Онлайн чтение книги Дени Дюваль
Глава VII. Последний день в школе

Когда наша веселая компания проходила мимо кондитерской Партлета, Сэмюел Арбин, — я как сейчас помню, этого жадного мальчишку с густой бородой и с баками, хотя всего лишь пятнадцати лет от роду, — объявил, что в честь победы над врагами я обязан всех угостить. Я сказал, что если хватит четырехпенсовика, то я готов, а больше у меня ничего нет.

— Ну и врун же ты! — вскричал Арбин. — А куда ты девал те три гинеи, которыми хвастался в школе? Ты же их всем показывал. Может, это их и нашли во взломанном ящике?

Этот Сэмюел Арбин был одним из мальчишек, которые злорадно хихикали, когда констебль вел меня в суд, и я даже думаю, что он бы очень обрадовался, если б меня признали виновным. Боюсь, что я и в самом деле хвастался деньгами и показывал блестящие золотые монеты кой-кому из мальчиков в школе.

— Я знаю, что он сделал со своими деньгами! — вмешался мой верный друг Том Пэррот. — Он отдал все до последнего шиллинга беднякам, которые в них нуждались, а уж чтоб ты кому-нибудь дал хоть шиллинг, Сэмюел Арбин, этого еще никто не слыхивал.

— Если только он не мог содрать за это восемнадцать пенсов! — пропищал чей-то тоненький голосок.

— Не будь я Сэм Арбин, если я не переломаю тебе все кости, Томас Пэррот! — в ярости завопил Сэмюел.

— Сэм Арбин, после Тома тебе придется иметь дело со мной. Впрочем, если тебе угодно, мы можем заняться этим хоть сейчас.

По правде говоря, я давно уже мечтал вздуть Арбина. Он был мне плохим товарищем, всегда обижал маленьких и к тому же давал деньги в рост.

— На ринг! Пошли на лужайку! — закричали хором мальчишки, по молодости лет всегда готовые к драке.

Но этой драке не суждено было состояться, и (если не считать того дня много лет спустя, когда я вновь посетил родные края и отправился к Поукоку с просьбой отпустить после обеда моих юных преемников) мне не суждено было больше увидеть старую классную комнату. Когда мы, мальчишки, шумели на рыночной площади у дверей кондитерской, к нам подошел доктор Барнард, и все тотчас притихли.

— Как! Вы уже снова ссоритесь и деретесь? — строго спросил доктор.

— Денни не виноват, сэр! — закричали сразу несколько человек. — Арбин первый к нему пристал.

И в самом деле — во всех стычках, в которые мне доводилось вступать, а в жизни их у меня было немало, — я всегда оказывался прав.

— Пойдем, Денни, — сказал доктор и, взяв меня за РУКУ, увел с собой.

Мы отправились гулять по городу. Когда мы проходили мимо древней башни Ипр, по преданию построенной королем Стефаном, — в прежние времена она была крепостью, а теперь служила городскою тюрьмой, — доктор промолвил:

— Вообрази, Денни, что ты сидел бы здесь за решеткой, ожидая разбора своего дела на судебной сессии. Не очень это было бы приятно.

— Но ведь я ни в чем не виноват, сэр! Вы же сами знаете!

— Да, слава богу, это так. Но если б ты по воле провидения не смог доказать свою невиновность, если б ты и твой друг Пэррот случайно не заглянули в этот ящик, ты непременно угодил бы сюда. Чу! Колокола звонят к вечерне, которую служит мой добрый друг доктор Уинг. Как по-твоему, Денни… не пойти ли нам… и не возблагодарить ли господа… за то, что он избавил тебя… от страшной опасности?

