Онлайн чтение книги Черно-белый танец
Глава 1

Настя. 1982-й год, июнь

У Насти Капитоновой было все.

Кроме счастья.

Однажды она попыталась определить – одним словом! – чего же ей не хватает в жизни. Денег, шмоток, деликатесов? Все есть в избытке. Внимания? Тоже достаточно. И одноклассники к ней кадрятся, даже красавчик Мишка из десятого «А». А родичи со своим вниманием просто прохода не дают.

Может, развлечений ей мало? Да нет, пожалуйста, на любой вкус. Дед по первому свистку достает билеты на любые спектакли и концерты, приглашения на модные премьеры и закрытые просмотры в Дом кино и ЦДЛ… И карманных денег хватает…

Но почему же она никогда не чувствует себя счастливой?

И Настя, наконец, подобрала слово: ей неуютно. Неуютно там, где она проводит две трети жизни. Неуютно дома, в семье.

Квартира у них такая, что полкласса (да не простого, элитного!) завидует. Пятикомнатные апартаменты на Большой Бронной, окна в тихий двор. Мебель – не какое-нибудь ДСП и советская рогожка, а благородное дерево и натуральная кожа. Ковры, хрусталь, картины по стенам. В общем, дорогая, красивая декорация. Театр. Но… Но на домашней театральной сцене вечно происходит что-нибудь неприятное…

Сегодня за вечерним чаем Насте снова указали на ее место. А место ее в семействе – последнее. Как говорит один придурок из класса, «у параши». И все из-за этой Болгарии…

Болгария намечалась в июле. Турпоездку, разумеется, пробил дед.

– В соцстрану нас отправить для него не проблема, – гордо сказала Настина бабушка. А мама вздохнула: «Курица не птица, Болгария не заграница. Я бы лучше в Югославию поехала, там обувь шикарная. И мужчины красивые».

Мама всегда чем-то недовольна, Настя уже привыкла. А по ней – Болгария так Болгария, тоже неплохо.

Собирались ехать втроем: Настя, мама и бабушка. Дед путешествовать с ними отказался: он никогда не изменял любимому Сочи.

Настя тщательно готовилась к поездке: нужно выглядеть в этой Болгарии не хуже других, все-таки почти что Европа! Еще в мае она выпросила у деда новые джинсы.

Самолично отстояла в ЦУМе трехчасовую очередь за югославским купальником.

Выменяла у подруги красивейшие пляжные шлепки с разноцветными перепонками и бисерными завязками. Купила у спекулей яркие резиночки для волос… А вот книжки про Болгарию, как советовала мама, читать не стала – чего зря голову забивать, приедет и сама все увидит. И без того по программе постоянно читать приходится.

Мама с бабушкой тоже готовились к поездке. И тоже демонстрировали деду, Егору Ильичу, новые наряды. А сегодня за ужином мама похвасталась:

– Я три «Зенита» купила! По одному на каждого!

– Молодец, – немедленно откликнулась бабушка.

Настя ничего не поняла. Какие «Зениты»? Зачем?

А дед аж голос от возмущения потерял. Просипел:

– Да вы что, бабоньки? Обалдели? Вы что, спекулянтки?!

Мама отмахнулась:

– Какая спекуляция? Так, небольшой товарообмен.

– Позориться я вам запрещаю, – ледяным тоном заявил дед. – И страну позорить!… Вы, извините, за границу не от липецкой швейной фабрики едете!

– Да кто там будет позориться! – отмахнулась мама. – Горничные сами подходят и предлагают: один «Зенит» – пятьдесят левов.

А бабушка мягко добавила:

– Там дубленки очень красивые. И мне нужна, и Ирише… А в твоей сотой секции дубленок в прошлый раз не было.

Дедовы глаза заметали молнии.

– Тряпичницы, – пригвоздил он. – Да у вас от шмоток шкафы уже ломятся! И все мало!

Бабушка вспыхнула. Мама молча опустила глаза.

Назревала ссора. А когда родные кричали друг на друга, Насте казалось, что у нее останавливается сердце: так и кололо, так и ныло… И она кинулась на выручку – привыкла уже работать буфером. Чем бы их отвлечь? Настя спросила:

– А на каком она море, эта Болгария? На Адриатическом? На Красном?

За столом дружно замолчали, переглянулись… Первым очнулся дед. Молнии из его глаз исчезли.

– На Белом море, Настя, на Белом. А на берегу – тюлени, пингвины…

Настя растерянно заморгала: кажется, она снова ляпнула что-то не то.

