Онлайн чтение книги Дело о полку Игореве
Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

позднее утро

День выдался яркий, звонкий, но близость осени ощущалась во всем – в арктической просторности стылого безветрия, в бездонной черноте теней, где проваливается и меркнет взгляд, в ослепительности прозрачно-голубых, как лед, небес.

Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович – сотрудники уважительно-ласково называли его Раби Нилычем – прихлебнул горячего чаю из блюдца, поставил блюдце на стол и потянулся к изящной соломенной корзинке с сушками.

– Рива, как всегда, преувеличивает, – сказал он и захрустел сушкой.

Красавица-дочь Мокия Ниловича, сидевшая рядом с отцом, от души засмеялась.

– По-моему, папенька, не три, а все-таки по крайней мере четыре, – проговорила Рива, лукаво косясь на Богдана. – Это ты преуменьшаешь.

– Вот нынешняя молодежь, – глубоко вздохнул Мокий Нилович. – И спорят, и спорят…

Мокий Нилович Рабинович бросал курить.

– Честное слово, Раби Нилыч, – примирительно сказал Богдан, – мне иногда казалось, что для вас и пять пачек не предел.

Они чаевничали втроем – супруга Великого мужа на несколько дней отбыла по служебной надобности в Иерусалимский улус – на искусственном островке посреди пруда в саду загородного имения Мокия Ниловича, в беседке, именуемой «Залом, с коим соседствует добродетель» и увешанной длинными свитками с изречениями из Торы.

– Ну, может, и бывали напряженные дни, когда я выкуривал по четыре пачки, – сдался Мокий Нилович. – Но нечасто. Нечасто.

– А кашлял-то как по утрам! – с ужасом припомнила Рива.

– Честно сказать, я и теперь еще подкашливаю слегка, – признался Мокий Нилович. – Но все равно – совсем иначе чувствую себя. Совсем иначе. Пару-тройку сигарет за день выкурю – и хорошо, и ладно.

– Поверите ли, Богдан Рухович, – доверительно поведала девушка, – я уж и мечтать перестала о том, что папенька бросит табак этот. Просто чудо Господне! Только вот Карпуша тоскует, – вздохнула Рива и, ладонью попробовав, не остыл ли чайник, чуть повернулась и попыталась, прищурившись, глянуть на горящую от солнца гладь воды. Сразу отвернулась, махнув рукой. – Нет, не вижу. Слепит очень.

– Там он, сердешный, там, – сказал Богдан, который сидел сбоку: ему отчетливо различим был сквозь воду силуэт громадного, замершего в унылой неподвижности карпа, которого заботливая Рива в свое время приучила подъедать за батюшкой бесчисленные летящие в воду окурки.

– Я уж ему с позавчерашнего вечера стала целые кидать, – сообщила Рива. – Кушает… Но все равно скучает. Еда – едой, а общение? Бывало, папенька тут посидит, покурит вечерком с полчасика – Карпуша оттуда смотрит, губами шевелит… окурков пять-шесть схрумкает – вроде и побеседовали. А теперь… Или, может, обиделся, – продолжала она задумчиво, – вчера-то мне так жалко его стало, так жалко, что я… – девушка замялась, – уж простите, батюшка, а только целую сигару из тех, что вам в прошлом году с Кубани прислали, взяла ему и кинула. Карпуша-то ее – ам! Ан не окурок… Наверное, крепкая она ему, сигара-то…

Мокий Нилович шутливо погрозил дочери пальцем.

– Вот мы и стараемся, Богдан, на пруду чаи гонять почаще, – сказал он. – Все-таки ему повеселей.

– Понимаю, – сказал Богдан и взял бублик. – Божья тварь.

– Во-во… Так что сильно тебе сие заведение рекомендую, – вновь вернулся к прежней теме Мокий Нилович, подливая себе из чайника чаю. – И название-то какое: «Тысяча лет здоровья»!

– Да я ж не курю. И не пью. Почти…

– Я говорю тебе, Богдан, там вообще от всего лечат. Новейший центр. Живописное место на самом берегу залива, нетронутый лес по сторонам, озера. Воздух, как в горах. Высокотехнологичное оборудование последнего поколения, ничего ввозного. Правда, – Мокий Нилович усмехнулся, – слов ввозных много. Животворное общение у тамошних медиков не иначе как «витагенные контакты». А пиявколечение – как бишь… гирудотерапия!

Богдан едва не уронил чашку.

– Как-как? – в полном восторге переспросил он, сразу вспоминая завсегдатая харчевни Ябан-аги йога Гарудина. – Гарудотерапия?

– Нет, – с сожалением возразил Мокий Нилович. – Мне тоже по первости показалось, будто они от птицы Гаруды словцо выродили… Нет, это на латынский манер. Пиявицы – гируды по-ихнему.

– Вот и верь ученым, – подперев щечку кулачком, задумчиво произнесла Рива, – когда они утверждают, будто совсем даже не все языки произошли от одного, древнейшего единого…

– Но сами эти… витагенные контакты, – со вкусом повторил смешное словосочетание Великий муж, – дорогого стоят! Я с одним ечем[9]При неофициальном общении многие ордусяне, особенно коллеги, сокращали общепринятые обращения одного человека к другому до возможного минимума. Например, безупречно вежливое ордусское обращение низшего к высшему – «драгоценный преждерожденный единочаятель такой-то». В деловой обстановке, особенно если разница в чинах не слишком велика, оно редуцировалось до «драг прер еч». Основным же и наиболее общим обращением ордусян друг к другу является слово «единочаятель» – в подлиннике ван Зайчика: «тунчжи» 同志, – сокращенно: «еч». там разговорился… Желудок ему безо всяких таблеток и ножей вылечили. Просто специально дрессированную кошку здоровенную клали на живот, и он ее гладил по паре часов кряду – а она, дескать, сворачивается как-то особо ласково, греет… статическое электричество дает, наводит и снимает поля. Чудо-кошка, ей-богу! Через десять сеансов язвы как ни бывало! Да и я – посмотри. Ведь действительно с двух укусов курить перестал. Вот в эту точку и в эту… – Мокий Нилович распахнул теплый халат на смуглой волосатой груди и показал две точки под ключицами. Там виднелись уже сходящие синяки. – Нет, Богдан, кроме шуток. Рекомендую.

– Я здоров, – почти с сожалением ответствовал Богдан. И благоразумно добавил: – Пока.

– Ну, на будущее учти… А младшая супруга твоя как? Вот бы ее подлечить там после асланiвськой-то встряски – ей-богу, милое было б дело! Дорогонько, конечно – ну да после повышения тебе это все ништо!

Богдан немного помедлил с ответом.

– Жанночка, слава Богу, вполне поправилась. Конечно, суетиться подле нее мне эти дни пришлось немало… но… Это же мне только в радость.

