Онлайн чтение книги Айзек и яйцо Isaac and the Egg
Три

Может быть, Айзек Эдди – робот? Может быть, настоящего Айзека похитили и заменили бесчувственной машиной, которая теперь, в режиме энергосбережения, сидит здесь, в его гостиной, на его диване? Может быть, то, что сидит на диване напротив, имеет непосредственное отношение к происходящему? Раньше Айзек считал свою жизнь романтической комедией, потом она превратилась в трагедию, теперь же он понимает, что оказался в фильме ужасов. Только вот ужас, невинно хлопающий глазами по ту сторону грязного журнального столика, не выказывает даже малейших признаков дурных намерений. Он просто… здесь. Айзек не чувствует необходимости искать этому причины, предпочитая киснуть на диване со стабильно однопроцентным зарядом. А за вечно закрытыми жалюзи без устали всходит и заходит солнце – как и всегда. Айзек не знает, будние сейчас или выходные, утро или уже за полдень. Биологических часов у роботов нет, а встроенный компьютер, который должен отсчитывать минуты, неисправен, как и все остальные системы Айзека.

Айзек – робот, и вот доказательство: его лицо больше всего походит на натянутую серую маску с красными глазами и кривой прорезью на месте рта – сейчас он напоминает нечто среднее между Железным Человеком[8]Супергерой в железном костюме, персонаж комиксов издательства «Марвел». – Прим. пер. и Стальным Гигантом[9]Гигантский робот, персонаж одноименного фантастического мультипликационного фильма студии «Уорнер Бразерс» 1999 года. – Прим. пер.. А вот еще одно подтверждение: он больше не плачет. Прошлую неделю он провел в раздрае, беспрерывно рыдая и всхлипывая, но, проснувшись этим утром, обнаружил, что все его чувства напрочь исчезли. Будто слезы просочились в коммутатор и вызвали короткое замыкание. Совсем недавно Айзек начинал плакать, стоило ему увидеть туфли Мэри, неровным рядом выстроившиеся у входной двери, или флаконы ее духов, сгрудившиеся на раковине в ванной наверху. Он принимался реветь, обнаруживая в холодильнике сливочное масло со следами от ножа – окаменелыми отпечатками, некогда оставленными его Мэри. Да уж, ее никогда не смущали налипшие крошки. В груди Айзека болит разверстая дыра, как у Железного Дровосека. Дыра, которую расковыряли, как то масло, и заполнили желчью, пищевой содой и аккумуляторной кислотой. Только вот Железному Дровосеку повезло больше – для Айзека запасного сердца никто не предусмотрел. Вчера яйцо застало Айзека за рыданиями в том самом месте – на полу у холодильника. Отвращение к себе и смущение поджарили цепи его коммутатора. Айзек решил взять себя в руки – и отключился. Поэтому да, несомненно: Айзека Эдди заменили роботом. И сделал это не кто иной, как сам Айзек Эдди.

Айзек научился замирать. Если сидеть достаточно неподвижно и питаться черствым хлебом и однообразными кинолентами, можно притвориться, можно даже почти поверить, будто чувств нет. Как нет и самого Айзека. Если бы не белоснежные меховые росчерки, шныряющие на периферии зрения, и не мерное сопение, напоминающее дыхание плоскомордых мопсов, Айзек вполне мог бы игнорировать существование яйца. Словно догадываясь об этих его умозаключениях, яйцо не устает напоминать ему о своем присутствии. Маленькое любопытное создание ходит за ним по пятам – оно настигает Айзека даже в ванной. Его приближение всегда знаменуется уже привычным шлеп-шлеп-шлеп – звук шажков нарастает, выплескивается из соседней комнаты в коридор, и наконец в дверном проеме возникает запыхавшееся яйцо. А потом оно начинает кричать. После их знакомства в тот самый первый день приветственный крик стал для него своеобразной традицией – которую Айзек невольно и неизменно поддерживает. Многообещающе надвигающееся шлеп-шлеп-шлеп не помогает Айзеку подготовиться к появлению существа и его раскатистому верещанию – раз за разом его душа устремляется в район пяток, как и все, что он держит в руках, будь то зубная щетка, полотенце или холодная банка с фасолью. И да, он всегда кричит в ответ – и яйцу кажется, что он тоже его приветствует. Айзек пытается загнать эти вопли туда же, куда загнал рыдания, но особых успехов не достигает. Стальной Гигант ни за что не позволил бы себе испугаться чего-то размером чуть больше полуметра, но Айзек явно слеплен из более податливого материала.