– Настенька! Карта мира у деда в кабинете висит. Сходила бы, хоть посмотрела, куда ехать собираешься, – жалостливо вздохнула бабушка.

Упрек прозвучал необидно. Настя в ответ улыбнулась:

– Мне ж географию в университет не сдавать…

А вот мама уколола ее по-настоящему больно:

– Пэтэушница! Думай, прежде чем рот разевать!

Сердце прыгнуло, трепыхнулось. Глаза защипало. Не хватало только при них при всех разреветься! Настя быстро встала и выбежала из-за стола. Закрывая за собой дверь, услышала, как дед выговорил матери:

– Ну зачем ты так, Ирина?!

…Настя обожала маму. Всегда считала, что мамуля у нее – лучшая в мире. Самая красивая, самая умная, самая молодая. Но боже, как же она ее боялась! И ничего не могла с этим поделать.

Настя хорошо помнила давнюю, со времен раннего детства, историю.

Детский садик у нее, разумеется, был продвинутый, с улицы не попасть: вкусные пудинги, огромная игровая и даже бассейн-лягушатник… Воспитательница в их группе тоже оказалась непростой – взрослые говорили, что не только с высшим образованием, а настоящий психолог с дипломом кандидата наук. Маленькая Настя однажды подслушала, как мама хвасталась подруге: «Ни разу не видела, чтобы в моем саду дети просто играли. С ними постоянно занимаются – по особой развивающей системе». Настя тогда не поняла, что это за система такая, но, рисовать по заданию воспитательницы свои мысли и лепить из пластилина свой внутренний мир, ей нравилось. А однажды той взбрело в голову: стала требовать от малышей, чтобы они рассказали, чего они боятся. Ну, группа много чего боялась – и давай рассказывать.

Толстый Петька сказал, что боится собаку-овчарку, Настина подруга Милка призналась, что ей страшно спать в темноте. Остальные жаловались, что опасаются всяких там ведьм и Бабок-Ежек. А Настя сказала так: «Бабы-Яги нет. И собак я не боюсь, и темноты тоже не боюсь. И вообще не боюсь ничего. Даже войны».

Но воспитательница не успокоилась. Долго приставала с дополнительными вопросами и, наконец, выудила: войны Настя действительно не боится, а вот родную маму… ну, не то, чтобы очень боится… так, слегка.

Вся группа вытаращилась на нее, как на чумную. Подруга Милка (она обожала Настину маму и даже тщетно пыталась копировать ее царственную походку) прошипела: «Ну ты дурында!…» А воспитательша, психологиня чертова, в тот же вечер заложила Настю маме.

Настя хорошо запомнила этот вечер.

Дедова «Волга», ушки-на-макушке шофер и маман в распахнутой шубке: слушает смущенный лепет воспитательницы и хмурится.

– Ты, наверное, так пошутила, да? – спросила мама по дороге домой.

Настя ссутулилась на заднем сиденье и промычала:

– Да-а…

– Тоже мне, Чарли Чаплин! – хохотнул шофер.

Шофер, дядя Илья Валентинов, работал у Капитоновых уже не один год и считал себя почти что членом семьи. Обычно Капитоновы не возражали. Но в тот раз Ирина Егоровна пресекла излишнюю фамильярность. Она грубо оборвала водителя:

– За дорогой следи! – и продолжала допытываться: – Или это не шутка?

Мама обернулась со своего переднего сиденья. В глазах ее сверкало искреннее недоумение. И досада из-за того, что не может влезть в голову дочери и прочесть ее мысли…

Настя молчала. Шофер притворялся, что наблюдает за движением.

– Значит, правда боишься, – подытожила мама. И удивленно спросила: – Но почему? Я тебя что, ставлю в угол? Запираю в чулане? Лишаю конфет? Или, – ее голос набирал обороты, – может быть, бью?

Отвечать было нечего. Мамуля действительно никогда ее и пальцем не тронула. И, разумеется, никаких темных чуланов или гороха в углу в семье не практиковалось. А с конфетами Настя даже перебарщивала – бывало, аллергия разыгрывалась.

Но все равно: маму она боялась. Боялась ее взгляда, сверкания двух синих льдинок. Ее округлых, гневно расправленных плеч. Ее голоса, хлещущего порой похуже любого ремня.