Я помню, как дрожал голос моего дорогого друга, когда он произносил эти слова, и как две горячие капли упали из глаз его на мою руку, которую он держал в своей. Я последовал за ним в церковь. Да, я был преисполнен глубочайшей благодарности за избавление от страшной беды, но еще более был я благодарен за заботу и ласку этого истинного джентльмена, этого мудрого и доброго друга, который наставлял, ободрял и поддерживал меня. Когда мы прочитали последний псалом, выбранный для этой вечерни, доктор, как сейчас помню, склонил голову, положил свою руку на мою, и мы вместе вознесли благодарность всевышнему, который не оставляет малых сих, который простер десницу свою и избавил меня от неистовства моих врагов.

Когда служба окончилась, доктор Уинг узнал и приветствовал доктора Барнарда, и последний представил меня своему коллеге — тоже члену городского магистрата, присутствовавшему на моем допросе. Доктор Уинг пригласил нас к себе. В четыре часа был подан обед, и за столом, разумеется, снова завязался разговор об утренних событиях. По какой причине эти люди меня преследуют? Кто их подстрекает? С этим делом были связаны обстоятельства, о коих я не мог ничего сказать, не рискуя выдать чужие тайны, в которых был замешан бог знает кто и касательно которых мне следовало держать язык за зубами. Теперь никаких тайн больше нет. Старинное сообщество контрабандистов давно уже распалось, более того, я сейчас расскажу, как я сам помог его уничтожить. Мой дед; бакалейщик Радж, шевалье, джентльмены из Приората — все они были связаны с многочисленным сообществом контрабандистов, о котором я упоминал выше и которое имело склады по всему побережью и в глубине страны, а также пособников везде и всюду от Дюнкерка до Гавр-де-Грас. Я уже рассказывал, как мальчиком несколько раз ездил "на рыбную ловлю" и как, главным образом по совету моего дорогого доктора, перестал участвовать в этих беззаконных и. греховных делах. Когда я отказался отправиться с Бевилом в ночной поход и он обозвал меня трусом, между нами вспыхнула ссора, которая перешла в ту достославную битву, когда мы все трое, тузя друг друга кулаками и брыкаясь, валялись на полу в кухне. Что заставило милейшую мисс Сьюки возвести на меня поклеп — ярость по поводу выбитых мною зубов ее возлюбленного или же ненависть ко мне самому? Мой поступок едва ли мог вызвать столь смертельную вражду, о существовании которой говорило судебное преследование и лжесвидетельство. Между тем причина для гнева дочери бакалейщика и его приказчика все-таки существовала. Они готовы были навредить мне всеми возможными способами и (как в вышеупомянутом случае с раздувальными мехами) не брезговали никаким оружием.

Будучи членами магистрата графства и зная многое из того, что творилось вокруг, а также характер своих соседей и прихожан, оба джентльмена, разумеется, не могли слишком подробно меня расспрашивать. Контрабандный шелк, кружева, ром и коньяк? У кого из прибрежных жителей Кента и Сассекса не было таких вещей?

— И к тому же, Уинг, станете ли вы утверждать, что за все ленты, имеющиеся в вашем доме, была заплачена пошлина? — спросил один доктор у другого.

— Друг мой, — отвечал доктор Уинг, — хорошо, что моя жена ушла пить чай, а не то я не поручился бы за мир и покой в этом доме.

— Дорогой Уинг, — продолжал доктор Барнард, — этот пунш превосходен и стоит того, чтобы коньяк, из которого он приготовлен, провозили контрабандой. Тайно провезти бочонок коньяку не такой уж, страшный грех, но когда люди берутся за эти беззаконные дела, неизвестно, чем это может кончиться. Я покупаю десять бочонков коньяку с французской рыболовной шхуны, обманным путем выгружаю их на берег, переправляю куда-нибудь в глубь страны, хотя бы отсюда в Йорк, и все мои компаньоны тоже лгут и обманывают. Я выгружаю коньяк и обманываю таможенного чиновника. Обманным путем (то есть под строжайшим секретом) я продаю его, скажем, хозяину гостиницы "Колокол" в Мейдстоне, где наш с тобой общий друг, Денни, проверял свои пистолеты. Надеюсь, ты помнишь тот день, когда его братцу угодил в физиономию заряд дроби? Хозяин обманным путем сбывает этот коньяк клиенту. Мы все соучаствуем в преступлении, тайном сговоре и обмане; а если таможенникам вздумается последить за нами более пристально, мы тотчас хватаемся за пистолеты, и к преступному сговору добавляется еще и убийство. Уж не думаете ли вы, что люди, которые каждый день лгут, остановятся перед тем, чтобы дать ложные показания под присягой? Преступление порождает преступление, сэр. Мне известно, что вокруг нас гнездятся мошенничество, алчность и мятеж. Я не называю никаких имен, сэр. Боюсь, что люди, почитаемые в свете и щедро одаренные его богатствами, замешаны в этой безбожной контрабанде, и до чего только она их не довела? До обмана, беззакония, убийства, до…

