Онлайн чтение книги Смерть под парусом Death under Sail
Глава девятая. Финбоу тянет время

Всё окружающее показалось мне далёким и нереальным, когда я глухо повторил вслед за Финбоу:

— Улыбка на лице мертвеца…

Как это бывает в неправдоподобно реальных снах, я вдруг увидел, как Эвис, прильнув к моему плечу, показывает рукой на струйку крови на теле Роджера.

Финбоу тем временем продолжал:

— Эта улыбка, когда я впервые увидел труп, поставила меня в тупик и навела на мысль, что здесь что-то неладно — она появилась не беспричинно. Думая об Уильяме, я не мог отделаться от подсознательного ощущения, что существует некое серьёзное обстоятельство, говорящее за то, что Уильям не мог быть убийцей. Я мысленно представил, как могла появиться у Роджера эта улыбка… и Уильям никак не вписывался в эту картину. И, сам не зная почему, я не мог заставить себя поверить, что это дело рук Уильяма.

— А я никак не могу забыть его усмешку, — упорствовал я.

— Поставь себя на место Уильяма и скажи положа руку на сердце, разве ты не был бы рад, что Роджера отправили на тот свет? Человека, который в отношении тебя не соблюдал элементарной порядочности! Не сомневаюсь, что Роджер делал вид, будто проявляет самое горячее участие в судьбе Уильяма, и, каким бы это странным ни казалось, он, возможно, и самого себя сумел убедить, что успех Уильяма — его кровное дело. Нечистоплотность подобного рода никогда не бывает полностью осознанной. Вероятно, мы больше симпатизировали бы Роджеру, если б он оказался отъявленным мерзавцем, который с откровенным цинизмом радовался, как ловко ему удалось обвести вокруг пальца Уильяма. Но он, наживаясь за счёт Уильяма, скорее всего, уговаривал себя, что делает это из самых лучших побуждений. Ну, не кажется ли тебе теперь, что Уильям имеет все основания ликовать по поводу смерти Роджера?

— Ты прав, — сказал я, поразмыслив.

Финбоу, вынимая портсигар, задумчиво продолжал:

— Уильям, конечно, тоже не святой. Это чрезвычайно жёсткий, эгоистичный и честолюбивый человек, который твёрдо намерен завоевать своё место под солнцем. Во многих отношениях он ещё духовно не созрел. Он, как ты, очевидно, заметил, сторонится женского общества, равнодушен к классике — читает только научно-популярную литературу. Подобно большинству учёных мужей, он остановился в своём общем развитии на уровне 15-летнего подростка, если не считать тех областей человеческих знаний, которые нужны ему для его научной работы.

— Не все учёные таковы, — возразил я.

— Разумеется, не все, — подтвердил Финбоу. — Далеко за примером ходить не надо, взять хотя бы старину… — И он назвал имя, известное всякому, кто хоть мало-мальски знаком с современной атомной физикой. — Это колосс, он велик почти во всём, но он — исключение, а Уильям — обычное явление.

— А ты не заблуждаешься насчёт Уильяма? — спросил я. — Он действительно немного суховат, если угодно, но во всём остальном он ничем не отличается от других учёных, он не теряет все человеческие качества, как только выходит за пределы своей лаборатории. Уильям же увлекается спортом, состоит в яхт-клубе…

— Иен, друг мой, — перебил меня Финбоу, — когда я говорю, что человек односторонне развит, не следует это понимать как карикатуру: учёный червь, человек не от мира сего, который забывает поесть и тому подобное. В жизни всё выглядит иначе: учёный-исследователь типа Уильяма, как правило, до тонкостей разбирается в парусном спорте и способен своими руками отремонтировать автомобильный двигатель; я говорю о психологической ограниченности, то есть там, где дело касается мира вещей, мира осязаемого, его аналитический ум может сослужить ему службу и он чувствует себя в родной стихии… но его отпугивает всё, что связано с областью человеческих чувств, словом, он теряется, как ребёнок, когда сталкивается с теми сторонами жизни, которые для большинства из нас представляют какую-то ценность и интерес. Теперь ты понимаешь, какой смысл я вкладывал в свои слова?