Настя рано поняла, что вносит в мамину жизнь сплошной хаос. Доставляет ей неудобства. Мама так молода, ее жизнь только набирает обороты, у нее карьера, и визиты, и приемы, и театры, и бассейн, и косметолог – а тут под ногами путается постоянный нарушитель покоя, малый ребенок. И с этим ребенком одни неприятности. То куклу, привезенную из-за границы, ломает, то дорогое платье рвет, то разбивает антикварную сахарницу… А рисунки на обоях, а потерянные ключи, а неудачные кулинарные эксперименты, когда приходилось выбрасывать дорогие инвалютные сковородки? И еще болезни, с капризами и плачем…

Нет, мама никогда не кричала и тем более не била дочь. Но от ее презрительного: «Безрукая!» – Насте хотелось раствориться, исчезнуть, превратиться в невидимую пылинку.

Настя очень, очень мечтала, чтобы у нее тоже все выходило легко, как у мамы.

Чтобы непринужденно говорить по-английски. Чтобы одежда носилась так же, как мамина, – когда на костюме ни складочки. Настя мечтала научиться всему, что так блестяще умела мама: делать себе красивые прически, и считать в уме без всякого калькулятора, и готовить вкусные салаты – например, гордость на всю Москву: из ананасов с креветками…

Но, увы, не получалось. Одно из двух: или природа действительно решила на ней отдохнуть. Или, как Настя однажды подслушала, папашкины гены подмешались.

Папашка (Настей никогда не виданный) считался в семье Капитоновых образцом бездарности и сволочизма. О нем старались не вспоминать. Будто не было его – и все.

Мама с раннего детства пыталась выявить в Насте какие-нибудь таланты. Ну, пусть не таланты – способности. Или, хотя бы, склонности. Настю швыряли то на гимнастику, то на фигурное катание, то в музыкалку, то в художественную школу… И везде она оказывалась в середнячках. В твердой, надежной и скучной серой массе.

Пейзажи ее были забавны – но их никогда не брали на выставки.

Учительница музыки ставила ей «твердые четверки с переходом в пятерки», но никогда не приглашала выступить даже на общешкольном концерте, не говоря уже о мероприятиях в Доме композиторов или в консерватории… В фигурном катании ее максимальным достижением стала массовочная роль снежинки на новогоднем утреннике. Тренер по гимнастике гладила ее по голове и ласково приговаривала: «Настенька, – мое живое полено…».

Только классу к седьмому маме надоели эксперименты, и Настю, наконец, оставили в покое.

– Хотя бы в школе учись без троек, – досадливо напутствовала она бесталанную дочь.

И пару лет Настя была почти счастлива. Только уроки, и никаких дополнительных школ-секций-курсов. Появилось время поболтаться во дворе, походить по киношкам, почитать внепрограммные книги, освоить краткий курс первых поцелуев в подъездах и на пустынных детских площадках… (Если бы еще только вахтер из их дома за ней не шпионил и не докладывал потом деду: «А ваша Настя сегодня опять с каким-то длинным целовалась!»)

Мама безропотно подписывала дочкин четверочный дневник и лишь изредка досадовала, что Настю никогда не посылают на межшкольные олимпиады – даже районные, даже по литературе… А Насте – ей безумно нравилось, что больше не надо ни с кем соревноваться, и не нужно часами долбить непонятные науки или искусства и страдать из-за того, что ты – хуже других…

В девятом классе пришло время заикнуться о шубке. (Почти все девчонки из их спецкласса щеголяли в мехах, на худой конец в дубленках, и только две-три, Настя в том числе, донашивали детские пальтишки).

Мамуля фыркнула:

– Шубку? Это вряд ли!

– Но почему? Можно пошить очень недорого… Если скорняк знакомый…

– Нет, Настя, – твердо сказала мама. – Мы и так на тебя каждый месяц деньги откладываем.

– Какие деньги? – не поняла Настя.

Мама вздохнула, сказала раздельно и четко, как глупенькому ребенку:

– Ты в институт-то поступать собираешься? Или как, в ПТУ пойдем?

Настя пока всерьез не думала об институте. Но пришлось покорно кивнуть:

– Конечно, собираюсь.

– Поди, в инъяз намылилась? Или в МГИМО?

– Нет, в МГУ, наверно. На филологический. Или на философский. А можно и на факультет журналистики.

– Понятно… – протянула мама. – Предпочитаешь говорильню.

– Почему это говорильню? – ощетинилась Настя.

– Потому что книжки читать проще, чем доказывать теоремы и решать задачки. А трудностей ты боишься.