— Осмелюсь доложить, что чай подан, сэр, — сказал Джон, входя в комнату. — Госпожа и барышни вас ждут.

Дамы уже слышали о допросе ни в чем не повинного Дени Дюваля и были очень с ним любезны. К тому времени, когда мы присоединились к ним после обеда, они успели переодеться, так как были приглашены на карты к соседям. Я знал, что миссис Уинг покупает у матушки кое-что из французских товаров, и при обычных обстоятельствах она едва ли пригласила бы к своему столу человека столь низкого происхождения, как сын скромной портнихи, но и она и барышни были очень добры, а ложное обвинение и доказательства моей невиновности расположили их в мою пользу.

— Вы долго беседовали, господа, — заметила миссис Уинг. — Наверное, речь шла о политике и о распре с Францией.

— Мы говорили о Франции и о французских товарах, дорогая, — сухо отозвался доктор Уинг.

— И о тяжком преступлении, которое совершают контрабандисты и те, кто поощряет контрабанду, любезная миссис Уинг! — воскликнул доктор Барнард.

— В самом деле, доктор?

Заметим кстати, что миссис Уинг и барышни были в новых щегольских шляпках с лентами, которыми снабдила их моя бедная матушка. Дамы покраснели, и я тоже покраснел, — совсем как ленты на шляпках, — когда поду-лал о том, откуда эти милые дамы их получили. Не удивительно, что миссис Уинг решила переменить тему разговора.

— Что этот молодой человек намерен делать после суда? Ведь не может же он вернуться к Раджу, этому отвратительному методисту, который обвинил его в воровстве.

Разумеется, я не мог к нему вернуться, но об этом мы еще не успели подумать. За те несколько часов, что меня освободили из-под ареста, у меня было множество увлекательных предметов для размышления.

Доктор хотел отвезти меня в Уинчелси в своей коляске. Было совершенно очевидно, что я не могу вернуться к своим гонителям — разве только чтобы забрать свои пожитки и злополучный ящик, который они ухитрились открыть. Миссис Уинг подала мне руку, барышни церемонно поклонились, и доктор Барнард рука об руку с внуком цирюльника покинул этих добрых людей. Видите ли, я тогда еще был не морским офицером, а всего-навсего скромным юношей из рода простых ремесленников.

Между прочим, я забыл сказать, что во время послеобеденной беседы оба священника интересовались моими успехами в науках, а также планами на будущее. Латынь я знал весьма посредственно, но зато по-французски благодаря своему происхождению, а главное, благодаря наставлениям мосье де ла Мотта — говорил лучше любого из моих экзаменаторов, и притом с отменным произношением. Я так же порядочно знал арифметику и геометрию, а "Путешествиями" Дэмпира восхищался не меньше, чем приключениями Синдбада или моих любимцев Робинзона Крузо и Пятницы. Я мог выдержать серьезный экзамен по навигации и мореходной астрономии, подробно рассказать о течениях, о том, как производить суточное счисление пути, определять местоположение корабля но полуденной высоте солнца и так далее.

— И с лодкой на море ты тоже можешь управиться? — сухо спросил меня доктор Барнард.

