Онлайн чтение книги Чудотворная
6

Утром Родька, как всегда, собирался в школу: завязал книги и тетрадки в старый мамкин платок, надел пионерский галстук и, долго слюнявя ладони, разлаживал мятые концы на груди (вчера после школы весь день таскал его скомканным в кармане), потом метнулся к столу:

- Давай, бабушка, есть. Не то опоздаю.

Бабка, вместо того чтобы проворчать обычное: «Успеешь еще натрескаться...» - разогнулась у печки, ушла за переборку, быстро вернулась, пряча что-то в вытянутом кулаке.

- Ну-ка, дитятко... - позвала она.

Родька с подозрением покосился на ее осторожно сжатый, словно державший в себе горсть живых тараканов, кулак.

- Вот одень, золотце, на доброе здоровье. Хватит уж нехристем-то бегать.

Перед Родькиным носом закачался на толстой шелковой нитке маленький медный крестик. Родька с минуту отупело моргал, потом залился краской от шеи до кончиков ушей, втянул голову в плечи.

- Еще чего выдумала? На кой мне...

- Нельзя, родненький, ты теперь у бога на примете. Не мне, небось, не бабке Жеребихе чудотворная открылась. И не выдумывай, ягодка, господа-то гневить непослушанием. Ну-кося, на тебя с молитвою...

Родька еще больше съежился, отступил назад:

- Не одену.

- Экой ты... - Бабка протянула руку. Родька отскочил, светлые, с грачихинской желтизной глаза блеснули затравленно. - Ну, чего козлом прыгаешь?

- Умру - не одену! Ребята узнают - начисто засмеют.

- Чего ради хвалиться тебе перед ними? Каждый всяк по себе живет, всяк свою душу спасает. Храни себе потаенно и радуйся.

Вошла мать в туго повязанном платке, старые сапоги забрызганы грязью, видно, только что с бороньбы или от парников - вся розовая от быстрой ходьбы по славному утреннему холодку, в прищуре глаз под белесой занавесочкой ресниц - доброта:

- Опять с бабушкой не поладил?

Родька бросился к ней:

- Мам, скажи, чтоб не одевала. На кой мне крест. Что я, старуха?.. Узнают вот в школе...

Мать нерешительно отвела глаза от бабки:

- А может, и вправду не одевать? Сама знаешь: в школе не похвалят.

Бабка разогнулась, подобрала губы, сжала в коричневый кулак крестик.

- Оберегаешь все? Ты ему душу сбереги. Гнев-то божий, чай, пострашнее, чем учительша вымочку даст.

- Не гневался же, мать, господь на него до сих пор. Даже милостью своей отметил.

- Ой, Варька, подумай: милость эта не остережение ли? Пока Родька ходил без отлички, ему все прощалось. А ныне просто срам парню креста на шее не носить.

Мать сдавалась:

- Право, не знаю. Какой спрос с малого да несмышленого?

- Для господа что мал, что стар - все ровни, все одинаково рабы божьи. Вот свалится беда, запоешь тогда по-другому, вспомнишь, что сущую безделицу для бога отказала. Да и что толковать-то, тьфу! Крест на шею сыну повесить совестно.

И мать сдалась.

- Надень, Роденька, крестик, надень, будь умницей.

- Сказал - не одену.

- Вот бог-то увидит твое упрямство.

- Плевал я на бога вашего! Знал бы, эту икону и вырывать из земли не стал, я бы ее в речку бросил!

- Окстись! Окстись, поганец! - зыкнула бабка. - Типун тебе на язык! Вот оно, Варька, потаканье-то...

На щеках матери выступили лиловые пятна, широко расставленные глаза сузились в щелки, руки поднялись к груди, быстро перебрали пальцами все пуговицы на старенькой кофте.

- Добром тебя просят. Ну!.. Мать, дай-ка мне крест. Я-то надену на неслуха.

- Нет, пусть он себя крестным знаменем осенит. Нет, пусть он у бога прощения попросит. Пусть-ка скажет сначала: «Прости, господи, мои прегрешения».

На стене, под фотографиями в картонных рамочках, висел старый солдатский ремень, оставшийся от отца.

Мать сняла его с гвоздя, впилась в Родьку прищуренными глазами, устрашающе переложила ремень из руки в руку.

- Слышал, что тебе старшие говорят?

Сжавшись, подняв плечи, выставив вперед белобрысые вихры, глядя исподлобья, как волчонок, настороженно блестевшими глазами, Родька тихо-тихо пододвигался к двери, навертывал на палец конец красного галстука.

- Прав... прав не имеете.

- Вот я скину штаны и распишу права...

- Верно, Варенька, верно. Ишь, умничек...

- Вот я в школе скажу все...

- Пусть-ка сунутся - я учителям твоим глаза все повыцарапаю. Небось, не ихнее дело. Кому говорят?!

- Верно, Варенька, верно.

Родька сжался сильнее, с ненавистью стреляя глазами то в бабку, то в мать, чуть приметно двинул плечом в сторону дверей.

- Скидывай сапоги! Ну, быстро!.. Ни в какую школу не пущу. Ну! - Рука матери больно дернула за вихры. - Крестись, пащенок!

- Скажу вот всем! Скажу! Ой!..

Удар ремня пришелся по плечу.

- Скидывай сапоги! Живо!.. Нету тебе школы! Нету тебе улицы! На замок запру!

Второй удар, третий... Родька отчаянно, басом взревел, рванулся к двери, но бабка с непривычной для нее резвостью перегородила дорогу, схватила за ухо.

- Ишь ты, лукавый. Нет, миленок, нет, встань-ко сюда!

У матери же было красное, расстроенное лицо, на глазах тоже слезы.

- И что мне за наказание такое? Вырос на мою голову, вражонок. Когда только я над тобой управу возьму? Долго будешь еще упрямиться, мучитель мой?

Родька всхлипывал, вздрагивал телом, размазывал слезы рукавом чистой, надетой для школы рубахи; его правое ухо пламенело, казалось тяжелым, как налитый кровью петушиный гребень.

- Оставь его, Варька, - заявила бабка. - Не хочет, как знает. А есть не получит и в школу не пойдет. Сказали тебе, скидывай сапоги!

Родька молчал, продолжая всхлипывать, упершись глазами в пол.

- Добром же тебя просят... О-о, господи! - с отчаянием воскликнула мать. - Просят же, прося-ат! Долго ль торчать над тобой, идол ты, наказание бесово!

По-прежнему упершись в пол взглядом, Родька несмело поднял руку, дотронулся щепотью до лба, стыдливо и неумело перекрестился.

- Чего сказать надо?

- Прос... прости... госпо-ди...

- Только-то и просили!

- Когда лоб крестят, в пол не глядят, - сурово поправила бабка. - Ну-кося, на святую икону перекрестись. Еще раз, еще! Не бойся, рука не отсохнет.

Родька поднял глаза на угол и увидел сквозь слезы сердитые белки, уставившиеся на него с темной доски.