Сегодня Айзек и яйцо смотрят «Волшебника из страны Оз». На экране резвятся жевуны[10]Вымышленная раса, населяющая страну Оз. – Прим. пер., а Айзек пытается вспомнить, когда в последний раз мылся. Морщась от головной боли и опаляющих лучей солнечного света, пробивающегося сквозь щербатые жалюзи, он закидывает в рот холодную тушеную фасолину, найденную на воротнике халата, сморкается в грязную салфетку и бросает ее на журнальный столик. Когда-то, в другой жизни, столик служил пристанищем для начатых пазлов – они с Мэри любили их собирать. Теперь он стал пристанищем грязной посуды и скомканных салфеток. Небольшая горка тарелок, не нашедших себе место на столике, громоздится на другом конце дивана. Айзек не помнит, как поставил их туда. Ну, хотя бы яйцо сидит на чистом диване. Сегодня утром он поделился с существом завтраком, только вот, как ни странно, на его подбородке – в отличие от подбородка Айзека – не осталось и следа засохшего соуса от тушеной фасоли. Вид скопившихся на диване грязных тарелок пробуждает в Айзеке чувство стыда. Он накидывает на разгорающуюся совесть воображаемое одеяло – он поступает так со всеми непрошеными эмоциями. Яйцо завороженно смотрит в телевизор. Айзек шмыгает носом, набрасывает вполне себе материальное одеяло на грязные тарелки и снова погружается в происходящее на экране.

Айзек особенно сопереживает Железному Дровосеку, а вот яйцу, похоже, пришлись по сердцу летающие обезьяны. Когда они с улюлюканьем мчатся по лесу, яйцо криво приоткрывает свой маленький сморщенный рот, будто пытается подражать им. Айзек разглядывает яйцо. Он наклоняет голову набок, воображая щелкающий механический звук, сопровождающий это движение, переводит взгляд на обезьян, беснующихся на экране телевизора, и обратно – на яйцо. Обезьяны – яйцо. Яйцо – обезьяны. У них явно есть что-то общее. Может быть, он нашел какое-то экзотическое животное, сбежавшее из частного зверинца эксцентричного коллекционера? В конце концов, на примата яйцо походит куда больше, чем на собственно яйцо. Взять хотя бы его растрепанный, как у мартышки, затылок: квадратная макушка и топорщащиеся, похожие на монашескую тонзуру лохмы по сторонам. А белоснежная, как у гориллы-альбиноса, шерсть? А похожие на блюдца глаза? Вылитый долгопят. Ну и конечно, нещадно бьющее по барабанным перепонкам, достойное ревуна приветствие. Айзек знает, что Мэри пожурила бы его за неумение отличать приматов от обезьян. Как знает и то, что яйцо нельзя причислить ни к тем, ни к другим. Оно такое маленькое, такое круглое. Такое невыносимо желтое, такое ослепительно белое. Оно напоминает снежного человека, нарисованного ребенком на скорлупе вареного яйца в лавчонке на деревенской ярмарке, с воткнутыми по бокам руками из белой синельной проволоки[11]Пушистая гибкая проволока для всевозможных поделок. – Прим. пер..

Гиббоны – аутсайдеры мира приматов, не думал об этом?

Голова Айзека еще больше кренится набок. Руки у гиббонов смехотворно длинные по сравнению с туловищем – прямо как у яйца. А когда они сидят, ссутулив покатые плечи, подтянув колени к груди и скрестив запястья, то немного напоминают яйцо силуэтом. Но Айзек разбирается в гиббонах достаточно, чтобы понимать: подобрал он не гиббона. Гиббоны проводят всю свою жизнь на ветвях деревьев. Яйцо проводит ее на диване. Гиббоны способны развивать скорость до пятидесяти шести километров в час – выше всех прочих млекопитающих, обитающих на деревьях. Яйцо таким похвастаться не может: ноги у него курам на смех, и, даже чтобы слезть с дивана, ему приходится прикладывать колоссальные усилия. А еще гиббоны – социальные животные. Они выбирают пару раз и навсегда и живут семьями. И поют. Хором выводят сложные гармонии, разносящиеся сквозь густые кроны на мили вокруг. А вот крики яйца подхватывает только Айзек.

Айзек смотрит на яйцо, гадая, знает ли оно, что осталось одно. Скучает ли оно по кому-нибудь? Скучает ли кто-нибудь по нему? Мысли Айзека обращаются к одиночеству, и жалость к яйцу перерастает в жалость к самому себе, которая вскоре сменяется отвращением – к себе же. Как мерзко – сводить все только к своим проблемам. За отвращением следует паника. В спину ей дышит отчаяние. Зачем он вообще стал думать про гиббонов? Он чувствует, как его цепи снова начинает коротить, и безьяньи визги заглушаются бешено пульсирующей в ушах кровью и желчью, бурлящей в горле, как ведьмовское варево в котле. Это похоже на доносящийся издалека барабанный бой, и в каждом ударе слышится: МЭРИ МЕРТВА МЭРИ МЕРТВА МЭРИ МЕРТВА МЭРИ МЕРТВА. Игнорировать этот сейсмический гул становится все труднее. Он зарождается внутри, сотрясает диафрагму Айзека – и он же выползает из самых недр земли, прямо из-под дивана, на котором Айзек сидит. Айзек начинает раскачиваться. Сглатывает. Сжимает кулаки и вдавливает их в виски. Наконец барабанный бой выходит на крещендо, а робот Айзек – из строя. Он скулит, из-под сомкнутых век начинают сочиться слезы. Его все еще механическая рука вздымается вверх и, размахнувшись, ломает ближайшую вещь в пределах досягаемости.