– Ничего я не боюсь! – воскликнула Настя. – Просто не люблю я ни математику, ни физику!

– Не любишь и не понимаешь, – последнее слово все-таки осталось за мамой. – Ладно. Что туда, в МГУ, сдавать будешь, уже выяснила?

– Сдавать?… – разумеется, этого Настя не знала. Пришлось импровизировать: – Ну, сочинение. Английский, наверно… Обществоведение. Все гуманитарное, ничего сложного.

Мама вздохнула.

– Значит, говоришь, ничего сложного… И ты думаешь, что поступишь сама? И денег никаких не надо?

– А при чем тут деньги? Пишу я хорошо. Мое сочинение даже в классе однажды читали. По «инглишу» у меня в году, наверно, пятерка будет. А в десятом классе еще подналягу. По всем гуманитарным предметам на пятерки вытяну.

Мамуля злорадно улыбнулась и выстрелила английской фразой. Фраза прозвучала красивой и непонятной музыкой. Настя поняла из нее единственное слово: предлог if. Или это не предлог – а союз…?

Вид у Насти был, весьма озадаченный, и мама сжалилась, объяснила:

– Это на сленге… Дословно переводить не буду, там не совсем прилично… Но смысл такой: «Хочешь поступить – гони деньги». А эти твои разговоры: «Пишу хорошо, да пятерка в аттестате…» – детский лепет, и только.

Но Настя все равно не понимала. Девчонки из класса говорили о своем обучении, да в престижных вузах, как о чем-то само собою разумеющемся. В разговорах порой подразумевалось, что за поступление родителям придется уплатить взятку, но об ее размерах речи не заходило. И тут мама, наконец, прояснила:

– Знаешь, как сейчас говорят? Меняю ключи от машины на студенческий билет. А машина семь тысяч стоит, если не знаешь. Неужели подружки тебя еще не просветили?

Настя не поверила:

– Машина? Целая ма-ши-на?

– А мальчикам даже дороже выходит, – добавила мама. И объяснила: – Им поступить важнее, потому что иначе – армия.

– И что, все наши… в смысле родители всех наших… будут платить? – поинтересовалась Настя.

Мама пожала плечами:

– Милкина мама, может быть, и нет.

(Настя однажды сдуру проболталась, что подруга заняла первое место на московской олимпиаде).

– Ей и нечем платить, – пробурчала Настя. – У нее зарплата сто сорок.

– Зато у Милы способности не в пример твоим, – приложила ее мама. – Так что одно из двух, Настя: или – большой талант, или – большие деньги. А с талантами у тебя, прямо скажем, не очень…

– Но они – ну, те, кто принимает экзамены, – не сдавалась дочь, – обязаны спрашивать нас только по школьной программе! А ты со мной на каком-то сленге разговариваешь. Даже переводить неприлично! И еще сердишься, что я не понимаю! Школьники сленг знать не обязаны!

– Наивное ты создание… – вздохнула мама. – На сленге не поймают, так на грамматике завалят. Про МГУ твой точно не знаю, а в «Мориса Тореза» в прошлом году был конкурс семнадцать человек на место. А ты, – не удержалась мама, – все развлекаешься, по кино бегаешь. Хотя давно уже пора в институт готовиться, к преподавателям ходить…

Настя покачала головой:

– Все равно я не понимаю… Ты же сама говорила: у деда такие связи! Что, он у нас – последний человек? Да он наверняка с самим ректором МГУ знаком! И не просто знаком, а ректор у него чего-нибудь просит. Кирпичи там или фонды какие-нибудь… Неужели дед не замолвит за меня словечко?

«Что-то я разошлась, – отметила она про себя. – Кажется, перебарщиваю». Но мама не стала ей выговаривать, только отмахнулась досадливо:

– Ты же знаешь, как дед болезненно относится ко всякого рода проявлениям блата! Но ради тебя он, конечно, мог бы сделать исключение… С дедом мы этот вопрос обсуждали. Технические вузы у него практически все схвачены. Куда хочешь: в МВТУ, МИФИ, МЭИ, МИСИ… Возьмут, и экзамены – просто формальность. А вот с гуманитаркой у него проблемы. Плехановский он тебе еще может устроить, но ты же туда не хочешь?

– Не хочу, – кивнула Настя.

И нарвалась на очередную мамину оплеушку:

– Да уж, с твоей математикой только в экономисты идти.

