— Изволь повторять за мною: ich bin, du bist, er ist. (я есть, ты есть, он есть).
— Ich bin-a, дубина… Дубина! Ха-ха-ха-ха-ха!
— Не дубина, a du bist! Я не понимаю, что тут смешного! Ты знаешь: кто смеется без причины, тот есть признак дурачины. Изволь же повторять. — И краснея от досады, Лина Фальк затянула снова в нос: — Ich bin, du bist, er ist.
Южаночке скучно. И для чего несносная Крыса заставила ее готовить уроки под руководством Фальк. Противная! Противная! Противная! Никого в жизни, кажется, не ненавидела до сих пор Южаночка, а вот Фальк ненавидит. Одну только Фальк. Даже Крыса не так противна и гадка, как эта Фальк! Крыса своей злостью смешит, Фальк раздражает. А впрочем, одна стоит другой. Южаночка смотрит в лицо белобрысой Лины, и оно кажется ей несноснее, чем когда-либо. Вот уже два дня провела Южаночка в институте, но привыкнуть к золотушному лицу Фальк она никак не может. Глаза красные, слезящиеся, лицо желтое и прыщи. Почему слезятся глаза и почему прыщи?
— Почему у вас красные глаза и прыщи? — спрашивает она свою маленькую учительницу.
Фальк подскакивает на скамейке, точно ее укусила блоха. В ее красноватых глазах стоят слезы.
— Ты порядочная дрянь, Палтова, — шипит она, — я не виновата, что меня Господь Бог создал такою.
И она готова расплакаться.
Южаночке становится вдруг жаль Фальк. Правда, ведь она не виновата, что родилась такой. О, зачем, зачем она обидела Фальк?!
И тут же, желая исправить свою ошибку, она берет холодную, всегда потную руку белобрысой Каролины, жмет ее и шепчет:
— Это ничего, Фальк, это все вылечить можно. У нас есть доктор на юге, Сморов, он одного солдатика вылечил от золотухи и командирскую собачонку Луньку. Совсем запаршивела Лунька, а он ей раз прописал, и все прошло… Как рукой сняло. И тебе пропишет, хочешь, я его попрошу в письме.
Голос Инны звучит так нежно, а Фальк… Боже Великий, что сделалось с Фальк? Слезы брызгают двумя фонтанами из золотушных глаз немки, она делается красной, как вареный рак, и, упав на пюпитр, разражается слезами.
— Ты гадкая, злая насмешница, Палтова, ты дрянь! Ты… О-о-о-о! Как я ненавижу тебя!
Южаночка уничтожена. Разве она хотела этого? О, напротив, совсем напротив. А Фальк рыдает все громче и громче. Вокруг них уже собирается толпа. С кафедры спешит г-жа Бранд, за нею из противоположного угла черненькая, апатичного вида девушка в сером, m-lle Карасева, немецкая папиньерка и помощница Бранд.
— Лина! Лина! О чем ты! — с испугом вопрошает Эмилия Федоровна племянницу.
— О, Tante, Tante! (о, тетя, тетя!) — рыдает Фальк. — Она, Палтова, эта. Она назвала меня паршивой собачонкой!
M-lle Карасева злыми глазами впивается в лицо Южаночки и шипит:
— Ага! Опять твои проделки! И что за ужас — произносить такие слова! О, невозможная, испорченная девчонка. Становись сейчас к доске. Ты будешь стоять там до шести часов, слышишь?
До шести часов много времени. Целый час. Теперь только пять. Простоять шестьдесят минут у доски — о, это нелегкая штука. И за что?! За то, что Фальк говорит неправду? Разве она, Инна, назвала ее так? Нет! Желая ей добра, она, Южаночка, сделала маленькую неловкость. Но она не виновата. И размышляя таким образом, Инна направляется к доске, не пробуя даже просить прощения. Все равно ведь не поможет. Фальк плачет, значит, она чувствует себя несчастной. А виною этого несчастья — она. Вот, она и должна расплатиться одна за все.