При этих словах я, помнится, покраснел. Разумеется, я умел править лодкой — и на веслах, и под парусом, во всяком случае, умел все это еще два года назад.

— Денни, мне кажется, уже настало время, чтобы ты расстался со школой, а друг наш сэр Питер о тебе позаботился, — сказал мой милый доктор.

Я совершенно уверен, что любой мальчишка, при всей своей страсти к учению, не станет очень уж сильно сокрушаться, если ему предложат бросить школу. Я сказал, что буду счастлив, если мой покровитель сэр Питер окажет мне внимание. Доктор сказал, что с моим образованием я могу приобрести положение в свете, а дед мой, по его мнению, найдет средства экипировать меня, как подобает джентльмену.

Я слышал, что юноше, который желает стать морским офицером и быть экипированным не хуже других, требуется в год фунтов тридцать или сорок.

— Вы думаете, дедушка может позволить себе такой расход? — спросил я доктора.

— Я не знаю, какими средствами располагает твой дед, — улыбнулся доктор, — но едва ли я ошибусь, если скажу, что он может назначить тебе содержание более высокое, чем многие знатные джентльмены своим сыновьям. Я считаю его богатым человеком. Прямых доказательств у меня нет, но сдается мне, мистер Дени, что рыбная ловля принесла вашему деду немалую прибыль.

Насколько богат мой дед? Я вспомнил сокровища из моих любимых сказок "Тысячи и одной ночи". Считает ли доктор Барнард, что он очень богат? На этот вопрос доктор ответить не мог. В Уинчелси думают, что мой дед человек весьма состоятельный. Как бы то ни было, я должен вернуться к нему. Нельзя оставаться у Раджей после тех оскорблений, которые они мне нанесли. Доктор велел мне собрать вещи и сказал, что отвезет меня домой в своей коляске. Беседуя таким образом, мы очутились возле дома Раджа, и я с замирающим сердцем вошел в лавку. Радж, писавший что-то в своих конторских книгах, уставился на меня из-за стола. Приказчик, вылезавший из погреба со связкой свечей в руках, бросил на меня злобный взгляд, а мисс Сьюзен, стоя за прилавком, затрясла своей уродливой головою.

— Ха-ха! Он вернулся! — воскликнула мисс Радж. — Можете идти в гостиную нить чай, молодой человек — все ящики в буфете заперты.

— Я хочу отвезти Денни домой, мистер Радж, — сказал доктор. — Он не может оставаться у вас после того, как вы возвели на него ложное обвинение.

— В том, что у него в ящике лежали наши меченые деньги? Может, вы еще посмеете сказать, что мы их сами туда положили? — вскричала мисс Радж, переводя яростный взор с меня на доктора. — Ну, ну, говорите же! Прощу вас, доктор Барнард, скажите это в присутствии миссис Баркер и миссис Скейлз (эти две женщины как раз пришли в лавку за покупками). Пожалуйста, будьте так любезны сказать в присутствии этих леди, что мы подсунули деньги в ящик мальчишке, и тогда мы увидим, есть ли в Англии справедливость для бедной девушки, которую вы оскорбляете, потому что вы доктор, да еще мировой судья в придачу! Эх, будь я мужчиной, уж я бы не допустила, чтоб кое-кто расхаживал тут в рясах, да еще в судейских мантиях с белыми лентами! Как бы не так! А некоторые люди, не будь они трусами, не позволили бы при них оскорблять женщину!

Произнося эти слова, мисс Сьюзен поглядела на люк погреба, из которого высовывалась голова приказчика, но доктор бросил в ту сторону такой угрожающий взгляд, что Бевил, к великому его удовольствию, поспешно захлопнул крышку люка.

— Ступай, уложи свой сундук, Денни. Через полчаса я за тобой заеду. Мистеру Раджу должно быть понятно, что после таких оскорблений ты, как джентльмен, не можешь оставаться в этом доме.