Настя молчала. Мама спросила – вопрос, впрочем, прозвучал скорее как утверждение:

– Так что путь у тебя один: заниматься с репетиторами. Готова?

– Готова, – откликнулась Настя. И, неожиданно для себя, добавила: – И заниматься буду, и поступлю сама – без всякой взятки!

– Попробуй, – согласилась мама. – Когда готова начать?

– Да хоть сейчас, – вскинула голову Настя.

– Три занятия в неделю. Домашние задания большие. Плюс школа, выпускные экзамены, – продолжала пугать мама.

– Подумаешь! У меня потенциал большой. Только пока неразвитый, – процитировала Настя свою учительницу по литературе.

– Ну что ж, посмотрим, – в маминых глазах мелькнули искорки торжества. – Девятый класс уж догуливай, а я тебе пока репетиторов найду. Может, и правда без взяток удастся обойтись…

Арсений

С тех пор, как в седьмом классе у них в школе начались пресловутые «огоньки», Арсений заметил, что девчонки приглашают его на «белый танец» куда чаще прочих парней. Имелись и другие свидетельства их повышенного интереса к его персоне: записочки, летающие к нему на парту, игра глазами в его присутствии и глупое хихиканье.

Как человек аналитического склада ума, Арсений задался вопросом о причинах данного феномена.

Изучение лица и прочих частей тела при помощи зеркала ничего не объясняло. На Арсения смотрел тощий жилистый жестковолосый подросток. Изрядное оволосение тела. Нос картошкой. Правда, никаких признаков прыщей – и глаза голубые. Но мало ли у кого имеются голубые глаза и отсутствуют угрис вульгарис!

И только более тщательный анализ дал объяснение: девчонкам с ним интересно. Весело. Прикольно.

И вправду: по количеству (и качеству!) лапши, развешиваемой на уши всем окружающим: друзьям-сверстникам, девчонкам, учителям, взрослым, Сенька Челышев был непревзойденным чемпионом. О чем его ни спроси, обо всем знает или, по крайней мере, имеет представление. И рассказывает о том, что знает, с выдумкой и остроумием.

Вот пример. В девятом классе девчонки повально посходили с ума: чуть ни каждая завела себе анкету.

Анкета являла собой толстенную тетрадь, полную идиотских вопросиков: Ваши подруги? Ваши друзья? Ваши кулинарные пристрастия? Ваши жизненные устремления?

Все переменки (и уроки) девчонки заполняли друг для дружки анкеты. И постоянно подсовывали их парням.

Кое-кто красных девиц с их анкетами просто посылал. Отличнички занудливо-честно отвечали про свои устремления и пристрастия. А Арсений наворотил такого, что девчонки потом неделю хохотали.

«Ваша любимая девушка?» – «Маргарет Тэтчер».

«Ваша любимая книга?» – «Л.И. Брежнев, „Малая Земля“».

«Ваша страсть?» – «Море».

«Ваш любимый мужчина?» – «Дед».

Про море и про деда, между прочим, полная правда.

Родное Черное море Сеня обожал. А деда боготворил. Самый четкий в мире мужик. Самый клевый. Самый понимающий.

Во-первых, дед хоть и старый, никогда не ворчит. Например, ни слова не сказал, когда Сеня распустил по квартире червей, заготовленных для рыбалки. Только ухмылялся, когда бабушка потребовала поставить ножки кровати в четыре тазика с водой – чтобы червяки к ней в постель не заползли.

На городском причале у деда есть собственная моторка, зовется «Альбатросом». И хотя солярка в Южнороссийске периодически исчезает, дед всегда где-нибудь раздобудет канистру-другую. Бабушка, правда, ворчит, что ставридки, традиционный улов, свободно помещаются в спичечные коробки, но дед все равно регулярно выходит в море. И без звука берет Сеню с собой. Ну и вообще, дед у него непростой, хотя со стороны кажется – лопух лопухом.

Например, в детстве Сеня у него мелкие деньги из карманов тырил – немного, чтобы на мороженое хватило да на киношку. Сначала дрожал, что он заметит недостачу. Потом решил: слишком он рассеянный, ничего дальше своего носа не видит. И только к шестнадцати годам Арсений понял: дед ему деньжат специально подкладывал. Понимал, что у пацана должна быть своя копеечка на расходы – а просить парню каждый раз неудобно.

…Ханжески сердобольные соседки Сеню жалели. Называли сироткой или тростиночкой – потому что худой.

