Онлайн чтение книги Алиф-невидимка Alif the Unseen
Глава 2. Компьютер Томоми Ишикава

На мгновение проснувшись, я почувствовал себя заново родившимся. Солнце стояло над крышами домов на другой стороне улицы, и тень кованой металлической решетки, нависавшей над окном, резко и отчетливо вырисовывалась на шторах. Я не знал, где нахожусь. Было прохладно, но в комнате стоял запах пыли. Я лежал под чистым одеялом, мне нравилось прикосновение хлопка к коже. Нравилась комната. Не знаю, о чем она напоминала, но казалась экзотической. Я слышал шум машин – не слишком близко – и пение птиц. Как весной. Всюду царил покой. Все было хорошо.

Я не назвал бы это шепотом, потому что никаких звуков не слышал, но что-то тихонько приказывало моей голове оставаться на месте. «Не двигайся. Полежи». Ответы просачивались сквозь ткань, словно капли (ответы на вопросы, которые я даже не задавал). Они текли по лицу. Я находился в квартире, которую снимал в Париже, в спальне. «Ш-ш-ш». Была суббота, 17 марта 2007 года. «Ш-ш-ш, ничего не говори». Я проспал долго, часов десять. «Нет-нет, не теперь, подожди, подожди». Я посмотрел на экран мобильника – он оказался выключен. Меня это удивило. Ткань треснула, и воспоминания хлынули струей. Я закрыл глаза и пожалел, что не сплю. Томоми Ишикава умерла, и мы больше никогда не будем сидеть вместе, болтать и смеяться.

Я лежал в постели как можно дольше, глядя в никуда и ни о чем не думая. Бабочка несколько раз говорила, что у нее депрессия. Наконец я встал, потому что проголодался. Иногда я выслушивал ее или обнимал. Я сделал яичницу и намазал маслом вчерашний тост. Иногда мы шутили. Я налил стакан грейпфрутового сока и выпил залпом. Налил следующий. Однажды я велел ей взять себя в руки и прекратить хандрить. В поисках подсказки я посмотрел в зеркало в ванной, но ничего не увидел. Затем выглянул из окна – погода была непозволительно хороша. Я впился ногтями себе в руку, чтобы проверить, чувствую ли боль. Чувствовал, но это ничего не значило. Прищурившись, я подумал, не расколотить ли что-нибудь, например зеркало, но перспектива уборки меня отпугнула. И потом, если я наступлю на осколок стекла, то, скорее всего, пораню ногу. Я вернулся в постель, накрылся одеялом и стал смотреть в потолок. Вчера Бабочка подсунула мне под дверь письмо. Она прошла по улице и, возможно, улыбнулась человеку, который придержал для нее дверь. Купила что-нибудь в магазине.

В два часа дня я оделся. Нашел в холодильнике хумус, а в шкафу печенье. Поев, я смахнул крошки, бесцельно зашагал в гостиную, сел, положил на колени лэптоп Томоми Ишикава, открыл крышку. Экран был ярче, чем мой. Я нажал на кнопку. Экран засветился и почти сразу погас – батарея разрядилась. Я забыл взять аккумулятор. Попытка воткнуть подзарядку от собственного компьютера, прошла безуспешно. Я задумался: купить новую подзарядку или сходить к Томоми Ишикава и забрать ту, что забыл? Мне вообще не хотелось выходить из дому, но если идти к Бабочке, то следовало сделать это сейчас, пока никто не пришел прибраться в квартире. Кто знает, когда она назначила прийти человеку, с которым условилась. Бабочка жила всего в нескольких остановках на метро. А чем еще занять день? Я нашел кое-какие поводы оттянуть уход – помыл посуду, почистил зубы, – но наконец причин не осталось.

Я вышел из метро на Менильмонтан и ощутил тяжесть собственного тела, поднимаясь по ступенькам. Я пересек бульвар, свернул на улицу Этьена Доле, набрал код, который помнил со вчерашнего дня, дотащился по ступенькам до квартиры Томоми Ишикава и подождал.

– Кот, – негромко позвал я, чтобы услышал только он. Ответа не было. Наверное, он где-то гулял с дамами.

– Кот! – окликнул я чуть громче, и он неохотно спустился с верхнего этажа. – Что ты там делал?

