Онлайн чтение книги Проклятые Damned
VII

Наша компания обошла по краю жирную чешуйчатую Пустыню Перхоти, где ветер, жаркий, как миллиард фенов, сдувает частички отмершей кожи в барханы высотой с Маттерхорн. Потом мы миновали Долину Битого Стекла и, изрядно устав, вышли на утес из вулканического угля, нависающий над огромным бледным океаном, который простирался до самого горизонта. Опалесцирующую поверхность океана не портили ни волны, ни круги. Океан был цвета грязной слоновой кости, почти как потертые «маноло бланики» Бабетт.

Прямо на наших глазах вязкая грязно-белая слизь поднимается и покрывает еще пару сантиметров пепельно-угольного пляжа. Эта мерзкая жидкость такая густая, что будто накатывает на берег, а не омывает его. Судя по всему, отливов в этом океане никогда не бывает, тут всегда приливная волна.

– Зацените! – Арчер машет рукой в кожаном рукаве, описывая широкий полукруг. – Дамы и господа, позвольте представить вам Великий Океан Пролитой Спермы…

По словам Арчера, сюда стекает весь эякулят, извергнутый при мастурбации на протяжении всей истории человечества, начиная с самого Онана. Точно так же, добавляет он, в ад попадает вся кровь, которую проливают на земле. Все слезы. Каждый плевок в конце концов оказывается где-то тут.

– С тех пор как появились видеокассеты и Интернет, – говорит Арчер, – уровень океана поднимается с небывалой скоростью.

Вспоминаю о Папчике Бене и содрогаюсь. Повторяю: долгая история!

В аду земная порнография создает эффект, аналогичный глобальному потеплению на Земле.

Мы все отступаем назад, подальше от дрожащей, поблескивающей жижи.

– Теперь, когда эта мелюзга упокоилась, – Паттерсон дает Леонарду подзатыльник, – море спермы не будет наполняться так быстро!

Леонард трет себя по затылку и морщится:

– Паттерсон, лучше не смотри, но мне кажется, что во-он там плавает твой яичный белок.

Арчер смотрит на Бабетт, облизывает губы и говорит:

– Однажды мы погрузимся по самые уши в…

Бабетт смотрит на бриллиантовый перстень на моем пальце.

Арчер продолжает пялиться на Бабетт.

– Эй, Бабс, твои прелестные глазки еще никогда не были по уши в горячей сперме?

Развернувшись на одном битом каблуке, Бабетт говорит:

– Отвали, Сид Вишес! Я тебе не Нэнси Спанджен.[6]Сид Вишес и Нэнси Спанджен ( англ. Sid Vicious, Nancy Spungen) – знаменитая панковская пара. Сид – басист известной панк-группы «Секс Пистолз», Нэнси – групи. Оба были наркоманами и рано погибли; Сида подозревали в убийстве Нэнси, но он умер от передозировки героина до окончания судебного разбирательства.

Она машет нам рукой – за мной, мол – и блестит белыми ногтями. Смотрит на Паттерсона в его спортивной футболке и говорит:

– Твоя очередь! Теперь ты покажи нам что-нибудь интересное.

Паттерсон сглатывает, пожимает плечами.

– Хотите посмотреть на Болото Выкидышей?

Мы все качаем головами: нет. Медленно, долго и в унисон: нет, нет, нет. Ни в коем случае.

Бабетт уходит от Великого Океана Пролитой Спермы, Паттерсон рысью ее догоняет. Они пошли вместе под руку, капитан футбольной команды и главная чирлидерша. Мы – Леонард, Арчер и я – плетемся следом.

Если честно, я очень жалею, что мы идем молча. Ни о чем не треплемся. Да, я в курсе, что сожаление – тоже форма надежды, но ничего не могу с собой поделать. Мы движемся дальше, бредем по дымящимся залежам серы и угля, и я хочу спросить, не стыдно ли моим спутникам. Теперь, когда они умерли, не кажется ли им, что они разочаровали всех, кто когда-то их любил? Столько людей старались, чтобы вырастить их, прокормить и выучить – а теперь Арчер, Леонард или Бабетт совсем не расстроены, что подвели своих близких? Не думают, что смерть – самый страшный грех, какой они могли совершить? Не подозревают, что наша смерть причинила живым такую боль, которая не пройдет до конца жизни?

