Онлайн чтение книги Арктическое лето Arctic Summer
Глава третья. Индия

В сравнении с более занятными вещами, которые Морган повидал во время путешествия, пещеры его разочаровали. Правда, подъезжать было интересно: сидишь на раскачивающейся спине верблюда, который по обожженной равнине несет тебя к Барабарским холмам, а из дымки на тебя надвигаются гигантские скалы. Первая из скал оказалась самой удивительной – подобной огромному каменному пальцу, указывающему на небо. Только когда подъезжаешь ближе и видишь ее сбоку, она изменяет форму: появляется вытянутый хребет, а гигантский булыжник на вершине превращается в веерообразное скопище камней поменьше.

– Это Кава Дол, – сказал, улыбаясь, Имдад Иман.

– Что это означает?

– Место, где ворона…

Он покачал рукой.

– Качается, ты хочешь сказать? Качели для вороны?

– О, да! – сказал старик. – Именно так.

Но камень, несмотря на то что его положение представлялось неустойчивым, не выглядел как качели, и кажущееся взаимопонимание говоривших оборачивалось полным непониманием. Однако, каким бы ни было значение этого слова, имя скалы осталось в сознании Моргана на уровне элементарном, вместе с образом каменной башни. «Кава Дол» – звук этого имени был и древним, и зловещим – исторгающим мрак из земных глубин.

Тем не менее конечным пунктом их поездки были вовсе не скалы. Медленно проехав мимо их основания, Морган и его спутник двинулись к дальней гряде холмов. Сложенные из таких же сферических серых камней, наваленных друг на друга в полном беспорядке, они напоминали иные, живые формы. Морган, казалось, слушал Имдада Имана, который писал стихи на урду и ценил все английское, от поло до поэзии, но мысли его блуждали далеко.

От прогулки, как говорил Масуд, он должен был бы получить немалое удовольствие. Правда, слова эти Масуд произнес без особого энтузиазма, да и самому Моргану ехать не очень хотелось. Радости этого дня призваны были утешить и развлечь Моргана, который накануне, перед тем как двинуться в дальнейшее путешествие, попрощался со своим другом. Хотя он проехал только половину своего индийского маршрута, остаток пути он вынужден будет проделать без Масуда, и это печальное обстоятельство давило ему на грудь непомерной ношей.

Когда путешественники сблизились со второй грядой холмов, внимание Моргана привлекла их серая поверхность, то там, то сям декорированная скупой растительностью, и он на время забыл свою грусть. Место было таким необычным, столь дико несообразным с погруженной в дымку равниной, что казалось насильно перенесенным из другого мира. В роще у подножия каменной гряды уже раскинулись палатки их авангарда, и вверх поднимались струи дыма. Но завтрак, на который путешественники рассчитывали, еще не подоспел, а потому им посоветовали поначалу осмотреть пещеры.

Наваб Имдад Иман был другом Масуда, и тот поручил ему исполнять все желания Моргана. Раздосадованный медлительностью повара, Имдад Иман сказал, что останется в лагере и присмотрит за приготовлением завтрака. Сопровождать же Моргана он поручил двум своим племянникам, некрасивым и нескладным юношам, которые и повели английского гостя к ближайшему холму.

Тропинка, ведшая туда, бежала меж деревьями. Почти сразу они вышли к святилищу – выбитой в скале нише, в центре которой стоял высеченный из камня идол, увитый умирающими цветами. Но если у этого святого места и имелся служка, его нигде не было видно. Тропинка начала уходить вверх. Вокруг становилось все светлее и жарче. Деревья здесь почти не росли, а пение птиц вскоре сменилось жужжанием насекомых. Путники шли молча, и единственный звук, который они издавали, был шум дыхания.

В общем, подъем оказался не таким уж и трудным. Буквально через несколько минут они вышли на каменный уступ, и племянники провели Моргана к высокой скале с двойным гранитным гребнем, делающим ее похожей на кита, поднимающегося из глубин. Треугольный вход в первую пещеру был выбит в боковом склоне скалы. Утро же склонялось к дню, и ночная свежесть давно покинула лежащие на склонах скалы тени.

Но внутри пещеры, в ее прохладном чреве, еще можно было спастись от зноя.

Пещера представляла собой зал около тридцати футов длиной с двумя куполами. Сплошь пустота – посмотреть нечего, нечем и восхититься. Но здесь же Морган сразу понял, что племянники от него чего-то хотят – они настойчиво тянули его за рукав, произнося какое-то слово. Морган, не понимая, согласно закивал головой, чтобы они замолчали. Ему стало ясно, что он обманулся в отношении этих якобы знаменитых пещер. Они вышли из первой пещеры, и молодые люди потащили Моргана по выбитым в скале ступеням к двум другим, находящимся на противоположной стороне.