Рива мечтательно подперла уже обе щечки обоими кулачками.

– Вы, наверное, замечательный муж, Богдан Рухович, – проговорила она, неотрывно глядя на Богдана своими огромными глазами. – Добрый, заботливый и справедливый.

Тут уж настала очередь Богдана краснеть.

– Да как вам сказать, Рива Мокиевна… – пробормотал он смущенно.

– Дочка, – Мокий Нилович негромко кашлянул, – чай простыл.

– Да, папенька, – ответствовала Рива, с готовностью вскакивая и чуть кланяясь отцу. Споро поставила на серебряный поднос чайник, три пустые чашки и, мелко ступая в длинном кимоно, вышла из беседки, грациозно проплыла над уютным горбатым мостиком, соединявшим остров с материком сада, и скрылась за кустарниками.

Мода на кимоно нихонского кроя, в середине весны вдруг полыхнувшая среди молодых девушек Александрийского улуса, все не проходила. «Странно, – подумал Богдан. – И почему тех, кто вступает в жизнь, вечно тянет на иноземное? Ханбалыкские халаты куда удобнее… Вон как славно сидит на Раби. И тепло, и вольготно».

– Совсем в возраст вошла, – вполголоса поведал Богдану Мокий Нилович.

– Хороша, – искренне ответил Богдан.

– Глаз с тебя не сводит.

– Да помилуйте, Раби Нилыч…

– Вот те крест. Сам не видишь, что ли?

Богдан не нашелся, что ответить.

– А я бы не против, – вдруг сказал Мокий Нилович, глядя мимо Богдана и задумчиво сцепив пальцы лежащих на столе рук. – То есть дело ваше, конечно… Просто мне бы, старику, спокойней было. Может, каким любительницам острых ощущений с тобою и пресновато – но за тобой, как за каменной стеной. Вот уж в чем я уверен. – Он усмехнулся. – И тебе бы весело. Собрал бы целый, как одно время в Европах модно говорить было, интернационал. Узбечка, француженка, ютайка[10]Ютаями в Китае спокон веку называли евреев. Ютай, или, полностью, ютайжэнь 猶太人 – это, несомненно, в первую очередь транскрипционное обозначение. Однако оно может одновременно читаться и по смыслу. Первый иероглиф значит «все еще», «несмотря ни на что», «вопреки», «по-прежнему». Второй употребляется в китайском языке крайне часто и входит, например, составной частью в такие известные слова, как «тайфэн» (прозвище Багатура Лобо), или, в японском чтении, «тайфун» – «великий ветер». Третий же иероглиф постоянные читатели ван Зайчика, вероятно, уже научились узнавать сами – это «человек», «люди». Таким образом, в целом «ютайжэнь» значит: «как ни крути – великий народ».…

Несмотря на прохладу, Богдана бросило в жар.

– Маловато для интернационала, – натужно попытался он отшутиться.

Вотще. Голос прозвучал как-то сипло.

– Какие твои года, – спокойно ответил Мокий Нилович и глянул ему прямо в лицо. – Ты и пятерых теперь вполне прокормишь, после повышения-то в ранге. Тем более, скажем, Рива моя бездельничать не будет, работать пойдет обязательно. Математикой бредит, астрофизикой… Помнишь, я тебе рассказывал, что в прошлом году она на объявленный Тибетской обсерваторией конкурс сочинение подавала?

– Помню.

– Первое место заняла, – сдержанно, но гордо уронил Мокий Нилович. – Директор обсерватории, цзиньши астрофизических наук Чэн Тойво Петрович ей золотой диск Галактики прислал, с личной подписью и киноварной печатью на веревочке…

– Вот умница девочка! – искренне восхитился Богдан. Талантам ближних он всегда радовался безоглядно, от души. – А ведь я ее совсем пацанкой помню, по деревьям любила лазить… Наверное, к звездам поближе подбиралась.

Мокий Нилович хмыкнул.

– Как же вы до сих пор не похвастались-то, Раби?

– К слову не пришлось, – слегка замялся суровый отец.

Из-за поворота ведшей к дому дорожки, аккуратно посыпанной ярко-желтым песком, показалась Рива Мокиевна с подносом в руках. Богдан неловко отвел глаза – и поднял их, лишь когда девушка, улыбаясь ему, поставила перед ним чашку и наполнила темным, ароматным, слегка дымящимся в прохладном воздухе чаем.

– Благодарю вас, Рива Мокиевна, – проговорил Богдан.

– Ах, что вы, Богдан Рухович, – ответствовала та.

Мокий Нилович с легкой доброй усмешкой, чуть исподлобья, наблюдал за ними. А когда девушка уселась на свое место и налила чаю себе, он достал из лежавшей в кресле рядом с ним пачки «Гаолэ»[11]Букв.: «Высокая радость» 高樂, но, в сущности, это можно было бы перевести просто как «Кайф». сигарету. Подержал в руках мгновение, а потом решительно встряхнулся и, не закуривая, метнул ее в пруд.

Карпуша увесистой чешуйчатой молнией вознесся из воды, на лету жамкнул сигарету и с аккуратным плеском провалился обратно в расплавленное сверкание.

– Эк! – довольно крякнул Мокий Нилович, провожая любимца взглядом. – Молодца!

– А ведь это несправедливо, – вдруг проговорил Богдан.

– Что? – не понял Мокий Нилович.

– Я бы даже сказал, жестоко. Уж простите меня, Раби Нилыч, на резком слове.

– Да ты о чем, Богдан? – нахмурился сановник.

– О карпе. Мнится мне, его уж, как и вас, пора лечить от пристрастия к табаку. Наверное, табак и рыбе вреден.

Яркие, пухлые губы Ривы Мокиевны изумленно приоткрылись: редко кто брал на себя смелость делать замечания ее отцу.

– Каков! – одобрительно буркнул Мокий Нилович после короткой паузы. – Нет, каков, а, дочка! Яко благ и человеколюбец. Даже – рыболюбец!

Богдан поправил очки.

– Нет, ну правда, Мокий Нилович…

– Уж не знаю, какой ты на самом деле муж, – проговорил Раби Нилыч, – это Фирузе и Жанну спрашивать надо…

Лицо и даже шея Ривы в момент стали пунцовыми, словно в ее сторону плеснуло по ветру пламенем близкого костра – и девушка в полном смущении отвернулась.

– Но вот что Великий муж из тебя получится отменный – тут у меня сомнений нет. Ни малейших нет. Вот на сей предмет я и хотел поговорить с тобой, когда звал откушать чаю…

Богдан покрутил головой.

– Слушаю вас, – пробормотал он.