Умереть – хуже, чем провалить экзамен, чем попасть в полицию, чем сделать ребенка на выпускном. Мы облажались по-крупному, и ничего уже не исправить.

Все молчат, и я тоже.

Если бы вы спросили мою маму, она сказала бы вам, что я всегда боялась действовать. «Мэдисон, ты же покойница… Вечно ты чего-то ждешь от других».

Хотя по сравнению с моими родителями все выглядят трусами. Мои родители то и дело брали реактивный самолет и летали в Заир, чтобы привезти мне на Рождество очередного приемного братца или сестрицу (и не важно, что мы Рождество-то и не отмечали). Мои друзья находили под елкой щенка или котенка, а я – нового брата или сестру из какой-нибудь кошмарной бывшей колонии. У моих родителей были добрые намерения, но дорога в ад вымощена пиар-ходами. Любое усыновление случалось в течение медиа-цикла, когда выходили фильмы моей мамы или начиналось первичное размещение акций у папы. После ураганного шквала пресс-релизов и фотосессий моих новоиспеченных родственников помещали в соответствующий интернат. Мои мама и папа спасали их от голода, давали им образование и лучшее будущее, но за наш стол больше никогда не приглашали.

По дороге обратно через Долину Битого Стекла Леонард объясняет, что древние греки представляли послежизнь в виде Аида или Гадеса, где как развращенные, так и невинные души забывали свои грехи и свое прежнее «я». Евреи верили в Шеол, что в переводе означает «место ожидания», где все души, независимо от преступлений и благодеяний, отдыхали и обретали покой, оставляя позади свои прошлые прегрешения и привязанность к земле. Получается, ад обеспечивает детоксификацию и реабилитацию, а не огненную кару. На протяжении почти всей истории человечества, говорит Леонард, люди представляли себе ад чем-то вроде больницы, куда мы отправляемся, чтобы избавиться от привычки к жизни.

– В девятом веке Иоанн Скот Эриугена писал, что ад – место, куда тебя приводят желания, забравшие тебя у Бога. Именно эти желания не дают свершиться Божественному замыслу совершенства твоей души.

А может, все-таки пройдем мимо того Болота Выкидышей, предлагаю я. Высока вероятность, что я наткнусь на потерянного братишку или сестрицу.

Да, я даже из этого могу шутку сделать. А еще я в курсе механизмов психологической защиты.

Продолжая свою монотонную лекцию, Леонард рассказывает о структуре власти в Гадесе. В середине пятнадцатого века один австрийский еврей по имени Альфонс де Спина принял христианство, стал монахом-францисканцем, потом епископом, а в конце концов написал список демонических сущностей, населяющих ад. Их численность составила целые миллионы.

– Если увидите существо с козлиными рогами, женскими грудями и черными крыльями, как у огромного ворона, – говорит Леонард, – это демон Бафомет. – Отбивая пальцем такт, как дирижер, который указывает, когда вступать разным частям оркестра, Леонард продолжает: – Есть иудейские шедим, есть греческие цари демонов Аваддон и Аполлион. Абигор командует шестьюдесятью легионами дьяволов. Алоцер – тридцатью шестью. Фурфур, князь ада, – двадцатью шестью легионами…

Как на земле правит целая иерархия, говорит Леонард, так в аду. Большинство теологов, включая Альфонса де Спина, считают, что в аду десять рангов демонов и шестьдесят шесть князей, каждый из которых управляет шестью тысячами шестьюстами шестьюдесятью шестью легионами, причем каждый легион состоит из шести тысяч шестисот шестидесяти шести демонов. Среди них Валафар, великий князь ада, Риммон, главный врачеватель, Укобах, ведущий техник, – последнему приписывают изобретение фейерверков, которые он принес в дар человечеству. Леонард скороговоркой выпаливает имена: Зебос крокодилоголовый… Кобал, покровитель комедиантов… Суккорбенот, демон ненависти…

– Это как «Подземелья и драконы», – говорит Леонард, – только в десять раз круче. Нет, серьезно! Лучшие мозги Средневековья всю жизнь посвятили этим теологическим подсчетам и копаниям.

Я качаю головой: жаль, что мои родители этим не занимались.