Вначале они подвели его ко второму входу. Здесь вход был декорирован куполообразной аркой, с выгравированной на ней процессией слонов, а также небольшим количеством букв, вероятно, священного языка пали. Правда, в сравнении с иными статуями и храмами, которые Морган помнил, то, с чем он столкнулся в этой пещере, казалось странным образом незаконченным. Через вырезанный в скале прямоугольный проход вы проходили во внутреннее помещение со сводчатым потолком, а оттуда, через еще один короткий коридор, в следующую комнату с таким же точно потолком. Но резьба на поверхности стен и потолка была закончена лишь наполовину, что производило отталкивающее впечатление.

Морган отступил к входу в третью, центральную пещеру и попытался вспомнить, что рассказывал о всем комплексе Имдад Иман, когда они забирались на верблюдов. Что это были буддистские пещеры, чье строительство датировалось двести пятидесятым годом до нашей эры? Он точно помнил, что их приказал построить император Ашока. Но было еще кое-что, связанное с формой пещер, – то, что он позабыл. Что-то про медитацию? Он не обратил внимания, поскольку мысленно находился в другом месте, и предназначение пещер осталось загадкой, как и многое остальное в этой стране, по крайней мере для него.

Пещера оставляла самое сильное впечатление. Здесь над вами также нависали сводчатые потолки, но стены были отполированы настолько тщательно и искусно, словно обработанные какой-нибудь сверхсовременной машиной. И здесь находился коридор, ведущий в похожую на улей внутреннюю комнату конической формы, с высоким потолком.

В комнате стояла абсолютная темнота, пока один из племянников не зажег свечу. И сразу же словно второе пламя вырвалось из недр полированного гранита, высветив красно-серую фактуру камня. Стены были отполированы до состояния стекла, и их гладкая поверхность под скользящими пальцами была сколь прекрасна, столь и приятна на ощупь.

Неказистые племянники, совсем не знавшие английского, все повторяли и повторяли какое-то слово, непонятное Моргану. Но само слово, как, впрочем, и все слова, произносимые в этой пещере, отразившись как в зеркале от самих себя, начинали шелестеть и трепетать повсюду.

Наконец Морган догадался. Слово, которое твердили молодые люди, означало «эхо»! Вот почему стены пещеры были так отполированы – чтобы помочь эху зазвучать в полную силу. Комната, исполненная в форме купола, предназначалась для песнопений, а песнопения должны были многократно повторяться, отражаясь от стен в виде нечетко звучащего рокота, напоминающего шум прибоя.

Потом один из племянников произнес слово «завтрак» и погасил свечу. Экспедиция была окончена.

В молчании они спустились по холму, оставив позади себя скалы и темноту пещер. Однако пещеры оказались совсем не такими, какими их ожидал увидеть Морган. Они не были буддистскими, и язык, чьи письмена он увидел на входе в третью пещеру, не являлся языком пали, хотя был таким же древним и столь же мертвым. Пещеры использовала совершенно другая секта, люди, идущие дорогой аскетизма более явного, чем все его прочие формы. Сюда, в эти пещеры, не было доступа тем, кто исповедовал более мягкие формы верований и оставлял своих больных и стариков умирать на свежем воздухе. Во что верили древние и как они отправляли свои религиозные ритуалы – все скрылось под пылью веков. Но что-то от их присутствия все же осталось, нечто призрачное и скрытое в гладком как зеркало камне, которого касалась рука гостя, чувствительная к старинным тайнам.

Завтрак все еще не был готов. Наваб вздохнул, задумчиво дернул себя за бороду и свирепо заговорил с племянниками. Потом мягким голосом, но с сильным акцентом он сказал Моргану:

– Иди посмотреть другие пещера. После мы есть.

Другие пещеры! В тех пещерах, которые Морган успел увидеть, не было ничего достойного внимания, ничего, что могло бы взволновать и привести его в восторг. До пещер пришлось идти милю-две, но он покорно потащился за племянниками, которые, пребывая в дурном настроении, палками сбивали росшие вдоль тропы растения. Солнце нещадно палило, и температура вполне соответствовала пустоте, ощущаемой Морганом.