– Меня, может, уложат на время. Может, на десять дней, может, седмиц на пару. Обследоваться да подлечиться как следует быть, без спешки. И… старый я стал. Год ли, два ли еще протяну в главных блюстителях – все равно уходить вскорости. Вот тебе и тренировка, пока я в этой самой «Тысяче лет» сибаритствую. Временным Великим мужем я оставляю тебя. Привыкай.

Богдан не сразу нашел в себе силы ответить. Слишком все это было неожиданно.

– Мокий Нилович, я недостоин… – монотонно забубнил он, пытливо вглядываясь в глубины своей чашки с чаем, но Мокий Нилович его перебил.

– Брось. Я и с князем давеча говорил на сей предмет. У него сейчас голова кругом идет, конечно, на днях голосование по этой челобитной, насчет снижения налога… Но твое имя он хорошо помнит. И он целиком за.

Тут уж перечить было бессмысленно. Богдан только сглотнул пару раз, чтоб не перехватило горло некстати, встал, одернул ветровку, которую Жанна не называла иначе как «а-ля Рюри́къ», опустил руки по швам и сдержанно отчеканил:

– Служу Ордуси.

Рива, с прижатой к груди чашкой чая в руках, восхищенно глядела на него снизу вверх. Пруд у нее за спиной торжественно сверкал.

Благоверный сад,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

день

Начальные восемь седмиц супружества проходят под знаком Огня. Вечно куда-то спешащие западные варвары называют начало брака медовым месяцем, отводя молодоженам на первый пыл срок постыдно короткий, и фантазия европейская в сравнениях не идет дальше меда. Что ж, там и прекрасную часть женского тела, которую по всей Ордуси благоговейно и поэтично именуют «яшмовой вазой», зовут «honey pot» – «горшочек с медом»; можно подумать, изголодались они в Европе совсем, и предел тамошних вожделений и мечтаний – по-быстрому сладкого от пуза налопаться. Нет, конечно. Неистовые размолвки и страстные примирения, судорожные ночи и мгновенные дни – никакой это не мед. Даже не сахар.

Огонь.

Потом эту стихию начинает тушить холодный душ общего быта и каждодневного неприукрашенного трения. Начинается власть Воды. И длится она еще семь месяцев. А если брак устоит, не размокнет и не утонет под сим остужающим напором, власть над ним берет плодоносная стихия Земли. Два да семь – девять. Начинаются дети.

Рожать, разумеется, не возбраняется никому и через пять, и через десять лет после заключения брака, если есть на то обоюдные возможности и общее желание. Но считается, что знак Земли властвует над мужем и женою ровно три года. Потом его сменяет знак Дерева. Семья перестает быть суетливой и недолговечной травой, торопливо лезущей из земли, и становится крепким стеблем, могучим стволом, пустившим корни и поднявшимся, чтобы зеленеть и ветвиться, всерьез и надолго.

И наконец, если брак не распадается за десять деревянных лет, над ним простирает свои несокрушимые крыла Металл. Дальше вступают в силу уже иные, более частные степени: серебряная годовщина, золотая годовщина; ну, а если Господь, Аллах, или кто еще наделил супругов из ряда вон выходящим долголетием – то и ванадиевая, и иридиевая…

Моменты перехода от одной стихии к другой – самые опасные для семьи. Понимающие супруги ведут точный календарь совместной жизни и в эти дни стараются быть друг с другом особенно нежными и уступчивыми; вслух не говоря ни слова о причинах такого поведения – зачем говорить о том, что общеизвестно; чудеса изобретательности проявляют, дабы потешить близкого человека, поелику возможно: подарком ли нежданным, путешествием ли долгожданным… да хоть чем.

А в тяжкий день перехода от Огня к Воде обязательно творят благодарственные жертвоприношения там, где когда-то повстречались.

Всех этих тонкостей прекрасная варварка Жанна, конечно, не знала, да и знать не могла; Богдан и не обольщался. Но сам-то он был, слава Богу, человеком культурным. И подготовился ко дню, коим начиналась девятая седмица их странного супружества, загодя.

Все получилось как нельзя лучше. В несколько смятенных чувствах вернувшись от Мокия Ниловича, Богдан, отобедав и успокоившись, уговорил Жанну поехать кататься. Погода какая, посмотри, Жанночка! В наших широтах столь яркий день – редкость… Поехали?

Поехали.

А в просторном гараже под их двадцатиапартаментным особняком Жанна с ее истинно галльским темпераментом и безупречным чувством прекрасного уж не могла не обратить внимания на неожиданно возникшую по соседству с потрепанным «хиусом» Богдана и своим заморским «феррари» новенькую сверкающую повозку небесно-голубого цвета – напевного и глубокого, как первый гул колокола в рождественскую ночь. Удивительно изящные, хотя и, на аскетичный вкус Богдана, несколько кричащие о собственной породистости очертания разительно отличались и от неброской уютности «хиуса», и от зализанной европейской сплюснутости. Почти не отличаясь от соседей по размерам, новая повозка выглядела рядом с ними как императорская яхта рядом с рыбачьими катерами.

– Какая! – восхищенно произнесла Жанна. Неизбывная женская страсть ко всему блестящему и чистая, совсем непредосудительная зависть к неизвестному владельцу вдруг возникшей роскошной игрушки мигом засветились в ней, ровно стосвечовая лампочка под шелковым абажуром, расписанным видами священных гор. Жанна подошла, присматриваясь внимательнее, вплотную к незнакомой повозке. – Никогда еще не видела такой…

– Это «тариэль», – сказал Богдан. – Последняя модель, три месяца назад пошла в серию. Скорость до пятисот ли[12]Китайская верста, около полукилометра., движок вдвое экономичнее твоего «феррари»…

– Дорогая, наверное?

– Довольно дорогая, – уклончиво сказал скромный минфа[13]Ученая степень Богдана. По-китайски это значит «проникший в [смысл] законов» и пишется так: 明法. Данная степень существовала в Китае по крайней мере со времени династии Хань, то есть с начала нашей эры.. Значительная прибавка к жалованью, воспоследовавшая сразу за награждением Богдана званием Всепроницающего Зерцала, оказалась весьма кстати.

– Смотри-ка! Ключ торчит. Какие вы все-таки в Ордуси беспечные… Интересно, – Жанна с любопытством оглянулась на двери гаража, словно ожидая, что сейчас сюда спустится неизвестный владелец молниеносно пленившей ее сердце повозки, – чья это?

Всех соседей по дому она уже знала наперечет, и ясно было, что сейчас молодица лихорадочно перебирает в уме их фамилии, финансовые возможности и транспортные потребности.

– Твоя, – просто ответил Богдан.

Жанна окаменела. Потом растерянно посмотрела в лицо мужу.

– Что?

Богдан смущенно улыбнулся.