— Хорошенький джентльмен, нечего сказать! Интересно, с каких это пор цирюльники джентльменами заделались? Миссис Скейлз, миссис Баркер, вы когда-нибудь причесывались у джентльмена? Если это вам угодно, ступайте в Уинчелси к мосье Дювалю. Одного Дюваля уже повесили за разбой и грабеж, и, надеюсь, он будет не последним!

Не было никакого резона вступать в перебранку с этой девицей.

— Я пойду за сундуком, сэр, и буду готов к вашему приезду, — сказал я доктору, но не успел тот выйти за дверь, как злобная фурия разразилась потоком бранных слов, которые я спустя сорок пять лет, разумеется, не в состоянии припомнить. Однако я ясно вижу, как она, подбоченившись, топает ногами и, злобно вытаращив свои маленькие зеленые глазки, призывает на мою бедную голову самые страшные проклятья, какие только можно вообразить.

— Выходит, за меня и вступиться некому, когда этот Цирюльничий подмастерье меня оскорбляет? — кричала она. — Бевил! Да Бевил же! На помощь!

Я побежал к себе наверх и через двадцать минут был уже готов. Много лет провел я в этой комнатушке, и теперь мне было как-то жалко ее покидать. Эти отвратительные люди оскорбили меня, и все же я хотел бы расстаться с ними по-дружески. Я провел здесь много чудесных вечеров в обществе мореплавателя Робинзона Крузо мосье Галлана с его арабскими сказками и Гектора Троянского, рассказ о приключениях и горестной смерти которого (в изложении Попа) я затвердил наизусть. Случались у меня и томительные вечера, когда я корпел над учебниками, ломая голову над запутанными правилами латинской грамматики. Арифметика, логарифмы и математика, как я уже сказал, давались мне легче. По этим предметам я шел одним из первых даже среди учеников старших классов.

Итак, я уложил свои вещи (моя библиотека легко уместилась в ящике, где хранился знаменитый пистолет), сам, без чьей-либо помощи снес их вниз и сложил в прихожей в ожидании приезда доктора Барнарда. Прихожая эта находится за лавкой Раджа (Боже! Как отчетливо я все ото помню!), и дверь из нее выходит прямо в переулок. С другой стороны расположена кухня, где разыгралась вышеописанная баталия и где мы обыкновенно обедали.

Торжественно заявляю, что я отправился на кухню, желая дружески распрощаться с этими людьми — простить мисс Радж ее вранье, Бевилу — его колотушки и забыть все наши прежние ссоры.

Старик Радж ужинал возле очага, мисс Радж восседала напротив, а Бевил все еще возился в лавке.

— Я пришел проститься перед отъездом, — сказал я.

— Вы уезжаете? А куда же вы едете, сэр, позвольте вас спросить? отозвалась мисс Сьюки, подняв голову от чашки чая.

— Я еду домой с доктором Барнардом. Я не могу оставаться здесь после того, как вы обвинили меня в краже ваших денег.

— В краже? Но ведь деньги лежали в твоем ящике, воришка ты несчастный!

— Ах ты, негодник ты эдакий! — прохрипел старик Радж. — Удивляюсь, почему тебя до сих пор медведи не сожрали. Ты сократил мне жизнь своим злодейством, и я ничуть не удивлюсь, если ты вгонишь в гроб своего несчастного седовласого деда. А ведь ты из такой богобоязвенной семьи! Мне страшно подумать о тебе, Дени Дюваль!

— Страшно! Тьфу! Ах, дрянной мальчишка! Меня от него просто тошнит! завопила мисс Сьюки, глядя на меня с непритворным отвращением.

— Пусть убирается из нашего дома! — вскричал Радж.

— Чтоб я больше никогда не видела этой мерзкой рожи! — воскликнула нежная Сьюки.

— Я уйду, как только приедет коляска доктора Барнарда. Мои вещи уложены и стоят в передней, — сказал я.