Южаночка стоит у доски и старается думать о чем-то очень хорошем. Завтра воскресенье, и она увидит дедушку своего, милого, дорогого. Ура! Ура! Ура! — мысленно ликует девочка, не решаясь, однако, теперь уже вслух крикнут это «ура». Потом мысль ее перескакивает на другое. Она и Гаврик держат пари. Надо проделать нечто, что не приходило еще в голову ни одной институтке и что она, Инна, придумала сегодня утром, ужаснув своей смелостью даже шалунью Гаврик. Они так долго спорили и пререкались тогда.
— Сделаю! — выходила из себя Южаночка.
— Нет! — опровергала ее Гаврик.
— А я тебе говорю, что сделаю!
— Не посмеешь!
— Не посмею? Я? Ну вот, ты меня и не знаешь! Нет еще ничего такого, перед чем бы задумалась я! Хочешь пари?
— Хочу! Хочу! На банку варенья! — обрадовалась Гаврик.
— Нет, без всякой банки, а просто так. Приходи сегодня после дневного чая в залу, когда там будут бегать наши седьмушки и прочие младшие. Тебе докажу!
— Идет! — согласилась Гаврик, и план был готов.
И вот Южаночка наказана так не вовремя. Так некстати подвела ее эта плакса Фальк! Как же после этого и не проиграть пари!
Две трети девочек находятся теперь в зале, бегают, резвятся там, устраивают игры, танцуют под рояль, и Щука там, и Гаврик, а она здесь. Целый час, целый час!
Чтобы как-нибудь скорее и незаметнее провести этот час, Южаночка смотрит в окно. За окном зима. Снег идет. Погода — ужас! Что, если завтра будет такая, приедет ли дедушка в прием? Ах, если бы приехал. Конечно! Конечно, приедет! Он так любит ее, Инну, и потом, что такое значит погода для старого героя. А?
— Господа! В классе угар! Выходите скорее, надо открывать фортку. Я столько раз говорила истопнику, что по два раза в день нельзя топить печь, — послышался недовольный голос Карасевой. — В зал, маленькие, ступайте все в зал.
Что это? Или она ослышалась, Южаночка? В зал? Ах, отпускают в зал! Какое счастье! Угар в классе! О, благодетельный угар, о, милая печка! Фрейлейн Бранд, проходя мимо нее, говорит сердито:
— Ступай, Палтова. Перед ужином достоишь, что тебе осталось. А теперь марш со всеми остальными в зал.
И Южаночка выбежала из своего угла, торжествуя неожиданную победу.
— Гаврик! Гаврик! Щука! Даня! Где вы! Вот и я!
И, бесцеремонно расталкивая попадавшихся ей то и дело на пути воспитанниц своих и чужих классов, Инна неслась по зале, отыскивая своих друзей.
— Боже мой, эта новенькая толкается, как мужик с барки! — послышался недовольный возглас какой-то чопорной девицы пятого класса.
— У нее манеры извозчика! — вторила ей другая «пятушка».
— Mesdames! Что вы хотите, если ее воспитывали солдаты в полку! — презрительно поводила плечиками третья.
А Южаночке и горя было мало от всех этих замечаний. Она пронеслась через всю залу, сбив с ног какую-то не вовремя подвернувшуюся ей «чужеземку», пославшую ей вдогонку негодующее: Monstre! (Чудовище!) — и уже стояла перед Гаврик и Даней, восседавших на подоконнике.
— Вот и я! Пришла выполнить пари! Не ждали? И раньше бы прибежала, да Фальк наябедничала Крысе. Крыса наказала, поставила у доски. К счастью, угар в классе. Выпустили. Вот она — я! Сейчас же и пари мое исполню!
Южаночка скомандовала:
— Смир-р-рно! Ружья на плечо. А теперь ступай за мною! Шагом марш! — и замаршировала к печке в дальнем углу зала. Здесь между нею и огромным портретом одного из покойных Императоров образовался небольшой уютный уголок. В этот уголок и бросилась Инна в сопровождении своей маленькой команды. Примостившись на краю деревянной скамейки, стащила с ножек и грубые институтские башмаки, и белые нитяные чулки.
— Ага! Вот и сделала, что хотела. А теперь глядите! Раз! Два! Три!
И, вскочив со скамейки, перебирая голыми ножками и звонко смеясь, Южаночка снова понеслась по залу.