ДЗЫНЬ

Айзек резко распахивает глаза. Паника отступает. Телевизор снова обретает голос, а комната, напротив, погружается в привычную тишину. Айзек сглатывает. Он понимает: он что-то разбил, – и переживает, не окажется ли этим чем-то яйцо. Неужто оно успело пришлепать и усесться рядом с ним, а Айзек совсем ничего не услышал? Съежившись, он подносит ладонь к глазам. Никакого желтка. Просто царапина. Он смотрит направо, изучает диванную подушку. Никаких осколков скорлупы. Просто торчащая из-под пледа разбитая тарелка. Он поворачивается к дивану напротив, и без того ощущая на себе пристальный взгляд пары черных глаз. Никакого яйца. Просто похожее на пресловутое яйцо и немного на гиббона существо, уставившееся на него в ответ. Только сейчас Айзек осознает, что по его щекам текут слезы, а грудь беззвучно разрывают сдавленные рыдания. Дал себе зарок не плакать, называется. Ему становится интересно, понимает ли существо значение слез. Несмотря на вечно скорченную в гримасе мордашку, яйцо редко проявляет эмоции. Айзек даже не уверен в наличии у него слезных каналов. И все же одного вида яйца – такого маленького, такого белоснежного посреди громадного дивана – достаточно, чтобы Айзек ясно почувствовал его, возможно, неосознанное, одиночество. Он задается вопросом, что оно здесь забыло – так далеко от дома, который у него, наверное, есть. Если существо прибыло с исследовательской миссией, с выбором подопытного оно явно прогадало. Человеческий образец, обитающий в доме Айзека, представлен в единственном и глубоко бракованном экземпляре. Его и образцом-то нельзя назвать. Слезы Айзека отличаются от слез тех, кого яйцо видит на экране. В кино люди плачут, прощаясь на вокзале, качая на руках новорожденных детей, сгорбившись у больничной койки дорогого человека, который никак не приходит в себя. Здесь же плачут, натыкаясь на туфли, заглядывая в масленку и наблюдая за заполонившими лес летающими обезьянами.

Айзек просыпается на скамейке в парке. Могло ли такое случиться с роботом? Айзек часто оказывается где-то, не имея понятия, как он туда попал, – не слишком ли спонтанно для программируемого, до винтика предсказуемого андроида? После случая на мосту это происходит не просто часто – постоянно. Иногда он обнаруживает себя дома: лежащим в пустой ванне, бродящим в высокой траве на задворках сада, покачивающимся перед запертой дверью на верхнем этаже. Порой он приходит в себя в общественных местах. На прошлой неделе Айзек очнулся в стерильном белом коридоре районной больницы. А три дня назад он оказался у своей парикмахерской – в халате и пижамных штанах. Томми, его мастер, постучал в окно и был награжден взглядом остекленевших глаз продрогшего, заблудшего человека. Сегодня Айзек материализовался в ближайшем парке, полураздетый, сонный, так крепко приросший к скамейке, что голуби приняли его за посадочную площадку. Его пробуждение, как и всегда, сопровождается леденящим душу криком, будто его режут, будто он буренка на бойне под дулом электрошокера. Он кричит каждый раз. Каждый раз задыхается, каждый раз судорожно хватает ртом воздух. И каждый раз справляется с приступом – рано или поздно.

«Снова забрел куда-то», – не по возрасту брюзгливо ворчит он на самого себя. Стыд и смятение подкрепляются ощущением собственной ненормальности. Айзек сидит на парковой скамейке и кричит, распугивая столпившихся вокруг него голубей. Потом встает и, пошатываясь, в одиночестве отправляется домой.

Возвращается он весь в порезах, шишках и синяках. Он стал много спотыкаться и падать, как ребенок, бросающийся вперед сломя голову, хотя и ходить-то еще не научился. Он не помнит, где умудрился получить все эти повреждения. Айзеку кажется, будто у него забрали не только Мэри, но еще и важную часть внутреннего уха, отвечающую за равновесие. И он сломался. Как же ему хочется поделиться этим странным открытием с Мэри, поразить ее неожиданным осложнением, возникшим после ее ухода, – осложнением, о котором она никогда не узнает. Иногда он ловит себя на том, что строчит ей сообщения – и тут же кидается удалять отправленные. Непрочитанные. Потом он прокручивает переписку назад и перечитывает случайные отрывки разговоров, просто чтобы снова ощутить ее присутствие.

Айзек я должна покаяться

Господи

Что такое

Я заказала электроодеяло

…

Что

Электроодеяло

Когда-то у меня такое было но увы перегорело

Пожалуйста скажи что пошутила

Да это же просто мечта

Не попробуешь не узнаешь

Звучит пожароопасно

Ну припечь оно может хорошенько

Привыкнешь

А ходунки ты не заказала

Смейся-смейся

И не жалуйся потом что на диване спать холодно <3

Айзек никак не может смириться с тем, что Мэри уже никогда ему не ответит. Время от времени его телефон оживает, вздрагивая от короткой вибрации, и всякий раз Айзек надеется увидеть сообщение от нее – вдруг, листая ленту, она наткнулась на такой смешной пост, что не смогла не поделиться с ним, даже находясь по ту сторону завесы. Он все еще видит ее: краем глаза улавливает знакомый силуэт, замерший в дверном проеме, прячущийся в глубине зеркал. Иногда посреди ночи он, толком не проснувшись, стучится в дверь ванной и зовет ее по имени. Но ее нет. Кров с ним делит только полуметровое яйцеподобное существо – молчаливый свидетель помрачнения его рассудка.