— Ах так, они уложены! Нет ли там еще наших денег, ублюдок несчастный? Папа, посмотрите в буфете — на месте ли ваша серебряная кружка и ложки?

Мне кажется, бедняжка Сьюки немного выпила, чтобы забыть давешнее унижение на суде. С каждым словом ярость ее увеличивалась, и она как сумасшедшая вопила и размахивала кулаками.

— Сусанна, против тебя выставили лжесвидетеля, и тут ты не первая у нас в роду. Однако успокойся, дитя мое. Наш долг — хранить спокойствие.

— Еще чего не хватало! — прорычала Сьюки. — Как я могу успокоиться, когда здесь эта скотина, этот воришка, этот обманщик, этот гад? Где Эдвард Бевил? Что он за мужчина, если не может как следует отодрать этого мерзавца? Погоди, сейчас я отделаю тебя хлыстом! — завопила она, хватая отцовский хлыст, который обычно висел на двух крючках над буфетом. — Ну что, злодей! Где твой пистолет? Стреляй в меня, трусишка, я тебя ни капельки не боюсь! Ах, вот оно что! Пистолет у тебя в ящике? (Я по глупости сообщил ей об этом в ответ на ее издевательства.) Ни с места! Папа! Этот воришка хочет ограбить весь дом, а потом уехать вместе со своими сундуками. Сию же минуту открывай все сундуки! Посмотрим, что ты у нас украл! Говорят тебе, открывай. Я сказал, что и не подумаю. От такой наглости кровь моя вскипела, и когда мисс Сьюки бросилась в прихожую за моим сундуком, я опередил ее и уселся прямо на него. По правде говоря, позиция эта оказалась весьма невыгодной, ибо разъяренная фурия принялась бить меня по лицу хлыстом, и мне оставалось только схватить ее за Руки. Когда я стал таким образом защищаться, мисс Сьюки, конечно, принялась звать на помощь.

— Эдвард! Нед Бевил! — вопила она. — Этот трус меня бьет! Помоги мне, Нед!

Тут дверь лавки распахнулась, и рыцарь хозяйской дочери ринулся было прямо на меня, но зацепился за второй сундук, расшиб себе ногу, грохнулся носом оземь и разразился неистовою бранью.

В разгар этой баталии, когда Бевил валялся на полу в тесной и темной прихожей, мисс Сьюки яростно размахивала хлыстом (похоже на то, что большей частью он гулял по спине Бевила), а я изо всех сил от нее отбивался, к лавке подъехала коляска. В пылу сражения я этого даже не услышал, но когда отворилась входная дверь, с радостью подумал, что за мной, как и было обещано, приехал доктор Барнард.

Однако это оказался вовсе не доктор. Вновь прибывший был не в рясе, а в платье. Вскоре после окончания моего допроса в суде наш сосед Джон Джефсон из Уин-челси уселся на свою повозку и поехал с рынка домой. Он отправился прямо к нам и рассказал матушке об удивительной сцене, только что разыгравшейся у него на глазах, о том, как меня обвинили в краже и как я был оправдан. Матушка умолила Джефсона дать ей повозку. Она схватила хлыст, поводья и поскакала в Рай, и я не завидую Джефсоновой старой сивой кобыле, которой пришлось скакать в упряжке у такого кучера. Когда дверь с улицы распахнулась, в прихожую хлынул свет, и матушка увидела трех воинов, яростно тузивших друг друга на полу.

Сценка как нарочно для матери, у которой тяжелая рука, доброе сердце и буйный нрав! Мадам Дюваль тотчас ринулась на мисс Сьюзен, которая с дикими воплями колотила меня хлыстом, и оторвала ее от меня. В руках амазонки-родительницы остался обрывок чепца Сьюзен и клочья ее рыжих волос, сама же она вылетела из прихожей на кухню и шлепнулась прямо под ноги своему перепуганному папаше. Не знаю уж, сколько ударов нанесла моя матушка этой твари. Она наверняка пришибла бы сию целомудренную Сусанну, если бы та с пронзительным визгом не забралась под кухонный стол.

