Онлайн чтение книги Больше чем просто дом
Величество

I

Поразительно не то, что люди проявляют себя в жизни лучше или хуже, чем мы предсказывали; этому удивляться не приходится, особенно в Америке. Поразительно другое: как они удерживаются на определенной высоте, реализуют свои возможности, даже пользуются, насколько можно судить, благосклонностью неумолимой судьбы.

Могу себе польстить: научившись в восемнадцать лет отличать подлинные достоинства от наигранных, я ни разу не обманулся на чужой счет, и во многих банальных притворщиках из моего прошлого мне до последнего видится беззастенчивое и успешное притворство.

Эмили Каслтон родилась в Гаррисберге[2] Гаррисберг (тж. Харрисбург, Харрисберг) – столица штата Пенсильвания., в доме средних размеров; в шестнадцатилетнем возрасте переехала в Нью-Йорк, в дом солидных размеров, училась в школе Брайарли[3] Брайарли – аллюзия к названию Бриэрли, дорогой частной школы для девочек в Нью-Йорке., переехала в дом необъятных размеров, потом перебралась в особняк на территории Таксидо-Парка[4] Таксидо-Парк – фешенебельный район Нью-Йорка, первоначально – род клубного поселка, построенный в 1886 г. Считается, что его жители первыми стали носить смокинг (англ. «tuxedo»)., потом за границу, где предавалась всяческим модным развлечениям и не сходила с газетных полос. Едва начав появляться в обществе, она вместе с одиннадцатью другими светскими и полусветскими знаменитостями попала в список идеальных американских типов, составленный известным французским художником, закосневшим, как и многие другие, в своей оценке американских красавиц. В ту пору с ним согласилось множество мужчин.

Чуть выше среднего роста, с точеными, довольно крупными чертами лица, с такой бездонной синевой глаз, какую невозможно не заметить даже при беглом взгляде, с роскошной копной густых светлых волос, она была яркой и неотразимой. Ее родители слабо ориентировались в том новом мире, где сами стояли у руля, а потому Эмили волей-неволей училась всему на собственном опыте, попадала в разные передряги, и флер юности слегка поблек. Впрочем, этого флера было у нее с лихвой. Она прошла через помолвки и полупомолвки, через недолгие страстные увлечения, а в двадцать два года пережила бурный роман, который ожесточил ее и погнал искать счастья на других континентах. Подобно большинству обеспеченных незамужних девушек ее возраста, она примкнула к «богеме», потому что у богемных личностей, как представляется со стороны, есть некая тайна, внутреннее прибежище, спасение от повседневности. Однако почти все ее подруги уже повыходили замуж, а отец был просто убит образом жизни дочери; поэтому в двадцать четыре года, умом, но не сердцем стремясь под венец, Эмили вернулась домой.

Ее светская карьера приближалась, как понимала Эмили, к нулевой отметке. Жизнь не ладилась. По-прежнему очаровательная, не знающая денежных затруднений и даже в некотором роде знаменитая, она оставалась в числе самых популярных, самых красивых девушек своего поколения, но ее поколение уходило в новые дали. Заметив первые снисходительные нотки в голосе бывшей одноклассницы, а ныне молодой «матери семейства», она уехала в Ньюпорт, где ее завоевал Уильям Бреворт Блэр. Она тут же вновь сделалась несравненной Эмили Каслтон. На страницах газет замаячил призрак известного французского художника. С наступлением октября праздные слои общества только и обсуждали, что дату ее бракосочетания.

Подготовка пышных свадебных торжеств… Гарольд Каслтон устанавливает ряд шатров по образцу соединяющихся шапито, стоимостью в пять тысяч долларов каждый, для организации приема, свадебного ужина и бала… Около тысячи приглашенных, в том числе видные представители делового мира и высшего света… Стоимость свадебных подарков оценивается в четверть миллиона долларов…

За час до венчания, назначенного в церкви Святого Варфоломея, Эмили сидела за туалетным столиком, разглядывая в зеркале свое лицо. Сейчас лицо это ей немного прискучило, да к тому же она поймала себя на удручающей мысли о том, что на протяжении грядущих пятидесяти лет оно будет все более настойчиво требовать ухода.

– Мне положено быть счастливой, – сказала она вслух, – но в голову лезут одни грустные мысли.

Ее двоюродная сестра Олив Мэрси, пристроившаяся на краешке кровати, закивала:

– Невесты всегда грустят.

– Все коту под хвост, – выговорила Эмили.

Олив сердито нахмурилась:

– Как это «коту под хвост»? Чтобы выполнить свое предназначение, женщина должна выйти замуж и произвести на свет детей.

Некоторое время Эмили молчала. Потом медленно произнесла:

– Детей – это понятно, только от кого?

Впервые в жизни Олив, боготворившая Эмили, вспыхнула почти что ненавистью. Ни одна из приглашенных на свадьбу девушек, включая саму Олив, не отказалась бы выйти за Бреворта Блэра.

– Тебе повезло, – сказала она. – Тебе так повезло, что ты даже сама не понимаешь. Да за такие слова тебе бы стоило задать хорошую трепку.

– Обещаю его полюбить, – шутливо провозгласила Эмили. – Любовь придет после свадьбы. Завидная перспектива, верно?

– Зачем же гнать от себя романтику?

– Напротив, романтичнее меня никого не сыскать. Знаешь ли ты, что мне приходит в голову, когда он меня обнимает? Мне приходит в голову: сейчас я подниму взгляд и встречусь глазами с Гарлендом Кейном.