– Твоя, – повторил он. – Что ты по сию пору на своей италийской ездишь, ровно какая-нибудь гокэ.

– Богдан… – потрясенно проговорила Жанна.

– Сегодня началась девятая седмица нашей совместной жизни, – торжественно проговорил Богдан. – В этот день у нас принято делать подарки.

Жанна, забыв о драгоценной повозке, порывисто шагнула к нему. Прижалась, спрятала лицо у него на груди, обняла. Коротко прошуршал ее плащ – и в просторном гараже вновь стало совсем тихо.

– Ты лучший из людей, – шепнула Жанна.

«Во всяком случае, не худший, – без ложной скромности подумал Богдан. – Но как бы я это мог тебе показать, если бы не прибавка?»

…Они остановились на набережной возле Благоверного сада – как раз в том месте, где два месяца назад, ища стоянки, юркий «феррари» скользнул перед носом «хиуса». С охапкой купленных по дороге роз в руках Богдан выбрался из «тариэля», который, восхищенно осваиваясь, от самого дома осторожно вела Жанна – и, отделив одну розу от остальных, выпустил ее из пальцев.

– Богдан! – Жанна, уже ушедшая на несколько шагов вперед, вовремя обернулась. – Ты розочку потерял!

И метнулась подобрать.

– Не трогай, – сказал Богдан, едва видный за ворохом алых роз. – Я нарочно. Ведь именно здесь я тебя в первый раз увидел. Это… ну… вроде как жертвоприношение. Если цветок лежит ни с того ни с сего посреди улицы – всем сразу понятно, почему. Никто не возьмет. Пока не завянет.

Неторопливо, бок о бок, они пошли по чистой и ухоженной, как дворцовый паркет, аллее к Жасминовому Всаднику.

Воздух под хлесткими лучами солнца все же потеплел к середине дня. День сиял. В Благоверном саду, пользуясь погожей шестерицей, гуляли и стар, и млад. Мамы с колясками, дедушки с внуками, ученые с книгами, женихи с невестами, молодежь с гитарами…

– А вот здесь я впервые всерьез обратил на тебя внимание, – сказал Богдан, когда они приблизились к постаменту. Святой князь Александр на вздыбленном коне грозно и гордо смотрел вдаль, распаленный битвою конь топтал копытами образину гадюки в католической тиаре… все как два месяца назад. Все, как двести, триста, четыреста лет назад…

– А почему? – не удержалась Жанна.

– Ты не фотографировала. Стояла такая задумчивая… Явно размышляла о главном.

– Не помню, о чем, – призналась Жанна.

Они приблизились вплотную к постаменту. Теперь стали различимы выгравированные на глыбе карельского гранита скупые, но проникновенные и исполненные самых глубоких чувств слова: «Благоверному князю – благодарные потомки». И несколько правее надпись ханьская – четыре строки по четыре иероглифа:

Аккуратно лавируя между созерцающими памятник людьми, Богдан и Жанна подошли к постаменту вплотную. Богдан медленно, церемонно поклонился памятнику в пояс, – положил у постамента половину букета – и выпрямился. Сразу за ним, словно тень повторяя его движения, выпрямилась его жена.

После они двинулись к Сладкозвучному Залу – где, стараниями Фирузе, старшей жены Богдана, впервые заговорили друг с другом.

– Жаль, Зал закрыт днем, – уже понимая его намерения, сказала Жанна.

– Положим у двери, – ответил Богдан. – Это все равно.

При выходе на аллею, ведшую с поляны Всадника к Залу, Богдан вдруг остановился, прислушиваясь.

– Хо, – сказал он. На лице его проступила счастливая, совершенно детская улыбка. – Коллеги будущие! Сто лет этой песенки не слышал…

Облепив, будто галчата, одну из многочисленных скамеек, под аккомпанемент двух дребезжащих гитар, с десяток развеселых парней и девчонок пели, то попадая в ноту, то кто во что горазд, однако громко, азартно и от всей души:

– Подойдем? – покосившись на жену, спросил Богдан.

– Как скажешь, любимый, – ответила Жанна. Она твердо решила с сегодняшнего дня на все просьбы и предложения мужа отвечать только так.

Они подошли.

С любопытством повернувшись к ним, ребята перестали петь.

– Последний экзамен сдали? – спросил Богдан.

– Ага! – раздался в ответ нестройный гомон. – Так точно, драг прер еч!

– Законоведческое отделение великого училища?

– Ага!

А кто-то особенно честный добавил:

– Заочное. Очники вчера гуляли.

– Я вас по гимну узнал. Десять лет прошло, а ничего не изменилось, – сообщил Богдан Жанне. – Приятно…

– И нам приятно! – ответил звонкий девичий голос.

Букет стал меньше и Богдан нес его уже в одной руке – поэтому супруги держались теперь под руки. И Жанна почувствовала локтем, как Богдан окаменел.

Она с тревогой глянула ему в лицо.

Нет, ничего. Только смотрит на ответившую ему девушку как-то… странно. Сама не своя от внезапно всколыхнувшегося неприятного чувства ревности, Жанна присмотрелась к девице внимательнее. Девица как девица – сидит на спинке скамейки с бутылочкой кваса в руке; штаны в обтяжку, просторная кожаная куртка… Красивая, хотя и вполне специфической красотой – ханеянка, наверное. А может, казашка. В таких тонкостях Жанна еще не научилась разбираться. Непроизвольно она взяла мужа под руку покрепче. «Мой!» И тут же вспомнила о Фирузе.

А Богдан, похолодев, думал в эти мгновения: «Нет. Нет. Не может быть».

Девушка как две капли была похожа на принцессу Чжу Ли[15]Принцесса императорской крови Чжу Ли – один из основных персонажей «Дела жадного варвара»..

– Желаю всем вам стать через пять лет сюцаями, – сказал Богдан. В ответ к лучезарным небесам торжественно вознеслись многочисленные руки с разнообразными бутылочками.

– Совет да любовь! – закричали развеселые юнцы и юницы, заметившие, видно, как супруги приносили в жертву Всаднику цветы. – Многая лета! Ваньсуй! Служим Ордуси!

Богдан и Жанна двинулись дальше. За спинами их с новой силой забренчали обе гитары.

«Ничего не скажу Багу, – думал Богдан. – Ничего. У них со Стасей, похоже, так сообразно все складывается – грех спугнуть… – Он вспомнил, как мечтала принцесса Чжу работать следователем, преследовать человеконарушителей на крышах… – Не может быть, – решительно сказал он себе. – Нет. Просто сходство».

«Не хватало еще, – думала Жанна, – чтобы он у меня на глазах ханеянку подцепил. И, главное, на той же площади, что и меня!»

Богдан обернулся. И Жанна, коли так, на всякий случай обернулась тоже.