С тех пор как Айзек расплакался за просмотром «Волшебника из страны Оз», яйцо следит за ним пристальнее обычного. Оно напоминает давно забытого плюшевого мишку со встроенной в один из огромных немигающих глаз скрытой камерой – поди попробуй что-то утаить. Наверняка загадочные перемещения Айзека кажутся таковыми только ему – яйцо же, на основе своих неустанных наблюдений, должно быть способно составить хотя бы примерную картину происходящего. Оно не может не замечать, что Айзек то и дело пропадает – иногда на несколько часов, иногда на несколько дней. Оно сидит рядом, когда он запихивает зубную щетку в наспех собранную спортивную сумку и прямо в ночь укатывает куда-то на машине. Оно встречает его на следующий день, видит, как он прокрадывается в парадную дверь, смущенный и пахнущий чужим мылом. Улавливает беспрестанно наводняющую его глаза вину. Вину, которая переполняет Айзека с той самой ночи, когда он потерял Мэри. Возможно, именно из-за этого всепоглощающего чувства, вернувшись из очередной таинственной поездки, он проводит всю следующую ночь, качая и баюкая жестянку с каминной полки или рыдая в спальне, пока яйцо, как ему кажется, спит. Возможно, именно из-за этого чувства он отказывается говорить с кем-либо, кроме яйца, даже когда за жалюзи маячат навязчивые тени других людей, даже когда они застывают у входной двери и принимаются настойчиво барабанить по ней. Возможно, Айзек беседует с яйцом только потому, что знает: оно не сможет ему ответить. Не забросает его вопросами, которых он не хочет слышать.

Что сказали бы приятели Айзека, увидев его в таком состоянии? Что спросили бы друзья Мэри, случайно с ним столкнувшись? Что может быть хуже, чем объясняться с парами, с которыми они веселились на пьянках и пикниках? Конечно, когда-то у него были собственные друзья: из колледжа, из университета, из пары офисов, в которых он успел поработать, когда ему было около двадцати. Но сейчас Айзеку за тридцать, и со старыми приятелями он стремится общаться не больше, чем старые приятели – с ним. У каждого из них теперь своя жизнь. У Айзека она тоже была. И как бы ему ни хотелось сказать, что затворником его сделала смерть Мэри, потеря жены стала всего лишь последним кирпичом в стене, ограждающей его от внешнего мира.

«Я рядом, если буду нужен», – заверяют его эти самые приятели в сообщениях. Но Айзек не знает, нужно ли ему хоть что-нибудь.

«Может, встретимся? Выпьем?» – не унимаются они. Но Айзек бросил пить – спасибо его непреклонной младшей сестре. Встречаясь в пабе, мужчины чаще всего говорят о работе, женах и футбольных командах воскресной лиги. Айзек с друзьями обычно обсуждают супергероев, травят глупые истории о травмах, полученных в подростковом возрасте, и спорят, кто победит: утка размером с медведя или сотня медведей размером с утку. Пространные исповеди о прыжках с моста и ужасающих криках посреди городского парка не слишком вписываются в непринужденную беседу за кружкой пива и арахисом.

Айзек откидывается на спинку дивана, включает телевизор и запускает «Грязные танцы». Он старательно игнорирует существование телефона, лежащего экраном вниз на журнальном столике, и присутствие изучающего его со своего места на диване напротив яйца. Айзек больше месяца не виделся с родителями, хотя они беспрестанно донимали его звонками. Мать Мэри он и вовсе подумывает заблокировать: жестяная коробка из-под печенья, стоящая на каминной полке, стала очередным камнем преткновения в их и без того напряженных отношениях. Видится он только со своей сестрой Джой – мельком, из-за приоткрытой входной двери, когда вытягивает руку, чтобы схватить пакет с продуктами, который она оставляет снаружи. Психологически Джой всегда была взрослее Айзека. Хотя нет. Это Айзек всегда вел себя незрело по сравнению с сестрой – Джой отринула детские забавы намного раньше его. Даже повзрослев, Айзек едва мог о себе позаботиться, а теперь, приговоренный судьбой к мучительной смертной казни, он слишком изможден, чтобы тащиться в ближайший «Сейнсберис»[12]Британская сеть супермаркетов. – Прим. пер.. Джой – из тех юристов, которые и на обед-то редко прерываются. Тем не менее раз в неделю она исправно находит время, чтобы завезти Айзеку продукты. Вот и очередной повод почувствовать себя виноватым и никчемным. Мэри устроила бы ему взбучку, если бы узнала, что он гоняет Джой за покупками. Но Мэри он потерял, как и способность чувствовать. Он робот, и, если он поблагодарит Джой за заботу, он рискует захлебнуться человеческими эмоциями. К тому же не так давно на его диване поселилось странное, маленькое, похожее на яйцо существо, и Айзек не испытывает ни малейшего желания знакомить с ним Джой. Он по-своему привязался к яйцу и боится лишиться еще и его.