Гаврик и Щука, «премьерованные» шалуньи, как их называли в институте, кинулись со всех ног вдогонку за ней.
— Выиграла пари! Выиграла! Ай да Южаночка! Ай да молодчина! — визжала Гаврик, ликующими взглядами окидывая попадавшихся ей навстречу воспитанниц.
— Месдамочки! Смотрите! Какой ужас! Палтова — босая, как какая-то деревенская девчонка! С ума она сошла, что ли?
— Эта Палтова — разбойник какой-то! Подумайте, она держала с Гаврик пари, что три раза обежит босая вокруг залы! — захлебываясь рассказывала Жемчужинка, маленькая девочка.
— Боже! Боже! Но ей достанется от Мильки, если увидит ее, — прошептала высокая Ланская и крикнула мчавшейся навстречу Инне:
— Палтова! Безумная! Остановись! Тебе говорят, остановись же! Обувайся скорее!
Но Южаночка, успела уже сделать два круга, теперь ей оставался еще третий раз обежать залу и тогда пари выиграно, и она докажет свою удаль обеим своим подругам!
Как раз в то время, когда сама она неслась быстро, как призовая лошадь, описывая круг на арене цирка, чья-то худая тонкая фигура незаметно метнулась от входа зала в ее противоположный конец, туда, где между печкой и портретом чернели прюнелевые ботинки и сиротливо белели на скамье нитяные Южаночкины чулки. Подбежать к скамейке, схватить то и другое, сунуть под передник и тем же стремительным шагом вернуться в коридор было для Каролины Фальк делом одной минуты.
В следующее же мгновенье она стояла перед своей теткой, госпожой Брандт, и шептала, закатывая под лоб свои золотушные глазки.
— О, Tante, Tante! О, какой ужас! Она сняла обувь и бегает по залу — босая!
— Кто? Кто бегает босая по залу? Говори же толком, Лина! — испуганно проронила та.
— Палтова, тетя, Палтова. Кому же другому придет в голову такая мысль. Ах, тетя! Вот ее обувь. Я принесла ее тебе! — И Лина протянула злополучные башмаки классной даме.
Между тем, Южаночка, не подозревая предательства, с легким сердцем заканчивала последний круг, под неумолкаемый хохот столпившихся в кучку «чужеземок» и «своих». Неожиданно громкий голос Верховской, стоявшей «на часах» у двери во все время «номера», испуганно крикнул:
— Милька идет! Инна! Палтова! Беги обуваться скорее.
— Выиграла пари, выиграла, — пронеслось в ту минуту по залу ответным криком.
И Южаночка стрелой бросилась к заветному уголку, между портретом и печкой.
Каково же было изумление и даже испуг девочки, когда она не нашла там ни башмаков, ни чулок.
— Ищи под скамейкой! Ищи под скамейкой! — кричала ей в самое ухо Даня.
Инна, а за нею Гаврик и Щука кинулись под скамью.
Но, увы! И там не оказалось злополучной обуви Южаночки!
— Mesdames! Сознайтесь, кто подшутил над Палтовой так глупо и жестоко? — кричала Гаврик, бросаясь от одной воспитанницы к другой.
— Мы не трогали! Мы не брали.
— Никто не мог сделать этого из нас! — слышались тут и там взволнованные голоса.
И вдруг все стихло. На пороге залы появилась г-жа Бранд. Одну минуту она молчала и только обводила проницательным взором присмиревшую толпу девочек. Потом зазвучал ее голос.
— Палтова! Подойди сюда!
Эффект вышел неожиданный. Инна Палтова должна была подняться со скамейки, на которую успела сесть при входе классной дамы, чтобы спрятать поджатые под себя голые ножки, и идти на зов ее воспитательницы.
— Присядь! Присядь к полу! Авось не заметит, — успела шепнуть своему другу на ухо находчивая Даня.
Но, увы! Не заметить босые ноги было трудно, невозможно. К г-же Бранд шла чернокудрая девочка с голыми ножками, потешно шлепая пятками по паркету. При виде этого необычайного зрелища кто-то не выдержал и фыркнул из «чужеземок». Зато «свои» хранили полное гробовое молчание.