Красивая девушка с раскосыми глазами смотрела им вслед.

Харчевня «Алаверды»,

19-й день восьмого месяца, шестерица,

ранний вечер

Исторические места имеют обыкновение обрастать реликвиями, как днища ветеранов мореплавания – моллюсками.

Недавно над одним из столиков в харчевне Ябан-аги повисла на цепях массивная бронзовая дщица с гравированными в древнем стиле надписями по-русски и по-ханьски: «Здесь в 13 день восьмого месяца 2000 года по христианскому летоисчислению (девятый год под девизом правления „Человеколюбивое взращивание“) специальным Гонцом Великой Важности драгоценные императорские награды были вручены ургенчскому беку Ширмамеду Кормибарсову, срединному помощнику Возвышенного Управления этического надзора Богдану Оуянцеву-Сю и приравненному ланчжуну[16]Досл.: «мо́лодец посредине» 郎中. Баг давно получил ранг, соответствующей этой высокой должности, (она примерно равна должности начальника отдела в министерстве); мог бы занять и саму должность – но так и не променял милой его сердцу оперативной работы на кабинетную рутину. Управления внешней охраны Багатуру Лобо».

Ябан-ага, конечно, предпочел бы перечислить героев в обратном порядке, начав со своего старинного приятеля Бага – но, как ни крути, а бек Кормибарсов был среди прочих старшим по возрасту, а что до Богдана, то с императорскими цензорами, будь они хоть трижды милейшими людьми, лучше держаться поуважительнее. На всякий случай. На Аллаха надейся, а верблюда привязывай.

Впрочем, когда дщица впервые была продемонстрирована недвижимо сидящему на своих книгах йогу Гарудину, тот, хоть так и не открыл глаз, вздохнул с одобрением – и пиво в его кружке, оглушительно хлюпнув, исчезло напрочь. Пришлось не просто добавлять, а наливать заново.

За этим самым столиком, которому, даже когда он пребывал незанятым, иные посетители осмеливались теперь лишь почтительно кланяться, расположились нынче единочаятели со своими подругами.

Некоторое время обсуждали напитки. В ответ на предложение Бага слегка расслабиться несгибаемый Богдан мягко, но решительно отказался от алкоголя вовсе, Жанна, благодарно и гордо стрельнув на мужа глазами, небрежно сказала: «Я за рулем» и спросила шампанского; Стася же, ломая голову над тем, как уговорить Бага принять предложение обаятельного миллионщика (для баговой же пользы, разумеется), безразлично пожала плечами – и Баг решил, что не на особицу же ему хлебать эрготоу. «В конце концов, кто мешает мне придти сюда в другой раз, как встарь, одному?» – рассудительно подумал честный человекоохранитель и заказал себе и Стасе пива «Великая Ордусь», а для Жанны попросил Ябан-агу принести, гм, шампанского, что вызвало у последнего некоторое замешательство, – после которого, впрочем, на столе возникла бутыль «Игристого Гаолицинского». «Варвары», – читалось во взоре Ябан-аги, и Баг его вполне понимал: запивать шуанъянжоу кислыми пузырьками мог только варвар. Богдан пил манговый сок.

Пригубили по первой. Принялись за шуанъянжоу. Для дорогих гостей Ябан-ага, как всегда, расстарался от души: в центре стола исходил паром один из первых в этом году булькающий самовар «хого» – блестящая бронзовая труба его, которую опоясывал раскаленный резервуар с беснующимся кипятком, выдавала еле видный дымок. Свернутая в трубочки тонко нарезанная баранина грудами возвышалась на обширных блюдах по правую руку от каждого; слева разместились блюдечки с потребными соусами, доуфу, лапшой и прочими закусками.

– …У него такой одухотворенный облик, – говорила Жанна, вспоминая посещение Жасминового Всадника и смиренно мучаясь с палочками. Можно было попросить и привычный прибор, но она сама решила начиная с сегодняшнего дня есть так, как полагается приличной ордусянке; надо же привыкать. – Красивое лицо. Вызывающе одухотворенное и красивое, вот что я хочу сказать. На нынешний лад. И мне хотелось бы знать – а какие-то современные, скажем, Чудскому побоищу изображения Александра сохранились, или все это лишь воображение ваятеля? – Жанна бросила баранину в кипящую воду и теперь наблюдала за ней, собираясь с духовными силами для того, чтобы достать мясо палочками и не уронить его при этом ни на стол, ни себе на подол.

– Ну, во-первых, – с обстоятельностью, достойной лучшего применения, тут же начал просвещать ее Богдан, – ваятель, Жанночка, тоже жил четыре с половиной века назад. Так что о нынешнем ладе уже речи быть не может. Во-вторых, в ту пору, как ты сама понимаешь, в его распоряжении могли быть какие-то изображения, какие до наших дней и не дошли. Этого мы просто никогда уже не узнаем. В-третьих…

Баг налегал на мясо. Возвышенное созерцание всегда возбуждало в нем аппетит и желание выпить. Поскольку выпить сегодня не получалось, следовало хоть поесть; просторные и тонкие до полупрозрачности пластины баранины с его блюда двигались по непрерывному конвейеру: кипяток – соус – рот. Через равномерные промежутки времени в это размеренное действо вклинивался глоток ледяного пива. О том, что Жанна запивает мясо «Гаолицинским», Баг старался не думать.

Стася допила свой бокал пива. «Пора подключать независимых экспертов, – подумала она, невольно пользуясь выражениями, привычными ей по работе в лаборатории Управления вод и каналов. – То есть Богдана и Жанну. Надеюсь, они не подведут. Они же настоящие друзья – а друзья не посоветуют плохого. Как бы так ненавязчиво, невзначай…»

Щеки девушки раскраснелись, голос сделался особенно звонким.

– Кстати, насчет облика, – сказала она, задорно улыбнувшись. – Вы представляете, мы смотрели сегодня работы Гэлу Цзунова…

– Ох, а мы до сих пор не выбрались, – сокрушенно покачал головой Богдан.

– Давай завтра, любимый, – сразу предложила Жанна. И улыбнулась при мысли о том, что было понятно лишь им двоим: – Я тебя мигом до Павильона домчу.

Богдан улыбнулся ей в ответ и легко подхватил палочками оброненный ею кусочек доуфу.

– …И на одном из свитков, совершенно замечательных, честное слово – Баг не узнал князя Игоря! – продолжала Стася.

Баг поджал губы.

– Да узнал, узнал… – выговорил он, слегка смешавшись. – Лик написан вполне канонически. Просто, знаешь ли, драгоценная Стася… совсем недавно я видел это же изображение – но весьма далекое от канонического! Это меня и сбило…

– Как интересно, – сказал Богдан, и Стася, уже готовая ненавязчиво перейти от князя Игоря к Лужану Джимбе, а затем и к его предложению, прикусила губку, поняв, что придется, по меньшей мере, переждать. – Где же это? Ты не рассказывал.