– Зачем же тогда…

– А на днях, при посадке в его самолет, я вспоминала только капитана Марчбенкса и его маленький двухместный аэроплан, на котором мы летели над Ла-Маншем, терзались от сердечных мук, но вынуждены были молчать, потому что у него есть жена. Я не жалею об этих мужчинах; я жалею лишь о том, что растратила на них часть себя. Бреворту я смогу предложить только шелуху в розовой мусорной корзиночке. Должно же было остаться кое-что еще; даже в пору самых сильных увлечений мне казалось, что я сберегаю нечто для своего единственного. Но видимо, я ошибалась. – Эмили осеклась, а потом добавила: – Впрочем, как знать.

Для Олив положение дел было ясным и от этого особенно вопиющим, но она, оставаясь бедной родственницей, держала язык за зубами. Восемь лет мужского внимания предельно избаловали Эмили, внушив ей, что достойной партии для нее не существует, и она восприняла это убеждение как фактически непреложную истину.

– Это просто волнение. – Олив, как могла, скрывала свою досаду. – Может, приляжешь на часок?

– Да, – рассеянно ответила Эмили.

Олив спустилась вниз. В коридоре первого этажа на нее налетел Бреворт Блэр, полностью готовый к свадебной церемонии, даже с белой гвоздикой в петлице; он заметно нервничал.

– Ох, извини, – вырвалось у него. – Хотел поговорить с Эмили. Насчет колец… на каком остановиться? Я купил четыре штуки, но она все колеблется – не могу же я в церкви протянуть ей все четыре на выбор.

– Я случайно узнала: она хочет гладкое платиновое колечко. Но если тебе нужно с ней повидаться, то…

– Нет-нет, большое спасибо. Не буду ее беспокоить.

Они стояли совсем близко, и когда Бреворт, приняв окончательное решение, собрался уходить, Олив невольно подумала, насколько же они с ним похожи.

Волосы, цвет лица, приметы внешности – ни дать ни взять брат и сестра, да и характер одинаков: та же застенчивая серьезность, та же бесхитростная прямолинейность. Все это мигом пронеслось у нее в уме и сменилось другой мыслью – о том, что светловолосая неугомонная Эмили, с ее темпераментом и размахом, все же лучше подходит ему во всех отношениях; а вслед за тем, в обход этих размышлений, на нее нахлынула неизбывная волна нежности, чисто физического сочувствия и желания, отчего ей стало казаться, что, сделай она полшага вперед – и он раскроет для нее свои объятия.

Но вместо этого она шагнула назад, отпуская его, как будто сперва удерживала одними кончиками пальцев, а теперь отдернула руку. Вероятно, в его сознание проникли какие-то вибрации ее чувств, потому что он неожиданно сказал:

– Мы ведь останемся добрыми друзьями, правда? Не думай, пожалуйста, будто я забираю у тебя Эмили. Я знаю, что не способен сделать ее своей собственностью – на такое никто не способен, – да и не стремлюсь к этому.

Он еще не договорил, а она уже молча с ним распрощалась – с единственным мужчиной, которого желала в своей жизни.

Ей была дорога та рассеянная неуверенность, с которой он искал пальто и шляпу, а затем нащупывал дверную ручку не с того края.

После его ухода она вернулась в роскошную парадную гостиную, расписанную вакхическими сценами, украшенную массивными люстрами и портретами восемнадцатого века, которые по неведению можно было принять за изображения предков Эмили, отчего они еще более явственно принадлежали ей одной. Там Олив и присела отдохнуть – как всегда, в тени Эмили.

В дверях, ведущих к бесценному пятачку зелени, который закрыли выросшие на Шестидесятой улице шатры, появился ее дядюшка, мистер Гарольд Каслтон. Он только что закончил дегустацию собственного шампанского.

– Олив мила и светла! – с чувством воскликнул он. – Олив, крошка, она образумилась. В глубине души она всегда была хорошей, и я это знал. У хороших все складывается – порода есть порода, ты согласна? Я уж стал было думать, что мы с Господом Богом слишком много ей дали, что она так и не уймется, но теперь она спустилась на землю, как того требует… – он подбирал метафору, но безуспешно, – порода, и вскоре убедится, что здесь не так уж плохо. – Он подошел ближе. – Да ты плакала, малышка Олив.

– Чуть-чуть.

– Ну ничего, – великодушно изрек он. – Я бы и сам прослезился, не будь я так счастлив.

Позднее, когда она вместе с двумя другими подружками невесты ехала в церковь, рокот автомобиля словно задавал торжественный ритм грандиозной свадьбы. У входа в церковь этот ритм подхватили регистры органа, а виолончели с басовыми виолами танцевального оркестра уже готовились сохранить сей трепет, чтобы он под конец растворился в урчании другого автомобиля, нанятого для отъезда новобрачных.