Новые пещеры не помогли ее заполнить. Их тоже было три штуки, вырезанных в камне, но найти их оказалось гораздо труднее, чем предыдущие. Представляя собой некие вариации на тему тех пещер, что Морган уже видел, эти имели правильной геометрии полированные стены, но ни одна не содержала внутренней темной комнаты. В последнюю из пещер приходилось карабкаться по ступеням, вырезанным в камне. Когда Морган поднялся туда, ощущая, как пот струится по лбу, а колени дрожат от слабости, вызванной в том числе и голодом, он так и не смог пробудить в себе должного воодушевления. Внутренности пещер походили друг на друга, равно как и эффекты эхо.

Когда экскурсанты вернулись в лагерь, завтрак по-прежнему не был готов. Наваб выглядел несчастным. Один из племянников сердито сказал, глядя на Моргана:

– Ты приходить.

Он имел в виду, очевидно, последнюю из пещер, которая принадлежала к первой группе и которую они по какой-то причине пропустили. С ощущением все нарастающего голода Морган вернулся туда, откуда они начали свою экскурсию.

Пещера располагалась немного в стороне, по ту сторону мрачного озерца с зеленой водой, над скоплением скользких камней. Вряд ли результат стоит затраченных усилий, подумал он, – пещера была гораздо примитивнее прочих и представляла собой обычное отверстие, выдолбленное в склоне холма. Но Морган задержался здесь, полусогнувшись под низким потолком, чтобы отдохнуть от слепящего солнца. Его взгляд вдруг привлекла оса, которая ползла по стене, таща за собой желтые задние лапки. Морган неожиданно залюбовался ею, а когда пришел в себя, обнаружил, что племянник наваба исчез, оставив его одного.

Медленно продвигаясь назад к тропинке, он вдруг захотел вернуться к центральной пещере – той, что произвела на него самое сильное впечатление. Хорошо бы остаться на несколько минут одному, спрятавшись в недрах скалы! Он вошел и, пройдя внутрь первого помещения со сводчатой крышей, обернулся и взглянул назад. По ту сторону входа оставленный им мир казался сном, который он смотрел сквозь окно. Морган углубился в пещеру и проник во второе помещение. И вдруг утонул – и в мире, и в самом себе. Он произнес свое имя, и пещера отозвалась, нескончаемое количество раз повторив его. Он назвал имя Масуда, а потом произнес «люблю»; и стены вновь откликнулись.

Первый раз за сегодняшний день он позволил себе обдумать то, что чувствовал. Последние две с половиной недели он провел с Масудом в Банкипоре, маленьком грязном городке на окраине Патны. Масуд занимался юридической практикой, и Моргану иногда казалось, что он не дает ему нормально работать. Но, вероятно, только казалось, потому что ничто в эти дни не омрачало их дружбы и не мешало приятному совместному времяпрепровождению. Тем не менее последняя неделя для него оказалась омраченной ожиданием близкого расставания, а день перед отъездом вообще стал необычайно печальным и трудным и разрешился своеобразным прощанием глубокой ночью.

Моргану нужно было уезжать рано утром, и он попросил Масуда не просыпаться. Хотя он сказал это достаточно твердым тоном, в глубине души он надеялся, что друг воспротивится его желанию, и даже хотел, чтобы Масуд настоял на своем праве проводить его в дальнейший путь. Но Масуд зевнул и согласился, сказав, что очень устал и вставать рано нет никакого смысла. Что ж, разумное решение. Поэтому, отправляясь спать, они попрощались в несколько натянутой манере, словно что-то недоговаривали, и, стыдясь самих себя, разошлись.

Но почти тотчас же, стоило лишь Моргану начать раздеваться, как острое чувство пронзило его. Он бросился в комнату Масуда и, сев на край кровати, крепко взял его за руку. Холодная тоска, охватившая все его существо, придала некоторым деталям особенную рельефность – белое антимоскитное покрывало, тени на его складках. Даже будь он в состоянии говорить, вряд ли смог бы сказать то, что хотел. Порыв чувства толкнул его к Масуду; он попытался его поцеловать, но в колеблющемся свете лампы увидел лицо друга – сперва удивленное, а затем возмущенное. Масуд поднял руку и оттолкнул Моргана, и тот почувствовал в этом движении силу, способную, казалось, сдвинуть с места и скалу. И Морган принял этот отказ, ибо ожидал его, и теперь горестно сидел, переживая все муки неразделенного чувства. Однако раздражение, которое чувствовал Масуд, длилось недолго. Он погладил плечо Моргана, похлопал его по спине, и в этом жесте сквозило и желание приободрить, и легкое пренебрежение. Оба молчали, хорошо все понимая. Масуд не чувствовал того, что чувствовал Морган, – это и служило камнем преткновения. Ну что тут скажешь?

И Морган вернулся к себе еще более одиноким, чем прежде, а то пространство, что разделяло их комнаты, превратилось в стену между двумя мирами.

В темноте своего временного жилища он вновь пережил то, что с ним только что произошло, испытав жгучий стыд. Ай-ай-ай! Это было ужасно! Ужасно – сгорать от подобного желания и быть отвергнутым столь твердо и бескомпромиссно! Ночь и бесконечная равнина простирались вокруг, и их величие заставляло Моргана чувствовать себя совсем крохотным и слабым. Он раскрылся, показав свои самые тайные мысли и желания; это было сделано слишком поспешно и необдуманно, а потому теперь приходится жалеть. Он должен вновь закрыться, уйти в непробиваемый панцирь, причем и сделать это немедленно. Еще в детстве он научился защищаться от уколов разочарования, набрасывая на себя маску весельчака.

Единственной защитой от необоримого обнаженного чувства служил рассудок.

Понимание делало печаль переносимой.

Мысли, следующие в его сознании одна за другой, казались ступенями, выводящими его из глубин горя, и каждая, веская и искренняя, вырастала из своей предшественницы как из хорошо удобренной почвы. Последовательность их была примерно такова:

Масуд любит меня больше, чем кого-либо другого, и я знал это давно. И это меня утешает. Во время моей поездки между нами произошло многое, что сделало меня счастливым. Это замечательно! Я могу обойтись и самой малостью, тем, что у меня уже есть. Лучше иметь немногое, чем стремиться к недостижимому.

В конце концов нужно было возвращаться к собственной жизни, и он пытался – выплывая и моргая полуслепыми глазами на солнечный свет, свет обычного дня, настоятельно требующий его возвращения. Это напоминало возвращение из могилы. Он поспешил вниз по склону холма быстрее, чем было необходимо, так, словно его преследовали. И вот они – палатки, тлеющий костер и монументальный слон, щиплющий жухлую траву.

Завтрак наконец подоспел: непрезентабельный жидкий омлет, тонкая пресная чапати да кружка чая. Но и этого было достаточно, чтобы восстановить дух Моргана; сидя в тени и беседуя с Имдадом Иманом, он ощущал, как нечто обещающее возвращается в простирающийся вокруг ландшафт с его белесыми тонами, низкорослым колючим кустарником и старыми зазубренными скалами. Он знал уже, что расставание с Масудом будет лишь болезненной деталью в событии более значительного масштаба, каковое уже некоторое время разворачивалось перед ним.

В течение трех последних месяцев Индия свирепо вторгалась и почти полностью изменила его жизнь, хотя и не до конца. Его путешествие началось в Алигаре. Он забрался за тридевять земель только ради одного. И хотя его путешествие только начиналось, в известном смысле оно близилось к концу, когда в два тридцать утра он стоял на железнодорожном вокзале и обнимал Масуда.

– Наконец ты здесь! – говорил ему его друг.

– Я этому даже не верю.

– Как я выгляжу? Стал старше?

Масуд несколько поправился, а его соломенные волосы местами подернулись белым, но Морган проговорил:

– Ты совсем не изменился.

– Ты тоже, – отозвался Масуд. – Все десять лет я только и думал о нашей встрече.

– Мы знакомы только шесть.

– Вот как? Ну что же, я выразился метафорически. Моя великая любовь к тебе заставляет время бежать быстрее.

Но, говоря эти слова, Масуд уже, зевая, направлялся к стоящей неподалеку от платформы легкой двуколке.

Когда Морган проснулся на следующий день, ему показалось, что сон продолжается – за окном на несколько акров простирался сад, наполненный громко поющими, яркими экзотическими птицами. Странные ящерицы пробегали по стенам, а в воздухе шелестели крыльями причудливые насекомые. Масуд уступил ему свою спальню, устроившись в расположенной рядом гостиной; Морган знал, где он находится, но не был уверен ни в чем.

По отношению к миру, оставленному Морганом дома, этот мир был перевернутым. Там все представлялось понятным и предсказуемым и неуместен был Масуд. Теперь гостем, чужаком являлся как раз он, англичанин. Эта мысль некоторое время доставляла ему удовольствие, позволив сделать сколько важных шагов в новую для него жизнь. Но, увы, этот мир пока не желал полностью раскрываться перед ним.

Когда спустя час или два Масуд проснулся и лениво прошел в свою комнату, первым делом он спросил, чем Морган желает заняться сегодня.

– Честно говоря, – ответил Морган, – главным делом для меня является навестить твою мать. Я хочу поблагодарить ее за то, что она тебя родила. А возможно, не поблагодарить, а пожурить – я еще не определился.

Он действительно давно собирался встретиться с Махмуд-Бегум и даже привез для нее из Англии маленькие подарки. Но Масуд на слова Моргана только покачал головой с самым серьезным и торжественным видом.

– Боюсь, ты не сможешь этого сделать, – сказал он. – Моя мать придерживается строгих взглядов. Чужой мужчина не имеет права видеть женщину. Пурда – ты же помнишь это слово?

– Но мы же находимся в ее доме!

– Не имеет значения!

Улыбка еще некоторое время держалась на лице Моргана – поначалу он решил, что это шутка. Но теперь он в Индии и собирается во всем поступать так, как индийцы. Подарки он передал через Масуда, и через Масуда же ему были переданы слова благодарности. И в этом доме, и в других домах присутствие женщин выдавал только легкий шелест голосов в соседних помещениях – не больше! Он такого совсем не ожидал. Но мало ли чего он ожидал, что так и не осуществилось? Когда Масуд в первый день по его прибытии повел его в Англо-Восточный колледж для магометан, Морган был слегка сбит с толку. В Англии Масуд с восторгом говорил об этом центре научной мысли, где самая передовая западная наука будет преподаваться в атмосфере ислама; подобный союз, настаивал Масуд, как раз и представлял самый современный подход в образовании.

Тем не менее, когда Морган воочию увидел колледж, он не заметил ничего современного или вдохновляющего в неряшливо разбросанных убогих красных зданиях, где не было даже телефона, а потому сообщения на дальние расстояния отправлялись только с курьером.

Были там и другие странности, о наличии которых Морган даже не догадывался. Например, хотя все студенты были магометане, носившие бороды и фески, половину преподавателей составляли иностранцы. Они напоминали моряков, выброшенных на мель, и, со своими странными привычками и невероятным для здешних мест акцентом, явно ощущали себя не в своей тарелке, хотя и пытались притворяться, что это их дом. Таких чудаков хватало, и не только среди преподавателей. Как-то Морган столкнулся с выпускником своего кембриджского колледжа, работающим директором местной школы, потом поболтал с немецким профессором восточных языков; на следующий день обедал с адвокатом по имени Хан, а затем обсуждал политику с персидским профессором, специалистом по арабскому языку.

Атмосфера в колледже была, как понял Морган, достаточно напряженной. Сохранялся значительный барьер между преподавателями-индийцами и студентами-индийцами с одной стороны и подобный же барьер между индийцами вообще и европейцами – с другой. Все группы свободно смешивались, но, когда Морган оказывался один в какой-нибудь однородной компании, разговор сразу менялся. Английские преподаватели горестно стенали, что им здесь не доверяют и живут они в постоянном страхе, что магометане в любой момент могут отказать им от места. Магометане же заламывали руки и заявляли, что Балканская война погубила ислам, и спрашивали, почему сэр Эдвард Грэй поспешил первым признать итальянское правление в Триполи.

Участвуя в таких разговорах, Морган никогда не знал, на чьей стороне его симпатии, и переживал сложный внутренний конфликт, который тянул его то в одну, то в другую сторону.

– Как тебе удается с этим справляться? – спрашивал он Масуда почти сразу по приезде.

Его друг, как он отметил, прекрасно владел искусством легко преодолевать границу между западной культурой и культурой Востока. При всей своей националистической риторике он очень свободно ощущал себя в европейской компании, хотя при желании мгновенно сбрасывал с себя маску западного интеллектуала, словно это действительно было для него лишь маской.

– Это особое искусство, – объяснял ему Масуд. – Что-то вроде камуфляжа, который надеваешь, чтобы выжить на враждебной территории.

– Что за чепуху ты городишь! – возмущался Морган. – Тысячи индийцев обходятся без этого искусства и тем не менее выживают.

– Да, однако не процветают. Они всегда обеспокоены, постоянно нервничают. Они плохо ладят с теми, у кого кожа светлее, чем у них. Разве ты не замечал? Тут нужна определенная стратегия поведения.

– Я человек, у которого кожа светлее, – сухо произнес Морган. – Но со мной ты никогда не использовал никаких стратегий.

– А ты уверен?

– Перестань шутить, Масуд!

Его друг улыбнулся – все такой же щегольски красивый, несмотря на легкую припухлость лица, вызванную усталостью. Он взял Моргана за руку, и в тот же миг связь между ними восстановилась.

– Мой дорогой друг, – сказал он, – ты должен написать обо всем этом в своей книге.