Сеню это бесило: он не сирота, и у него есть замечательный дед и милейшая бабуля, у них имеется квартира с видом на бухту, и у них в доме царят мир, веселье и взаимоуважение. Не то что, скажем, у другана Мишки – где полная семья, ковры и хрустали, зато его предки вечно с кислой мордой и не пускают гостей дальше прихожей.

…Отца Сеня помнил смутно. Сперва ему объясняли, что папа – в командировке, затем официально считалось, что он погиб в автокатастрофе, и только в подростковом возрасте Сене открыли глаза: на самом деле отец, будучи как всегда выпивши, банально попал под автобус.

А мама умерла совсем молодой, Сене тогда было пять лет. Умерла от рака. Однажды Сеня спросил: почему бабушка-врач и дедушка-врач ничего не смогли сделать, чтобы ее вылечить. Лучше бы он не задавал этого вопроса. Он никогда не видел деда с бабулей такими хмурыми и расстроенными. И такими виноватыми. И потому – разгневанными.

Сене даже на секунду почудилось страшное: что они, дед и бабушка, могли спасти маму, но почему-то не захотели этого сделать.

Правда, потом ему объяснили – рак это такая болезнь, от которой в принципе нет спасения. Смерть можно только отсрочить, но прогнать совсем – невозможно.

И класса до пятого Сеня даже носился с идеей, что он выучится на врача, станет мировой знаменитостью и совершит, наконец, то, что до сих пор оказалось не под силу человечеству: разработает антираковую вакцину.

Лет до одиннадцати Сеня брал в детской библиотеке научно-популярную литературу по медицине, вечерами зубрил латинские названия костей из дедушкиного анатомического атласа и требовал у бабушки «поиграть в диагноста»: она перечисляла симптомы, а он должен был поставить диагноз.

Но, как он ни старался, медицина его не захватила. Слушать бабушкины рассказы из лечебной практики было интересно, а вот представить самого себя в роли врача Сеня не мог. Тягомотина какая-то. И зарплата маленькая – вон, у бабушки с дедом нет ни машины, ни хорошей мебели.

Выручил его дед. Углядел как-то, что Сеня со скучающим видом сидит над медицинским атласом, и предложил:

– Не валяй дурака, Арсений. Не нужна тебе медицина. Тебе ж это не интересно!

– А мне ничего не интересно, – пробухтел Сеня.

– Ну раз неинтересно – то и не делай ничего! – справедливо рассудил дед.

Для виду пришлось повздыхать, но атласы с костями Сеня потихоньку забросил. И без того во дворе и на улице было чем заняться.

Они с друзьями ходили на рыбалку. Посещали секцию бокса и устраивали тренировочные матчи. Исследовали подвалы, а здесь было где разгуляться! Дома в Южнороссийске старые, многие построены еще пленными немцами. Подвалы темные, страшные, извилистые. В них то и дело отыскивались разные интересные штучки: почерневшая от времени серебряная ложечка. Бронзовый подсвечник. И даже эсэсовский кинжал с гравировкой «Алес фюр Дойчланд»…

А летние кинотеатры!… Как клево смотреть фильм с дерева или с забора!

…Сеня всегда удивлялся, почему его друзья по кино, рыбалкам, боксу и подвальным прогулкам получают дома регулярные нагоняи за «тройбаны» и «пары». Сам он играючи успевал все. И даже свободное время оставалось, чтобы фантастический роман пописывать. Настоящий роман, на первый взгляд, не хуже Стругацких!

Роман он не показывал никому, а вот малые жанры – охотно.

Школьная стенгазета пестрела Сениными рассказиками. Сочинения на свободную тему регулярно посылали на всякие конкурсы. А пару зарисовок опубликовала местная главная газета «Южнороссийский рабочий».

Дед по этому поводу сказал:

– Ты у нас прямо Чехов. Нет, Вересаев. Или Булгаков.

Сеня понял, хмыкнул в ответ:

– Не, деда, в медицинский я не пойду. Перегорел.

Дед улыбнулся:

– Помнишь, как в детстве кости учил?

– Я и сейчас их помню. Артериор империор, артериор супериор…

– Фу, прекрати. Все ты неправильно говоришь, – отмахнулся дед. – А куда поступать-то собираешься?

Идея у Арсения уже созрела.

– На факультет журналистики хочу пробовать, – признался он.

– В Москве? – уточнил дед.

– Ну не в Краснодаре же! – возмутился Сеня.