Он не ответил, и я сказал:

– Ну, все равно спасибо, что пришел.

И повернул ключ в замке.

Кот вошел первым и остановился как вкопанный, прислушиваясь.

– В чем дело, Кот?

Он осторожно зашел в спальню, сунул голову в угол за открытой дверью, потом заглянул на кухню и в ванную. Что-то изменилось, в квартире пахло по-другому: кто-то здесь побывал. Меня это не касалось, Бабочка обо всем условилась, но с тех пор как я приходил сюда вчера, что-то изменилось; не знаю что, нечто почти неуловимое. Я не одарен особой наблюдательностью, но кто-то точно побывал в квартире. Внезапно я почувствовал разочарование. Ничто здесь не напоминало обо мне. Я ничего не дарил Бабочке. Даже книг ей не одалживал. Неудивительно, что она чувствовала себя такой одинокой.

Эти мысли засели в голове. Нужно было чаще звонить, проводить больше времени вместе. Я мог бы помочь Бабочке. Я заглянул в ванную. На полках ничего не стояло. Ни шампуня, ни геля для душа, ни пасты, ни кремов. На душевой кабинке висело маленькое полотенце. Вероятно, его использовали в качестве коврика. Я потрогал плотную ткань. Полотенце оказалось сырым. Кто-то помылся тут и забрал с собой ванные принадлежности Томоми Ишикава.

Кожа у меня пересохла, и я поискал какой-нибудь крем, чтобы помазать лицо, но ничего не нашел. У Бабочки, разумеется, были бесконечные запасы кремов, лосьонов и прочее. В конце концов, она же девушка. Но зачем она все забрала с собой? Стояли ли флаконы и пузырьки здесь, когда я заходил вчера? Впрочем, я бы все равно не заметил. О таких вещах не думаешь, когда заходишь в квартиру покойника. Я заглянул в спальню и подумал, не порыться ли в шкафах – а вдруг я что-нибудь нашел бы, – но это было бы слишком назойливо. Мне предназначались лэптоп и ручка. Остальное она велела оставить как есть. Вообще, при чем тут я? Но кто-то пришел сюда, вымылся и забрал банные принадлежности и кремы Бабочки. Может быть, она оставила записку с инструкциями, точно так же, как позволила мне распоряжаться содержимым холодильника. Мои глаза вновь наполнились слезами, а в горле встал комок, потому что у Бабочки даже не было кремов и косметики. Почему я ей ничего не купил? Что-нибудь полезное, чтобы кожа у нее стала приятной на ощупь. Пусть даже такие вещи недешево стоят. Я мог бы с легкостью сэкономить немного денег и сделать Бабочке подарок.

Кот запрыгнул на подоконник и уставился на сквер. На деревьях только-только появлялись листочки. На скамейке у питьевого фонтанчика сидел мужчина. Он повернулся и посмотрел на меня, стоявшего с полотенцем на талии. Я отошел подальше, почувствовав себя голым, и торопливо оделся. Часы на стене показывали двадцать минут четвертого. Я огляделся и увидел на столе подзарядку для компьютера, воткнутую в розетку. Смотав провод, я убрал подзарядку в сумку. Кот спрыгнул и нетерпеливо зашагал к двери. Я задумался, не остаться ли еще ненадолго, чтобы спокойно посидеть и подумать, но в одиночку не рискнул бы, поэтому мы ушли. Выйдя на улицу, я заметил, что мужчины на скамейке уже не было, и вокруг фонтана носились дети, гоняясь друг за другом. Кот двинулся в сторону Бельвиль, потом остановился и посмотрел на меня. Хотелось бы верить, что это значило: «Позови, если что-нибудь понадобится». Впрочем, не знаю. Кот весьма необщителен. Он исчез за углом, а я сел на метро и поехал домой.

Обретя подзарядку, компьютер включился без проблем.

На рабочем столе хаотично лежали несколько ярлыков (не люблю бардак) и отдельные файлы, для которых Бабочка поленилась найти подходящее место. Заявление об увольнении, датированное прошлым годом, и что-то вроде рекомендации, адресованной в префектуру (2005 год). Две папки под названиями «Новая папка» и «Новая папка 2», обе пустые. Я отправил их в корзину, потом щелкнул на «Документы» и приготовился увидеть бесчисленное множество файлов, названных как попало и лежащих в беспорядке – легко потерять, трудно найти, – но оказалось наоборот. Я обнаружил пять аккуратно подписанных папок. «Мой мозг», «Мои мертвые», «Мой Париж», «Всякая ерунда» и «Мои любимые вещи». Я быстро проверил корзину, но не нашел там ничего, кроме ярлыков, которые отправил туда несколько секунд назад. Корзину очистили. Бабочка навела порядок в компьютере. Неудивительно.