По ту сторону экрана Дженнифер Грей слезает со сцены и бросается в объятия Патрика Суэйзи, по эту – душа Айзека всеми силами пытается вырваться из его тела. Он старается не встречаться с яйцом глазами, боясь прочитать в них неукротимое желание опробовать ту самую танцевальную поддержку из финала. Они с Мэри не единожды пытались ее повторить – по наущению старого доброго алкоголя, конечно же, – и всякий раз оказывались на полу. Айзек мысленно отставляет яйцо в сторону и изо всех сил – и без особого успеха – старается игнорировать разразившийся очередным звонком телефон. Сила воли подводит его: он переворачивает мобильный и смотрит на экран.

Эстер Морэй

Что еще он мог увидеть на дисплее? С той ночи на мосту она звонит ему по два раза на дню. Нервно косясь на жестяную коробку из-под печенья, Айзек сглатывает. Один глаз начинает неприятно подергиваться. Никто не умеет выводить его из подобия душевного равновесия так, как суровая и напористая шотландская теща. Она никогда не была с ним груба, но их беседы увядали и обрывались всякий раз, стоило Мэри выйти из комнаты. Айзек не мог отделаться от чувства, будто Эстер обижена на него: за то, что он увез Мэри из Шотландии, за то, что убедил ее не возвращаться, за шестнадцатичасовое путешествие, которого ей стоило присутствие на свадьбе собственной дочери. Встреча их семей на церемонии бракосочетания не уступала занимательностью битве на Стерлингском мосту[13]Сражение в рамках первой войны за независимость Шотландии, произошедшее 11 сентября 1297 года. – Прим. пер.. Клан Эдди против клана Морэй. Айзек всегда баррикадировался шутками и, в нервной испарине, выставил на первую линию обороны свою свадебную клятву, сдобрив ее провальной отсылкой к «Храброму сердцу»[14]Фильм о борьбе Шотландии за независимость. – Прим. пер.. Вы можете отнять у меня мою жену, но вы никогда не отнимите мою свободу[15]Оригинальная цитата: «…они могут отнять у нас наши жизни, но они никогда не отнимут нашу свободу». – Прим. пер.. Айзека все еще передергивает от этого воспоминания. Мэри рассмеялась, а вот на лице Эстер не дрогнул ни один мускул. Мэри убеждала Айзека, что он сам вбил это себе в голову в рамках любимого хобби – искать в окружающих признаки неприязни.

– Все относятся к тебе хорошо – кроме тебя, конечно, – поддевала она его, и в ее шутке присутствовала изрядная доля правды. Айзек не спорил. Он всегда думал, что больше всего на свете боится не нравиться окружающим. Как оказалось, этого он боится только во вторую очередь.

Айзек позволяет телефону давиться входящим звонком, но тут его вибрацию заглушают стенания настраиваемого саксофона. С самого приобретения этого дома Айзек и Мэри ежедневно выслушивали музыкальные экзерсисы живущего по соседству саксофониста. Хотя они переехали больше трех лет назад, они ни разу не видели его лица и не замечали хоть какого-нибудь прогресса в его мастерстве. Baker Street всегда перетекала в Careless Whisper, за которым следовала заглавная тема «Розовой пантеры», кощунственно плохо исполняемое попурри из композиций Чета Бейкера и на закуску What the World Needs Now is Love. Каждая первая нота запаздывала или, напротив, спешила, каждая пятая – звучала фальшиво, каждая шестая – срывалась. Мэри называла его манеру самобытной. Она утверждала, что наслаждается этим музыкальным сопровождением, воображая, будто слышит низкопробный саундтрек к их жизни. Сейчас от этого только хуже. Само существование соседей является для Айзека жестоким напоминанием о мире за пределами четырех стен. Какими бы милыми ни были Анна и Адам из дома напротив, передачки, которые они оставляют на его пороге, раздражают еще больше, чем саксофонист.

– Какие они замечательные! – не уставали умиляться Мэри и Айзек, глядя на супругов и их очаровательных малышей-близнецов. – Вот заведем своих – и наверняка с ними подружимся.

Теперь они стали одной из тех самых знакомых пар, которых Айзек изо всех сил старается избегать.

В груди Айзека разгорается ненависть. Некоторое время он смотрит на плохо выровненную стену, за которой, как ему кажется, прячется саксофонист, а затем швыряет в нее пульт от телевизора. Пролетая, он едва не задевает жестяную коробку. Сердце Айзека замирает. Он поворачивается к дивану напротив, собираясь поделиться своим облегчением многозначительным «фух», но с удивлением обнаруживает, что яйцо исчезло. На мгновение Айзек впадает в панику – и вдруг замечает существо на журнальном столике. Две кучки его рук громоздятся на ковре, а глаза устремлены на кухонную дверь. Вид у него недовольный.

– Пахнет? – догадывается Айзек.

Дверь плотно закрыта, но все нарастающая вонь от протухшего мяса проникает и из-под нее. Только теперь, когда существо ткнуло Айзека носом в эту смердящую проблему, на него обрушился весь ее выворачивающий наизнанку ужас. И как он мог не обращать на этот запах внимания? Как умудрялся есть на кухне, незамедлительно не отправляя еду из желудка в кухонную раковину? Яйцо на редкость по-человечески морщит нос и согласно кивает.

– Ладно, хорошо, – вздыхает Айзек. – Разберусь я с вонью.

Он медленно поднимается, с трудом выкапываясь из дивана, будто пустил в него корни, и тащится в сторону кухни. Слабыми пальцами он поворачивает дверную ручку. Айзек понимал, что ничего хорошего он там не найдет, но едва не уронившей его на колени ядовитой волны вони он уж точно не ожидал. Кашляя и отплевываясь, он хватается за дверной косяк. Скачущее вслед за ним яйцо врезается в его ноги и, как жук, опрокидывается на спину. Пока Айзек борется с рвотными позывами, оно встает и начинает заталкивать его в комнату. Он безнадежно пытается укрыться от яркого света, вихря мух и паров гнилого мяса. Яйцо тем временем кружит по кухне, вылавливает жужжащих насекомых – по две мухи зараз – и немедленно отправляет их в рот.

Айзек вновь переходит в режим робота. Он распахивает шкафчик под раковиной, вооружается губкой и бутылкой отбеливателя и принимается за уборку. Он то и дело прерывается, утирает лоб, ждет, пока отступит очередной приступ тошноты, и снова принимается за дело. Айзек в резиновых перчатках руками сгребает остатки мяса с пола, закидывает серую массу в глубины черного мусорного мешка и на всякий случай завязывает его на четыре узла. Затем он выдает пакет яйцу и кивает в сторону входной двери, а сам переносит противень в раковину и заливает его горячей водой. Когда Айзек снова поворачивается к существу, оно как раз заталкивает последние сантиметры черного мусорного мешка в свою раззявленную пасть. Айзек качает головой, достает из шкафа под лестницей швабру и принимается, то и дело вздыхая, оттирать пол. Яйцо возвращается к наблюдению за Айзеком, а саксофон за стеной обеспечивает уборку саундтреком. Оно следит, как Айзек драит столешницы под Careless whisper. Следит, как он загружает посудомоечную машину под заглавную тему из «Розовой пантеры». Наконец, когда саксофонист добирается до Чета Бейкера, Айзек ставит перевернутый стул обратно к кухонному столу и плюхается на него. Яйцо традиционно забирается на место напротив. Он устало трет глаза, смотрит на существо и зевает. Немного поразмыслив, яйцо зевает в ответ. Оно явно подражает Айзеку.

– Откуда ты такое взялось? – спрашивает он.

Разъяснений он, конечно, не ждет. Он не осознает, что впервые со дня их знакомства поинтересовался у яйца его биографией. Существо кривит свой маленький желтый рот, как будто снова пытается скопировать кривляющихся обезьян. Оно так сконцентрировано на этом процессе, что между его неплотно сжатыми подвижными толстыми губами надувается небольшой пузырек слюны. Айзек широко распахивает глаза и чуть меньше – рот. Он понимает, что происходит. Яйцо готовиться сказать свое первое слово.

– Уаууу, – глухо выдавливает из себя оно, как жаба из детского мультика.

Айзек растерянно моргает и дрожащим голосом уточняет:

– Уаууу?

– Уаууу.

– Ты с… – запинается Айзек. – С Ва… Уаууу?

– Уаууу.

Айзек снова моргает, размышляя. Яйцо выжидающе на него смотрит.

– А где это… «Уаууу»?

На этот раз моргает яйцо. Дыхание вырывается из его ноздрей с привычным, похожим на храп урчанием. То ли оно не понимает вопроса, то ли успело потерять к их беседе всяческий интерес. Оно молча смотрит на Айзека – из-за стола его мордашка видна лишь наполовину. На фоне сияющей после уборки кухни яйцо выглядит менее мультяшным и более осязаемым. На макушке сахарной ватой топорщится белый мех, кожа, вся в пятнах и рытвинах, напоминает хорошо выдержанный сыр. Все это время Айзек уверенно считал яйцо чьим-то детенышем – маленьким и неуклюжим. Но в этот самый момент ему в голову приходит совершенно противоположная мысль: может быть, оно старше самого Айзека? Как Йода. Его огромные глаза – больше, чем два высохших грейпфрута в миске на столе, – кажутся теперь неизмеримо мудрыми. Айзек будто заглядывает в две бездонные черные дыры.