Жанна отпила еще глоток из своего бокала. «Поразительное вино, – снова подумала она. – Лучше любых наших шампанских. Надо будет придумать какой-нибудь праздник, купить бутылку… лучше две… и выпить с Богданом наедине. Дома, – и не кривя душой перед собою, закончила мысль так: – Пока Фирузе не вернулась». Ей было стыдно так думать о старшей жене Богдана, о женщине, которая их познакомила – но она ничего не могла поделать с собою, ничего. «А ведь она меня сама привела к нему, сама… Все же в Ордуси они какие-то иные», – заключила Жанна; наверное, в миллионный раз.

– Недосуг было, – небрежно взмахнул палочками Баг. – В Асланiве, в… как они говорят – в готеле. Там кто-то из прежних постояльцев забыл на тумбочке довольно странное издание «Слова» и на обложке был рисунок… Тоже странный. Да вы ешьте, ешьте!

– Удивительный памятник это «Слово», – задумчиво сказала Жанна, старательно обмакивая в соус кусок дымящейся баранины. – Такой совершенно ордусский. Помню, я еще в великом училище поражалась. Все европейские эпосы, какой ни возьми – «Роланд», «Нибелунги», «Эдда», «Сид»… кровь, измены, насилие. Все персонажи такие непорядочные… фильма ужасов какая-то. И только у вас…

Богдан, вздрогнув, посмотрел на нее строго и печально.

– У нас, – поправилась она послушно, и с каким-то ознобным, почти мистическим наслаждением отметила, как умиротворенно улыбнулся, услышав эти слова, ее муж. Подобного наслаждения она до знакомства с Богданом не ведала. – Только у нас, – повторила она, – это светлая пиршественная песнь. Свадебная песнь.

У Жанны всегда была отменная память, а русский эпос ей действительно нравился. Готовая на все, лишь бы повторить головокружительное, не от мира сего наслаждение, Жанна, чтобы сызнова порадовать сидящего рядом с нею лучшего из людей, легко начала:

– «Не пристало ли нам, братия, начать старинными словесами радостное повествование о брачном походе Игоревом, Игоря Святославича, во просторно красно поле половецкое, к сродникам да содружникам своим, ханам Кончаку Отроковичу да Гзаку Бурновичу, а и к лебедушке невесте своей, милой нежной хоти свет-Кончаковне?»

Баг перестал жевать.

– Минуточку, – сказал он невнятно. Торопливо проглотил. Глотнул пива. – Клянусь тебе… там не так начиналось!

– Не может быть, – подняла брови Жанна, – что значит «не так»? Восемь веков для всего человечества «так», а для тебя – «не так»?

– Драгоценная Жанна… – Баг оставил палочки и для убедительности прижал обе руки к груди. Но тут подал голос Богдан, и голос этот дрожал от никому не понятного волнения.

– Постойте, постойте. Баг. Как там было?

– Можно подумать, я запомнил… Повесть там сразу же, вот в этой самой первой фразе называют – горестная. И я так понял, он военным походом к половцам шел. Чего-то про храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую. И затмение…

– Баг!!! – гаркнул Богдан. Взгляд у него стал совершенно диким, и очки прыгнули на самый кончик носа. – Ты это держал в руках?!

Сей вопль души донесся до Ябан-аги, мирно дремавшего по случаю раннего часа и сообразного ему малолюдья. Даже пиво в кружке пребывавшего где-то в дальнем астрале йога Гарудина почти не уменьшалось нынче – и почтенный харчевник позволил себе расслабиться. Теперь он, нервно всхрапнув, вздрогнул, выглянул в зал – но быстро понял, что никого не убивают. «Беседуют о главном, – уважительно подумал Ябан-ага. – Это надолго. Жаль, доблестный Лобо не успел доесть шуанъянжоу… Впрочем, доест. Вот я еще топлива подброшу…»

– Это поразительная и мало кому известная история, – сказал Богдан. – В восьмидесятых годах позапрошлого века один из высших чинов стражи города Мосыкэ сообщил руководству, что при обыске штаб-квартиры подпольного масонского кружка «Крест и молот» был обнаружен загадочный текст, оказавшийся ни много ни мало – вариантом знаменитого и всему свету давно известного «Слова о полку Игореве». Звали этого чина Му Син-пу… только этой находкой он и вошел в историю. Один из задержанных масонов показал, что данный текст является в их среде чем-то вроде священного писания. Вернее, противу-священного. Поскольку герой эпоса князь Игорь, да и вся тогдашняя Русь, изображены в «Противу-Слове» весьма неприглядно, отвратительно даже – это в отчете сыскной управы так говорится, я не виноват… мол, карикатурно описаны тупые нападатели и грабители, ни в чох не ставящие ни свою, ни чужую жизнь… новообращенные приверженцы «Креста и молота» именно на «Противу-Слове» воспитывались в неприязни ко всему русскому, и на нем же клялись положить жизнь свою ради того, чтобы изменить существующие в Александрийском улусе порядки на европейские. Существовали у нас одно время такие настроения, да-да, существовали, – повторил Богдан специально для недоверчиво покосившейся на него Жанны. Баг хмыкнул. Стараясь не мешать умной беседе, беззвучно подкрался Ябан-ага и от души зарядил самовар новой порцией сухого спирта; Багу же он принес еще кружку пива.