Больше всего я заинтересовался папками «Мои мертвые» и «Мой мозг», ну и «Любимыми вещами». Поэтому я открыл «Всякую ерунду», чтобы приберечь самое интересное на потом. Внутри лежал только один файл; остальное, если оно когда-либо там было, Бабочка удалила. Я вообразил, как она в последний момент решила оставить что-нибудь для меня. Я нажал, и включилось маленькое видео, начавшееся с оборванной фразы. На экране появился я сам, снятый на ходу, откуда-то сбоку.

– …одна штука, тебе, наверное, понравится, – произнес я на экране с улыбкой, как будто собирался сказать что-то смешное. – План Парижа напоминает план викторианского курорта на северо-западе Англии.

– Угу, – донесся голос Томоми Ишикавы, которая снимала.

– Наполеон III велел барону Хаусману выстроить новый Париж в стиле Саутпорта, что в Ланкашире.

– Правда?

За кадром послышался шум проезжавшего транспорта.

– Ты когда-нибудь бывала в Саутпорте?

– Нет, – ответила она.

– Очень милый приморский городок, но трудно представить, что он вдохновил парижских архитекторов. Но так говорят, и я больше ничего не знаю из истории и архитектуры.

– Угу.

– Может быть, Гюстава Эйфеля вдохновил Блэкпул, – продолжал я и посмотрел на Бабочку. – Ты слушаешь или играешь с телефоном?

– Я не играю с телефоном, я снимаю тебя.

– Я только что пошутил, – пожаловался я.

– Прости, я не поняла.

– Блэкпул расположен рядом с Саутпортом.

– А.

– Что такого есть в Блэкпуле, на что мог бы поехать посмотреть ради вдохновения Гюстав Эйфель?

– Э… башня?

– Ура! – воскликнул я, и мы оба рассмеялись над моей неудачей в качестве комика.

– Скажи что-нибудь еще смешное, – попросила Бабочка. – На сей раз, честное слово, я пойму, и ты в моем фильме получишься смешным.

– Я больше ничего не знаю, – сказал я. – Можно посмотреть?

– Да, – шепотом ответила она, я протянул руку к экрану, и на этом видео закончилось.

Я открыл папку «Любимые вещи», чтобы взглянуть, нет ли там чего-нибудь про меня. Внутри лежали еще папки, и каждая была полна фотографий. Я терпеливо просматривал фотографии городов, которые не узнавал. Фотографии людей, которых видел первый раз. Старых и молодых, азиатов, европейцев, чернокожих, индейцев. Горы, часы, дороги, сады, растения, дома, растения, дома, цветы, дома, башни. Витражи. Окна в георгианском стиле, в наполеоновском стиле, витрины, двери (большие, маленькие, двойные, кованые), ворота, снова люди, церкви, статуи, окна, столбы, двери, романские арки, двери, сады, часы, готические арки, окна.

Мне нравилось бездумно рассматривать фотографии, которые не имели для меня никакого значения. Я прокручивал снимки так быстро, как только позволял компьютер, бездумно щелкая по стрелочке вправо, пока ноги не онемели, как во время долгой поездки в машине. Я встал, выпил стакан воды, сходил в туалет, потом вернулся и продолжил методично листать фотографии. Иногда на снимках попадался я. Кое-где я разговаривал с людьми – некоторые из них были знакомы, большинство нет – на каких-то вечеринках. Я не запоминаю лица, у меня с этим плохо. Даже в отношении тех, кого хорошо знаю. Например, мы с Томоми Ишикава никогда не встречались в определенном месте и в определенное время. Иногда мы виделись раз или два в неделю, иногда раз в месяц или даже реже. Но, если я не знал, куда смотреть, я ее не узнавал. Иногда, проверки ради, она просто проходила мимо на улице или усаживалась за соседний столик и ждала, когда же я поздороваюсь. В большинстве случаев, впрочем, Бабочка первая улыбалась и махала, так что я понимал, что это она. Я был ей благодарен.