Церковь была окружена плотной толпой, распространявшей на десять футов вокруг себя сплошную волну духов и едва уловимой человеческой свежести, а также текстильный запах нарядов – неношеных, с иголочки. За скоплением шляпок было видно, что в первых рядах, по обе стороны от прохода, сидят родные жениха и невесты. Блэров – их фамильное сходство скреплялось выражением некоторого высокомерия, свойственного как кровным Блэрам, так породнившимся с ними, – представляли оба Гардинера Блэра, старший и младший, с супругами; леди Мэри Боуз-Говард, урожденная Блэр; миссис Поттер-Блэр; госпожа княгиня Потовски-Парр-Блэр, урожденная Инчбит; мисс Глория Блэр, юный Гардинер Блэр III, а также родственные ветви, богатые и бедные: Смайзы, Биклы, Диффендорферы и Хэмны. Сидевшие через проход от них Каслтоны являли собой менее внушительное зрелище: мистер Гарольд Каслтон, мистер Теодор Каслтон с супругой и детьми, Гарольд Каслтон-младший, а также прибывшие из Гаррисберга мистер Карл Мэрси и две престарелые тетушки по фамилии О’Киф, жавшиеся в уголке. К своему немалому изумлению, тетушки с утра пораньше были усажены в лимузин и отправлены к модному кутюрье, который одел их с головы до ног.

В ризнице, где к приезду Эмили торопливо подкрашивались губы и закреплялись булавки, пташками трепетали гостьи невесты в больших шляпах с мягкими полями. Девушки эти знаменовали собой разные этапы жизни Эмили: одна была ее одноклассницей в Брайарли, другая вместе с Эмили начала выезжать в свет (и – последняя из той компании – еще не вышла замуж), третья путешествовала с ней по Европе, а у четвертой она гостила в Ньюпорте, где и познакомилась с Бревортом Блэром.

– Уэйкмана залучили, – определила эта девушка, стоя у дверей и прислушиваясь к звукам музыки. – Он играл на свадьбе у моей сестры, но у меня Уэйкман никогда играть не будет.

– Отчего же?

– Да он без конца бренчит одну и ту же вещь: «На рассвете»[5]«At Dawning» – популярная мелодия композитора Фрица Крайслера, записанная в 1926 г.. Вот и сейчас уже в который раз ее завел.

В этот миг распахнулась другая дверь, и в ризницу нетерпеливо просунулась голова молодого человека.

– Ну что, почти готовы? – призвал он к ответу ближайшую из девушек. – У Бреворта уже начинается тихое помешательство. Стоит и воротнички комкает, один за другим…

– Успокойся, – ответила ему юная леди. – Невеста всегда на пару минут опаздывает.

– На пару минут! – возмутился молодой человек. – Ничего себе «на пару минут». Публика уже ерзает и шуршит, как в цирке, а органист полчаса наяривает одну и ту же мелодию. Сейчас скажу ему – пусть для разнообразия джаз сыграет, что ли.

– А который час? – забеспокоилась Олив.

– Без четверти пять… нет, без десяти.

– Возможно, на дорогах пробки. – Олив умолкла, потому что по ризнице проталкивался к телефону мистер Гарольд Каслтон, за которым поспешал обеспокоенный викарий.

И тут по церкви потек вспять удивительный людской ручеек – сначала по одному человеку, потом по двое, и вскоре в ризнице уже стало тесно от родни и общей сумятицы.

– В чем же дело?

– Что стряслось?

Сам не свой, с докладом прибыл шофер. Гарольд Каслтон чертыхнулся, вспыхнул и начал грубо пробиваться к выходу. Кто-то попросил освободить ризницу, а потом, будто в противовес ручейку, по церкви от выхода к алтарю потек гул голосов, нарастая, делаясь все громче и взволнованней, поднимая людей с мест и переходя в приглушенный рев. От алтаря донеслось объявление насчет отмены венчания, но его, похоже, никто не услышал: все и без того поняли, что стали свидетелями громкого скандала, что Бреворт Блэр напрасно ждет у алтаря, а Эмили Каслтон сбежала из-под венца.

II

На Шестидесятой улице толпилось с десяток репортеров, но погруженная в свои мысли Олив, подъехав к дому, не разбирала их вопросов; ей отчаянно хотелось одного – пойти и утешить некоего человека, но она не имела права к нему приближаться, а потому в качестве замены разыскала своего дядю Гарольда. Вошла она через анфиладу шатров, стоимостью в пять тысяч долларов каждый, где, ожидая развития событий, буфетчики и официанты замерли в уважительном траурном полумраке возле подносов с икрой, индюшачьими грудками и пирамидой свадебного торта. Олив нашла своего дядю наверху: он сидел на пуфе перед туалетным столиком Эмили. Разбросанные перед ним косметические принадлежности – наглядные свидетельства женской подготовки – делали его крайне неуместное присутствие символом безумной катастрофы.

– А, это ты. – Голос его звучал безжизненно; за два часа он состарился.

Олив обвила рукой его согбенные плечи:

– Мне так горько, дядя Гарольд.

Он вдруг изверг поток брани; из одного глаза медленно выкатилась крупная слеза.

– Пусть приедет мой массажист, – выговорил он. – Скажи Макгрегору, чтобы вызвал.

Словно заплаканный ребенок, он сделал судорожный вдох, и Олив заметила у него на рукавах слой пудры, как будто дядя Гарольд, разморенный своим благородным шампанским, рыдал, облокотившись на туалетный столик.

– Телеграмму принесли, – забормотал он. – Где-то здесь лежит. – И с расстановкой добавил: – Отныне моя дочь – это ты.

– Что вы, разве можно так говорить!

Развернув телеграмму, она прочла:

Распорядившись насчет вызова массажиста и поставив камердинера охранять дядюшкину дверь, Олив прошла в библиотеку, где сбитый с толку секретарь пытался уклониться от прямых ответов на любопытные и настойчивые телефонные звонки.

– Я в таком расстройстве, мисс Мэрси! – воскликнул он дрожащим от отчаяния голосом. – Поверьте, голова раскалывается. Мне уже полчаса мерещится снизу танцевальная музыка.