– А противуположности, – пользуясь всеобщим вниманием, продолжал Богдан, – сходятся: в материалах дела есть намек, что этот же текст использовался так называемыми славянофилами. У них была иная идея: Русь должна выделиться из дикой Ордуси и, более того, отомстить потомкам степняков за разгром полка Игорева. Вот тогда-то, дескать, расцветет исконная русская культура и мощь. Что существенно: и те, и другие в равной степени веровали, что подлинная версия «Слова» – та, которую ты так замечательно напомнила нам сейчас, Жанночка – является подделкой, еще в древности запущенной в народ имперскими идеологами то ли чтобы приукрасить отвратительные ордусские порядки – это масонское объяснение, то ли чтобы идейно разоружить славян перед азиатами – это славянофильское объяснение. А вот у них-то, дескать, где князь едет с половцами бессмысленно и гнусно воевать – «Слово» подлинное. К сожалению, дело это тогда было секретным, с текстом «Противу-Слова» работали только чиновники стражи, а ученые и понятия о нем не имели – поэтому ни о каких серьезных исследованиях не шло и речи. Кто сию злопыхательскую фальшивку создал на самом деле – масоны ли, славянофилы ли в своих кружках, или и впрямь где-то в древности постарались под впечатлением, скажем, страшных первых лет Батыева нашествия – неизвестно. А после обнародования народоправственных эдиктов[17]Здесь ван Зайчиком употреблено выражение «минь чжи чи» 民治敕, т. е. дословно: «люди, народ – выправлять, упорядочивать – эдикт». Словосочетание «минь чжи» в равной степени может означать и «то, чем выправляют народ», и «то, что выправляет народ». Следовательно, минь чжи чи следует понимать как «эдикты, регламентирующие, как народ выправляет и упорядочивает правителя, и как правитель выправляет и упорядочивает народ». Нельзя не видеть, что понятие минь чжи чи во многом приближается к понятию так называемой «конституции». В «Деле незалежных дервишей» упоминается, что эдикты были провозглашены в 1812 г. Однако, как можно понять из заметок самого Х. ван Зайчика, сообразному становлению народоправства предшествовал неизбежный период неразберихи и путаницы. В некоторых уездах решили, что вводится демократия варварского образца – например, с оголтелыми, нескончаемыми выборами всех сверху донизу, публичным взаимным поливанием грязью и тому подобными гримасами, крайне пагубными для души и ума народа, зато дающими полный простор так называемым любителям «половить золотых черепашек в мутной водице». В других уездах, напротив, тот разумный элемент народоправства, каковой был дарован Дэ-цзуном, показался чрезмерным; один край (какой именно, ван Зайчик не конкретизировал) был даже охвачен серьезными волнениями, вошедшими в историю империи под названием «октябрьского восстания»: подданные, вконец обезумев от свалившейся им на головы необходимости иногда думать самим, с оружием в руках требовали от властей даровать им обратно привилегию безропотно подчиняться начальникам, произвольно назначаемым сверху. Оба вредных уклона с полного одобрения Дэ-цзуна были в том же году решительно пресечены тогдашним цзайсяном М. Сперанским. Дэ-цзуна произошли беспорядки в Мосыкэ… Представляете, и здание мосыковской управы, где хранился захваченный подлинник «Противу-Слова», и особняк Му Син-пу, где хранилась копия, в один день сгорели дотла. Не уцелело ни одного списка. Разумеется, после этого дело рассекретили, будто в издевку – и вот уже чуть не два века историки просто на луну волками воют, в их распоряжении только отдельные, не очень-то тщательно сделанные выписки из «Противу-Слова», сохранившиеся в следственных бумагах. Масонские кружки давно исчезли, о славянофильских тоже уж лет семьдесят нет никаких сведений… – он осекся и поглядел на жену. – Ты что-то хотела сказать, родная?

Жанна, и впрямь встрепенувшаяся словно бы с желанием его перебить, после короткого, но явного колебания ответила:

– Нет, ничего…

Богдан чуть качнул головой с сомнением, но не решился настаивать и вновь уставился на сидящего напротив друга:

– Ну, ладно… Так вот я… Словом, ты понимаешь, Баг, что держал в руках? Ты говоришь, просто-напросто книгой издано, типографской книгой? Уму непостижимо! – он опять покачал головой. – Неужели это оно? Получается, отделенцы в Асланiве как-то раздобыли текст и использовали для усиления противуалександрийских настроений. Так, что ли? Или сами состряпали? Надо немедленно…

Ябан-ага снова высунулся из-за стойки – и снова спрятался. Покачал головой. «Минут пятнадцать говорит, не меньше… М-да, – философски подумал Ябан-ага. – Если бы этот сановник не был таким симпатичным и славным человеком, он бы, наверное, был совершенно невыносим».

За столиком вдруг раздался общий хохот. Ябан-ага опять на миг высунулся и порадовался за своих знакомцев – они смеялись, и говорила теперь, оживленно жестикулируя, молодая дама, подруга драгоценного Багатура Лобо.

Вставив в речь Богдана легкую и сообразную шутку относительно открытых перед частной стражей возможностей для раскрытия загадки «Противу-Слова», Стася все-таки сумела наконец перевести разговор на нужную ей тему: сообщила собравшимся о соблазнительном во всех смыслах предложении Лужана Джимбы, которое он сделал Багу в Павильоне Возвышенного Созерцания.

– Что же, – уважительно качнула головой Жанна, когда она закончила. – Весьма лестное предложение.

– По-моему, так это очень хорошее предложение, – широко раскрыв глаза, сказала Стася. – Очень хорошее. Просто глупо было бы не воспользоваться такой возможностью.

– А ты как к этому относишься, еч? – спросил Богдан. Баг яростно поскреб в затылке.

– Сам не знаю, – признался он. – С одной стороны – это золотой дождь. Да и, наверное, интересная работа-то… Но…

– Не для такого, как ты, – мягко закончил Богдан.

Стася глянула на него с неудовольствием. Богдан поймал ее взгляд и обезоруживающе улыбнулся. Стася, горестно сдвинув брови домиком, потупилась.

– А что случилось с прежним начальником стражи, Джимба не сказал? – спросила Жанна, откладывая палочки.

– Нет, – качнул головой Баг.

– Он просто сказал: оставил свой пост и вообще сей мир, – добавила Стася.

– Он покончил с собой, – проговорил Богдан.

На несколько мгновений за столиком воцарилась совершенно гробовая тишина.

– Почему? – отрывисто спросил Баг затем.

– Никто не знает, – ответил Богдан.

Он подождал, но все молчали, явно ожидая дополнительных разъяснений.

– Так получилось, что я осуществлял этический надзор за ведением этого расследования, – сказал Богдан. – И знаю доподлинно, что причину установить не удалось. Веселый, здоровый, энергичный, удачливый и благополучный человек взял да и учинил сэппуку. Он нихонец был по крови, начальник этот. Два месяца и так, и этак крутили… ничего не выкрутили. Никаких мотивов. Никаких.

Ябан-ага, заслышав знакомый, неторопливый и негромкий голос, лишь втянул голову в плечи. «Опять заговорил, – с ужасом подумал он. – Аллах милосердный, он что же, говорить сюда пришел, а не кушать?»

– Оставил он записку, но от нее еще хуже, – продолжал Богдан. – Текст такой: «Мне повелели то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен». И все.

– Три Яньло мне в глотку… – прошептал Баг.

– Закрыли дело хитрым манером. Начальник стражи был сын нихонского эмигранта – помните, в середине сороковых годов, когда североамериканцы Нихон крепко прижали, оттуда много к нам просилось? И сам был воспитан вполне в классических нихонских традициях. Кодекс воина и все подобное. У меня по документам создалось ощущение, что очень порядочный и дельный был человек. Но… разница культур иногда сказывается совершенно неожиданным образом. И вот умники из следственного отдела решили, что его просто кто-то случайно оскорбил. Ну, скажем, на улице… в продуктовой лавке… мало ли где. Не со зла, а так, невзначай. Какой-нибудь охламон ляпнул: а пошел ты, мол, туда-то и туда-то. А у того – честь. Вот и объяснение фразы: «Мне повелели то, чего я не могу исполнить». И, опять-таки, он, как истинный буси, должен был бы, если уж подчиняться не собирается, кишки обидчику выпустить – а страна не та, время не то, нельзя. Вот объяснение фразы: «Я хочу того, чего хотеть не должен». И ничего не оставалось честному воину, как покончить с собой.