И тут я кое о чем вспомнил. Я полез в сумку, которую всегда ношу с собой, и достал записную книжку, затем зашарил вокруг в поисках ручки, но не нашел ничего, кроме авторучки Томоми Ишикава. Я быстро черкнул ею по бумаге, чтобы проверить, пишет ли она. Синие чернила смотрелись странно: обычно я пишу черными.

«– Эй, почему ты меня никогда не узнаешь? – спросила Томоми Ишикава. – Не знаю, может, мне обидеться?

– Не принимай на свой счет, – сказал я. – Я никого не узнаю.

– Наверное, для тебя все японцы выглядят одинаково, потому что у нас нет такого количества отличительных черточек, как у вас, англичан.

Я с наигранным смущением заерзал и попытался разглядеть в стекле свое изображение, чтобы понять, о каких черточках речь.

– Я вообще плохо запоминаю лица, – признался я. – Однажды я прошел на улице мимо собственной матери, и она поздоровалась. Я улыбнулся и пошел дальше, потому что не понял, кто она такая.

– Правда?… – у Бабочки загорелись глаза.

– Правда. Я сотни раз попадал в неловкое положение, когда не узнавал хорошо знакомых людей. Родные, приятели, знаменитости, подружки… о-о, жди проблем, если не узнаешь свою подружку.

– Ну ты псих, – она расхохоталась. – Ничего себе. Ты всегда таким был или когда-то стукнулся головой?

– Я такой, сколько себя помню, – ответил я. – Все дело в контексте. Если люди ведут себя так, как будто они меня знают, и находятся в том месте, где я ожидаю их увидеть, то никаких проблем. Но вне контекста начинаются сложности. И много обид.

– О боже. Ты уверен, что не сочиняешь себе странностей, чтобы отличаться от других?

– Да. Это называется прозопагнозия.

– Ого, наверное, ты не врешь, раз эта штука называется по-гречески.

– Да, кажется, по-гречески.

– Совершенно точно. «Прозопон» означает «лицо», «агнозия» – «незнание», – объяснила Бабочка. И добавила: – Подожди, подожди, то есть, если бы у тебя была девушка, ты мог бы развлекаться, думая, что спишь с другими женщинами, притом не опасаясь проблем, и в то же время пользоваться всеми выгодами стабильных отношений.

Я рассмеялся.

– Да, похоже на то.

– О господи, и наоборот тоже. Ты можешь пользоваться этой прозо… как ее, чтобы спать с другими женщинами, под тем предлогом, что ты принял их за свою подружку. По-моему, тебе надо донжуанствовать по-крупному.

– Ну-у-у… – неуверенно протянул я.

– Иначе это просто пустая трата времени, – настаивала Томоми Ишикава. – И потом, у тебя нет девушки, так что никто не пострадает. Короче, за год ты должен переспать с тридцатью женщинами. Понятно?

– Тридцать – как-то многовато, но я попробую.

– Не так уж и много. Ты только подумай: в году пятьдесят две недели, а значит, если спать с одной женщиной в неделю, останется еще двадцать две недели свободных, если ты вдруг не найдешь никого подходящего.

– Я вообще не обязан ничего делать, Бабочка. Я буду спать только с теми, с кем захочу. И вообще, с чего мне представлять, что каждая из этих тридцати женщин – моя подружка, если у меня ее в принципе нет?

– Да брось, Бен Констэбл. Хотя бы попытайся.

– Да, но только если по большой любви. И боюсь, будет очень грустно. Каждую неделю страдать от разбитого сердца…

– Погоди, погоди… потом ты напишешь эпическую поэму, в которой детально изложишь свои грустные свидания и объяснишь, что ты на самом деле жертва любви (и прозопагнозии), а я заболею туберкулезом, и мы уедем жить в Италию.

– Ладно, ты меня убедила.

– Что, ты согласен? Правда? Я так и знала. Можно я расскажу друзьям?»

Я листал страницы записной книжки в поисках той, которую Бабочка сплошь исписала словом «прозопагнозия», не сказав мне, когда я отлучился в туалет, или в бар, или еще куда-то. Это слово стояло на строчках, между строчек, на полях и вниз головой.