А Южаночка все шла и шла, и бесконечным казался ей путь от печки до дверей залы. Накажет! Непременно накажет! И куда только могли деться злополучные чулки и башмаки. Неужто их унесла злая фея, проносилось в голове девочки.
А над этой победной головушкой уже звучал неприятный голос, уже собиралась гроза.
— За отвратительное мальчишеское поведение, недопустимое в наших стенах, ты будешь строго наказана. Завтра я не позволю тебе выйти к твоему деду. Ты останешься без приема на этот раз!
— Что?
Это «что» сорвалось так неожиданно и так наивно, что никто даже не засмеялся ему. Черные глаза Южаночки метнулись. Личико побледнело. Углы рта болезненно оттянулись вниз.
— Что ты переспрашиваешь, точно глухая? — уже окончательно вышла из себя госпожа Бранд. — Не слышала разве? Я запрещаю тебе за твое дурное поведение видеть дедушку. Понимаешь?
Увы! Чернокудрая девочка очень хорошо понимала значение этой фразы.
— Теперь ты поняла меня, надеюсь? — произнес над нею все тот же неуловимый голос и тут же добавил уже значительно мягче.
— Лина, дитя мое, отдай этой скверной девчонке ее чулки и башмаки.
И в тот же миг, как по щучьему велению перед Южаночкой очутилась ее исчезнувшая обувь. Не смущаясь присутствием в зале «чужеземок», Инна тут же опустилась на паркет и стала медленно натягивать чулки на свои стройные ножки. А кругом нее шумели и волновались, и «свои», и «шестые», и «пятые», словом, все младшее отделение N-ского института.
— Нет, желала бы я знать имя той предательницы, которая выдала Палтову-бедняжку?
— Ведь это такая подлость, — горячась, говорила Маша Ланская, прослывшая за образец безупречной честности среди подруг.
— Что за гадость. Неужели такой Иудушка может найтись среди институток, — хорохорилась Гаврик.
— А я догадываюсь, месдамочки, кто сделал это! — ничуть не смущаясь присутствием в зале классной дамы, крикнула Верховская.
— Я знаю имя предательницы! — крикнула она еще раз, посмотрев на Фальк.
Белобрысая Лина покраснела и испуганно посмотрела на тетку. Последняя, как бы угадывая ее молчаливую мольбу, засуетилась сразу, забила в ладоши и закричала на всю залу по-немецки:
— Седьмые, становитесь в пары! Ступайте готовить уроки. Скорей! Скорей.
— Фальк! Вот кто сделал это! — неожиданно выкрикнул голос Верховской, и необычайный шум сразу поднялся в зале после ее слов.
— Фальк — предательница! Фальк — ябедница! Фискалка, фискалка. Прочь от нас, Фальк! Какая подлость! Какая низость! Вон! Вон! Мы ненавидим тебя! Фальк! Шпионка! Доносчица! Дрянь!
— Молчать! Сию минуту молчать! Лина Фальк никому ничего не доносила! Вы, кажется, все с ума сошли сегодня. Я буду жаловаться вашим дамам, шестые и пятые, что вы не умеете себя вести. А маленькие, извольте сейчас же строиться в пары и марш в коридор!
И госпожа Бранд снова захлопала в ладоши.
— Mesdames! He сметь разговаривать с Фальк, пока она не искупит перед нами своего подлого поступка! — кричала Гаврик.
— Гаврик! Я записываю тебя, за дурное поведение и завтра без приема, — проговорила г-жа Бранд, спешно вынимая маленькую книжечку из кармана и что-то отмечая в ней карандашом.
Через две-три минуты «седьмушки» двумя ровными шеренгами выходили из зала, предводимые Крысой, а позади них плелась Фальк.
Девочки как-то разом отшатнулись от нее, и никто из них не хотел идти с доносчицей в паре.
Ненастный, сумрачный день. С утра валит хлопьями снег, и все небо обложено серой пеленою. Дежурившая в этот день Анна Васильевна зябко кутается в теплый вязаный платок. Утром институток водили в церковь. Батюшка, еще молодой симпатичный священник из академиков, прочел проповедь о том, что люди должны любить друг друга и поддерживать друг друга в горе и несчастье, стоять друг за друга горой.
