Онлайн чтение книги Чрезвычайное
6

Я ни разу не бывал у Тоси Лубковой. Заходить к ученикам на дом, знакомиться с их бытом - обязанность классных руководителей.

Двери открыла мать Тоси. На добром увядшем лице - смятение, рука суетливо ищет незастегнутую пуговицу на кофте, не ответив на приветствие отступила назад, обронила упавшим голосом:

- Входите.

Тося в глухом шерстяном платье, волосы гладко зачесаны назад, под глазами тени, лицо осунувшееся - повзрослевшая, не та девчонка, что вчера при встречах смущенно опускала веки.

Мать Тоси приложила к глазам скомканный платок:

- Анатолий Матвеевич, что делается - школу бросает, из дому уходит. И отца нет, в командировку уехал. При отце бы не повольничала...

- Не боюсь ни отца, ни директора! Хватит! Выросла! - Голос запальчивый и ломкий.

- Вот по-взрослому и поговорим. А для начала хочу вернуть... - Я вынул из кармана ее дневник, положил на стол.

Тосю передернуло.

- Спасибо... Уж пусть им другие пользуются, мне не нужен - шибко захватанный.

- Как разговаривать стала! Анатолий Матвеевич, послушайте, как разговаривать стала.

- Не нужен? Напрасно. Эта вещь как раз и требует продолжения.

Тося опалила меня взглядом:

- Уж не хвалить ли собираетесь?

- А почему бы и нет? Всегда похвально, когда человек думает. Пусть ошибается, пусть заблуждается, все лучше, чем сплошное бездумье.

- И все слова! Все подделка! Не верю!

- Ой, Тося, неладное говоришь...

- А ты попробуй поверить. Не отталкивай с ходу.

- Не могу!

- Чем же я заслужил такое недоверие?

- А что вы - и не только вы, а все, все! - сделали для меня, чтоб я вам верила? Что вы сделали для меня хорошего?

- Неладное говоришь, доченька. Учат же тебя, глупую, учат! Это ли не добро?

- Деньги за это получают! Учат... А что толку? Может, я в себя поверила, счастье нашла в учебе? Это Коротков счастлив, ждет, что профессором станет. Пусть он и говорит спасибо. А я счастья в их учебе не вижу. В школе, как тень, слоняюсь одна-одинешенька. И после школы тоже одна, неприкаянная. Люди-то липнут к тем, кто сильней да сноровистей. А я и не сноровистая, и не красивая, и ума не палата, где мне до Короткова! Кому нужна? Чего себя-то обманывать? Брошу школу - для вас убыток невелик, и для меня тоже. К тете Симе уйду. Вот для нее я не посторонний человек, каждый день от нее доброе слово слышу. Ей вот верю... Э-э, да что говорить!

Тося махнула рукой, прошла через комнату, сняла с гвоздя пальто, стала натягивать.

- Тосенька!.. - жалобно всхлипнула мать.

Тося застегнулась на все пуговицы, в громоздком черном воротнике - бледное, решительное лицо с ввалившимися глазами, пуховый берет натянут на брови.

- Прощайте, Анатолий Матвеевич.

Плачущая мать вышла проводить дочь. Я остался один...

И эта Тося числилась в школе тихоней! Настолько не разбираться в людях и называть себя воспитателем! До старческих морщин дожить самодовольным слепцом! Педагог с сорокалетним стажем!

Я встал со стула и принялся расхаживать по комнате.

Над тощим комодом, уныло и бессмысленно блестевшим медными ручками, висела вырезанная из какого-то журнала репродукция "Над вечным покоем". Меня всегда волновало любое воспроизведение этой картины, пусть очень слабое, пусть только общий намек на нее. Дома у меня тоже висит большая репродукция "Над вечным покоем": небо, загроможденное тревожными, напирающими друг на друга облаками. Ветер, рвущий и эти облака, и деревья, и траву. Ветер, пронизывающий каждую клеточку выставленного перед зрителем размашистого мира. Ветер - воплощенное беспокойство, и столетняя часовенка, и заброшенный погост. Смерть и жизнь рядом, неподвижность и бунтарское движение - вот он, мир, где мы живем, вот он, покой, единственно нерушимый. Покой извечного движения, переданный кистью художника-философа в неистовом ветре, свистящем над забытым кладбищем. Через много веков исчезнут часовенки, земные пейзажи станут выглядеть иначе, но, мне кажется, и тогда люди, наткнувшись на эту картину, задумаются над смыслом жизни. Великая мысль бессмертна!

Но под репродукцией, на комоде, на белой салфеточке, стоит фарфоровый пастушок, а сама комната не располагает к раздумьям. В ней мне неуютно, во всем ощущаю нежилое. Казалось, пришел сюда посторонний человек, по обязанности, не особенно вдумываясь, поставил стол на самую середину, стулья - к стенам, комод - в простенок, постелил салфеточку на комод, приткнул ширпотребовского пастушонка, пришпилил картинку, первую, что подвернулась под руку. А ему могли подвернуться и лубочные лебеди на канареечном закате. Великая мысль бессмертна, но для пошлости великого не существует!

И я представил себе жизнь Тоси в этих четырех стенах: изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год мозолит глаза ничего не выражающая серенькая картинка и фарфоровый пастушок, слышится шлепанье туфель матери, назойливо мелькает ее нездоровое унылое лицо, а при этом чувствуешь себя молодой, изнемогаешь от распирающих грудь желаний... С отцом у нее тоже, видать, не много общего. Одинока дома, одинока в школе...

Вошла мать Тоси - лицо, опухшее от слез, какое-то простодушно-беззащитное в своем горе.

- Это что за тетя Сима? - спросил я.

- Сестра моя двоюродная, Серафима Колышкина. Должны ее знать.

- Колышкина? Знаю. Ее сыновья у нас учились.

- Разлетелись сыновья-то, одна теперь живет. Ничего не скажешь, любит Тосю, вместо дочери ее считает. Ох, отец-то не спустит. Он и Серафиму не переносит, а тут еще Тося школу бросить надумала. Это перед самыми-то экзаменами... Анатолий Матвеевич, вы уж как-нибудь приструньте. Глупая она еще. На молодости-то всяк по-своему с ума сходит...

"Приструньте"... Огонь маслом не тушат. Как-то надо иначе. Как? Не знаю. Страшно...