не думать о ней как о последнем снотворном средстве, человеке-таблетке. Она сняла ботинки. Ее платье, явно купленное в секонд-хенде, ей совсем не идет. И только когда она подходит ближе к свету, он понимает, какая бледная у нее кожа. Как у привидения. Эта потусторонняя бледность резко контрастирует с ее васильково-синими глазами… и что в этом страшного? У него никогда не было женщин с такими короткими волосами, с таким широким подвижным ртом… может быть, даже слишком широким и дерзким.

– Кажется, я тебя уже видела раньше.

– Что?

Она пристально смотрит на него.

– Да, это ты . Я тебя видела у озера – на том месте, где мы сегодня столкнулись. Ты сидишь там постоянно. – Она смешно морщит нос. – Обычно ты ходишь в коричневом костюме.

– А что с ним не так?

– Ничего. – Она прыскает со смеху.

Джона думал, что он там невидимый, неприметный. Думал, его костюм – стильное ретро… Он откашливается, прочищая горло.

– Стало быть, ты занимаешься оригами?

– Я художник. Давно работаю с конструкциями из бумаги. – Она грызет ногти; они все обкусаны почти до мяса, лишь на одном пальце отрос длинный ноготь. – Надеюсь, меня пригласят в сады Кью. На будущий год у них намечается большой художественный проект. Несколько больших инсталляций от разных художников.

– Значит, ты зарабатываешь своим творчеством?

– Нет. Приходится брать подработку, чтобы хватало на жизнь. Обычная офисная скучища… делопроизводство. Но иногда я провожу мастер-классы. Гончарное дело. «Искусство для людей с болезнью Альцгеймера». А ты чем занимаешься?

– Я учитель. Преподаю музыку в школе. Большинству моих учеников абсолютно плевать на Бетховена.

Она садится на диван. Соблазнять остальных было просто, как играть гаммы; но теперь все вдруг стало сложнее. Теперь осталась только суровая реальность в ярко освещенной кухне.

– У тебя в доме полный раздрай.

– Я сам в полном раздрае. Извини. Тебе сколько сахара?

– Две ложки.

Он размешивает сахар в кофе, ложка тихонько звенит.

– У меня затяжная бессонница. – Джона все-таки предпринимает попытку. – И синдром беспокойных ног. Почти ничего не помогает. Иногда – прикосновения. Массаж…

– Тебе, наверное, одиноко.

– Да.

У нее слишком пристальный, слишком откровенный взгляд. Джона привык к тому, что он всегда сам контролирует ситуацию, но она смотрит так, словно оглаживает его взглядом… Джона судорожно сглатывает комок, вставший в горле.

– Знаешь, – смеется она, – у тебя не особенно хорошо получается.

– Что?

– Соблазнять женщин.

Он вдруг ловит себя на том, что его губы кривятся в ироничной улыбке. Лицу от нее неуютно и странно.

– Женщинам вроде бы нравится, – говорит он. – Когда в них нуждаются.

– Тебе не идет эта роль. Получается неестественно.

Он хочет спросить, с чего бы она вдруг заделалась знатоком человеческих душ, эта худющая, совершенно непривлекательная девчонка, которой явно не хватает любви. Это видно в каждом ее движении, в каждой позе: как она горбится, как сидит, косолапо вывернув ноги носками внутрь. И все же в ее неуклюжести есть что-то искреннее и сокровенное, словно ее хрупкое тело пытается удержать в себе некий крах или триумф.

– А что будет естественно? Может, музыка? – Она берет в руки гитару. – Сыграй что-нибудь.

Лады до неприличия пыльные. Кедровая дека потерта после стольких поездок в автобусах и исполнений на бис.

Джона чешет ключицу. Его футболка задирается вверх, выставляя напоказ рыхлый живот.

– Она не настроена.

В последний раз он прикасался к гитаре еще до похорон. Хлоя не оставляет попыток вручить ему инструмент; возможно, его билет к ночи секса.

Он неохотно берет гитару и садится на диван. Хлое приходится подвинуться, чтобы освободить ему место. Настраивая гитару, он с удивлением понимает, что в этом есть некое утешение: такой знакомый, такой родной вес, давящий на колено, струны, которые подчиняются его пальцам – или не подчиняются, если не в настроении, – изгиб деки, как будто специально заточенный под сгиб его локтя. Нерешительно, словно с опаской Джона начинает перебирать струны. Пальцы как деревянные, но звук отдается вибрацией в животе, аккорды возникают из пустоты, словно призраки старых друзей. Они складываются в мелодию одной из его песен, но он просто играет, без слов. В песне рассказывается о том, как Одри рыщет по букинистическим лавкам в Саут-Бэнке. Для припева Джона позаимствовал строки из Эмили Дикинсон[16]Эмили Элизабет Дикинсон (1830–1886) – американская поэтесса.: Надежда – крылатая птаха… Поет свою песню без слов… и петь не устает. И петь не устает . Его пальцы скользят по ладам. Он потерялся в мелодических контрапунктах, разнородных ритмах, небрежных долях.

Джона прекращает играть. В его глазах стоят слезы.

Она смотрит на него в упор. В ее глазах – синева и печаль.

– Да, хотя бы играть ты умеешь.

Она наклоняется к нему, вытирает слезы с его щек, потом замирает, как будто пробуя на вкус расстояние между его и своими губами. Первый поцелуй получается странным, неловким; их губы только слегка задевают друг друга. Все так зыбко, что Джона даже не уверен, что ему не почудилось.

Второй поцелуй не дает усомниться в своей реальности. Непреодолимое расстояние между двумя незнакомцами вдруг сокращается, его язык исследует изнанку ее щеки. Утешительное прикосновение. Он раздевает ее, открывая для себя ее белый прохладный живот, ее плоскую грудь, в которой есть некая трогательная наивность.

В спальне Хлоя сама выбирает позицию и садится на него верхом. Садится к нему спиной, и ему видна ее татуировка – через всю спину, от копчика до плеча. Джона водит пальцами по черным линиям, словно читает шрифт Брайля на ее ритмично качающейся спине. Три листа бумаги взмывают вверх, один над другим, у четвертого листа есть крылья, у пятого – крылья и клюв, два верхних – уже не листы, а две птицы, летящие прочь.

Она меняет позицию, ее пятки вонзаются ему в почки. Она задает ритм, ее мышцы – жадные, выразительные. Непосредственная и естественная, как ребенок, сосущий палец, она сливается с ним всем своим существом, как будто стремится почувствовать себя цельной в единении с чужим телом. Ему кажется, он тонет в ней, в ее ненасытном напоре. Она кончает первой. Ее пронзительный животный крик ошеломляет его, потрясает до самых глубин естества, он содрогается всем телом, освобождается от напряжения, и теперь, после сомнения и неистовства, есть только двое – он и она, – и их дыхание в темноте.

Когда он просыпается, ее уже нет. Так всегда и бывает в последнее время. Перед тем как уйти, женщина явно рассматривала фотографии Одри; снимок в рамке стоит на полке не так, как надо. На подушке – листок бумаги с номером телефона и словами: ПОЗВОНИ МНЕ. Как гитарное соло, что повторяется вновь и вновь, закольцованная комедия нравов, но сегодня в привычном шаблоне присутствует одна аномалия. Сейчас одиннадцать утра. Джона спал девять часов.