Гаврик и Инна молча переглянулись.
— Не то что Фальк! Она всех ненавидит! — прошептала первая из девочек.
— Где она — Фальк? Отчего ее нет в церкви? — осведомилась Инна.
— Она лютеранка. Они с Милькой поехали в свою церковь молиться, — поспешила пояснить Южаночке Даня Верховская, ее соседка с левой стороны. И, помолчав немного, проговорила еще тише, но с таким торжествующим выражением в лице, которого у нее до сих пор еще не замечали подруги.
— Слушай, Южаночка! Слушай, Гаврик! Что батюшка говорит… Поняли? А? Надо положить душу «за други своя». Ну, вот я и придумала сейчас, как мне за вас обеих сегодня душу положить. Вы обе наказаны Милькой, и ты, Южаночка, и ты, Гаврик. Вот и я накажу себя заодно с вами. Страдаете вы, пострадаю и я. Мне это будет и сладко, и приятно! И горе, и радость пополам! Я тоже не пойду сегодня в прием к маме, уж терпеть и страдать, так уж всем вместе! — заключила милая девочка и, опустившись на колени, стала усердно отбивать земные поклоны, касаясь паркета своим белокурым вихром.
После службы институткам дали «парадный обед»: кулебяку с рисом, тетерьку с вареньем и кондитерские пирожные, все это полагалось девочкам по воскресным дням.
За обедом Южаночка, однако, не притронулась ни к одному блюду. Даже любимое ею пирожное не произвело на девочку никакого впечатления. С потускневшими глазами сидела она за столом.
Сейчас зазвенит колокольчик, возвещающий начало приема. Сейчас по лестнице поднимутся родственники в зал. Сейчас побегут туда радостные девочки на свидание к родным, а она, Южаночка, не увидит своего дедушки! Ее наказала Бранд. Наказала самым чувствительным для нее образом. Что-то мучительно стискивало сердце Южаночки, что-то подступало ей к горлу и щекотало его. Что-то затемняло глаза, мешая смотреть. О, если бы она умела плакать!
Она едва добрела до класса, опустилась на скамейку и, подняв крышку своего пюпитра, юркнула в него курчавой головой.
— Инна! Южаночка! Палтенок! Ты, кажется, собралась реветь? — И вторая голова, но уже не кудрявая, а стриженая, круглая как шарик, скрылась под Инниным пюпитром.
— Нет, я не реву, Гаврик. Но если б только знала, Гаврюша, милая, как мне тяжело и больно.
— Знаешь, Инок, горю грустью не поможешь. Вон и Даня тоже думает. Наша добровольная мученица Даня. Давайте же облегчим себе нашу пытку. Давайте в крестики играть или в перышки. Во что хочешь? — стараясь быть веселой и развязной, утешала Гаврик свою притихшую подружку.
— Нет, я лучше принесу бирюльки. У Ланской бирюльки есть. Маша, одолжи нам твои бирюльки на этот час только, — засуетилась Даня и, подпрыгивая на одной ножке, помчалась добывать игрушку.
Как раз в эту минуту зазвенел дробным звуком колокольчик. Болезненно отозвался этот звук в сердце Инны. Это был звонок, призывающий к приему.
— Сейчас. Сейчас придет дедушка. Дежурная вызовет меня, а я не выйду к нему, не выйду. Боже мой! Господи! Что он только подумает обо мне, милый!
— Вот бирюльки принесла. Сейчас играть будем. Да не кукситесь вы, пожалуйста, Гаврик… Инна… Не могу же я одна веселиться за всех троих, — послышался голос Дани.
— Нет, нет, мы ничего! — в один голос отвечали ей девочки.
Игра началась. Но нечего и говорить, что она не принесла ни малейшей радости играющим. Руки дрожали, глаза то и дело обращались к дверям, в которых показывалась дежурившая на приеме «шестушка», прибегавшая вызывать к посетителям ту или другую из седьмых.
Сердце Южаночки то болезненно билось, то сжималось с чувством почти физической остроты.
— Сейчас! Сейчас! Сейчас «шестушка» прибежит за мною, непременно сейчас! — томилась Южаночка, и даже капельки пота выступили на ее похолодевшем лбу.