Все пай-мальчики из их класса намеревались покорять столицу, а он, лучший ученик, вдруг поедет в краевой центр!

– План действий наметил? – поинтересовался дедуля.

– А как же, – гордо ответил Сеня. – В десятом классе на заочные курсы поступлю. На английский подналягу. Ну, и публикации нужны, пять штук. Я уже узнал: можно будет их в нашей газете сделать. Они меня с лета внештатником возьмут.

– Молодец, – похвалил дед.

И больше к разговору об институте не возвращался. Однажды, когда Сеня учился в девятом, он пошел ночью в сортир и подслушал исторический разговор между бабулей и дедом. (Вообще-то подслушивать Арсений не любил, но уж больно интересным оказалось начало).

– Жаль мне Арсения, – произнесла бабушка.

Сеня оторопел: с чего это бабушке его жалеть? И подошел поближе к двери их спальни.

– Он парень крепкий. Переживет, – откликнулся дед.

Интересно, о чем они?

– Но все равно это несправедливо! – повысила голос бабушка. – Он такой умный, и так этого хочет!

Неужели она про цветной телевизор или даже видак, о котором Сеня давно мечтал, но молчал, потому как денег на него взять было все равно негде?

– Напиши Егору, – вдруг произнес дед.

Егор? Арсений напряг память: нет, это имя он слышал впервые.

– Нет, – решительно отказалась бабушка.

– Мы никогда его ни о чем не просили, – мягко проговорил дед.

– И не будем просить, – отрезала бабуля.

Ну ничего себе: какая она, оказывается, бывает стальная! Но кто он такой все-таки, этот Егор?

– Для себя не будем просить. А для Арсения можно, – возразил дедушка.

– Пускай поступает сам, – отчеканила бабуля, и тогда Сеня, наконец, догадался, что говорят они о его грядущем поступлении.

– Не поступит, – вздохнул дед, – МГУ блатной вуз, а журналистика – блатной факультет. Туда только своих берут. Или за взятку.

Сеня еле удержался от возмущенного фырка. А дед повторил:

– Так что не поступит он. И загремит в армию. Поэтому напиши, Танечка, ради Сеньки напиши…

***

Егор Ильич Капитонов не любил отказываться от своих привычек. Даже от глупых привычек, всегда уточняла жена.

Сама супруга привычки меняла с легкостью. Было модным носить «бабетту» – взбивала волосы под «бабетту», а потом, в соответствии с новыми веяниями, стригла их под каре. Галина Борисовна постоянно неслась на гребне волны – будто и не солидная дама, не жена ответственного работника, а приезжая студентка из райцентра. То на шпильках учится ходить, то макраме плетет, то вдруг новый бзик: проводит вечера в консерватории. Или окунается в вовсе экстравагантную моду: пытается освоить теннис.

Егор Ильич, человек мудрый, самодостаточный и влиятельный, над ее закидонами только посмеивался. Пусть ее развлекается, если перемены не затрагивают лично его. Галина, правда, иногда пыталась и мужа переучивать: то хлебцы (вместо нормального хлеба) пробовала вводить, то молочную диету. Но Капитонов быстро ставил зарвавшуюся жену на место. Точнее, даже и не ставил, а просто тихим голосом требовал черного хлеба, а утреннюю ряженку (вместо кофе) – выливал в унитаз.

Галине Борисовне приходилось покоряться. Конечно, временами она спорила, шумела и даже пыталась плакать. Но, в конце концов, все равно соглашалась с мужем.

Например, отпуск Егор Ильич всякий раз проводил в Сочи, в одноименном санатории Четвертого главного управления Минздрава. Так было и в этом, восемьдесят втором году, несмотря на то, что супруга с дочкой и внучкой укатили в Болгарию.

Днями он добросовестно принимал процедуры, на закате посещал пляж, вечерами – неспешно прогуливался по чистенькой набережной, поглядывал на хорошеньких курортниц, в меру баловался грузинскими винами.

Набережная в Сочи похорошела, и на каждом углу давили апельсиновый сок, прося за стаканчик тридцать копеек (Егор Ильич не сомневался, что в Болгарии, куда дезертировали его девочки, свежевыжатые соки стоят куда дороже).

– Какая заграница сравнится с нашим Сочи! – неизменно отвечал Капитонов жене: она регулярно звонила в его номер из Болгарии.

Но имелась у Егора Ильича еще одна причина, по которой он настоял именно на Сочи. Об этом он не сказал ни дочери, ни жене. Перед отъездом в Москву Капитонов собирался навестить Челышевых.