Некоторое время все за столом молчали. Потом Баг тряхнул головой:

– Чушь какая.

– Курам на смех! – тут же пылко поддержала Бага Стася.

Богдан только развел руками.

Некоторое время они еще рассуждали на эту тему, не забывая отдавать должное шуанъянжоу – Ябан-ага подкладывал брикеты сухого спирта в самовар еще дважды и единожды принес блюдо, заново наполненное свеженарезанным мясом. Баг все пытался выяснить у Богдана, какие следственно-розыскные мероприятия проводились по случаю сомнительного самоубийства. Следы использования дурманных зелий? Нет следов. Может, конкуренты замучили? Нет конкурентов. Может, провинился как-нибудь перед Джимбой? Нет, не провинился…

«Так и не покушали толком, – сокрушенно думал Ябан-ага, заметив, что дорогие гости покончили с наваристым бульоном и поднимаются из-за стола; он тут же устремился к ним: прощаться. – И не попили. Все о главном, о главном… Ай, что за жизнь!»

Уже стемнело, когда ечи со своими подругами вышли из «Алаверды». Лица у всех горели, опаленные долгим дыханием могучего самовара, и студеный вечерний воздух оказался весьма кстати. Чтобы освежиться после обильной горячей трапезы Стася, которой совсем не хотелось расставаться с Багом, предложила пройтись всем вместе к Нева-хэ и, быть может, даже дойти по широкому мосту Святой Троицы до Храма Света Будды, что на Острове Лунного Зайца.

Предложение было встречено с охотой. В конце концов, оставленные у входа в харчевню повозки подождут, никуда не денутся. По крайности, можно потом позвонить на ближайший пост вэйбинов[18]Букв.: «охранники» 衛兵. Низшие чины Управления внешней охраны ( Вайвэйюань 外衛院), что-то вроде городовых или полицейских., и двое-трое дежурных за умеренную мзду на счастье[19]Суть этой неоднократно описанной ван Зайчиком процедуры такова: один из государственных служащих, приятно улыбаясь, выполняет свои обязанности, в то время как другой (или другие) приносит большой металлический ящик с гравированной надписью «Счастье» и широкой прорезью на верхней крышке. Сообразное поведение всякого нормального ордусянина в этой ситуации заключается в опускании в прорезь некоторого количества денег, причем размер мзды никак и нигде не оговорен, и зависит лишь от доброй воли опускающего. Так мы безо всякого понуждения и даже с удовольствием безвозвратно дарим морской стихии монетки различного достоинства, чтобы вновь вернуться к морю следующим летом. «Мзда на счастье» является одной из древнейших ордусских традиций, общей для всех представленных в империи культур; в Цветущей Средине она возникла еще во времена совершенномудрых императоров древности Яо и Шуня, на Руси – при святой равноапостольной княгине Ольге, а возможно – и еще раньше, у монголов же – по крайней мере не позднее эпохи, когда они еще были гуннами. пригонят их, куда им укажут. Жанна, правда, подумала, как было бы неплохо оказаться самой за рулем «тариэля» именно теперь, чтобы и Баг, и Стася увидели, какой у нее замечательный муж; уж она бы нашла повод невзначай обмолвиться, откуда взялась такая замечательная повозка. Но мысль промелькнула и исчезла, как легкое дуновение ветерка, и Жанна, чуть улыбнувшись, крепко сжала локоть идущего рядом Богдана; а когда муж повернулся к ней вопросительно, лишь привстала на цыпочки и коснулась его щеки губами.

Стася тоже чувствовала себя вполне счастливой. Рядом с нею вышагивал Багатур Лобо – такой оживленный, веселый и улыбчивый после прекрасно проведенного вечера, такой надежный и спокойный, и рука его, учтиво державшая Стасю под локоть, была крепка как бронза – невыразимо приятно крепка. Как-то скомкался разговор про должность в «Керулене», ну и что же, ну и что? Все равно этот Джимба не найдет никого лучше, чем Баг. Ее Баг…

Они как раз подходили к знаменитому Трехмостью на речке Моикэ-хэ, чье название в переводе с ханьского значит «Гости в испачканных тушью одеяниях»[20]В подлиннике слово «Моикэ» выглядит так: 墨衣客. Русскоязычный читатель может второпях решить (как, вероятно, решили в незапамятные времена сами александрийцы, отразив в русской версии названия речки стремление отстирать, отмыть одеяния дорогих гостей – вот вам диалог культур в натуральную величину!), будто данный оборот несет в себе некий уничижительный смысл. Следует сразу оговорить: это не так. Напротив. То, что гость пришел в испачканной тушью одежде, характеризует его и его приход с самой лучшей стороны: ведь для того, чтобы почтить кого-то визитом, человек явно оторвался от находящихся в самом разгаре литературных или каллиграфических трудов. Большую степень уважения и почтительности гостя по отношению к тому, кого он навестил, невозможно вообразить. – наверное, оттого-то коренные жители Александрии спокон веку вполне по созвучию, но явно из чувства противуречия, зовут ее Мойкой. Дома на том берегу расступились, давая простор Георгиеву Полю с невидимым отсюда вечным огнем посредине, и вся темно-синяя ширь по-осеннему прозрачного, усыпанного льдистыми созвездиями небосклона, открылась справа.

– Смотрите, звезда падает! – воскликнула Стася, указывая веером на прочертившую небо яркую точку. – Загадывайте скорее желания!

– Я успела, любимый… – прошептала Жанна, прижавшись к Богдану. – А ты?

Богдан улыбнулся:

– Я…

Откуда-то сверху, заставив всех вздрогнуть, ударил гулкий звук лопнувшего стекла.

Инстинктивно Баг выхватил из рукава боевой веер – и тут же, звеня и взрываясь твердыми брызгами на брусчатке, посыпались осколки. Веер, тускло мерцая, заплясал, выметая из воздуха прочь, подальше, падающее на головы стеклянное крошево.

То, что веером отбить бы не удалось, с коротким воплем рухнуло от Бага в двух шагах.

Стася, спасая глаза, вовремя успела зажмуриться – и потому лишь отвратительный, мокро хрустнувший удар чуть впереди сказал ей, что сверху падают не только осколки окон.

Богдан еле успел подхватить внезапно обмякшую Жанну.

Вновь стало тихо.