Вырвав из рук поверженной Сусанны хлыст, которым эта молодая особа стегала ее единственного сына, мадам Дюваль заметила Раджа, в смертельном ужасе застывшего в углу, набросилась на старого бакалейщика и принялась бить его плеткой и рукояткой по носу и по глазам, за что всякий, кому угодно, может его пожалеть.

— Ну что, будешь еще обзывать моего сына вором? Будешь таскать моего Денни по судам? Prend moi ca, gredin! Attrape, lache! [103]Вот тебе, прохвост! Получай, подлый трус! (франц.). Nimm noch em Paar Schlage, Spitzbube! [104]Еще парочку ударов, мерзавец! (нем.). — кричала моя полиглотка-матушка, как всегда в минуту волнения изъясняясь на смеси английского, немецкого и французского языков. Моя добрая родительница не хуже всякого мужчины умела брить, причесывать и мыть джентльменские головы, и я совершенно уверен, что еще ни единому человеку во всей Европе не задавали такой головомойки, как мистеру Раджу в тот вечер.

Бог ты мой! Я занял почти целую страницу описанием битвы, которая никак не могла продолжаться более пяти минут. Покуда матушка одерживала блистательные победы в доме, ее повозка стояла в переулке. Тем временем к парадному крыльцу подъехала коляска доктора Барнарда, и, войдя в дом, он увидел, что победители завладели полем боя. После моей предыдущей стычки с Бевилом мы оба знали, что я — более чем достойный для него противник. "Именем короля приказываю вам бросить кинжалы", — говорит персонаж одной пьесы. Наши баталии окончились с появлением мирного человека. Матушка вышла из комнаты, размахивая хлыстом над головою Раджа; мисс Сьюки вылезла из-под стола; мистер Бевил встал с пола и поплелся смывать кровь со своей окровавленной физиономии, а когда злополучный Радж заикнулся о том, что подаст в суд за оскорбление действием, доктор сурово заметил:

— В начале сражения вас было трое против одного, потом стало трое против двух, а после ваших сегодняшних показаний едва ли найдется такой судья, который поверит вам, клятвопреступник вы несчастный!

Разумеется, никто им не поверил. Этих скверных людей постигла заслуженная кара. Кто-то из жителей Рая прозвал Раджа и его дочь Ананией и Сапфирой, и с того дня дела старого бакалейщика сильно пошатнулись. Стоило ученикам Поукока повстречать на улице Раджа, его дочь или приказчика, как эти маленькие бездельники начинали вопить:

— Кто положил монеты в ящик Денни? Кто оклеветал соседа своего? Целуй Библию, крошка Сьюки, и говори правду, всю правду, одну только правду, слышишь?

Жизнь несчастных бакалейщиков стала просто ужасной. А плутишка Том Пэррот однажды в базарный день когда в лавке было полно народу, спросил на пенни леденцов и, протянув деньги старику Раджу, который, сидя за высокой конторкой, записывал что-то в свою книгу, предерзко заявил:

— Славная монетка! Она не меченая, как деньги Денни Дюваля!

И, без сомнения, по знаку юного злодея, выстроившийся под окном хор мальчишек запел:

— Сапфира и Анания! Где ж ваше покаяние?

Но это было не единственною карой, постигшей беднягу Раджа. Миссис Уинг и многие другие постоянные клиенты перестали делать покупки в его лавке и перешли к бакалейщику на другой стороне улицы. Вскоре после суда надо мною мисс Сьюки вышла замуж за беззубого приказчика, — он сильно проиграл на этом деле, все равно, хоть с женою, хоть с возлюбленной. Я сейчас расскажу, какое наказание они (и еще кое-кто вместе с ними) понесли за свои подлые дела и как раскаялась бедняжка Сьюки, которую я от всей души прощаю. Тогда-то и раскрылась тайна гонений, воздвигнутых на скромного юношу, который в жизни никого и пальцем не тронул, разве только защищая свою жизнь, — тайна, в каковую я никак не мог, а доктор Барнард либо не мог, либо не хотел проникнуть.