И точно в подтверждение этих мыслей широко распахнулась классная дверь, и звонкий детский голос дежурной шестой весело крикнул с порога:
— Новенькая! Палтова! К вам пришли. Ступайте в прием!
Инна вскочила. Лицо ее вспыхнуло. Глаза заискрились. Она весь мир, казалось, забыла в эту минуту.
— Дедушка! Дедушка! — вырвалось из ее рта. Вдруг она бессильно опустилась как подкошенная обратно на скамейку.
Наказана! Она — наказана! Ей нельзя идти к дедушке! Ее не пустят к нему!
— Только не плачь! Только не плачь! — услышала она в тот же миг трепетный голос Дани у своего уха. — Фальк, как филин, глаза выпучила, на нас глядит. Не надо давать торжествовать этой дряни.
— Да. Не надо давать ей торжествовать. Не надо! — точно во сне повторяла Южаночка.
— Палтова! — услышала она голос классной дамы, сидевшей на кафедре и о чем-то тихо совещавшейся с Дусей-Надин. — Поди сюда, Палтова, мне надо сказать тебе два слова.
Точно автомат, Инна поднялась со своего места и очутилась перед госпожой Вощининой. Глаза Анны Васильевны несколько секунд внимательно всматривались в хорошенькое личико девочки.
Потом она проговорила.
— Фрейлейн Бранд, сдавая мне вчера вечером дежурство, просила меня лишить тебя свидания с родными на сегодняшний день. Тебя и Гаврик, не объясняя мне, однако, причины. Очевидно, фрейлейн успела за недостатком времени сделать это. Прошу тебя чистосердечно рассказать все, в чем ты и Гаврик провинились перед фрейлейн Бранд.
Голос Анны Васильевны звучал строго. А бедная Южаночка чувствовала себя такой несчастной в эту минуту. Ей придется сейчас приносить здесь чистосердечную исповедь в то время, как там, в большом приемном зале, ждет дедушка, ее милый, дорогой, дедушка и, должно быть, волнуется за нее!
И опять непрошеный спазм сжал горло Инны точно железными тисками, а сердце усиленным темпом забилось в груди. Она хотела говорить и не могла произнести ни слова, только глаза ее, расширенные тоскою, смотрели как зачарованные в самое лицо классной дамы. А минуты бежали одна за другой и уходили в вечность, чтобы никогда не возвращаться обратно. Дедушка ждал ее там, в приемной, ее милый, дорогой старичок. Южаночке искренне хотелось провалиться куда-нибудь сквозь землю. Ведь все равно язык не слушался ее, губы беззвучно двигались, не произнося ни звука, слова не шли из горла. И вот послышался легкий шелест каплотового платья, и высокая тонкая девочка с двумя толстыми косичками за спиной, с лицом умным и открытым, подошла к кафедре.
— Анна Васильевна, я расскажу вам все, как было дело, — проговорила Маша Ланская, и слово за слово она передала наставнице всю злополучную историю о башмаках.
И Анна Васильевна, и Дуся внимательно слушали самую правдивую девочку класса, рассказавшую им все, не исключая и поступка Фальк.
Когда Маша закончила свою повесть, госпожа Вощинина протянула руку к лицу Южаночки, приподняла за подбородок и произнесла тихонько:
— Не надо, надеюсь, тебе говорить, девочка, что вчерашний твой поступок заслуживает строгого наказания, но, принимая во внимание твои первые шаги в нашем учебном заведении, непривычную для тебя обстановку и думая, что ты теперь никогда уже не повторишь подобных шалостей, я прощаю тебя! И тебя, и Гаврик тоже. Вы можете идти на свидание с родными. Я сама буду отвечать за мою самовольность перед фрейлейн Бранд завтра. Ступайте обе вы прощены.
Инна взвизгнула, запрыгала на месте. Захлопала в ладоши. И вдруг кинулась к Анне Васильевне, осыпая поцелуями. Потом подскочила к Ланской и чуть не задушила в объятиях, на ходу крикнув Гаврик: «Нас простила добрая волшебница!», — выскочила в коридор.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления