Онлайн чтение книги Бозон Хиггса
Песнь первая

Он очнулся. В затылок плеснуло расплавленным свинцом, да какое там свинцом – ураном, иридием, торием… Он лежал, смотрел в призрачно-голубое небо и не понимал смысла всплывших в памяти образов. Вернее, не помнил. Не помнил и не понимал. Потом возникло имя – Олег, и он понял, что это его имя, это он, Олег, и, наверное, он вчера таки крепко набрался… несколько мгновений ему понадобилось, чтобы понять, что означает – «набрался»… А по какому поводу?

Он неловко повернулся, сел. Поднялся на ноги. Боль перетекла из затылка в виски и лоб. Провёл языком по дёснам – передёрнуло от непривычного сладкого?.. нет, сладко-горького привкуса во рту. Мироздание дрожало, разбитое на миллион осколков, и никак не желало собираться в единую картину. Заросшая буйным разнотравьем поляна. Яйла, нет, низковато для яйлы, вон же впереди море, и оно не слишком внизу, значит, где-то поблизости трасса… Трасса. Трасса это асфальт, разделительные полосы, дорожные знаки. Дорога. Трасса это дорога. Дорога это путь. Он рассердился, оборвал закрутившуюся сумятицу мыслеобразов. Смотреть. Вспоминать.

Море – угрюмое, серое, а горизонт залит багрянцем, и облака над горизонтом разноцветные, сизо-фиолетовые, розовые, белые. Деревья. Вниз. Высокие, иглы длинные. Крымская сосна. Значит, Крым. Конечно, а что же ещё? Но где? Он повернулся. Наполовину заросший лесом горный массив. Демерджи. Да, правильно. Демерджи. Возникло воспоминание – там, на Демерджи его однажды укусил каракурт. Сам виноват – попёрся в поход один, помедитировать над проблемой нестационарного распределения неклассических галактик. Да, галактик. Галактика это небо, звёзды, космос, Вселенная. Да, он астроном. Сейчас он понимал это совершенно ясно. Он астроном, его зовут Олег и… и…

Он поднёс к лицу руки – их окутывало слабое марево, нет, не марево, какая-то слизь. Или померещилось? Нет, руки как руки. И почему он в костюме? В штиблетах? Неужели Гришковец защитил диссер и был банкет? Да, то есть нет. То есть – защитил, и банкет был… но не вчера, раньше. Что же такое было вчера? Надо спуститься к морю, подумал он. К морю. Окунуться. Эка занесло – до Алушты километров пять. Словосочетание «пять километров» вызвало странное ощущение… холода? Страха? Нет, не так – чего-то смутно и неприятно знакомого? Не поймёшь.

Он двинул вниз по склону – сперва медленно, ноги были как две сухие жерди и поначалу упорно отказывались гнуться в коленях, но потом идти стало легче, и плещущая боль в голове отступила, и вкуса сладкой полыни уже не было на губах.

Деревья. Сосна, кедр, кипарис. Узнавание радовало, но тут же порождало и смутное беспокойство – память продолжала издеваться над ним. Вот за этим отрогом сейчас откроется Алушта. Ещё одно название, очень смешное, – Ал-у-у-шта, – ещё одно осознание – конечно, он живёт в Алуште. А работает на обсерватории, в Голубом заливе – неблизко, но жить на обсерватории не хочет. Слишком тесно, слишком много не в меру общительных коллег. Он любит одиночество. Одиночество способствует консервации мысли… Нет, не так. Концентрации – вот правильное слово. А вот это платаны. Да. Платан – растение, Платон – философ, а плато это яйла… Новым усилием воли он подавил приступ сумбура. Вот – роща. Мощные, красивые деревья, странно, что он не помнит этого места. Вон – море, уже сверкают на востоке отражения солнечных лучей. А вон чайка. Высоко парит…. Нет. Не чайка. Странная птица, и крупная…

Птица заложила вираж и стремительно приближалась, словно, прочитав мысли, хотела дать возможность хорошенько разглядеть себя. Ближе, ближе…

– Господи! – хрипло произнёс он.

У «птицы» было человеческое, даже – он был уверен в этом – женское лицо, и волосы, золотые волосы, развеваемые встречным ветром. Бред, горячка. Делириум тременс. Я сошёл с ума.

Я сошёл с ума, повторял он, пятясь в глубь рощи. Словно древесная сень могла избавить от наваждения. Споткнулся о какой-то корень и опрокинулся на спину. Поспешно встал на четвереньки – ощутил, как что-то плотно сдавило щиколотку. Расщелина? Нет. Нога словно прилипла к бурому и толстому, как ржавый трос канатной дороги, корню. Не прилипла – прикована мощным древесным браслетом. Он осторожно поднялся. А спустя миг «трос» натянулся и повлёк его за собой. Неторопливо, но настойчиво. Он запрыгал было на одной ноге, не удержался, снова упал, вцепился обеими руками в подвернувшийся ствол, но не выдержал и пары секунд: всё равно что сопротивляться механизму. Неведомая сила повлекла его быстрее, и казалось, нетерпеливее, он перекрутился на спину, схватился за «трос», силясь приподняться, – и увидел конечную цель «путешествия».

Толстое дерево только листьями было похоже на платан. Ствол больше напоминал винную бутыль или бочонок. Посреди ствола зияло дупло. Если можно назвать дуплом жадно разверстую розовую пасть с тягучими белёсыми слюнями. Плотоядное растение? В Крыму? Я сошёл с ума…

Он закричал, вернее – завопил, громко и бессмысленно, и с неба отозвался звенящий печальный голос, и он понял, что это кричит птица с человеческим лицом, и не просто кричит – оплакивает… или зовёт на помощь?

Ш-ш-ш! Огненная полоса перечеркнула землю между ним и древесным чудовищем, смертельное натяжение исчезло, а «трос», вернее, его обрубок вдруг сделался горячим и вялым, и он трясущимися руками выдернул ногу из «браслета», а потом в поле зрения возник человек, именно возник, потому что он был в зелёной камуфляжной одежде, и разглядеть его получилось только, когда незнакомец вплотную приблизился к дереву и вскинул руку с чем-то длинным и блестящим.

Ш-ш-ш! Ещё одна молния, на этот раз прямо в розовую слюнявую пасть. «Дерево» содрогнулось, зашелестело. Нет, шелестело не «дерево», вернее, не само оно: многочисленные корнещупальца, разбросанные по сторонам, спешили, шурша в палой хвое, к стволу, чтобы втянуться в него, не оставив и следа.

– Да, – произнёс незнакомец. – Так. Вставай, не время рассиживаться.

Голос человека, привыкшего командовать. Да и одет по-военному: галифе, гимнастёрка туго перетянута чёрным ремнём. Стоит уверенно, широко расставив ноги. Правда, на ногах не пойми что: то ли борцовки, то ли альпинистские ботинки.

Олег – да, теперь он хорошо помнил, кто он – нехотя повиновался. Он не любил военных, не любил вспоминать свою «срочную». Армия – хорошая школа, но лучше бы он прошёл её заочно.

Незнакомец глядел серо-льдистым взглядом, пристальным и цепким. Словно в лице у Олега есть что-то такое, что следует изучать вот так – внимательно, спокойно и… и… Неприятный взгляд из-под белёсых выгоревших бровей. И волосы белёсые. И рыжая борода.

– Еврей? – неожиданно поинтересовался незнакомец.

– А… По отцу. А какого?..

– Для полной занозы в задницу мне недоставало ещё и еврея, – заметил офицер, засовывая за пояс серебристую «трубу», плюющую молниями.

В голове возник вихрь: бластер, скорчер, плазмоган, разрядник… конечно, офицер, вон у него в петлицах и знаки какие-то…

– За мной, – распорядился офицер.

Неразговорчив?

– А это? – Олег указал на «дерево».

– Живоглот ещё не скоро очухается, – пояснил военный и, не говоря больше ничего, заскользил вниз по склону.

Двигался он с грацией крупной кошки.

Подобие тропы петляло между валунов, становилось жарко. Олег по ходу расстегнул дурацкий пиджак, обнаружил, что один рукав почти оторван, хотел было скинуть вовсе, но незнакомец двигался столь стремительно, что, казалось, начни выдёргивать руки из рукавов, замешкайся, и он навсегда исчезнет, растворится среди валунов и… кипарисов. Да, кипарисов.

Вид на алуштинскую долину распахнулся внезапно, когда после непонятно какого по счёту изгиба «тропы» они оказались на ровном участке. Незнакомец обернулся, скомандовал:

– Привал, – и опустился на гладкий валун.

Алушты не было. Внизу расстилались буйные джунгли, из которых редкими клыками торчали развалины каких-то сооружений. А в районе набережной, где полагалось находиться курортной поликлинике, высились две колоссальные башни, увенчанные гранёными рубиновыми шарами. Шары сверкали свеженалитой кровью.

– Энергостанция, – проследив взгляд Олега, счёл нужным пояснить незнакомец. – Работает, всё под током. Большая редкость. Садись, – он небрежно указал на соседний валун. – Рассказывай, как ты умер.

– Что? – не понял он.

– Рассказывай, как ты умер, – повторил офицер.

– Я умер?

– Если бы существовала шкала для определения глупости, ты бы вышел за её пределы, – сказал офицер.

Быстро как-то сказал, для такой сложной фразы, словно выплюнул. Или ругательство произнёс. И добавил:

– Я, Дитмар фон Вернер, гауптштурмфюрер СС, отдельный горнострелковый батальон, убит седьмого мая тысяча девятьсот сорок четвёртого года во время наступления русских на Севастополь.

Дошло: в правой петлице гимнастёрки две рунические «С». В левой – три звезды, две полоски. Точнее, всплыло из памяти. Всё, связанное с фашистской Германией, фанатично собирал друг детства Володя, он же и просвещал насчёт кто какой кортик носит, и какие нашивки да шевроны… Гауптштурмфюрер. СС. Очень даже замечательно.

– Мы тебя уже третьи сутки здесь ждём, – добавил немец. – Говори.

– Меня? – переспросил Олег. – Кто ждёт? Где?

– Тебя, еврей, тебя, – откликнулся эсэсовец. – На энергостанции. Там сейчас двое. Монах и баба. Им повезло, как и тебе… Ну так как ты умер?

– Не помню, – буркнул Олег.

Кстати, что я вообще помню, подумал он. Пьянки коллегиальные на обсерватории помню. И работу помню. Расчёты и наблюдения, наблюдения и расчёты, и перетряхивание западных научных сайтов, и тоска – кому она здесь нужна, астрономия, надо было ехать, в Штаты, когда приглашали… Помню. Своеобычные субботние посиделки с Татьяной в какой-нибудь из многочисленных кафешек, и столь же своеобычные финалы этих посиделок. Горы. Походы тире медитации… Вот когда каракурт укусил, помню, такое разве забудешь…

– А говорили, что евреи умные. – Фон Вернер сплюнул между ботинок. – Хочешь сказать, что всё это, – он мотнул белобрысой головой, – тебе знакомо?

– Не всё, – проговорил Олег. – Но кое-что узнаю…

Гауптштурмфюрер пожал плечами.

– Кое-что и я узнаю, – сказал он. – Запомнишь, пожалуй, когда поползаешь по здешним скалам на брюхе. Ох, и прижали нас русские. Головы не поднять… Я вот поднял, а русский снайпер её сбрил… Помню, блеснуло на противоположном склоне, а эха выстрела уже не услышал. Очнулся весь в какой-то липкой дряни. Ни черта не соображаю, слышу только птица поёт… Ладно, не хочешь говорить, дело твоё. Идти пора, пока хатули не нагрянули.

– Кто?

– Коты здоровенные. Раза в два крупнее африканского льва.

Он невольно вздрогнул, но едва заметное движение не укрылось от пристального взгляда немца.

– Не дрейфь, еврей, – усмехнулся тот, поднимаясь. – Пушка со мною. Отобьёмся, если что.

Он зашагал к едва заметному прогалу в стене растительности. Не оглядываясь.

– Моя фамилия Сахновский, – сказал Олег ему в спину. – Сахновский Олег Яковлевич. По профессии – астроном. Работаю… Работал на Симеизской обсерватории.

Фон Вернер покосился на него поверх камуфляжного плеча.

– А на кладбище как оказался?

– Что?

– На кладбище, говорю, – повторил гауптштурмфюрер. – Не знаю, в чём дело, но живоглоты обычно предпочитают места упокоения…

Фрагменты образов, слова, никак с ними вроде не связанные, кусочки раздробленной мозаики, рассыпанные по уголкам памяти, – сложились. В чёткую до беспощадности картинку… Резкие боли в спине… Режущая боль в животе… Тошнота… Рвота… Опухоль растёт как на дрожжах… Нечем прижечь ранку – ни спичек, ни зажигалки… Впервые острое сожаление, что бросил курить… До ближайшего жилья километров пять… Ну а алуштинское кладбище так и называется – «Пятый километр». Вот откуда неприятное это воспоминание…

– Вспомнил, – заключил эсэсовец. – По глазам вижу. Ну?

– Двадцать пятого мая две тысячи девятого года меня укусил каракурт, – сказал Олег. – И, видимо, до медпункта добраться я не успел…

– Каракурт – это скверно, – отозвался фон Вернер. – Рядового Вирхова тоже кусал каракурт. Бедняге пришлось помаяться. У меня был приказ отправлять с передовой только тяжелораненых. Но Вирхов выжил. Ему была оказана своевременная помощь…

Олег слушал, но не трёп восставшего из небытия эсэсовца, а себя. В каком-нибудь фантастическом романе, до которых он был так охоч в юности, да и сейчас… ха-ха, сейчас… скажем так – совсем недавно непрочь был перелистнуть иногда от скуки, непременно написали бы… Да, что же там написали бы? « Ошеломляющее открытие приглушило восприятие, словно стена… – да, стена, непременно – из толстого противоударного стекла, – отгородив его от мира. Сознание искало спасительную лазейку. Сон. Кошмар. Завтра он встанет и расскажет всё Татьяне, за чашкой утреннего кофе. Будет над чем посмеяться… »

Чепуха. Он умер – это ясное, чёткое и холодное знание. Он помнит каждую деталь – как непослушными пальцами набирает на мобильнике телефон «службы спасения», кричит в трубку, голос срывается от боли… последние судороги и конвульсии. А потом – сразу, без перехода – расплавленный свинец в затылке и призрачно-голубое небо над головой. Умер и воскрес. В мире, где на берегу Чёрного моря обитают птицы с человеческими лицами, деревья охотятся на людей, рыщут в поисках добычи гигантские кошки, а эсэсовский офицер, вооружённый чудо-оружием будущего, ведёт русского астронома с половинкой еврейской крови к странному зданию, именуемому энергостанцией. И что дальше?..

Долгий переливчатый свист прервал поток размышлений. Олег впился взглядом в льдистые глаза немца. Свист повторился. Вернее – раздался с другой стороны. В ответ.

– Хатули, – процедил немец. – Чёрт, почуяли… Теперь надо бегом, еврей…

– Если ты ещё раз назовёшь меня евреем, я не сдвинусь с места!

– Неужели? – насмешливо улыбнулся эсэсовец.

– Да, немец! Зови меня Олегом.

Гауптштурмфюрер снова усмехнулся – на сей раз одобрительно, и протянул ладонь для рукопожатия:

– Дитмар. А сейчас, Олег, как говорят у вас… русских, ноги в руки!

И они взяли ноги в руки. Дитмар скользил как тень. Перепрыгивал с валуна на валун, уворачивался от нависающих над тропой веток. Олег старался соответствовать. С каждым шагом, с каждым прыжком двигаться становилось всё легче. Мышцы ног наливались силой. Совсем как в дни туристической юности. Хотя, пожалуй, и тогда он не был столь ловок. Странно. Кстати, и тяжесть в голове улетучилась, и мысли улеглись. Как будто воспоминание о собственной кончине запустило в нём какой-то механизм. Механизм восстановления. Или – перезагрузки. Это обдумать, но – потом. А сейчас – прыжок, ещё прыжок. Нырок под нависающий сук. Стоп!

Олег ткнулся в спину остановившегося вдруг Дитмара. Плазмоган гауптштурмфюрер держал стволом вверх.

– В чём дело?

– Тсс… Замри!

Замер, стараясь унять дыхание. Прислушался. Кроме шороха ветра в листве, никаких звуков. Или…

– Ложись!

Дитмар сбил его с ног. Навалился всем телом, прижал к усыпанной хвоей земле. Шварк тяжёлых лап. Разбойничий свист. И сразу – ш-ш-ш…

– Чёрт, промазал…

Немец поднялся, скомандовал:

– Вставай. Продолжаем движение.

И канул в грязно-зелёную, как его обмундирование, лесную полутень. Олег подскочил, точно на пружинах. Отставать нельзя. Никак нельзя. Раз воскреснув, тут же умереть – слишком нелепо. Значит, надо жить.

Заросли оборвались, рассечённые неширокой просекой. Вдоль неё тянулась труба, похожая на газовую большого диаметра. Только выглядела она странно. Он сразу не понял – чем именно. Труба была покрыта серой, блестящей слизью, и она… двигалась. Волнообразно пульсируя, словно прокатывая внутри себя тугие комки, ползла вдоль просеки.

– Повезло нам с тобой! – воскликнул эсэсовец. – Пищевод сегодня трудится со всем усердием.

– Пищевод? – переспросил Олег. – Чей?

– Неважно, – отозвался Дитмар. – Главное, доставит нас на место без хлопот.

Олег задумался. Представилось, неведомая тварь проглатывает их… хотя ничего похожего на розовую слюнявую пасть, как у лжеплатана, вроде не наблюдается. Правда, это, конечно, ничего не значит в странном мире…

Гауптштурмфюрер сунул за пояс чудо-оружие. Сказал:

– А ну-ка, подсади!

Он не стал дожидаться, пока впавший в задумчивость русский сообразит что да как, подтолкнул его поближе к живой трубе, опёрся руками о плечи. Олег машинально подставил ладони. Впившись в них жёсткой подошвой ботинка, Дитмар перемахнул на трубу. Свесился, протянул руку.

– Давай!

Пульсирующая труба сразу унесла гауптштурмфюрера метров на пять вперёд.

– Свиная башка! – выкрикнул он.

Олег помотал головой.

– Не дури, пошутил я, – сказал уплывающий эсэсовец. – Это не пищевод, это что-то вроде транспорта. Доедем в полной безопасности. Хатули эту трубу не любят…

Знакомый переливчатый свист вновь вывел Олега из оцепенения. Он кинулся к трубе, нагнал, вцепился в руку эсэсовца. Заскрёб подошвами парадно-выходных штиблет по осклизлой поверхности. Дитмар могучим рывком выдернул его наверх.

– Давно бы так, – выдохнул немец. – Смотри туда!

Олег перекатился на спину, сел. Всмотрелся. Стена джунглей медленно ползла назад. Из леса выскочила кошка, не кошка, внушительных размеров тварь отдалённо её напоминающая – разглядеть толком было невозможно, окрас шкуры повторял рисунок зарослей идеально. Только голова, лобастая, с круглыми, как спутниковые тарелки, ушами виднелась отчётливо. Хатуль вобрал широкими ноздрями воздух, вытянул мясистые губы в трубочку и засвистел.

– Что! Съел! – крикнул Дитмар и засвистел в ответ. Знакомую какую-то мелодию.

Хатуль совсем уж по-кошачьи фыркнул и растворился в зарослях.

– Видел?

– Видел, – откликнулся Олег.

– Верхушка пищевой пирамиды, – пояснил немец. – Размеры, скорость передвижения, выносливость, мимикрия, социальное поведение…

– Надо же, – пробормотал Олег.

Вздымаясь и опадая, труба влекла их по прихотливым изгибам просеки, насколько Олег понимал – вниз и в глубь алуштинской долины. Вокруг были только густые заросли, глазу не за что зацепиться. Хотя, если присмотреться… Да, кроме привычных крымских хвойных, – куча каких-то незнакомых растений тропического вида. Действительно, джунгли. Сельва, мать её так… Олег стал смотреть на скалистые вершины Демерджи, как и в прошлом, царящие над низинами. В прошлом. Насколько оно далеко это прошлое? Спросить разве у фашиста. Очень странный фашист. Говорит по-русски без всякого акцента. Разбирается в биологии. Ладно, с этим после. Сейчас главное понять, где он оказался? Точнее – когда?

– Послушай, Дитмар, – сказал Олег. – Ты давно здесь?

– Здесь я примерно с неделю, – отозвался гауптштурмфюрер. – А воскрес около трёх месяцев назад. Точнее сказать не могу.

– И какой, по-твоему, век сейчас?

Немец фыркнул совсем как хатуль.

– Уверен, что не двадцатый, – проговорил он. – Если ты сам из двадцать первого… В твоё время, Олег, такие штуковины были? – Он показал на плазмоган.

– Вряд ли, – откликнулся астроном. – Если только в фантастических фильмах… Ничего этого не было, ни энергостанции твоей, ни этой тошнотворной трубы, ни живоглотов с хатулями. Про людей-птиц я уже и не говорю…

– Сигнусов, – сказал Дитмар. – Так их монах называет. Сигнус по-латыни лебедь.

Знаю, что лебедь… Созвездие Лебедя… Хотя при чём тут созвездие?

– Значит, мы в далёком будущем…

– Не знаю, – пожал плечами немец. – Может, и в будущем. А может, и в аду. Монах, во всяком случае, так считает.

– А ты?

– А я думаю… – проговорил гауптштурмфюрер. – Вот что я думаю… Меня убили на Сапун-горе и зарыли в братской могиле. И вот я воскрес. Почему именно я? И почему я один? Ведь в той могиле наверняка было немало более достойных сыновей фюрера. Значит, есть в этом какой-то высший смысл! Иначе…

Он умолк и стал яростно натирать рукавом и без того блестящий ствол своего плазмогана. Олег против воли хмыкнул. Надо же, и у железного сверхчеловека есть душа, и её бередят вечные вопросы.

– Ты говоришь – воскрес, – сказал Олег. – А как это происходит, видел?

– Один раз, – буркнул Дитмар. – Когда монаха нашёл. Из-под земли выдавливается белёсый кокон, как у гусеницы-шелкопряда, только огромный и твёрдый. Спустя несколько минут он лопается, а внутри – человек. Взрослый, но беспомощный как младенец. И если ему не помочь – погибнет в первые же часы. Мне повезло, я нашёл оружие, и в нём сохранился заряд. Потом я нашёл монаха. Потом эту бабу – гречанку. Её пришлось отбивать у сирен.

– У сирен?

– Люди-амфибии, – пояснил гауптштурмфюрер. – Обитают в прибрежных водах. Иногда нападают на сигнусов. Те, впрочем, в долгу не остаются. Гречанка, похоже, воскресла на затопленном кладбище. Не захлебнулась лишь потому, что сирены вытащили её на берег. А там уж и мы с монахом подоспели.

Солнце стояло высоко, когда джунгли поредели, и труба-транспортёр повлекла их между развалин. Олег смотрел во все глаза. От родной Алушты не осталось ни следа. Часть города съели заросли, остальное покрывали остовы зданий, высотой и архитектурой отличающихся от всего, что было воздвигнуто здесь до две тысячи девятого года. Напрасно Олег высматривал корпуса Военного санатория или туристической гостиницы «Восход», лишь по общему виду местности можно было догадаться, что они когда-то здесь были.

– А ведь так себе был городок, – сказал Дитмар. – Наша часть тут квартировалась до переброски в Севастополь. Захолустье, отнюдь не Ривьера. А потом, видно, вы, русские, намастрячились строить… Небоскрёбы, как в Нью-Йорке. А какая техника… Нам бы такую в сорок четвёртом, мы бы вам показали… Вон, глянь туда! – Немец ткнул пальцем вдоль улицы, в которой угадывалась бывшая Горького. – Не знаю, как и назвать. Самолёт не самолёт…

Олег даже привстал. Там, где при первой его, астронома Сахновского, жизни, находился профилакторий «Полёт», словно в насмешку над этим названием, на невысоком постаменте громоздился дискообразный корпус диковинного летательного аппарата. Памятник! Любопытно знать, в честь чего? Аппарат покоился на трёх точках опоры – просевших под его тяжестью, вросших в бетон и опутанных травою шасси. В кормовой части зияла щель полуопущенной аппарели. Вынесенные на высоких килях горизонтальные винты блестели на солнце как новенькие. Ни малейшего пятнышка ржавчины. Даже остекление блистера было целёхоньким.

Очень странно. Сколько лет могло пройти с момента его гибели на тридцать восьмом году жизни до постройки этого памятника? А сколько лет прошло с момента… ухода? Да, пожалуй, ухода отсюда цивилизации? Задачка не складывалась.

– Знаешь, Олег, – снова заговорил гауптштурмфюрер. – Не удивлюсь, если вы, русские, в очередной раз прогадили свой шанс. Вояки вы отчаянные, грех не признать, но к мирной жизни малопригодны. Так что, может, и не вы всё это построили. А? Может, нам тогда удалось закрепиться в Крыму. И отсюда мы погнали ваши орды обратно? Что скажешь?

– Не удалось, – возразил Олег. – Ровно через год после освобождения Крыма наши войска были в Берлине. А мой дед расписался на стене Рейхстага. Да и сам посуди, Дитмар, возможно ли еврею стать астрономом в рейхе?

– Да уж… – Фон Вернер помрачнел.

Комок внутри Пищевода судорожно рванулся назад, едва не сбросив седоков на землю, и опал. Транспортёр перестал функционировать.

– Слезай, приехали, – сообщил немец. – Всё равно, метров через сто труба нырнёт под землю.

Он мягко соскочил в траву. Олег охотно последовал за ним. Труба, которая всю дорогу была тёплой и упругой на ощупь, быстро остывала и будто костенела. Гримаса отвращения, мелькнувшая на лице Олега, не укрылась от проницательного взора «истинного арийца».

– Это ещё ничего, – сказал тот. – Примерно через полчаса она вообще инеем покроется. Наверное, поэтому хатули её сторонятся. Теплолюбивые, твари…

– А ты знаешь, что хатуль по-еврейски и означает «кот»? – спросил Олег.

– Впервые слышу, – отозвался Дитмар. – Не моё это слово.

– А чьё же? – поинтересовался Олег.

И в самом деле, чьё? «Для полной занозы в задницу, мне недоставало ещё и еврея» – искренне было сказано, от души. Значит, этот эсэсовец и вправду впервые встретил еврея! Впервые в этом времени. Тогда откуда слово?!

– Варвара одного, – ответил немец, снова правильно оценив гамму чувств, отразившуюся на лице астронома. – Хазарина. Называл себя Тарвелом. Он помог мне выжить на первых порах. Как оказалось, для того только, чтобы сделать своим рабом… Короче говоря, мы повздорили.

Он резко повернулся и зашагал вдоль останков улицы, туда, где пылали рубины энергостанции. Спотыкаясь, Олег последовал за ним. Убил, думал он, ясен пень. Замочил хазарина Тарвела. А ведь тот спас жизнь «достойному сыну фюрера». И меня убьёт, если приспичит. А вот не дожидаться, пока фашисту приспичит расправиться с евреем, подобрать какой-нибудь обломок потяжелей, садануть по белобрысому затылку. Нет, увы. Он-то не поднимет руки на своего спасителя. Интеллигентское воспитание. Ведь если бы не гауптштурмфюрер фон Вернер, разлагаться сейчас астроному Сахновскому в пищеварительных соках хищного лжеплатана. Не исключено, что заживо. Что вряд ли приятнее ядовитого паучьего укуса.

Он захихикал. Повторно пришедшая в голову мысль – воскреснуть, чтобы снова умереть, отчего-то показалась смешной и забавной. Он понял, что не в силах сдержать рвущегося судорожного смеха, остановился и расхохотался в голос.

Немец внимательно взглянул на него. Постоял молча, дождался, пока от приступов хохота у Олега не пойдут слёзы, а потом коротко и смачно врезал раскрытыми ладонями ему по ушам.

Помогло. Истерика прекратилась. Отдышался, вытер слёзы. Неожиданно для себя произнёс:

– Спасибо, Дитмар.

– Ничего, бывает, – немец был невозмутим. – Обычная нервная реакция, на войне я и не такое видал.

И подмигнул.

– Ещё немного, и мы дома, – добавил он. – Таис с Йоганом накормят нас по высшему разряду. Хочешь, небось, жрать?

– Не помешало бы, – согласился Олег. – Я вот чего не пойму, Дитмар. Откуда ты так хорошо русский знаешь?

– Ниоткуда, – бросил немец. – Просто я понимаю, что говоришь ты, а ты – что говорю я. Вот и всё.

Весь остаток пути до энергостанции они проделали молча. Вернее, молчал один Олег, а Дитмар принялся насвистывать ту самую мелодию, показавшуюся астроному знакомой.

«Лили Марлен» – внезапно вспомнил Олег. Надо же, всё как в кино. Если эсэсовец насвистывает, то либо эту незамысловатую песенку, либо «Хорст Вессель»: Die Straße frei den braunen Batallionen…

Широкие ступени от заросшей травой мостовой вели к куполообразному зданию, над которым громоздились увенчанные рубинами башни. Впрочем, вряд ли эти кристаллы были рубинами, возможно, не были они и кристаллами. Скорее всего, кроваво-алый цвет придавало им какое-то излучение. Какое? И что собой представляет плазмоган? И на каком принципе работает труба-транспортёр? Техникой Олег увлекался с пионерского детства. Да и невозможно быть астрономом-наблюдателем, и не уметь собственными руками настроить, а то и починить капризную, требующую постоянного внимания аппаратуру.

Обогнав Олега, Дитмар взбежал по ступеням к высоким сдвижным дверям, которые выглядели надёжно запертыми.

– Отличное устройство, – сказал он, показывая на вогнутую пластину, имитирующую отпечаток руки. – Никто, кроме человека открыть не сможет.

Он приложил ладонь, и створки медленно, будто нехотя, разошлись.

– Видел?

– Ничего особенного, – проговорил Олег. – Обыкновенный дактилозамок.

Немец усмехнулся.

– А ты, вижу, разбираешься… Значит, я в тебе не ошибся.

Не ошибся он, подумал Олег. Как там насчёт: «говорили, что евреи умные»? Кстати, глупость я сморозил, дактилозамок настроен на отпечатки пальцев одного человека. Или группы людей. А этот, значит, на человека вообще. Не лично же для эсэсовца фон Вернера строили это колоссальное сооружение? Значит, есть кто-то, способный открывать замки, но при этом – не человек?

– О, нас встречают! – воскликнул фон Вернер, заглядывая в проём. – Добрый день, святой отец! Я с пополнением.

– Какой я тебе отец, варвар, – сказал кто-то глуховатым голосом. – Тем более – святой.

Из дверного портала вышел очень высокий – выше рослого немца – худой мужчина. Да, на святого не похож, подумал Олег, да и на монаха – тоже. Насмешливые карие глаза, смуглое лицо, острый нос с горбинкой, полные губы, в чёрной шевелюре и бороде поблёскивает седина. Одет в длинный тёмный плащ, застёгнутый бронзовой фибулой на левом плече, под плащом видна светлая туника с коротким рукавом. На ногах плетёные сандалии. Обнажённые мускулистые руки перевиты жилами.

Дитмар вновь подмигнул: мол, каков, а! Фамильярничает немец. Своего парня строит, усердно так…

Монах, приложив руку к груди, поклонился.

– Иудей? – спросил он.

Далось им моё происхождение.

– Отчасти, – ответил астроном. – Моё имя Олег.

– Рус! – подивился монах. – За какие грехи, Олег, низвергнут в пекло?

– Если бы знать…

– Да, верно, – проговорил монах. – Пути Господа неисповедимы… Называй меня Иоанном. И не кощунствуй, как этот германец.

– Постараюсь, – буркнул Олег.

– Всё, хватит церемоний, господа! – вмешался «германец». – Пора под кров. Жрать хочется. Наговоритесь ещё.

Они вошли внутрь. Обширный полукруглый вестибюль встретил их прохладой, рассеянным искусственным светом и поразительной для заброшенного здания чистотой. Справа и слева вестибюль упирался в полукруглые выступы, в которых Олег заподозрил основания башен с рубинами. Неподалёку от входа высился монумент. Идеальных анатомических пропорций человек силится разорвать металлическое кольцо, в которое заключён, но вместо двух дополнительных пар конечностей, как на знаменитом рисунке Леонардо да Винчи, у него были крылья и рыбьи хвосты. Кольцо висело в полуметре над полом, выстланным блестящими плитами, без всякой видимой опоры.

– Нравится? – спросил Дитмар. – Это ещё не всё… Смотри!

Он подошёл к кольцу-монументу, и легким тычком заставил его вращаться. Кольцо превратилось в серебристую полусферу, внутри которой «леонардовский атлет», казалось, взмахивает крыльями и подгребает хвостами.

– Что бы это могло означать? – спросил Олег, сознавая, что вопрос риторический.

– Победу человека над стихиями, – изрёк немец.

– Бесовскую гордыню, – эхом откликнулся монах.

– Нет, – проговорил Олег. – Думаю, не всё так просто…

– Ладно, – сказал Дитмар. – Философствовать будем на сытый желудок.

Он решительным шагом направился к левой башне, отворил в ней незаметную овальную дверцу. За дверцей виднелось небольшое освещённое пространство. Лифт, догадался Олег. Гауптштурмфюрер пропустил астронома с монахом внутрь, а затем втиснулся сам. Дверца затворилась. Ускорение придавило их к полу, и это стало единственным свидетельством того, что лифт движется.

Совершенная техника, думал Олег, глядя на невозмутимое лицо монаха Иоанна, который, видимо, стоически относился к дьявольским чудесам. Автоматы, управляющие энергостанцией, похоже, до сих пор в идеальном состоянии. Недаром же внутри ни пылинки. И кольцо это левитирующее, наверняка – в магнитном поле. Следовательно – сверхпроводящее колечко как минимум. И лифт, двигающийся без сучка без задоринки. А ведь в двадцать первом веке хватило бы и нескольких лет, чтобы оставленное людьми сооружение превратилось в руины, привлекательные разве для паркурщиков. И даже действующий источник бесперебойного питания не помог бы. Обязательно бы что-нибудь замкнуло, начался бы пожар. Теория неубывания энтропии в действии… Нет, тут что-то не так. И дело не только в техническом совершенстве…

Смутная догадка скользнула по поверхности сознания, но тут лифт остановился, дверца втянулась в стенку, и в кабинку хлынул солнечный свет. И запах. Запах жареного мяса. Желудок Олега взыграл, вытеснив из головы все мысли.

– Радуйся!

Свет полуденного солнца, льющийся сквозь высокие окна, ослепил астронома, поэтому он разглядел обладательницу глубокого грудного голоса не сразу, и как-то фрагментами: медное лицо, серые глаза, иссиня-чёрные волосы. И в следующее мгновение – маленькую фигурку в длинном, скрывающем ноги одеянии, стянутом на невообразимо тонкой талии поясом. Проморгавшись, Олег сообразил, что девушка смугла не от природы, как монах, а – от загара. Из-за чего казалось, что серые глаза под чёрными ресницами смотрят, словно сквозь прорези в маске.

– Я Таис, – своё имя девушка произнесла с ударением на первом слоге.

– Олег, – представился он с неловким полупоклоном.

– С возвращением из царства теней!

– А-э… – Олег беспомощно оглянулся на Дитмара.

– Отставить разговоры! – рявкнул тот. – Будут нас сегодня кормить или нет?!

– Всё давно готово, – сказала Таис.

Она кинулась куда-то вглубь просторного помещения с изогнутыми стенами. Гауптштурмфюрер и монах – за ней. Олег подошёл к одному из окон. Судя по головокружительному виду, он и в самом деле находился в башне. Побережье с руинами футуристической Алушты отсюда выглядело как узкая полоска земли, придавленная исполинским щитом моря. Над морем кружили птицы, но теперь Олег не мог позволить себе обмануться. Это наверняка сигнусы. И среди них она – снежнопёрая женщина-птица с печальным голосом и золотыми волосами. Царевна-Лебедь…

«Олег!» – позвали его в три голоса. И он пошёл на зов.

Наверное, здесь было что-то вроде кольцевой смотровой площадки, опоясывающей лифтовую шахту. И везде высокие панорамные окна. Но человеку свойственно стремление к комфорту, поэтому хотя бы часть этих окон следует задрапировать. Даже и кусками матовой плёнки, невесомой и шелковистой на ощупь. В образовавшийся закуток надо натащить разнокалиберной мебели. К счастью, пластик долго выдерживает неумолимое течение времени. А вот вам… На столешнице одного такого мебельного анахронизма – выцветшая, но различимая реклама пива, популярного на заре третьего тысячелетия. Привет из прошлого. И одновременно – доказательство существования этого самого прошлого. Кстати, первый артефакт подобного рода. И на этом артефакте, за близнецами которого, он, бывало, сиживал с запотевшей кружкой, – причудливая посуда, сделанная непонятно из какого материала, и будто предназначенная не для человека.

– Отведай, Олег, нашей пищи, – сказала Таис. – Вот мясо, вот яблоки, вот виноград. В этом кратере родниковая вода. Вина нет, к сожалению…

– Давай-давай, навались, – по-своему поощрил астронома гауптштурмфюрер. – Сдаётся мне, этот олень ещё утром ползал по лесу…

Олег опустился на диковинную табуретку, сделанную в виде цветка, взял с длинного, словно разрезанный вдоль керамический цилиндр, блюда истекающую жиром лопатку. Впился зубами. Олень? Вряд ли, он пробовал оленину, а здесь вкус странный – среднее между мясом и рыбой. Похожий вкус у лягушачьих лапок, но размеры… Наверняка немец пошутил – в своей манере – насчёт оленя. Крупная рептилия? Значит, у нас тут и крупные рептилии водятся. А может, и гигантские?

Насытились. Откинулись, кому было на что. Отдуваясь. Сыто. Люди, разделённые столетиями. Давно покинувшие юдоль. Возвращённые к жизни неведомой волей. Такие разные. И единые в одном. Знать бы только – в чём именно? Можно ли это выяснить, бог весть, но попытаться стоит.

Теперь даже странно подумать, что когда-то жил в другом мире. В маленькой нестабильной стране на рубеже веков… Что, собственно, наполняло его прежнюю жизнь? Друзья? Дружба держалась в основном на совместных попойках. Возлюбленная? Татьяна не могла и не хотела оставить своего никчемного мужа. Любимая работа? Нестационарное распределение неклассических галактик – вязкая, безнадёжная в смысле научной карьеры тема. Маленький телескоп в старой обсерватории. А до «Хаббла» или «Гиппарха» никогда не добраться – руки коротки. И вот – дивный новый мир. Сплошные тайны и загадки. И эти люди, с которыми только что разделил трапезу – загадки не меньшие.

Он здесь и сейчас. Осталось выяснить – зачем? Ох, и неглуп фашист Дитмар, ох, и неглуп. «Почему именно меня?» – хороший вопрос. Правильный. От него и надо плясать. Но сперва дождаться ночи – посмотреть на звёзды. Что там у нас с прецессией?..

– А что здесь ещё есть? – спросил Олег. – Ну, кроме вестибюля и этой… – неопределённое движение рукой, – смотровой площадки?

– Немногое, – отозвался Дитмар. – Кухня и что-то вроде аппаратной. Хочешь взглянуть?

– Конечно.

– Пойдём!

Немец поднялся, легко, словно и не было сытного обеда. Военная косточка, или… – Олег вспомнил, как ловко прыгал в джунглях по камушкам – или благоприобретённое при воскрешении? Нет, с горным-то стрелком всё ясно, а вот с астрономом, не слишком изнурявшим себя физическими упражнениями…

– Так ты идёшь?

– Иду.

Олег встал. Однако. Никакой тяжести в желудке, сонливости, как раньше. Наоборот, прилив энергии, хоть горы сворачивай.

– Веди.

Гауптштурмфюрер кивнул монаху и девушке, не проронившим за время трапезы ни слова, сунул за пояс плазмоган. Олег встревожился: это ещё зачем? Он оглянулся на монаха и девушку. В глазах Иоанна и Таис не было беспокойства, а лишь ожидание, словно им не терпелось остаться одним. Вот оно что – эти двое сами по себе, отдельно от немца и русского – людей далёкой для них эпохи. Впрочем, не удивительно. Таис, похоже, античная эллинка. Иоанн – из времён раннего христианства. От двадцатого века, в котором родились и гауптштурмфюрер, и астроном, их отделяют многие столетия.

Покинув закуток, шли на удивление долго. Лишь сейчас Олег оценил по-настоящему величину башни. Значит, внутри не только лифтовая шахта? Если это и впрямь энергостанция, там должно быть и кое-что посерьёзнее. Какие-нибудь механизмы. А собственно, каким образом эта станция вырабатывает энергию? Преобразовывает солнечное излучение в электричество? Не похоже. Даже если «рубины» – подобие гелиобатарей, площадь их слишком мала, чтобы давать ощутимое количество ватт. Термоядерный реактор? Что ж, вполне возможно, но что-то не похоже. Впрочем, что я знаю об энергетике далёкого будущего…

– Сюда! – сказал Дитмар, толкнув очередную дверь, на этот раз распашную двустворчатую.

Видимо, это помещение с высоким сводчатым потолком немец и называл кухней. На взгляд Олега оно больше напоминало лабораторию алхимика: вдоль стен полки с разнообразными сосудами, многие из которых были соединены длинными витыми прозрачными трубками, два стола в форме полумесяца стояли по обе стороны от некого подобия печи под шарообразным колпаком вытяжки. На одном из столов Олег увидел следы разделки мяса. Вероятнее всего, давешнего «оленя». Неаппетитные следы… Блин, неужто и впрямь рептилия…

– Как она работает? – поспешно спросил Олег, указав на печь.

– Чудн о , как и всё тут, – отозвался Дитмар. – Куски мяса кладёшь сюда, – он показал на круглое углубление в центре «плиты». – Потом, нажимаешь вот на это, – он ткнул пальцем в продолговатую панельку, испещрённую пиктограммами.

Олег подошёл ближе, присел на корточки. Это были стилизованные изображения разных видов пищевых продуктов: мясо, фрукты-овощи, похоже, крупы и что-то ещё, не вызывавшее у человека из двадцать первого века никаких ассоциаций.

– И что дальше? – спросил он.

– А дальше вот что…

Немец подошёл к незамеченному Олегом шкафу. Видимо, это был морозильник. Во всяком случае, когда гауптштурмфюрер отворил его – ощутимо дохнуло холодом. Дитмар вынул кусок глубоко замороженного мяса и швырнул его в углубление в плите. Нажал на панельку. Кусок, окутавшись паром, медленно поднялся в воздух и начал вращаться, как в микроволновке. Вскоре послышалось шкворчание, словно невидимые духи поливали жаркое маслом. Через несколько мгновений в углублении лежал хорошо прожаренный, сочный на вид бифштекс.

– Готово, – сказал фон Вернер с неожиданной грустью в голосе. – Моей бы матушке такую плиту… Она так любила готовить.

– Микроволновая печь, – сказал Олег. – В моё время они были почти в каждом доме, но не такие совершенные, конечно…

– Идём, – сказал Дитмар. – Кухня удел женщин. Правда, нашу прелестную бабёнку к ней нельзя подпускать и на пушечный выстрел.

– Кто же нынче готовил «оленину»?

– Монах, – откликнулся немец, деликатно выпихивая русского на смотровую площадку. – У него вообще большой палец зелёный, сразу видно, парень не промах. Не то что наша дива…

Они подошли к лифту. Втиснулись. Судя по ощущениям, на этот раз поехали вниз. В кабине, как успел заметить Олег, не было никаких кнопок. Видимо, лифт перемещался только между двумя этажами – нижним и верхним. Без вариантов.

– А ты, я смотрю, не слишком жалуешь Таис, – сказал Олег.

– Заметно? – проговорил Дитмар. – Пусть её поп исповедует, меня на такое не купишь.

– А что так? – поинтересовался астроном, подстраиваясь под развязный тон эсэсовца. – По-моему, всё при ней…

– Она не помнит своей смерти.

Сказал – как отрезал. Как будто это что-то объясняет. Не на того нарвался, фашист. Евреи, они дотошные.

– А может, она боится вспоминать? – предположил Олег. – Ведь женщина же…

– Баба, – скривился Дитмар.

Олег лишь усмехнулся. Лифт замер в нижней точке, и они вновь очутились в вестибюле. Немец показал направо. Ещё одна дверь. С таким же «дактилозамком», как и входная. Дитмар сказал: аппаратная. Он почувствовал, что волнуется, оглянулся на немца. У того во взгляде мелькнула насмешливая искорка, и Дитмар жестом предложил Олегу отворить самому. Понятно. Какой-то там сюрприз, и бывший гауптштурмфюрер о нём, разумеется, осведомлён. И чего-то от умного еврея-астронома ждёт. Ладно, чай, и мы не лаптем щи хлебаем.

– Постой, Дитмар!

– Ну?

– Спросить хочу…

– Спрашивай. Только не начинай от Адама.

– Ты, когда воскрес, тоже ничего толком не понимал?

– Да, – кивнул фон Вернер. – Я уже докладывал: очнулся, ни чёрта не соображаю, весь в какой-то липкой дряни. Тарвел и воспользовался этим. Сначала накормил меня, обогрел, а потом заставил на себя работать. Я поначалу, как придурок, подчинялся, а потом вдруг вспомнил, что я не кто-нибудь, а чистокровный шваб барон Дитмар фон Вернер, гауптштурмфюрер отдельного горнострелкового батальона седьмой добровольческой дивизии СС «Принц Ойген». А как вспомнил, послал этого азиата к дьяволу. Он схватился было за свой топор, но мне хватило и камня, чтобы проломить этому варвару тупую его…

– А с монахом было то же самое? – прервал Олег словоизлияния немца. – Я имею в виду, что Иоанн тоже начал соображать не раньше, чем вспомнил свою смерть. Верно?

– Тупил так же, как и ты, – хмыкнул Дитмар. – Молился без умолку. Пришлось взбодрить.

– И меня ты тоже бодрил, значит.

– Не без этого. Чтобы вспомнить, встряска нужна. Только не испугать, а разозлить. Теперь Йоган меня иначе как безбожником не кличет.

Олег вообразил, какие богохульства пришлось изрыгнуть немцу, дабы взбодрить средневекового монаха (да, полно, монаха ли? скорее – священнослужителя) – и улыбнулся.

– Смотри, Дитмар, что получается. Воспоминание о собственной смерти включает в наших организмах целую программу…

– Программу?

– Ах да, о программировании и вычислительных машинах ты же ничего не знаешь. – Ага, сейчас мы твою баронско-швабскую спесь подсобьём. – Думаю, что в наши организмы вшита некая последовательность команд, стартовый ключ к которой – воспоминание о гибели. После этого возникает ясность мышления, начинается мобилизация физических сил и…

– И ещё чёрт знает что, – угрюмо добавил немец.

– Это ты о чём?

– Скоро узнаешь, – заверил Дитмар фон Вернер. – Так мы заходим?

– Погоди. Ещё одно наблюдение. О языках. Ты сказал – я понимаю всё, что сказал ты, ты понимаешь всё, что сказал я. Но это не совсем так… Иначе хазарское слово «хатуль» мы бы слышали как «кот», латинское «сигнус» как «лебедь».

– Верно, – согласился немец. – И к чему ты ведёшь?

– Штука в том, что хатули – не коты, сигнусы – не лебеди, а сирены – не амфибии. Это нечто, чего в нашем мире никогда не было. И слово «программа» ты несомненно понял не в том смысле, который вложил в него я. Кто-то или что-то подбирает для нас подходящие названия для незнакомых сущностей. С другой стороны, этот кто-то не слишком, похоже, разбирается в языковых тонкостях и переводит кое-какие идиомы дословно, впрочем, это ещё предстоит как следует проверить. Кто-то или что-то следит за нами, Дитмар, а может быть, и управляет. И это мне не слишком нравится.

Мгновенная гримаса исказила спокойное лицо потомственного шваба, и Олег понял, что нащупал-таки болевую точку в несокрушимой броне истинного арийца.

– Насчёт управляет, это мы ещё посмотрим, – процедил сквозь зубы Дитмар фон Вернер. – Но ты молодец. Вместе мы сварим крепкую кашу, так ведь говорите вы, русские?.. Войдём же, наконец.

Олег вложил руку в «замок», двери разошлись.

Находящееся посреди обширного круглого зала нечто более всего напоминало переплетение серых и сизых кишок – и оно пульсировало, сокращалось, вибрировало, короче говоря – жило какой-то сложной и непонятной жизнью… Жизнью ли? Он вгляделся: вся эта неаппетитная, скользкая на вид конструкция была навита на полупрозрачную колонну неизвестного материала и уходила ввысь, туда, где наверняка располагался красивый рубиновый купол. И запах… Олег отчего-то ожидал запахов машинного масла, перегретой электроники, чего-то механического, знакомого. Ничего подобного. В помещении витал тонкий аромат… фиалок? Сирени? Чего-то определённо цветочного, и неуместный этот аромат сильно диссонировал с увиденным. Подумалось, что Кишечник – слово само выпрыгнуло, как чёртик из табакерки – не иначе, связан с доставившим их сюда Пищеводом. Очень уж похожи, и слизь эта… Значит, Пищевод – элемент жизнеобеспечения станции? Что же это может быть? Биотехнологии? Тогда ему в этом вовек не разобраться.

Он осторожно шагнул к конструкции и, не дойдя нескольких метров, упёрся в невидимую стену. Защита? Воздух задрожал, запестрел красками и сложился в большой прямоугольник, усеянный геометрическими фигурами и пиктограммами. Олег покосился на немца – тот стоял в привычной своей позе, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Надзиратель, ёшкин кот. Прям как в концлагере на плацу. Ладно, что мы имеем? Имеем, очевидно, голографический пульт управления. И лучше бы в него не лезть. Питекантроп перед атомным реактором. С другой стороны – умные, небось, люди, конструировали, а может быть, и не люди вовсе, неужто, защиту от дурака не предусмотрели? Ну-ка, что тут у нас? Система концентрических кругов. Непонятно. Четыре равнобедренных треугольника с общей вершиной. Тоже непонятно. Ромбододекаэдр, а внутри плавает что-то вроде рыбьего глаза. Непонятно, но зд о рово. Бутылка Клейна. Понятно, но к чему? Две спирали – левосторонняя и правосторонняя.

Он уже не замечал, что в задумчивости водит рукой, касаясь непонятных символов, которые оставались, впрочем, совершенно безучастны к этим его прикосновениям. Кроме спиралей. Спирали ожили: мигнули, пришли во вращение…

Снова дрожание воздуха и мелькание цветов, на этот раз справа от Олега, и на ранее незамеченном небольшом постаменте возникла человеческая – женская – фигура. Дитмар схватился было за плазмоган – ага, тоже, значит, сюрприз, – но Олег вскинул руку в успокаивающем жесте:

– Спокойно, Дитмар, это всего лишь изображение. Э-э… призрак.

Сейчас уже он чувствовал себя лидером.

Голографическая женщина была высока – на две головы выше эсэсовца, облачена в облегающий золотистый костюм. У неё были странные остроконечные уши, нелепо торчавшие из копны рыжих волос. А когда проекция повернулась к Олегу – сохраняя неподвижность, вращался сам постамент, обнаружились зелёные глаза с вертикальными, как у кошки, зрачками. Эльфиянка прямо какая-то. Раздалась короткая мелодичная фраза. И ещё одна. Вот тебе и универсальная трансляция языков.

– Не понимаю, – сердито бросил он. – Говорите по-русски!

Секундная пауза, а затем:

– Вас приветствует искусственный интеллект четвёртой климатической установки Таврического пояса именем Эндониэль. Для допуска к системам климат-контроля предъявите ваш ген-индекс.

Вот тебе, Олег, и энергостанция. Одной загадкой меньше. Управление климатом. Вот только – для кого? Между тем интеллект именем Эндониэль развернулся к Дитмару и повторил ту же фразу. Раздался звон, и у вогнутой стены зала, над одной из многочисленных ниш – до этого Олег их не видел, вспыхнул жёлтый огонёк, и возникло изображение конусовидной трубки. А может, никаких ниш тут мгновение назад и не было?

Оживали и прочие ниши, над каждой светился какой-либо символ. Дитмар молча ткнул пальцем – один из символов изображал плазмоган – и направился туда. Олег двинул к требовательно звенящему жёлтому огню. Ниша оказалась шестигранной полой призмой, оттуда выдвинулась трубка-конус – в точности, как на голограмме, и замерла у Олегова рта.

– Предъявите ген-индекс, – повторил приятный голос искусственного интеллекта.

Интересно, плюнуть туда надо или дунуть? А, что в лоб, что по лбу, тут, похоже, всё на питекантропа и рассчитано. Набрал полную грудь фиалково-сиреневой смеси, воздухом эту дрянь называть не хотелось, и дунул в трубку. Жёлтый огонёк мигнул, погас, загорелся красный.

– К сожалению, ваши данные отсутствуют в базе допуска, – сообщила Эндониэль.

– Благодарю покорно, – пробормотал Олег, всё это начало его забавлять. – Не слишком-то и надо было.

У Дитмара успехи были более значительны. Плазмоган торчал в нише, закреплённый между двумя клеммами, словно насос на раме велосипеда. Сейчас он был не серебристый, а прозрачный, и внутри пульсировала тонкая малиновая нить.

– Хорошо, – сообщил немец. – Давно не заряжал. Такая же станция была в Балаклаве, но говорящих двухметровых баб там не водилось. Ты понял, что это такое?

Олег кивнул.

– Хорошо, – повторил Дитмар. – Обсудим это позже.

Малиновая нить погасла, плазмоган снова сделался серебристым.

– Возвращаемся, – скомандовал немец.

Призрачная женщина на постаменте проводила их неподвижным взглядом кошачьих глаз.

Обратно на смотровую площадку шли молча. Каждого занимали свои мысли. О чём думал гауптштурмфюрер, неизвестно, но астроном вдруг понял, что хочет поговорить со священнослужителем. Правда, не столько исповедаться, сколько исповедать.

– Расскажи о себе, если желаешь, – попросил Олег, когда оказался рядом с Иоанном.

Они стояли на смотровой площадке, на стороне, обращённой к морю, и солнце заливало окна башни ослепительным блеском. Иоанн, скинув плащ, остался в тунике, подпоясанной кожаным ремнём с бронзовой бляхой, которую украшал простой геометрический орнамент. С «чёрными копачами» Олег немного знался – в смутные девяностые выживать приходилось всяко. Бляха была готская. На поясе, в кожаных ножнах обнаружился и короткий меч, судя по форме рукояти – тоже готский. Хорошо же экипировали древних христиан в последний путь…

– Ответь, рус, – словно не услышав просьбы, сказал монах, – в каком году от Рождества Господа нашего Иисуса принял ты кончину?

– В две тысячи девятом.

Иоанн огорчённо покачал головой, потеребил бороду.

– Значит, и за две тысячи лет по Рождеству Он не явился вновь… Слушай же. Я нёс свет истинной веры и просвещения здесь, в Готфии, и достиг на этом поприще немалых успехов. Сам Патриарх Константинопольский учредил готскую епархию, а возле торжища Парфенитов был основан мною монастерион. Однако Готфия давно страдала под властью свирепого иудея – хазарского кагана. И вспыхнуло восстание, и я был с моей паствой. – Иоанн помолчал. – Но увы мне. Восстание было разгромлено, я бежал, позорно бежал в Амастриду, где и обретался четыре года до кончины. А следовало принять мученический венец! Но не дал Господь сил, и за то низвергнут я в пекло сие, и ещё милость Божия, что не в самый страшный из кругов адовых…

Олег ощутил лёгкое головокружение. Иоанн и готы. Готы и Иоанн. Что-то очень знакомое. Очень.

– Где же ты воскрес?

– Не говори так! Не воскрешение сие, но суть наваждение бесовское!.. Отдал Богу душу я в Амастриде. – Иоанн неторопливым жестом указал на морской горизонт, в сторону Турции. – Однако всегда желал быть погребённым в Парфенитах, в родном монастерионе. И вижу, что желание моё было выполнено. Ибо… возник я на склоне Айя-Дага, но ни монастериона, ни чего-либо человеческого там не было! Да, наваждение, Олег, – помолчав, добавил он, – ибо умер я стар и немощен, а восстал – крепок и здрав.

Иоанн Готский, вспомнил он, наконец. Кенотаф Иоанна Готского. Партенит. Санаторий «Крым». Место точного захоронения неизвестно. Причислен к лику святых. Сказать? Нет, не надо. Совсем старик с ума сойдёт. Если, конечно, я не сойду раньше. Поэтому займёмся прикладной лингвистикой.

Опять же в смутные девяностые, во времена всеобщего разгрома он то ли от отчаяния, то ли от любопытства, а то ли просто от нечего делать посещал общество местных эзотериков. Был там среди прочего разношерстного люда и любопытный мужичок – сурдопереводчик, который брался обучить всякого желающего пониманию речи по артикуляции. Олег пожелал, и у него вроде даже неплохо получалось. Можно и попробовать.

– Скажи мне ещё, Иоанн, какой титул носил царь готов? – Олег сконцентрировал внимание на губах монаха.

– Не царь он был, а управитель кагана.

– И какой титул?

– Говорю – управитель.

– Это по-гречески?

– По-гречески. – Монах пожал плечами, выказывая недоумение.

– Прошу, повтори медленно.

– У-пра-ви-тель, – медленно и внятно произнёс Иоанн, и Олег понял: «топархос».

Топарх.

– А по-хазарски?

«Управитель» – услышали уши, но слово вышло совсем коротким, и он без труда разобрал: «пех».

– А по-готски? – не унимался Олег.

– Управитель.

«Феудан»? «Тиудан» ? Неважно.

Монах вздохнул, развернул плечи, посозерцал морскую даль. Поправил меч на поясе.

– Ведомо мне, за что низринуты сюда язычница и германец. Снова вопрошаю тебя, рус, – ты за что низринут в пекло?

Задуматься он не успел. В груди возник тугой и жгучий комок, в виски стукнуло молоточками, неведомая и властная сила охватила всё его существо, и сила эта, нет, не говорила, слов не было, но внушала: встань и иди. Во рту пересохло, жара надвинулась стеной, в глазах потемнело. Он зажмурился, затряс головой, силясь отогнать наваждение – не вышло. Где-то на обочине сознания он слышал глухое бормотание Иоанна – монах крестился и произносил что-то неразборчивое.

– Что… что это? – широко разевая рот, как выброшенная на берег форель, пролепетал он.

– Наваждение бесовское! – хриплым, чужим голосом ответствовал монах.

На площадку вихрем ворвался Дитмар фон Вернер.

– Новый Зов! Собираемся.

– Куда? – выдавил из себя Олег.

– Ляг и прислушайся, – скомандовал немец.

Ноги и так не держали, и он улёгся прямо на полупрозрачный пол и закрыл глаза. НЕЧТО подхватило его и повлекло за собой. Выше, выше, и на запад. Надо быть там. Там. Ай-Петри? Нет, ближе. И ниже. Ялта. Нет. Ещё ближе. Гурзуф. Да. Выше. Да. Стоп. Беседка Ветров.

– Беседка Ветров, – сказал он, открывая глаза.

Стало легче. Зов держал в тисках, всё ещё кричал «встань и иди», но уже не столь пронзительно, не столь нестерпимо…

– Можешь показать? – Фон Вернер развернул карту – самодельную, аляповато процарапанную на куске какого-то пластика карту Южного берега, испещрённую непонятными значками и подписями на немецком.

– Здесь, – он уверенно ткнул пальцем, мимолётно отметив, что понимание немецкого не распространяется на письменность. – Но что?..

– Новое воскрешение, – лаконично сообщил немец и внезапно рявкнул: – Полчаса на сборы!

С высоты башни казалось, что до откосов Куш-Каи рукой подать. И светило вовсю солнце. Не хотелось думать, что через какие-нибудь два-три часа сгустятся сумерки, а подъём на Бабуган идёт через густой лес. Раньше лесом вела дорога, но есть ли теперь она? Вряд ли.

– До утра нельзя подождать?

Дитмар окатил презрительным недоумением.

– Если опоздаем, от воскресшего останутся рожки да ножки. Первого своего воскрешённого я не спас – тоже решил подождать.

Больше немец ничего не сказал, а Олег не стал спрашивать.

Ладно, зыркай себе, достойный сын фюрера, подумал Олег, тебе-то, солдафону с плазмоганом наперевес, скакать по горам сподручнее. Ладно, положим, не в плазмогане дело, и не в военном опыте немца, а в том, что нельзя оставить будущего товарища на растерзание хищникам. Да и Зов не позволит. Зов… Странное ощущение, будто кто-то внутри тебя беспокойно ворочается, порывается встать и уйти. И противиться этому порыву, наверное, невозможно. Недаром фон Вернер так суетится. Да и Иоанн нервничает. Вертит курчавой башкой. Пояс с мечом то и дело поправляет. Одна лишь Таис безмятежна. Характер у неё такой, что ли? Даже перспектива тащиться по камням в лёгких плетёных сандаликах не пугает. Или… «Она не помнит своей смерти». Потому и странная… А может, и Зова не слышит? Скорее всего…

– Вот, держи. – Дитмар протянул ему небольшой топорик на прямой круглой рукояти. – Хазарский боевой топор. Наследство Тарвела. Особого умения в обращении не требует.

Олег принял оружие. Взвесил на руке. Узкое вытянутое лезвие. Четырёхгранный обушок. Не слишком серьёзная штука, но всё же лучше так, чем с голыми руками.

– Выступаем! – скомандовал немец, поправляя лямки импровизированного вещмешка.

Лифт был тесен. Пришлось спускаться двумя партиями. В вестибюле Олег не удержался и крутанул «леонардовского атлета». На удачу.

Тени руин лежали на выщербленных ступенях. Дневной зной уступил прохладному ветру с моря. В такое время пойти бы на пляж, окунуться разок-другой, а потом засесть в кафе на набережной с кружкой пива, вслушиваясь в умиротворяющий шорох прибоя. Но некому здесь подавать пиво.

– До темноты мы должны подняться на плато, – сказал фон Вернер. И зашагал вверх по бывшей Горького. Монах пропустил вперёд девушку и астронома, замыкая маленький отряд. Шагалось на удивление легко. Зов притих, перестал бестолково метаться внутри. Тревога улеглась. Всё решено, и ни о чём не надо беспокоиться. По крайней мере, в ближайшие часы. Свобода предопределённости. Как в армии.

Остатки зданий, причудливо изогнутые металлоконструкции, груды щебня, заросшие чертополохом, поредели и исчезли в подступивших джунглях. Дороги как таковой не было. Так – тропа. Скорее всего, звериная. И звери эти внушали уважение. Пока – уважение. Идти по тропе было бы не трудно, если бы не проклятые штиблеты. Они путались в траве, срывались с мокрых от росы булыжников, как назло подворачивающихся под ноги. А уже через час, когда дорога пошла в гору и тропическая растительность сменилась заурядным лиственником, астроном начал отставать с каждым шагом. Вдруг в правом штиблете что-то едва слышно тенькнуло, ноге стало свободнее. Олег по инерции прошёл ещё несколько метров, пока не зацепился за выступающий корень и не потерял штиблет.

Мать твою!.. Астроном заозирался. В лесу было темнее, чем на открытом месте, и чёрный штиблет как-то сразу слился с ландшафтом. Да где же ты, проклятый! Ау…

– Скорее, Олег! – донеслось уже откуда-то издалека.

– Да иду я, иду…

Вот ты где! Олег наклонился к штиблету. Чёрт… Шнурок, паскуда. Теперь вместо одного длинного – два коротких. Чёрт, чёрт и чёрт… Он начал спешно выдёргивать обрывки. Боялся отстать. Да и Зов бился в висках молоточками. Толкал изнутри. Звал.

Недалеко, почти над ухом, тихо присвистнули.

– Сейчас, Дитмар, – пробормотал Олег, поднимая голову. – Шнурок лоп…

Свистел не фон Вернер. Ветер трепал зубчатую листву граба, демаскируя неподвижного хищника.

– Спокойно, киса, – пробормотал астроном, неотрывно глядя в жёлтые глаза хатуля. – Я невкусный…

Дикий кот тряхнул круглой башкой и попятился в заросли.

– Вот так будет лучше, – сказал Олег, отступая в противоположную сторону и ускоряя по мере сил подъём.

Ещё час или два – он не помнил, время растянулось или, напротив, замедлилось – Олег карабкался по склону, не разбирая пути. Звериная тропа давно пропала, а кричать, звать Дитмара – опасался привлечь хатуля. Лишь однажды, обнаружив в мелкой ложбине чахлый родничок, задержался, чтобы сделать несколько торопливых и жадных глотков.

Наконец, заметил, что выше по склону деревьев почти нет. Там начинался подъём на Бабуган. Оставалась надежда, что обитатели джунглей яйлу не слишком жалуют. Сжимая потной ладонью топорик, поминутно оглядываясь, Олег начал карабкаться по склону. «У-у-у-хр…» – кто-то выдохнул рядом. И под тяжёлыми шагами захрустели камни. Астронома продрал озноб.

Лучи заходящего солнца скользили почти по касательной, играя на чешуйчатой броне сползающей со склона твари. Зеленовато-бурое туловище, растопыренные лапы, волочащийся хвост. Ни дать ни взять обыкновенная скальная ящерка, коих ловлено-переловлено в детстве. Но в далёкие семидесятые двадцатого века никто здесь слыхом не слыхивал о трёхметровых ящерицах … с головой, увенчанной ветвистыми выростами…

Олень?!

Астроном перемахнул через ближайший валун, присел на корточки, не сводя глаз с неторопливой рептилии. Оленю, похоже, не было никакого дела до притаившегося человека. Он направлялся по своим делам. Стоило бы последовать его примеру. Олег приподнялся, примериваясь, как бы половчее слинять, но тишину летнего вечера, нарушаемую лишь хрустом породы под массивным телом гигантского пресмыкающегося, разбил переливчатый свист хатуля. И второй за этот слишком долгий день шварк тяжёлых лап. И смутные очертания промелькнувшего в воздухе идеально мимикрирующего под окружающий пейзаж животного. Астроном рухнул на землю, втискиваясь в неё, родимую. Сокрой, защити…

Но и хатулю не было до него никакого дела. Вернее – хатулям. К тому, что с небрежной грацией перепрыгнул через человека, присоединился второй. Кошачьи нацелились на оленя. Выглядело это очень странно, даже мистически. Почти неразличимые полусущества-полутени прильнули к рогатоголовому ящеру, отчего тот истерично заухал, задёргал уродливой башкой, молотя хвостом по камням и кустарнику. Добычей он оказался несговорчивой. Одно неловкое движение хатуля, и олень прихватил его острыми зубами. Жалобный визг огласил поле битвы. Хатуль вырвался, покатился по камням, пятная их кровью… Поневоле вспомнилось, как покусывали пальцы зубками-иголками пойманные ящерки. М-да, ящерки с тех пор выросли, зубки – тоже… Но второй хищник оказался ловчее. Впившись когтями в шкуру рептилии, хатуль применил старый как мир приём удушения. К нему присоединился раненый сотоварищ. Олень попытался вырваться. Волоча повисших на нём хатулей, он пополз вниз по склону. Надолго ли хватит рогатоголового?..

Досматривать второй акт трагедии Олег не стал. Как знать, может, этим львам-мимикрантам трёхметрового пресмыкающегося оленя хватит лишь на один зуб. И они начнут обшаривать окрестности в поисках добавки. Пригибаясь, астроном кинулся вверх. К счастью, чем выше он взбирался, тем светлее становилось. А вот и яйла. Белые, словно кости павших животных, камни. Одуряющий запах летних трав. Чабрец, бессмертник, мелкие соцветия незнакомых голубеньких цветов. Небесное индиго. Туманная стена моря. Здесь шагать бы не спеша, впитывать, любоваться видами. Но то, что в двадцать первом веке было обыденной радостью, сейчас стало невиданной роскошью. Ведь тогда смерть не дышала в спину…

Режущая боль в боку вынудила замедлить подъём. Протащившись ещё несколько десятков метров, Олег опустился на изъеденный эрозией скальный останец, похожий на инвалидное кресло. Отдышаться, унять дрожь в коленях. Покурить… А чёрт, какое там, покурить. Бросил ещё в прошлой жизни. Что, в конце концов, и сгубило… Всмотрелся в оставленные позади заросли, прислушался. Вроде всё спокойно… И тут же усмехнулся собственной наивности. Если хатули взялись его преследовать, чёрта с два удастся их разглядеть. Ладно, будь что будет.

Внизу клубились редкие облака, крались к Парагельмену, казавшемуся отсюда пологим холмом. Олег стал искать укрытие. Зов снова зашевелился внутри, разгоняя усталость, но идти на ночь глядя к Беседке Ветров немыслимо. Астроном хорошо помнил, что здесь должны быть небольшие карстовые провалы. Узкие. Вляпаешься в такой по темноте – пиши пропало. Придётся потерпеть. А потом Зов приведёт, и он непременно встретится с остальными.

Однако, пока светло, надо устроиться на ночлег. Затиснуться поглубже, хотя бы вон в ту впадинку, где привлекательные с виду кустики, и заснуть. Как они там у нас называются? Можжевельник казацкий? Самое подходящее дело. Но сперва надо бы взглянуть на созвездия. Небо чистое, ни облачка. Идеально для наблюдений. Он повалился в заросли и охнул: впадинка маскировала карстовый провал, но провал странный: неглубокий и раздавшийся вширь, так что получился замечательный грот, пещерка. Отель для троглодита. У входа – совершенно роскошная россыпь диких пионов. Как кровью брызнули. Пионы, значит, по идее, – июнь. Хотя кто их разберёт с этими климатизаторами… Олег набрал камней и начал швырять их в тёмный зев. Хазарский топорик держал наготове… Тишь да гладь. Пещерка пустовала, номер оказался свободен. Ладно, допустим. Орудуя топором, он соорудил подобие ложа из мягких ветвей казацкого можжевельника, стянул осточертевшие штиблеты. Ноги затекли, тонкие «погребальные» носки прорвались на пятках. Не хватало только. Он вспомнил армию, учебку, кирзачи – растёртые ноги, воспаление, жар, нога не влазит в сапог…

А ведь здесь даже простейшей медпомощи взять негде. Вон, травки разве что. Подорожник-трава. Хотя Иоанн, верно, искусный травник, да и Дитмара в его школе СС наверняка кое-чему учили. Но переть в этом – он повертел в руке злосчастную туфлю – на Беседку… это же в кровь… А потом заражение – и снова в ящик? А ведь не хочется. Второй раз – не хочется. Не то чтобы страшно, хотя и это тоже, зачем себя обманывать, страшно, а – разобраться. Разобраться! Что за сволочь это всё придумала. Прав эсэсовец, прав. Есть в этом какой-то смысл. Должен быть, иначе…

Поэтому теперь – звёзды.

Но звёзды наступили не сразу. Тени, карабкающиеся по взгорьям, слились, затопили яйлу, захватили вершины и растворились в темнеющем небе. Затеплился фонарик Венеры. Мучительно долго господствовала она над морем. И вдруг потянуло ветром. И ветер этот раздул угольки звёзд. Олег отыскал Полярную. Отметил её расположение относительно других светил, запомнил положение Большой Медведицы. Теперь надо подождать хотя бы часика три. Он улёгся на спину. Время текло вяло и неспешно. А это что такое? А это, братец, искусственный спутник. А вон ещё. И ещё – с другим наклонением орбиты, и пониже. Шустрый. Что это может означать? Либо цивилизация погибла совсем недавно и спутники не успели сойти с орбиты, либо… либо люди переселились в космос. Хотя с чего бы это вдруг? Не хатулей же бояться, с такой-то техникой.

Задачка всё ещё не складывалась. Не хватало данных. А может, прав монах, и все они в аду? Уж больно много чертовщины – воскрешения, Зов этот дикий…

Он всё же заснул. Проснулся от липкого озноба. Принялся застёгивать непослушными пальцами пуговицы на пиджаке – не тут-то было, из пуговиц сохранилась лишь одна, верхняя. Вскочил, попрыгал, разогреваясь и растирая затёкшую шею. И наконец, решил посмотреть на звёзды.

Присвистнул. Сглотнул ставшую горькой слюну. Как школяр на экзамене, повторил про себя: из-за лунно-солнечной прецессии земная ось движется по кругу с радиусом двадцать три градуса со скоростью около полуградуса за сто лет. Поэтому в разное время ближайшими к северному полюсу неба становятся разные звёзды… Пять тысяч лет назад такой звездой была альфа Дракона, в начале нашей эры ярких звёзд вблизи Полюса Мира не было вообще. Через двенадцать тысяч лет ближайшей к нему станет Вега… Что же мы видим в настоящий момент? В настоящий момент мы видим, что ближе всего к Полюсу… гамма Цефея! Так? Так.

Что ж, подумал астроном, спасибо и на этом. Гамма Цефея всё же лучше, чем альфа Лиры. Две тысячи лет предпочтительнее двенадцати. Хотя какая, в сущности, разница? Олегу стало совсем зябко, и не понять, ветер ли тому причиной, или эти две тысячи лет, тектоническим разломом отделившие его, астронома Сахновского, от прошлой жизни. Захотелось спрятаться. Забиться в пещерку. Забыться в позе эмбриона. Вернуться во чрево матери-земли. До утра. А может, лучше навсегда? Прах к праху. Кто сказал, что воскрешение в чуждом тебе времени благо? Кто сказал, что обнаружение цели и смысла этого воскрешения обернётся благом? Олег почувствовал, что ему не просто зябко – его трясёт. Ветер усиливался. Казалось, он дует не с моря, а прямо из ледяной бездны неба. Неба четырёхтысячного года…

Он проснулся – второй раз за эту короткую, но такую длинную летнюю ночь – от того, что в пещерку смотрела луна. Яркая, как прожектор. Надо бы повернуться к ней спиной, но не было сил. От эмбрионовой позы всё тело затекло, к тому же он чертовски замерз. Нет, так и задубеть можно… Осторожно распрямим ноги. Почти получилось. Тесноват гротик… Ладно, теперь руки. Руки пошли лучше. Попробуем воздвигнуться хотя бы на четвереньки. Ага… Конечности как деревянные, но боли пока нет. Боль придёт с кровотоком. Проклятая луна… Превозмогая боль в оживающих ногах, Олег выбрался из пещерки. Кровоток усилился, и зрение прояснилось. Дьявол, в глазах двоится. И странно как-то двоится. Одна луна получается ослепительно яркой. Маленький золотой диск её висит над грудой Парагельмена. А вторая – выходит тусклой, ноздреватой, раза в два большей, чем первая. И забралась она гораздо дальше к западу. Стали хорошо различимы белые камни яйлы, будто черепа на поле битвы. И от черепов этих, по высеребренной траве бежали двойные тени. И одна тень обгоняла другую. Сощурившись, астроном присмотрелся к меньшей луне. Силы небесные! Она двигалась. Неприлично быстро смещалась к юго-западу. И не нужно было долго думать, чтобы сообразить, что смещение это связано с вращением Земли. Что луна-крошка движется по полярной, а не по экваториальной орбите… Орбитальное зеркало? Или, скорее всего – линза Френеля, вот что это такое. Помнится, был такой проект… Проект Грегори Бенфорда, если не ошибаюсь… Призванный спасти планету от перегрева… Исполинскую линзу предполагалось соорудить на полярной орбите, дабы, вращаясь вокруг земного шара, она задерживала часть солнечного излучения. Значит, соорудили. Молодцы потомки. А может, спутники и эта вторая луна как-то связаны между собой? В единую систему. Сеть. Паутину. Как созвездия, оплетающие небосвод. Телескоп нужен. Хотя бы любительский. Но об этом следует подумать завтра, как следует выспавшись… Сеть Цефея наброшена на Полюс Мира, но Лебедь ускользнул от неё…

Во сне он видел крылья. Крылья и ничего больше. Длинные, белые, с золотистой опушкой на кончиках маховых перьев. Крылья парили в кобальтовой бездне, перья трепетали во встречном потоке и пели. Чистым, высоким женским голосом. И что самое удивительное, у этой песни были слова. Олег изо всех сил напрягся, чтобы уловить в них хоть какой-то смысл. И проснулся. Серый свет раннего утра едва пробивался сквозь туман, сизыми лентами наползающий снизу. Как написали бы в плохой книжке, вяло подумал Олег, будто вся алуштинская долина превратилась в огромный котёл с ведьминским варевом . Но варево это источало холод. И сырость. Надо вставать. Надо выбираться отсюда. Надо искать своих… Хм, своих… Астроном понял, что всё ещё спит. И серое утро, и котёл – лишь продолжение сна.

«Сигнусадеи, сигнусадеи…» – раздалось над головой. Олег вздрогнул, открыл глаза, уставился на свод пещерки. Разумеется, там никого не было. «Сиг-ну-са-деи», – протянул голос. Очень знакомый голос. Чистый. Высокий. Женский. Голос из сна. И слышанный раньше. Оплакивающий или… зовущий на помощь? «Буря внезапна вдруг возмутила небо и море», – отчётливо по-русски произнесла невидимая женщина. Олег тихонько, подтягиваясь на руках, начал выбираться из пещерки. И увидел крылья. Те самые. Белые с золотистой опушкой. Они загораживали выход, словно занавески, ритмически подёргиваясь в такт словам, произносимым речитативом:

Песня смолкла. Занавеси крыльев разошлись в стороны, впустив туман. Астроном боялся дышать. Сигнус, думал он. Тот самый, вернее, та самая – женщина-птица. Царевна-Лебедь. Спасительница… Что означает её песня? Что сигнусы разумны? Для птиц они чрезвычайно велики, но для людей?.. Впрочем, размер не имеет значения. Ведь и дети разумны, и карлики… Мысли спутывались, свивались как змеи, в скользкий неприглядный клубок. Невозможно понять, где заканчивается одна и начинается другая. Маячил перед внутренним взором левитирующий монумент на энергостанции. Вращается. Мерно взмахивает крыльями, подгребает хвостами «леонардовский атлет».

Сигнусадеи…

Сигнус.

Деи.

Лебедь.

Бог.

Лебедь Божий.