Письмо от Татьяны Дмитриевны пришло еще в мае. Письмо спокойное, сдержанное и достойное:

В конце письма Татьяна Челышева мягко пеняла Капитонову, что он совсем забыл старых друзей и приглашала его обязательно заехать к ним в гости:

Ехать в Южнороссийск, город его романтической юности, Капитонову не хотелось.

Но Егор Ильич знал: Тане он отказать не может.

Арсений

Телеграмму принесли вечером.

Бабушка телеграмм боялась еще с сороковых лихих годов. Дрожащей рукой она развернула бланк и вскрикнула: «Егор приезжает! Завтра! Утром!»

Сеня скривился: только вчера они поспорили с дедом на фофан – внук утверждал, что московский буржуй настолько зажрался, что даже на письмо не удосужится ответить. Но поди ж ты: снизошел! И даже почтит их своим присутствием.

– Что ж он предупредил-то так поздно! – переживала бабуля. – И не убрано, и я испечь ничего не успею!

Немедленно произошла тотальная мобилизация. Деда бросили на чистку ковров, от Сени в ультимативной форме потребовали вылизать свою комнату. Сама бабушка терла пыль и вздыхала. Глаза у нее были грустные. Арсений милостиво предложил:

– Устала, бабуль? Давай я дотру.

– Нет-нет, Сенечка, все нормально…

Сеня обратился за разъяснениями к деду. Тот скривился:

– Я же говорил тебе, Егор Ильич у нас большой начальник. В Москве в пятикомнатной квартире живет в центре города. А мы тут, со своим свиным рылом…

Он широким жестом показал на привычный, родной интерьер: старый стол (щербинки скрывала скатерть), скрипучий секретер (дед то и дело менял шарниры на откидной дверце), протершийся ковер.

Сеня только пожал плечами. Подумаешь!

И вообще этот Капитонов ему заочно не нравился. Тоже мне, благодетель!

Чем, интересно, он может помочь? Экзаменационные билеты, что ли, достанет? Или денег даст на взятку?

…Но ни экзаменационных билетов, ни денег московский буржуй Сене не предложил.

Встреча старых друзей сложилась совсем по-другому.

Во-первых, буржуй вел себя скромно. Особенно в бабушкином присутствии. Даже можно сказать – смущенно. Сеня сам отпирал ему дверь и заметил: пока в коридоре он стоял один, столичный гость и грудь вперед выпячивал, и шею выгибал, словно индюк. Но стоило появиться бабушке, как Капитонов сразу поник, сдулся. Он покорно склонил голову, прикладываясь к ее ручке. В этот момент в коридор вышел и дед. И буржуй вздрогнул, когда дед шутливо сказал:

– О, Егор, да ты в своем репертуаре…

Сеня ждал, что Капитонов будет без перерыва хвастаться своим московским положением. Морщить нос на икру из «синеньких». Кривить морду на их вытертые ковры.

Но буржуй вел себя безупречно. С удовольствием прошелся по всей квартире. Похвалил дикий виноград на балконах и вид из окон. А скатертью с бабушкиной вышивкой восхищался так искренне, что пришлось ее скатывать и дарить ему. И небогатую еду лопал с аппетитом, все нахваливал вяленую ставридку. Сеня сидел смирно, больше помалкивал. Мучился с вилкой в левой руке и внимательно наблюдал за Капитоновым. Что-то странное было в этом буржуе, что-то очень странное…

Глаза. В его глазах прятался… нет, не страх. Какая-то неуверенность, недосказанность. Особенно когда он смотрел на бабушку. А на деда Капитонов и вовсе старался не смотреть, отводил взгляд. Это Сеня тоже отметил.

И только с ним буржуй держался по-свойски, запанибрата.

– Ты, говорят, в МГУ намылился? На факультет журналистики? В курсе, какой там конкурс?

– Семь с половиной, – пожал плечами Сеня. – Это до творческого конкурса. А после него, наверно, будет человек шесть на место.

– Там есть творческий конкурс? Не знал… – удивился буржуй.

– Сеня, принеси нам вина, – попросила бабуля. – И, если у тебя дела, можешь идти. А мы еще посидим…

«А, секретные разговоры!» – чуть не ляпнул Сеня. Но язык все-таки придержал, принес вино и смылся на вечернюю рыбалку.

Сеня не догадывался, что, когда он вернется, судьба его уже будет решена.