Периодически Леонард останавливается и указывает на какую-нибудь фигуру вдали. Вот силуэт парит в оранжевом небе, хлопая бледными крыльями из плавящегося, капающего воска. Это Троян, русский ночной демон. По другой траектории летит, повернув вниз плоскую морду и светящиеся совиные глаза, Тлакатеколотль, мексиканский бог зла. А там, укутанные в смерчи из дождя и пыли, японские демоны-они, которые традиционно живут в сердце ураганов.

Для правителей мира предыдущих веков эта опись была как карта человеческого генома для современных ученых, объясняет Леонард.

Если верить епископу де Спина, в ад низвергли треть небесных ангелов, и это сокращение, эта божественная уборка заняла девять дней – на два дня больше, чем понадобилось Богу, чтобы создать землю. В общей сложности были насильственно переселены сто тридцать три миллиона триста шесть тысяч шестьсот шестьдесят восемь ангелов, включая таких весьма почитаемых херувимов, потентатов, серафимов и владык, как Азбеель и Гаап, Оза, Марут и Уракабарамель.

Впереди Бабетт идет под руку с Паттерсоном. Иногда она заливается смехом, громким, резким и таким же фальшивым, как ее туфли.

Арчер злобно смотрит им в спины, стиснув челюсти и играя желваками с булавкой.

Леонард все сыплет именами всяческих демонов, на которых мы можем наткнуться: Ваал, Вельзевул, Белиал, Либерейс, Дьяболос, Мара, Пазузу (ассириец с головой летучей мыши и хвостом скорпиона), Ламашту (шумерская дьяволица, которая одной грудью выкармливает свинью, а другой собаку) или Намтару (месопотамская версия нашего Мрачного Жнеца). Мы ищем Сатану не менее яростно, чем мои родители – Бога.

Мои родители вечно хотели, чтобы я расширяла сознание – нюхала клей или бензин, жевала пейотовые таблетки. Но если они отмотали свой срок, пробегали молодые годы по полям Вермонта и соляным пустошам Невады нагишом (не считая радужной раскраски на лицах и толстого слоя пота и грязи), с пятьюдесятью фунтами вонючих дредов на головах, обсиженные лобковыми вшами, и якобы достигли Просветления – это совсем не значит, что мне нужно повторять их ошибки.

Ой, прости, Сатана, я снова сказала слово на букву «Б».

Не замедляя шага, Леонард показывает мне бывшие божества умерших культур, отправленные в подземный мир. Сюда попали на бессрочное хранение Бенот, один из вавилонских богов; Дагон, идол филистимлян; Астарта, богиня сидонийцев; Тартак, бог хевитов.

Подозреваю, что мои родители так дорожат своими мрачными воспоминаниями о Вудстоке и Бернинг-Мэне совсем не потому, что годы сделали их мудрее. Просто все эти ошибки происходили в тот период жизни, когда они были молоды и не отягощены обязательствами; у них было свободное время и мышечный тонус, а будущее казалось великим и прекрасным приключением. Более того, оба не занимали высокого положения в обществе, так что им было нечего терять, если они и бегали голыми, измазав себе грязью набухшие гениталии.

Итак, чуть не поджарив наркотиками свои собственные мозги, они утверждали, что я должна поступать так же. В школе я открывала коробку с обедом и видела там бутерброд с сыром, пачку яблочного сока, морковные палочки и пятисот-миллиграммовые таблетки оксикодона. В чулок на Рождество мне засовывали – не то чтобы мы отмечали Рождество – три апельсина, сахарную мышку, губную гармошку и… метаквалон. В пасхальной корзинке – хотя этот день мы не называли Пасхой – вместо желатинок я находила комочки гашиша. Хотела бы я забыть, что случилось на мой двенадцатый день рождения, когда я молотила по пиньяте рукояткой метлы перед своими сверстниками и их регрессировавшими родителями – бывшими хиппи, бывшими растаманами, бывшими анархистами. Как только цветное папье-маше разорвалось, на всех присутствующих вместо ирисок и трюфелей повалились упаковки викодина, дарвона, перкодана, ампулы амилнитрата, марки ЛСД и всевозможные барбитураты. Разбогатевшие родители были в экстазе, а мои друзья и я – увы.

К тому же не надо быть нейрохирургом, чтобы понимать: не многим двенадцатилетним очень уж понравится на вечеринке, где одежда необязательна.

Самые мрачные сцены ада просто смешны по сравнению с этой: целое поколение взрослых голышом дерется на полу, хватает горстями капсулы кодеина, пыхтит и вырывает их друг у друга.