Яйцо тоже не обделяет грейпфруты своим вниманием. Ленты его рук парят над столом, а пальцы, словно разведотряд крошечных желтых солдатиков, уверенно маршируют к миске. Фрукты ему принесла Джой: она всегда стремилась навязать своему ленивому брату здоровый образ жизни. На завтрак она советовала полгрейпфрута, чай матча и напиток с куркумой и имбирем. Раньше Айзек предпочитал здоровому завтраку шоколадные хлопья, превращающие молоко в какао, теперь он обходится неоправданно крепким черным кофе и холодной тушеной фасолью, которую ест прямо из банки. Так или иначе, грейпфруты всегда вызывали у него отторжение.

– Все не наешься? – понимающе протягивает Айзек, пододвигая миску с фруктами к существу. – Угощайся.

Пальцы яйца забираются в миску и вцепляются в добычу. Существо завороженно подносит грейпфруты к своим почти такого же размера глазам. С того места, где сидит Айзек, кажется, будто оно напялило сварочные очки.

– Это еда, – поясняет Айзек, демонстративным жестом закидывая невидимый кусок в рот. – Ее можно есть.

– Уаууу, – не выказывая никакой заинтересованности, отвечает яйцо.

Прежде чем Айзек успевает спросить, почему грейпфрут тоже «уаууу», его телефон разражается еще одним звонком. Он и не заметил, что взял его с собой. Телефон лежит на столешнице экраном вниз, невыносимо дребезжа на деревянной поверхности. Айзек переводит взгляд на мобильный. Существо отправляет один из грейпфрутов обратно в миску, а второй принимается вертеть в своих маленьких ладошках. Айзек ерзает, посматривая то на яйцо, то на грейпфрут, то снова на телефон. В конце концов, он переворачивает его и читает имя на экране. А потом уходит. Выбегает из кухни, чтобы ответить на звонок, и закрывает за собой дверь. Обрывки фраз, доносящиеся из коридора, не отвлекают существо от созерцания грейпфрута. Деревянная дверь и потуги саксофониста заглушают большую часть реплик.

говорю

в виду?

Я просто?

возможность?

что

моя

умереть?

не кричу

сегодня?

хочу сегодня

завтра

Айзек бросает трубку, подумывая бросить и сам мобильный. Разбить его вдребезги о деревянный пол – и дело с концом. Но вместо этого он роняет его в карман халата и устало прижимается лбом к холодной глади зеркала. Затем Айзек выпрямляется и, стиснув зубы в решительной попытке держать себя в руках, направляется обратно к яйцу. Он до белых костяшек сжимает пальцами дверную ручку и отворяет кухню.

Судя по обновившемуся за его короткое отсутствие интерьеру, яйцо тоже не любит грейпфруты. Вместо того чтобы им полакомиться, существо, похоже, раз за разом поднимало фрукт над головой и со всей силы, на которую только были способны его руки, впечатывало его в столешницу. Размозжив грейпфрут, оно, по всей видимости, не успокоилось и принялось крошечными желтыми кулачками вдавливать его ошметки в деревянную поверхность стола. На поверку грейпфрут оказался не таким уж и сухим: об этом свидетельствует и расползшаяся по столу влажная измятая кожура, и выкрашенные соком и мякотью пол, стены и шкафы. Айзек, чуть дыша, с трудом сдерживая рвущийся из груди крик, пытается оценить масштабы бедствия. Его губы плотно сомкнуты, кулаки сжаты. Осторожно переступая через кусочки развороченного грейпфрута и лужицы сока, он пробирается к яйцу и нависает над ним. В глазах существа, все еще наполовину скрытого столешницей, читается вызов.

– Уаууу.

– Настолько не любишь грейпфруты?

– Уаууу.

– Можно было просто сказать.

Айзек медленно тащится к кухонному шкафу. Дрожащие руки и ярость, с которой он распахивает дверцу, выдают его истинные чувства. Он производит столько грохота, что даже саксофонист, будто в растерянности, на мгновение прерывается. Пока дверца жалобно дрожит на петлях, Айзек копается в шкафу, тасуя банки и контейнеры, в поисках чего-нибудь, что могло бы понравиться существу. Его выбор падает на початую пачку уже зачерствевшего печенья.

– Вот, – бормочет он, возвращаясь к столу и швыряя на него свою добычу. – «Хобнобс»[16]Традиционное британское овсяное печенье. – Прим. пер.. Все любят «Хобнобс».

Существо смотрит на Айзека, хлопая огромными глазами. Затем, словно желая проверить его теорию, кладет упаковку в рот. Айзек не дает ему сомкнуть челюсти, разжимает влажные десны, открывает спасенную пачку и протягивает яйцу одно печенье. Существо подносит его к свету, как до этого подносило грейпфрут. На секунду оно замирает, держа печенье в покачивающейся, как марионетка на извивающейся пушистой нити, желтой ладони. За мгновение до следующего движения яйца Айзек понимает, что оно готовится сделать.

– Не…

– Уаууу!