В моём представлении вполне уживались оба Уильяма — и тот, что стал непререкаемым авторитетом для всех после свершившейся трагедии, и тот, что может быть по-мальчишески робким и неуклюжим наедине с девушкой, скажем с Эвис. В первом случае проблема решалась так же, как и любая научная проблема, в то время как девушка никак не вписывалась в привычный для него мир расчёта и порядка. Я вяло кивнул в знак согласия.

— Он получил блестящую подготовку для своей деятельности и полон самонадеянности и веры в свои способности, в свои силы, — продолжал Финбоу. — Такие личности с их волей и целенаправленным интеллектом — основная движущая сила прогресса в обществе. К тому же Уильям — человек такого склада: он способен чистосердечно радоваться, когда судьба милостиво подбрасывает ему случай утвердиться в своей вере в себя, в том, что будущее сулит ему ещё большие возможности и успех. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда я чиркнул спичкой в темноте, — как бы восстанавливая эту картину, Финбоу чиркнул спичкой и закурил, — мы увидели, как Уильям злорадствует по поводу смерти человека, который больно его обидел, радуется, что этот человек больше не будет стоять у него на пути.

— Боюсь, что мне этот Уильям, если он действительно таков, не нравится, — резюмировал я.

Финбоу, чуть усмехнувшись, ответил:

— Может быть, с такими людьми, как Уильям, и трудно ладить, не то что с нами, добряками, из которых песочек сыплется, зато на таких-то уильямах и зиждется общество.

— Кажется, ты и на этот раз прав. — Я вынужден был признать справедливость доводов Финбоу.

— Разумеется, прав, — подтвердил Финбоу с невозмутимым видом. — Всё его поведение после убийства раскрывает его сущность. Он взял на себя всё руководство после трагедии, потому что в десять раз энергичнее любого из вас. Он сделал весьма логичные умозаключения об обстоятельствах убийства, потому что обладает трезвым, аналитическим умом. Будучи эгоцентричным молодым человеком, он хочет быть постоянно центром внимания, поэтому моё вмешательство задело его самолюбие. В довершение ко всему он не очень хорошо умеет скрывать свои чувства, поэтому он улыбался, думая, что его никто не видит, — он ведь с полным основанием ненавидел Роджера. Вот цепь его поступков, и Уильям не был бы Уильямом, если бы вёл себя иначе.

— Вчера тебе показались любопытными кое-какие детали… например то, что Уильям выскочил на палубу в одних брюках и по пути вниз почему-то задержался в своей каюте. Что ты скажешь об этом теперь? — спросил я.

— Это довольно путаный вопрос, но решающего значения не имеет. Я тебе объясню потом, — ответил Финбоу.

Я ухватился ещё за один штрих, который, с моей точки зрения, тоже был знаменательным.

— Зачем он навязывал свою версию о том, что убийство произошло не раньше 9.15, если не для того, чтобы отвести от себя подозрение?

— Дорогой Иен, — улыбнулся Финбоу. — Уильям подошёл к этому вопросу так же, как к решению любой научной проблемы. Он считал невероятным, что река течёт по прямой, без единой извилины, на протяжении более четверти мили, и исходил из этой ложной посылки. Но случаю было угодно распорядиться иначе: именно здесь единственное место, где река течёт прямёхонько, ни разу не свернув, на протяжении нескольких миль. Уильям просто не знает этой реки. Если бы у нас с тобой не было перед глазами карты, мы бы тоже определили время убийства между 9.15 и 9.25.

— Значит, — продолжал я рассуждать, — убийца умышленно выбрал этот отрезок реки с таким расчётом, чтобы впоследствии каждый участник прогулки мог бы быть заподозрен в преступлении.

— Так! — пробормотал Финбоу. — Теперь я хотел бы знать все причины, заставившие убийцу выбрать именно этот отрезок реки. Во всяком случае, Уильям выбыл из игры. Ты, надеюсь, доволен?

— Но ты ещё не объяснил мне, почему улыбка Роджера доказывает, что Уильям не мог быть его убийцей, — не сдавался я. Финбоу очень убедительно нарисовал портрет Уильяма, но тем не менее неопровержимых доказательств его невиновности я всё-таки не видел.

— Я убедился в этом, когда увидел убитого, — ответил Финбоу, устремив взгляд в пространство и вытянув свою длинную ногу вдоль скамейки, — поражает его странная улыбка. Это не гримаса боли и не нервная судорога. Это приветливая, дружеская улыбка. Мне пришлось немало поломать голову, прежде чем я нашёл подходящее объяснение. Как правило, никто не приходит в восторг от перспективы быть пристреленным на месте. Ларчик открывался просто. Иен, если ты когда-нибудь задумаешь совершить убийство, выбери своей жертвой одного из своих друзей. Тогда механика этого дела значительно упростится.

От будничного тона его слов на меня повеяло таким же унынием и холодом, как и от самой атмосферы стадиона, пустого и заброшенного в этот хмурый, пасмурный день.

Финбоу продолжал свои рассуждения: — Это очень просто делается. Ты подходишь к своему приятелю и в шутку — как это делают мальчишки, когда играют в войну, — приставляешь к его груди пистолет. Он в ответ улыбается, а ты спускаешь курок.

— Неужели ты полагаешь, что в данном случае именно это и произошло? — поразился я.

— Да, или какая-то аналогичная ситуация, — продолжал Финбоу, — а следовательно, Уильям не мог быть убийцей. Представь себе физиономию Роджера в тот момент, когда Уильям приставляет пистолет к его груди. Роджер ведь отлично знал, что Уильям его терпеть не может, и, если бы он увидел перед собой Уильяма с пистолетом в руке… как ты думаешь, стал бы он ему улыбаться?

Передо мной опять возникло лицо Уильяма, волевое и суровое, словно выкованное из металла.

— Убийство, по-моему, произошло вот по какой схеме: некто, кого Роджер считал своим другом, подошёл к нему, когда тот стоял у штурвала, и, угрожая пистолетом, стал его разыгрывать. Вероятно, Роджер написал что-то нелестное об этом человеке в своём судовом журнале, а тот, прочитав запись, пришёл к капитану и сказал ему, что тот поплатится за неё жизнью. Роджер рассмеялся — ты же сам говорил, что он был любитель посмеяться. Затем этот человек якобы в шутку сказал: «Я убью тебя, Роджер!» Роджер, очевидно, опять засмеялся. А тот спросил: «Куда мне целиться, чтобы попасть тебе прямо в сердце?» Убийца, разумеется, не врач и не знал точно, где находится сердце. Роджер, принимая игру, сам приставил дуло пистолета к своему сердцу. Злоумышленник выстрелил и выбросил пистолет, а с ним заодно и судовой журнал за борт. Вот так, Иен, когда ты задумаешь убийство, позаботься о том, чтобы твоей жертвой оказался врач. Это облегчит тебе задачу. Он сам покажет, куда стрелять.

— Да, Уильям — врач, и Роджеру вряд ли пришлось бы показывать ему, куда целиться, чтобы попасть в сердце, — согласился я.

— И кроме того, — присовокупил Финбоу, — всё это вовсе не выглядело бы такой уж смешной шуткой, и вряд ли Роджеру пришло бы в голову улыбаться, увидев перед собой Уильяма с пистолетом в руках.

Мы поднялись и направились к выходу. С щемящей тоской смотрел я, обернувшись, на пустынный стадион, всеми покинутый и неприветливый. Я знал, что мне никогда не забыть слов, произнесённых здесь, как не выкинуть из памяти картину злодейского убийства под прикрытием дружеской шутки. Не думаю, чтобы меня когда-нибудь ещё потянуло на этот стадион.

Финбоу повёз меня к себе, в Портленд-Плейс. После безлюдного холодного стадиона я был счастлив снова очутиться в тёплой комнате, где пламя камина бросало трепещущие красные блики на тёмные стены. Утонув в глубоком кресле, я пил лучший в мире чай и любовался, с каким изяществом и вкусом были подобраны здесь все вещи.

— Финбоу, я ещё не видел квартиры, обставленной с большим вкусом, чем твоя.

— Жить в квартире, обставленной со вкусом, — это удел тех, кто лишён возможности наслаждаться жизнью во всей её полноте, — откликнулся Финбоу, и, хотя он улыбался, мне кажется, он сказал это вполне серьёзно. Но он не любил распространяться о себе и тут же переменил тему:

— Итак, Иен, моё расследование продвигается не так быстро, как следовало бы. Для меня ясно, что ни Уильям, ни Филипп не совершали убийства. Но кто его совершил, я понятия не имею.

Все мои опасения ожили вновь. Я не мог отделаться от мысли, что методом исключения круг подозреваемых будет всё сокращаться и сокращаться, пока не останется один-единственный человек. И я с ужасом думал о том моменте, когда Финбоу достигнет финальной стадии. Желая отвлечься от мрачных мыслей, я спросил:

— Но ты всё ещё не удосужился объяснить мне, почему, собственно, Филипп не мог убить Роджера?

— Ты сам должен был бы догадаться. Это же проще простого, — ответил он с улыбкой.

— Не сомневаюсь, — ответил я. — Но до меня туго доходят такие вещи.

— Если ты сверишься с нашим графиком, ты увидишь, что Филипп вышел из вашего «музыкального салона» буквально за минуту перед тем, как вышли ты и Эвис, и, само собой разумеется, не мог за такое короткое время — часы показывали 9.24 — совершить убийство. Если считать, что он убийца, то, скорее всего, он совершил преступление ещё до того, как появился в каюте. Ты же с поразительной педантичностью описал, как он вошёл в каюту, как обнял за плечи Тони… как аккуратно, волосок к волоску, он был причёсан. Если ты обращал внимание на его волосы, то, очевидно, заметил, что стоит только дунуть, как они тут же рассыпаются в разные стороны. Я тебе как-то советовал понаблюдать, как Тони треплет его шевелюру — в одно мгновение от причёски не остаётся и следа. Они у него настолько мягкие и пушистые, что ему той дело приходится приглаживать их щёткой — и когда он встаёт с постели, и перед умыванием, — иначе они упадут ему на глаза и он ничего не будет видеть. Итак, если допустить, что он был на палубе и стрелял в Роджера, а в это утро дул всё-таки приличный ветерок, смог бы он вернуться оттуда с прилизанными волосами, как ты полагаешь?

Мне хотелось найти хоть какое-нибудь уязвимое место в рассуждениях друга:

— Но он же мог забежать на минутку в свою каюту.

— Мы абсолютно точно знаем, что его там не было. Уильям несколько раз пытался выжить его из ванной, чтобы самому помыться, и всё это время, между 9.00 и 9.05, оттуда слышался голос Филиппа. Уильям занял ванную примерно две минуты спустя, после того как оттуда вышел Филипп, и Филипп больше в каюту не возвращался. Когда Уильям вышел из ванной, он обнаружил Филиппа около приёмника. Остаётся самое большее две минуты, в течение которых мы не знаем, что делал этот шалопай.

— Вполне достаточно, — буркнул я, — чтобы застрелить человека.

— Но не достаточно, — парировал Финбоу, — чтобы застрелить человека, а потом ещё успеть привести мягкие, пушистые волосы в идеальный порядок, не имея под рукой ни зеркала, ни щётки.

— Боюсь, что ты опять прав, — согласился я.

— Боишься? — удивился Финбоу. — А ты что, предпочёл бы, чтобы Филипп оказался виновным? Он безволен, верно, но в обаянии ему никак отказать нельзя.

— Да нет же, я далёк от подобной мысли. Я вообще не хотел бы, чтобы кто-нибудь из них оказался виновен. Но весь ужас в том, что один из них всё-таки преступник, и от этого никуда не уйти.

Мне кажется, что Финбоу понял, в каком я смятении, я с трудом подбирал подходящие слова. Он хорошо меня изучил и, видимо, догадывался, что я в душе молил бога: «Кто угодно, только не Эвис!»

— И как бы это ни было больно, — сказал он, — ты, скорее, согласишься, чтобы убийцей оказался Филипп, только бы не кто-то другой. — И, покончив с этим вопросом, он спросил: — Иен, мне почему-то думается, что моя версия насчёт отпечатков пальцев на штурвале показалась тебе не очень убедительной, а?

— Я и сейчас нахожу странным, что на штурвале найдены отпечатки пальцев одного только Уильяма.

Финбоу начал объяснять:

— Самое главное в другом — там не оказалось отпечатков пальцев Роджера. Это может означать только одно: что штурвал очень тщательно протёрли, после того как Роджер прикасался к нему последний раз. Если убийца не дурак, то он сделал это, чтобы уничтожить вместе с ними и свои следы.

Ещё не совсем понимая, куда он клонит, я кивнул.

— Видишь, Иен, — продолжал Финбоу, — значит, версия, будто Уильям, бросившись на твой зов, схватился за штурвал, чтобы можно было потом объяснить, откуда на штурвале отпечатки его пальцев, несостоятельна. Если бы Уильям намеренно хотел всех запутать, чтобы скрыть следы своих пальцев, оставленных ещё до того, как был найден труп Роджера, тогда должны быть отпечатки пальцев Роджера. Но в том-то и дело, что убийца, перед тем как уйти с палубы, стёр абсолютно все следы, имевшиеся на штурвале, а это значит, что Уильям, швартуя яхту, оставил отпечатки своих пальцев на штурвале без всякого умысла.

Нельзя было не согласиться с этим здравым и логичным выводом.

— Да, всё ясно. Только почему ты не додумался до этого раньше?

— Да как-то в голову не пришло, — задумчиво произнёс он. — Но, по-моему, не такой уж это грех — упустить одну не столь существенную деталь в таком запутанном деле. Не так это, в конце концов, и важно. Единственное, что можно сказать по этому поводу: нет ничего подозрительного в том, что Уильям, когда ты позвал его на помощь, бросился к штурвалу и повёл яхту. Он просто не мог поступить иначе — такова его натура, я тебе уже объяснял. И не надо искать никаких скрытых мотивов в его поступках.

— Целиком и полностью с тобой согласен, — сказал я, — только почему он отделился от нашей компании и пошёл к себе, тогда как все остальные направились в центральную каюту?

— На то, — пряча улыбку, ответил Финбоу, — у него была весьма серьёзная причина.

— Какая? — спросил я.

— Он ушёл, чтобы надеть сорочку, — ответил он.

— Только и всего? — удивился я.

— Только и всего, — подтвердил Финбоу. — На палубу он выскочил чуть не нагишом, но для серьёзного разговора хотел предстать в приличном виде. Одно время меня мучил вопрос, почему всё-таки он появился на палубе полуголый. Как будто заранее готовил себе предлог вернуться в свою каюту на обратном пути. На первый взгляд это выглядело подозрительно. Однако в таком предположении было одно слабое место — ему нечего было больше делать в своей каюте, кроме как надеть сорочку. Он не мог рассчитывать смыть какие-то следы, так как там нет умывальника. Спрятать что-то? Тоже нет, так как Беррелл давным-давно обнаружил бы спрятанное. Словом, мне пришлось отказаться от этой версии. Прямо зло берёт: только выдумаешь эдакого коварного злодея-убийцу, как тут же оказывается, что всё это только твоя фантазия. Боюсь, что в данном случае всё до обидного просто: Уильям выбежал на палубу без сорочки потому, что на нём в тот момент, когда ты ему крикнул, не оказалось сорочки, а в каюту к себе забежал по той простой причине, что ему необходимо было одеться.

Обедать мы поехали в мой клуб, и Финбоу упорно настаивал на том, чтобы мы не спешили и отдали должное клубной кухне.

— Самое главное, чтобы твои друзья не догадались, что я приехал с целью найти убийцу Роджера. Кое-кто, может быть, и догадывается, но я льщу себя надеждой, что довольно сносно играю роль друга, который в трудную минуту жизни пришёл на помощь и не оставил тебя в беде. Если мы сейчас сорвёмся и помчимся в Норфолк, чтобы, не дай бог, не пропустить ни одного сказанного там слова, то атмосфера подозрительности ещё более обострится. И хотя я действительно не хотел бы пропустить ничего из того, что там говорится и делается, лучше задержаться. Давай посидим, как в старые добрые времена. Что ещё остаётся нам, бобылям?

Мне не терпелось вернуться назад, к друзьям, но в то же время я отдавал себе отчёт, что надо вести себя так, чтобы никому и в голову не пришла мысль об истинных целях приезда Финбоу.

— Против смерти, как таковой, я ничего не могу возразить, но какой смертью умереть — мне далеко не безразлично, — продолжал он. — Вот будет потеха, если меня пристукнут на этом богом забытом болоте и мой бездыханный труп найдут Алоиз Беррелл вместе с миссис Тафтс! Даже если бы жертвой убийцы пал ты, Иен, это не сдвинуло бы дела с места: лишний штрих, который, возможно, только спутал бы все карты. В общем, я не вижу серьёзных причин, для того чтобы устранять тебя. — Внезапно он оставил шутливый тон и серьёзно сказал: — Запомни, Иен, убийца Роджера на редкость умён и способен на любой самый отчаянный шаг.

В полночь Финбоу усадил меня в свою машину, и мы направились к северным окраинам Лондона. Когда позади остались последние дома, я настроился на долгий путь в Норидж. Свет фар ложился длинными светлыми снопами на прямую ленту шоссе, далеко освещая дорогу. Я пребывал в том блаженно-мечтательном состоянии, которое всегда испытываешь во время быстрой езды ночью в комфортабельной машине. Но Финбоу вернул меня на землю.

— Завтра к этому времени я должен знать, кто совершил преступление.

— Что ты намерен предпринять? — встрепенулся я.

— Ничего особенного, просто нарисовать мысленный портрет каждого участника прогулки. Это не так уж сложно. Сделал же я портрет Уильяма, теперь он ясен мне до конца. И Филипп тоже. Я уверен, что смог бы заранее предсказать каждый его шаг, каждое слово. Они оба выбыли из игры. Следующее задание — составить себе ясное представление об остальных трёх. Когда я с ним справлюсь, думаю, что всё встанет на свои места и загадочное перестанет быть загадочным. А знаешь, Иен, в этом деле действительно есть свои загадки. Зачем Эвис понадобился вчера вечером огонь, хотел бы я знать? Ничего, скоро всё выясним. Расследование облегчает одно обстоятельство: в преступлении могут быть замешаны всего пять человек. Итак, как бы туп я ни был, но рано или поздно методом исключения я должен добраться до истины. В том, что имеешь дело с замкнутым кругом людей, есть своя прелесть. Это похоже на расследование убийства, совершённого на необитаемом острове, куда волей судьбы заброшены шесть человек.

Около половины третьего ночи мы прибыли в Поттер-Хайгем. Оставив машину в деревне, мы зашагали по тропинке к нашей вилле. По земле плыл плотный туман с реки, и наши пальто отяжелели от влаги. Туман стелился понизу, а над нами темнело чистое, звёздное небо. Мне не терпелось поскорее войти в дом и убедиться, что за время нашего отсутствия ничего страшного не произошло.

Дойдя до поворота тропинки, мы увидели вначале крышу, а затем и смутные очертания дома. Нигде ни огонька, дом словно вымер.

— Все спят, — шепнул мне Финбоу. — Тише!

Мы подошли к дому на цыпочках, и я осторожно открыл дверь. В маленькой прихожей было темно как в преисподней.

— Зайди в столовую, — тихо распорядился Финбоу, — там на каминной полке стоит свеча.

Я открыл дверь справа от себя, ощупью нашёл свечу и зажёг её. Подождав, пока пламя разгорелось, я повернулся, чтобы выйти, и весь похолодел от ужаса.

Сжавшись в комочек, из угла комнаты на меня смотрела широко открытыми, полными страха глазами Эвис.