Тут и Олив показалось, что она сама тоже на грани помешательства – сквозь шум уличного движения до нее отчетливо и ясно доносилась мелодия:

Стремительно сбежав по лестнице, Олив промчалась через гостиную; мотив все настойчивее звучал у нее в ушах. У входа в первый шатер она остановилась как вкопанная.

Под звуки небольшого, но, вне сомнения, профессионального оркестра по затянутому парусиной полу скользило с десяток молодых пар. В углу возле барной стойки топтались юноши, оставшиеся без девушек, а шестеро буфетчиков едва успевали смешивать коктейли и откупоривать шампанское.

– Гарольд! – требовательно выкрикнула она в сторону танцующих. – Гарольд!

К ней, доверив свою партнершу другому, направился рослый восемнадцатилетний парень.

– Привет, Олив. Как там отец?

– Гарольд, ради всего святого, что здесь…

– Эмили – чокнутая, – примирительно сказал он. – Я всегда тебе говорил: у Эмили не все дома. Мозги набекрень. Это не новость.

– Но что здесь происходит?

– Здесь? – Он с невинным видом огляделся. – Да ничего особенного: эти ребята приехали вместе со мной из Кембриджа.

– Но… танцы!

– А разве кто-то умер? Не пропадать же этому…

– Скажи, чтобы расходились, – потребовала Олив.

– С какой стати? Кому они мешают? Ребята не поленились приехать из Кембриджа…

– Это просто недостойно.

– Да они в голову не берут, Олив. У одного парня сестра отмочила такой же номер, только не до, а после. В наши дни это не редкость.

– И музыкантов отпусти, Гарольд, – твердо сказала Олив, – или я пойду к твоему отцу.

По всей видимости, он решил, что какая-то мелочь на фоне организованных с таким размахом торжеств не способна повредить семейной репутации, но ему пришлось подчиниться. Дворецкий в глубочайшем смущении распорядился убрать шампанское, и молодые люди недовольно, нога за ногу, стали перемещаться под более гостеприимный шатер темноты. Оставшись наедине с тенью – с витавшей над домом тенью Эмили, – Олив присела в гостиной и задумалась. На пороге тут же возник дворецкий:

– Мисс Олив, прибыл мистер Блэр.

Сжавшись, как пружина, она вскочила:

– К кому?

– Он не сказал. Прибыл – и все тут.

– Передайте ему, что я здесь.

Вошел он скорее с рассеянным, нежели подавленным видом, кивнул Олив и опустился на стул у рояля. Ей хотелось сказать: «Иди ко мне. Положи голову вот сюда, бедненький. Не горюй». Но ее душили слезы, и она промолчала.

– Через три часа, – спокойно заметил он, – можно будет купить утренние газеты. В киоске на Пятьдесят девятой.

– Это неразумно… – начала она.

– Я не какой-нибудь бесчувственный чурбан, – перебил он, – но сейчас меня больше всего занимают утренние газеты. Потом вежливой чередой потянутся молчаливые родственники, друзья и деловые партнеры. Само происшествие, как ни странно, меня ничуть не волнует.

– Я бы тоже по этому поводу не расстраивалась.

– Даже хорошо, что она сделала это вовремя.

– Может быть, тебе стоит уехать? – От волнения Олив подалась вперед. – Отправляйся в Европу; шумиха скоро утихнет.

– Утихнет. – Он посмеялся. – Такие вещи не утихают. За мной до гробовой доски будет тянуться насмешливый шепоток. – Бреворт застонал. – Дядя Гамильтон направился прямиком в сторону Парк-роу[6] Парк-роу – улица на Манхэттене, где традиционно располагаются редакции основных нью-йоркских газет. В XIX в. получила прозвище Газетный ряд., чтобы обойти редакции газет. Вот что значит виргинец: он неосторожно бросил в присутствии кого-то из редакторов старомодное словцо «розги». С особым нетерпением ожидаю именно этот номер. – Он замолчал. – Как там мистер Каслтон?

– Он будет благодарен, что ты приезжал о нем справиться.

– Да я, собственно, не за этим. – Бреворт помялся. – Хочу задать тебе один вопрос. Скажи, ты согласишься завтра утром выйти за меня в Гринвиче?

Целую минуту Олив неудержимо летела в пропасть; у нее с губ сорвался невнятный шепот; рот открылся.

– Я знаю, ты хорошо ко мне относишься, – быстро продолжил он. – Вообще говоря, одно время мне даже казалось, что ты в меня чуточку влюблена, уж прости за такую самонадеянность. Как бы то ни было, ты действительно очень похожа на девушку, которая некогда меня любила; может статься, ты… – Покраснев от смущения, он мрачно закончил: – Как бы то ни было, ты мне очень нравишься; если у меня и были какие-то чувства к Эмили, они, можно сказать, улетучились.

В голове у нее стоял такой лязг и трезвон, что она испугалась, как бы этого не услышал Бреворт.

– Ты сделаешь мне огромное одолжение, – продолжил он. – Господи, я понимаю, это безумство, но что может быть безумнее сегодняшних событий? Пойми, если ты станешь моей женой, в газетах появится совершенно другая история: все решат, будто Эмили уехала из-за нас с тобой, и посмеиваться станут не над кем-нибудь, а над ней.

В глазах Олив блеснули слезы негодования.

– Видимо, нужно делать скидку на твое уязвленное самолюбие, но ты, надеюсь, понимаешь, что такого рода предложение для меня оскорбительно?

У Бреворта вытянулось лицо.

– Извини, – выдавил он через мгновение. – Наверное, я полный идиот, если такое задумал, но для мужчины невыносимо на всю жизнь потерять чувство собственного достоинства по прихоти девушки. Теперь я вижу, что прошу невозможного. Извини.

Встав со стула, Бреворт подхватил свою тросточку.

Он пошел к дверям, и сердце Олив забилось где-то в горле; ее, вместе с гордостью и щепетильностью, захлестнуло мощной, неодолимой волной самосохранения. Шаги Бреворта уже доносились из коридора.

– Бреворт! – окликнула она и, вскочив, бросилась следом.

Он обернулся.

– Бреворт, как называется та газета, где неосторожно высказался твой дядюшка?

– Какое это имеет значение?

– Если позвонить прямо сейчас, они еще успеют переписать репортаж! Я скажу, что мы с тобой этим вечером поженились!

III

В Париже есть определенный круг, представляющий собой не что иное, как разношерстное продолжение американского общества. Входящие в него люди сотнями нитей связаны со своей страной; их развлечения, причуды, взлеты и падения читаются как раскрытая книга друзьями и родными, не покидающими Саутгемптон, Лейк-Форест или Бэк-Бей. По этой причине все адреса Эмили, которая во время своего предыдущего вояжа по Европе перемещалась вместе с континентальными временами года, становились достоянием гласности; но теперь, после несостоявшегося венчания, когда она отплыла из Нью-Йорка, следы ее потерялись уже через месяц. Изредка она писала отцу; изредка доходили слухи, что ее видели в Каире, в Константинополе, реже – на Ривьере; вот и все.

Как-то раз, год спустя, мистер Каслтон повидался с дочерью в Париже, но, как он потом признался Олив, эта встреча оставила у него лишь чувство неловкости.

– Было в ней нечто такое, – туманно сказал он, – отчего казалось, будто… будто на уме у нее много всякой всячины, до которой мне не дотянуться. Она не дерзила, нет, но держалась натянуто, как автомат… О тебе спрашивала.

При всей надежности тылов – трехмесячный ребенок, великолепная квартира на Парк-авеню – у Олив дрогнуло сердце.

– Что именно она сказала?

– Порадовалась за вас с Бревортом, – ответил он и добавил для себя одного, не сумев скрыть досаду: – Хотя ты сделала лучшую партию в Нью-Йорке, а она пробросалась…

С той поры минул не один год, и как-то раз голос секретаря в телефонной трубке спросил Олив, не смогут ли они с мужем заехать в тот же вечер к мистеру Каслтону. Они застали старика в библиотеке, когда тот взволнованно расхаживал из угла в угол.

– Что ж, этого следовало ожидать, – гневно заявил он. – Люди не стоят на месте; никто не стоит на месте. В этом мире можно либо подняться, либо скатиться вниз. Эмили предпочла скатиться вниз. Сейчас она где-то у самого дна. Доводилось ли вам слышать о человеке, которого мне отрекомендовали… – он сверился с каким-то письмом, – как «распутного бездельника по фамилии Петрокобеско»? Сам он величает себя «принц Габриэль Петрокобеско» из… неизвестно из каких мест. Письмо это прислал мне Холлэм, мой доверенный человек в Европе, и вложил в конверт вырезку из парижской «Матэн». Судя по всему, полиция предложила этому господину покинуть Париж, и в немногочисленной свите, отбывшей вместе с ним, была замечена молодая американка, мисс Каслтон, «по слухам – дочь миллионера». На вокзал их доставили под конвоем жандармов. – Дрожащими пальцами он передал газетную вырезку и письмо Бреворту Блэру. – Что ты на это скажешь? Как низко пала Эмили!

– Да, не слишком приятно, – нахмурился Бреворт.

– Это конец. Я видел, что ее счета в последнее время переходят границы разумного, но даже помыслить не мог, что она взяла на содержание…

– Не исключено, что это какая-то путаница, – решилась Олив. – Быть может, речь идет о другой мисс Каслтон.

– Будь уверена, это наша Эмили. Холлэм проверил. Та самая Эмили, которая побоялась нырнуть в чистую и прозрачную реку жизни, а теперь барахтается в сточной канаве.

Потрясенная, Олив ощутила внезапный привкус донельзя переменчивой судьбы. Ее ждал переезд в шикарный особняк, строящийся в Уэстбери-Хиллз, а Эмили связалась с депортированным авантюристом и попала в скандальную историю.

– Я не вправе обращаться к вам с такой просьбой, – продолжал мистер Каслтон. – И уж тем более не вправе обращаться к Бреворту с просьбой, касающейся Эмили. Но мне уже семьдесят два года, и Фрейзер грозится снять с себя всякую ответственность, отложи я лечение еще на пару недель. Если что – Эмили останется совсем одна. Я прошу вас сдвинуть намеченную поездку в Европу на два месяца, с тем чтобы отправиться в путь прямо сейчас и вернуть ее домой.

– Неужели вы полагаете, что нашего влияния будет достаточно? – спросил Бреворт. – У меня нет причин думать, что она ко мне прислушается.

– Больше мне обратиться не к кому. Если вы откажетесь, ехать придется мне самому.

– Нет-нет, – опомнился Бреворт. – Мы сделаем все, что в наших силах, правда, Олив?

– Конечно.

– Верните ее – любым способом, только верните. Если дойдет до суда, засвидетельствуйте под присягой, что она невменяема.

– Хорошо. Сделаем все возможное.

Не прошло и десяти дней после этой беседы, как Блэры уже встретились с доверенным человеком мистера Каслтона в Париже, чтобы свести воедино имеющиеся подробности. Фактов было много, а толку – чуть. Петрокобеско появлялся в различных ресторанах: толстый, однако не лишенный обаяния коротышка неопределенной национальности, с плотоядным взглядом и неутолимой жаждой. Годами вынужденно скитался по всей Европе, жил бог весть как – видимо, за счет американцев, но, по данным Холлэма, в последнее время не был вхож даже в самые отдаленные круги международного светского общества. Об Эмили сведений набралось совсем мало. На прошлой неделе эту пару видели в Берлине, а буквально вчера – в Будапеште. Очевидно, Петрокобеско, как персона нон грата, вынужден был повсюду отмечаться в полиции; этим обстоятельством и посоветовал воспользоваться Холлэм.

Через двое суток они в сопровождении американского вице-консула явились на прием к префекту полиции Будапешта. Префект затараторил по-венгерски, обращаясь исключительно к вице-консулу, и тот вкратце передал суть: Блэры опоздали.

– Где же их теперь искать?

– Он не знает. Ему было приказано их выдворить, и вчера вечером они уехали.

Внезапно префект черкнул какую-то записку и с резким замечанием сунул ее вице-консулу.

– Он говорит: наведайтесь вот сюда.

Бреворт заглянул в листок:

– Штурмдорп… это где же?

Очередная быстрая тирада по-венгерски:

– Отсюда пять часов по местной узкоколейке; поезд ходит по вторникам и пятницам. Сегодня суббота.

– В гостинице мы наймем автомобиль, – сказал Бреворт.

Поужинав, они отправились в путь. Поездка по ухабам неподвижной Венгерской равнины, да еще в потемках, оказалась не из приятных. В первый раз Олив пробудилась от тревожной дремоты, когда Бреворт с водителем меняли колесо; потом – когда машина затормозила у мутной речки, за которой светились редкие огни какого-то городка. В машину заглянули двое солдат в незнакомой форме; за мостом начиналась узкая извилистая главная дорога, которая вела к единственной гостинице Штурмдорпа; лишь с первыми петухами Олив и Бреворт свалились на убогие койки.

Наутро к Олив пришла внезапная уверенность, что они близки к цели, но вместе с тем вернулось давнее чувство беспомощности перед лицом своеволия кузины; на нее нахлынуло долгое прошлое, где царила Эмили, и приезд в эти края уже стал казаться почти наглостью. Однако при виде решимости Бреворта она тут же опомнилась и вместе с мужем смело спустилась в холл, где они разыскали одного из хозяев, который говорил почти как американец – до войны он жил в Чикаго.

– Здесь уже не Венгрия, – объяснил он. – Вы пересекли границу Чешско-Ганзейского княжества. Государство у нас маленькое, всего два города – наш и столица. Американцам виза не нужна.

«Потому-то, наверное, их сюда и занесло», – подумала Олив.

– Очевидно, вы располагаете сведениями об иностранцах? – спросил Бреворт. – Мы разыскиваем одну американку…

И он описал Эмили, ни словом не упомянув ее возможного спутника; хозяин почему-то изменился в лице.

– Ваши паспорта, – потребовал он, а потом: – Вам зачем?

– Эта дама – ее двоюродная сестра.

Хозяин на миг замялся.

– Думаю, я, вероятно, суметь найти ее для вас, – сказал он.

По его зову явился привратник; ему были даны торопливые указания на непонятном наречии. А потом:

– Идите за ним… этот вас отвести…

Грязными закоулками они добрались до ветхого строения на окраине городка. У входа топтался человек с охотничьим ружьем, который при их появлении приосанился и резко заговорил с провожатым, но после обмена репликами позволил им войти; они поднялись по лестнице и постучались в какую-то дверь. Из-за дверного косяка высунулась голова; провожатый вновь заговорил; их впустили.

Они оказались в большой неопрятной комнате захудалого пансиона, какую можно найти в любом уголке западного мира: выцветшие обои, рваная обивка, бесформенная кровать и – невзирая на пустоту – ощущение захламленности призрачной мебелью прошлого десятилетия, обозначенной кругами пыли и проплешинами. В центре комнаты стоял толстый коротышка с обвисшими веками, любопытным носом и слащавым, капризным ртом; он пристально оглядел вошедших, когда те только переступили порог, а затем с брезгливым «пфуй!» досадливо отвернулся. Тут же находились еще какие-то люди, но Бреворт и Олив не видели никого, кроме Эмили, которая, прикрыв глаза, полулежала на кушетке.

С их приходом глаза ее распахнулись в легком изумлении; она шевельнулась, будто надумала вскочить, но вместо этого лишь протянула руку и четким, вежливым тоном назвала их по именам, не то чтобы приветствуя, а, скорее, возвещая их приход. Заслышав эти имена, коротышка немного смягчился.

Женщины расцеловались.

– Туту! – окликнула Эмили, словно отдавая команду. – Принц Петрокобеско, позвольте представить вам мою кузину, миссис Блэр, и ее супруга, мистера Блэра.

–  Plaisir, – отозвался Петрокобеско. Быстро переглянувшись с Эмили, он предложил: – Не желаете ли присесть?

И тут же плюхнулся в единственное свободное кресло, как будто они играли в «музыкальные стулья».

–  Plaisir, – повторил он.

Олив примостилась в ногах у Эмили, а Бреворт придвинул стоявший у стены табурет, успев разглядеть остальных присутствующих. Среди них выделялись крайне свирепого вида юноша в просторной накидке, который, сложив руки на груди и сверкая зубами, замер у дверей, а также двое заросших оборванцев, сидевших бок о бок в углу: один поигрывал револьвером, другой уныло свесил голову на грудь.

– Вы давно сюда прийти? – поинтересовался принц.

– Только что приехали – сегодня утром.

Олив невольно сравнила этих двоих: высокую, эффектную американку и замухрышку-европейца южных кровей, которого вряд ли пустили бы дальше острова Эллис[7] Остров Эллис , расположенный в устье реки Гудзон в бухте Нью-Йорка, был самым крупным пунктом приема иммигрантов в США, действовавшим с 1 января 1892 г. по 12 ноября 1954 г.. Потом она задержала взгляд на Эмили: все те же роскошные густые волосы с отблесками солнечного света, те же глаза, не утратившие яркой морской синевы. Лицо слегка осунулось, вокруг губ появились едва заметные морщинки, но это была прежняя Эмили – властная, блистательная, грандиозная. Можно было только сожалеть, что эту красоту и неповторимость загнали в убогий пансион на краю света.

Юноша в накидке открыл дверь на чей-то стук и принял записку для Петрокобеско; тот прочел, воскликнул «пфуй!» и передал ее Эмили.

– Кареты, видите ли, не нашлось, – с надрывом провозгласил он по-французски. – Все кареты уничтожены, осталась одна, да и та в музее. Ладно, поеду верхом.

– Нет, – отрезала Эмили.

– Да, да, да! – вскричал он. – Кому какое дело, как я поеду?

– К чему такие сцены, Туту?

– Сцены! – взорвался он. – Сцены!

Эмили повернулась к Олив:

– Вы приехали на автомобиле?

– Да.

– На большом, престижном? С задней дверью?

– Да.

– Вот видишь, – сказала Эмили принцу. – Нарисовать на боку герб – и все дела.

– Постойте, – не выдержал Бреворт. – Машина принадлежит будапештскому отелю.

Эмили пропустила это мимо ушей.

– Жаньерка отлично справится, – задумчиво продолжила она.

Тут их прервали еще раз. Унылый оборванец, сидевший в углу, внезапно вскочил, порываясь броситься к двери, однако сосед замахнулся револьвером и огрел его рукояткой по голове. Первый пошатнулся и неминуемо рухнул бы на пол, однако был взят в охапку и возвращен на стул, где и остался сидеть в коматозном состоянии, роняя со лба тягучие капли крови.

– Мерзкий бюргер! Мерзкий, грязный шпион! – стиснув зубы, бросил Петрокобеско.

– А вот этого не надо, – резко оборвала его Эмили.

– Тогда почему до сих пор нет вестей? – прокричал он. – Или мы должны всю жизнь торчать в этом свинарнике?

Не обращая на него внимания, Эмили повернулась к Олив и завела светскую беседу о Нью-Йорке. Приносит ли заметные результаты сухой закон? Что нового в театрах?

Отвечая на ее вопросы, Олив пыталась привлечь внимание Бреворта. Чем раньше обозначить цель их приезда, тем скорее они смогут увезти отсюда Эмили.

– Можно тебя на пару слов, Эмили? – без обиняков потребовал Бреворт.

– А что такое? В настоящее время у нас нет другой комнаты.

Петрокобеско взволнованно обсуждал что-то с юношей в накидке, и Бреворт, воспользовавшись этим, торопливо заговорил, понизив голос:

– Эмили, твой отец стареет; ты нужна ему дома. Он просит тебя оставить эту безумную жизнь и вернуться в Америку. Сам он приехать не может, потому и обратился к нам – другие знают тебя не настолько близко, чтобы…

Она рассмеялась:

– Хочешь сказать – чтобы догадаться, на какие гнусности я способна?

– Вовсе нет, – поспешно вмешалась Олив. – Чтобы проявить о тебе заботу. Не могу передать, насколько мучительно нам видеть твои скитания.

– Но мы больше не скитаемся, – возразила Эмили. – Здесь родина Туту.

– Где твоя гордость, Эмили? – не выдержала Олив. – Известно ли тебе, что о той парижской истории трубили все газеты? Как по-твоему, что должны думать люди в Америке?

– Эта парижская история была просто возмутительна. – Эмили полыхнула синими глазами. – Кое-кто непременно поплатится за эту парижскую историю.

– Повсюду будет одно и то же. Ты начнешь опускаться все ниже и ниже, увязать в болоте и в один прекрасный день останешься…

– Прекрати, пожалуйста! – ледяным тоном одернула его Эмили. – Ты, по-моему, не отдаешь себе отчета…

Она умолкла, потому что в этот момент к ним вернулся Петрокобеско, бросился в свое кресло и закрыл лицо руками.

– Это невыносимо, – прошептал он. – Будь добра, пощупай мой пульс. Мне кажется, он учащен. У тебя в сумочке есть термометр?

На миг она сжала ему запястье.

– Все в порядке, Туту. – Она говорила с ним мягко, почти воркуя. – Расправь плечи. Будь мужчиной.

– Ладно.

Закинув ногу на ногу, он резко повернулся к Бреворту:

– Каков финансовый климат в Нью-Йорке?

Но у Бреворта не было желания продолжать эту нелепую игру. Слишком хорошо запомнился ему тот жуткий час, пережитый три года назад. Он был не из тех, кто позволяет одурачить себя дважды; стиснув зубы, он поднялся со своего места.

– Собирайся, Эмили, – жестко распорядился он. – Мы едем домой.

Эмили не шелохнулась; лицо ее приняло озадаченное, а потом и насмешливое выражение. Олив положила руку ей на плечо:

– Поедем, дорогая. Оставим позади этот кошмар.

– Мы ждем, – добавил Бреворт.

Вдруг Петрокобеско обратился к юноше в накидке; тот подскочил к Бреворту и схватил его за локоть. Бреворт в ярости оттолкнул его, и парень отступил, шаря у себя за поясом.

– Нет! – грозно выкрикнула Эмили.

И снова их прервали. Без стука распахнулась дверь, и ворвавшиеся в комнату двое плотно сбитых мужчин в сюртуках и атласных шляпах бросились к Петрокобеско. С радостными улыбками они похлопывали его по спине, тараторя на непонятном языке; вскоре он тоже осклабился и стал похлопывать каждого по спине; они от души расцеловались; после этого Петрокобеско повернулся к Эмили и заговорил по-французски.

– Все в порядке, – взволнованно объявил он. – Даже дебатов не было. Я буду носить королевский титул.

С долгим вздохом Эмили откинулась назад; ее губы раскрылись в успокоенной, непринужденной улыбке.

– Чудесно, Туту. Вот теперь мы поженимся.

– О небо, как счастливей! – Сцепив пальцы, он в экстазе воздел лицо к облупленному потолку. – Как невероятно счастливей! – Рухнув на колени рядом с Эмили, он стал целовать ей запястье.

– Какой еще титул? – возмутился Бреворт. – Он что… он король?

– Да, он король. Правда, Туту? – Эмили нежно погладила его набриолиненные волосы, и Олив заметила у нее в глазах непривычный блеск.

– Я – твой супруг! – слезливо выкрикнул Туту. – Самый счастливый человек на земле.

– Его дядя до войны был принцем Чешско-Ганзейского княжества, – объяснила Эмили певучим от удовольствия голосом. – Потом в стране провозгласили республику, но крестьянская партия требовала перемен, а Туту оказался первым в очереди на престол. Но я отказывалась выйти за него замуж, пока он из принца не сделается королем.

Бреворт утер ладонью вспотевший лоб:

– Ты серьезно?

Эмили кивнула:

– Сегодня утром в Ассамблее состоялось голосование. И если вы одолжите нам свой шикарный автомобиль, мы сегодня же организуем торжественный въезд в столицу.

IV

Два с лишним года спустя мистер и миссис Бреворт Блэр с двумя детьми стояли на балконе лондонского отеля «Карлтон»; по мнению администрации отеля, с этой точки лучше всего было наблюдать за королевскими процессиями. О начале нынешней процессии возвестили фанфары на Стрэнде[8] Стрэнд – одна из главных улиц в западной части Центрального Лондона; проходит параллельно Темзе; славится своими отелями и театрами., и вскоре в конце улицы показался алый строй конных гвардейцев.

– Мамочка, – спрашивал мальчуган, – а правда, тетя Эмили – королева Англии?

– Нет, милый, она королева другой страны, совсем маленькой, но, когда бывает здесь, всегда ездит в королевской карете.

– Ого!

– Благодаря месторождениям магния, – сухо заметил Бреворт.

– Она сначала была принцессой, а потом стала королевой? – спросила девочка.

– Нет, солнышко, она была американской девушкой – и сразу стала королевой.

– А почему?

– Потому что на меньшее не соглашалась, – ответил ей отец. – Подумать только, она ведь когда-то могла стать моей женой. А ты что бы выбрала, малышка: выйти за меня замуж или стать королевой?

Девочка задумалась.

– Выйти за тебя замуж, – вежливо, но неуверенно ответила она.

– Довольно, Бреворт, – сказала ее мать. – Они уже едут.

– Я их вижу! – воскликнул мальчик.

Кавалькада двигалась по запруженной улице. За королевскими гвардейцами появились другие, следом – драгунская рота, эскорт мотоциклистов, и Олив невольно затаила дыхание, вцепившись в балконные перила: между двумя рядами дворцовой стражи ехали две величественные, пурпурные с золотом кареты. В первой сидели монархи в блеске позументов, крестов и звезд, а во второй – их супруги, одна старая, другая молодая. Над этим зрелищем витал ореол старой, подчинившей себе полмира империи, ее флота и празднеств, ее великолепия и символов, и толпа это чувствовала: впереди карет медленно катился гул, перерастающий в мощный, дружный рев приветствий. Королевы кланялись направо и налево; толпа знала историю второй королевы, но и ту горячо приветствовали. Очень скоро пышность и блеск промелькнули под балконом и скрылись из виду.

Олив отвернулась; в глазах у нее блеснули слезы.

– Неужели она довольна, Бреворт? Неужели она по-настоящему счастлива с этим кошмарным человечком?

– Она получила желаемое, ты согласна? А это что-нибудь да значит.

У Олив вырвался протяжный вздох:

– Ах, в ней столько прелести, столько прелести! Я всегда от нее таяла, даже когда злилась.

– Все это глупости, – сказал Бреворт.

– Да, наверное, – ответили губы Олив.

А сердце, окрыленное невольным обожанием, уже летело следом за ее кузиной в дворцовые ворота, до которых было всего полмили.