Существо поступает по-своему. Оно швыряет печенье на стол, как игрок в покер – выигрышную комбинацию. Свободной ладонью оно тут же начинает его дробить, вбивая крошки в уже пропитанную грейпфрутом столешницу. Его кулаки впечатываются в дерево, и халат Айзека обдает измельченными овсяными хлопьями. Очевидно, не удовлетворившись уже учиненным беспорядком, существо берет еще одно печенье и проделывает с ним то же самое. Потом еще одно. И еще. Айзек молча наблюдает, его лицо все больше искажается едва сдерживаемой яростью.

– Это все? – в конце концов интересуется Айзек. Пока ему удается не срываться на крик, но один его глаз неслабо дергается от нервного тика, что в сочетании с набухшей на виске жилкой придает Айзеку совершенно невменяемый вид.

– Д’оу, – отвечает яйцо.

– Д’оу? – повторяет Айзек. Что оно имеет в виду, гадать не приходится. – Прекрасно. «Хобнобс» больше не получишь.

Айзек возвращается к кухонному гарнитуру, с грохотом открывает хлебницу, отодвигает в сторону черствую буханку белого хлеба и находит такой же черствый, притаившийся в глубине круассан. Он хватает его, раздраженно топает обратно к столу и протягивает новое лакомство существу.

– Вот. Ешь.

Яйцо нюхает круассан, подозрительно осматривает его со всех сторон и наконец начинает есть. На этот раз оно не проглатывает еду целиком: оно грызет круассан то с одного, то с другого заостренного конца, мерно стачивая черствое слоеное тесто, казалось бы, беззубым ртом. Айзек снова молча наблюдает. Какой бы ужасный беспорядок ни царил сейчас на его только что начищенной кухне, то, как существо ест, сыпля лавиной крошек из уголков рта на пушистое пузо, стул и кафель, раздражает Айзека куда больше. За неимением слюнявчика он хватает с сушилки тарелку и с такой силой впечатывает ее в стол перед яйцом, будто собирается разбить. Существо перестает обгладывать круассан и, моргая, смотрит на Айзека. Он указывает на тарелку. От напряжения на его шее проступает рельеф мышц.

– Ешь отсюда, – стараясь говорить спокойно, командует он и снова делает вид, будто кладет в рот еду. Затем он складывает руки на груди. – И чтобы ни крошки.

Яйцо озадаченно моргает, рассматривая тарелку, потом снова переводит взгляд на Айзека, чьи распахнутые, налитые кровью глаза кажутся даже более вытаращенными, чем у пучеглазого существа напротив. Яйцо опять принимается изучать тарелку. На одно блаженное мгновение в Айзеке пробуждается надежда, что оно собирается воспользоваться его настоятельной рекомендацией. Потом оно кладет круассан на стол и берет в руки тарелку.

– Нет, – запрещает ему Айзек, уже предчувствуя неизбежное.

Хлоп. Хлоп.

Тарелка поднимается все выше и зависает над головой яйца.

– Даже не думай.

Тарелка продолжает свое вознесение, пока не оказывается выше стоящего у стола Айзека. Он сверлит существо пронзительным взглядом и выразительно, тоном школьного учителя произносит:

– Только попробуй это…

Его слова заглушает звон – тарелка врезается в кафельный пол и вдребезги разбивается. Осколки фарфора разлетаются во все стороны, отскакивая от ножек стула и голеней Айзека, от шкафов, разделочных поверхностей и холодильника. Айзек ошарашенно смотрит наверх – туда, где только что была тарелка. Яйцо неотрывно следит за ним.

– Уаууу, – удовлетворенно оглашает оно.

Айзек, терпение которого тоже вот-вот разлетится вдребезги, едва способен держать себя в руках. Он ногой отбрасывает пестрый фарфоровый осколок, будто зондирует окружающую его действительность на наличие миражей. Тарелка разбита и восстановлению не подлежит. Раньше это не показалось бы ему такой уж трагедией, но только не сейчас. Это была тарелка Мэри. Все тарелки в этом доме – ее. Она купила их в небольшой лавочке на Центральной улице – набор дизайнерской посуды от малоизвестного копенгагенского производителя. И что Айзеку теперь делать? Купить новую? Тарелки выбирала Мэри. Он мог бы найти такую же, но не ту же. Купить другие, предварительно разбив прежние? И пиалы тоже? И маленькие тарелочки под хлеб? Господи, неужели даже сервировочное блюдо? Все это – из одного набора, и все – придется выбросить. Ему предстоит начинать с нуля. Как это вообще возможно? Поток ужасающих мыслей обрушивается на него столь внезапно, будто яйцо разбило тарелку о его голову, а не о кафельный пол. Как он сможет выкинуть ее любимые кружки? Как сможет каждое утро готовить одну-единственную чашку кофе на этой самой кухне, где он всегда заваривал две? Сердце Айзека бешено колотится в груди, во рту пересыхает, он стискивает зубы, дыхание снова затрудняется. Они всегда хотели завести собаку. Теперь они этого не сделают. Всегда хотели купить ферму – теперь не смогут. Они всегда использовали именно это слово: «всегда». Теперь единственное «всегда» в жизни Айзека – это тот факт, что Мэри нет и ему придется влачить свое существование без нее. Как он может продолжать цепляться за жизнь, зная, что в ней больше нет и никогда не будет смысла?