И эти люди беспокоились, что из меня вырастет мисс Нимфоман Нимфоманнер.

А сейчас мы с Арчером и Леонардом тянемся за Бабетт и Паттерсоном, пробираемся между холмами обрезков ногтей, серыми буграми из тонких серпиков – остатков маникюров и педикюров. Некоторые кусочки выкрашены в розовый, красный или голубой. Мы идем по узким каньонам, вокруг стекают ручейками, ссыпаются ногти. Ручейки в любой момент могут превратиться в настоящий обвал, который похоронит нас заживо (если можно так выразиться) под осыпью колючего кератина. Над головой пылающий купол оранжевого неба, вдали виднеются клетки, где наши коллеги – проклятые души – сидят в грязи и вечном запустении.

Мы бредем по извилистой тропе. Леонард продолжает перечислять имена демонов, с которыми мы можем столкнуться: Мевет, иудейский демон смерти; Лилит, крадущая детей; Решев, демон чумы; Азазель, демон пустынь; Астарот… Роберт Мэпплторп[7]Роберт Мэпплторп (Robert Mapplethorpe, 1946—1989) – американский фотограф, известный главным образом крупными черно-белыми снимками цветов и обнаженной мужской натуры. За гомоэротизм подвергался резкой критике.… Люцифер… Бегемот…

Паттерсон и Бабетт неспешно поднимаются по склону на холм, из-за которого не видно, что впереди. На гребне они останавливаются. Даже мы сзади заметили, как напряглась Бабетт. Она прикрывает пальцами лицо, сгибается в талии, хватает себя за бедра и резко отворачивается, а потом вытягивает шею, словно ее вот-вот вырвет. Паттерсон оглядывается на нас и кивает, мол, быстрее. Хочет показать нам за горизонтом какую-то очередную гадость.

Мы с Арчером и Леонардом карабкаемся по склону ногтевых обрезков, хрустящих под нашими натужными шагами, как снег или песок. Наконец мы встаем рядом с Паттерсоном и Бабетт на краю склона. В полушаге от нас твердь обрывается, и дальше вскипает море насекомых, тянется до самого горизонта… Жуки, многоножки, огненные муравьи, уховертки, осы, пауки, личинки, саранча и им подобные – все это кипит и бурлит, как зыбучий песок из клешней, усиков, членистых ножек, жал, панцирей и зубов, переливается черным с искорками желтого – осы – и салатового – кузнечики. Непрестанное щелканье и шуршание создает шум, похожий на оглушительный прибой земного океана.

– Круто, а? – говорит Паттерсон, футбольным шлемом обводя зыбь кипящего и волнующегося ужаса. – Любуйтесь!.. Море Насекомых.

Глядя на вспухающие потоки и волны жуков, Леонард корчит гримасу справедливого негодования:

– Пауки – не насекомые!

Наверное, я слишком часто это повторяю, но все-таки: скупой платит дважды. Пластмассовые туфли Бабетт уже развалились, ремешки лопнули, подошвы просят каши. Ее стройные ножки исцарапаны обрезками ногтей и осколками стекла. А вот мои прочные мокасины после долгого похода по подземному миру даже ношеными не кажутся.

Мы смотрим на огромное, колышущееся, как пудинг, жужжащее Море Насекомых. Тут сзади доносится крик. Между холмами из обрезков ногтей к нам бежит, запыхавшись, бородатый мужчина в тоге римского сенатора. Он вытягивает шею, оглядывается через плечо и повторяет:

– Пшезполница! Пшезполница!

На краю склона, встав над нашим обрывом, безумец в тоге тыкает дрожащим пальцем себе за спину. Вперив в нас широко раскрытые, умоляющие глаза, он вопит:

– Пшезполница!

Он быстро ныряет, сучит руками и ногами, но не сразу тонет в кипучей массе жуков. Раз, дважды, трижды он выныривает, пытаясь вдохнуть. Его рот уже набит жуками. Сверчки и пауки жалят его дергающиеся руки, срывают с них плоть. Целый рой уховерток вгрызается в глазницы, тысяченожки нитями тянутся сквозь рваные кровавые дыры меж ребер.

Мы ужасаемся: что могло толкнуть человека на такое? И тут мы с Бабетт, Паттерсоном, Леонардом и Арчером одновременно оборачиваемся и видим, что к нам приближается медленной и тяжелой поступью какое-то существо.