Я взвалил на спину сундуки — причину вышеописанной прискорбной баталии, погрузил их в матушкину повозку и хотел было забраться на сиденье, но хитроумная старая леди не позволила мне расположиться рядом с ней.

— Я отлично доеду сама. Садись в коляску к доктору, сынок. Он лучше знает, что тебе сказать, чем такая темная женщина, как я. Сосед Джефсон рассказал мне, как добрый джентльмен защищал тебя в суде. Если я или мои родные смогут хоть чем-нибудь его отблагодарить, ему стоит только сказать одно слово. Но-о-о, Schimmel! [105]Сивый (нем.). Пошел! Скоро будем дома!

И с этим она укатила, увозя мои пожитки, ибо на дворе уже стало темнеть.

Я вышел из дома Раджа и с тех пор больше ни разу не ступал туда ногой. Я сел в коляску рядом с моим добрым доктором Барнардом. Мы выехали из ворот и спустились в простиравшуюся за ними болотистую равнину. Невдалеке сверкала водная гладь Ла-Манша, а над головой у нас мерцали звезды. Мы, разумеется, говорили о давешних событиях, событиях, представлявших немалый интерес, — по крайней мере, для меня, ибо я не мог думать ни о чем, кроме как о судьях, обвинениях и оправданиях. Доктор снова высказал твердое убеждение, что контрабандисты всего побережья и окрестностей вступили между собою в тайный заговор. Мистер Радж тоже состоит в этом братстве (о чем я отлично знал, ибо, как уже говорилось выше, к стыду своему, раза два выходил в море с его людьми).

— Быть может, к этому сообществу принадлежит еще кто-нибудь из моих знакомых? — холодно осведомился доктор. — Но, пошла, Дэйзи! Кое-кого из них можно встретить и в Уинчелси, и в Рае. В нем состоит твой драгоценный одноглазый неприятель, а также, без сомнения, шевалье де ла Мотт, и… попробуй-ка угадать, кто еще?

— Да, сэр, — печально отвечал я, зная, что в этих нечестивых сделках замешан мой собственный дед. — Но хотя… хотя другие и занимаются этим делом, я, клянусь вам честью, никогда не стану в нем участвовать.

— Теперь это будет опаснее, чем раньше. Переправляясь через Ла-Манш, господа контрабандисты натолкнутся на препятствия, каких они давно уже не встречали. Ты ведь слышал новости?

— Какие новости?

По правде говоря, я не думал ни о чем, кроме как о своих собственных делах. Между тем, как раз в этот самый вечер из Лондона прибыла почта с известием, которое оказалось весьма немаловажным даже и для моей скромной персоны. Новости были вот какие: его величество король, узнав, что между французским двором и некоторыми лицами, состоящими на службе у взбунтовавшихся подданных его величества в Северной Америке, заключен договор о мире и торговле, "изволили повелеть своему послу покинуть французский двор… и, твердо уповая на рвение и преданность народа своего, приняли решение привести в состояние готовности все силы и средства своего королевства, которые, как он надеется, сумеют в случае необходимости отразить любую обиду или атаку, равно как и поддержать и укрепить мощь и добрую славу сего государства".

Итак, когда я выходил из ратуши города Рая, думая лишь о своих врагах, о своих злоключениях и о своем торжестве, по всей стране галопом мчались гонцы с известием об объявлении войны Франции. Когда мы ехали домой мимо нас проскакал один из них, трубя в рог и выкрикивая известие о войне. Проезжая по равнине, мы видели огни на французском берегу Ла-Манша. С тех пор прошло уже пятьдесят лет, но зловещие военные огни гасли лишь изредка и лишь на очень короткий срок.

Гонец с этим важным известием прибыл в Рай уже после нашего отъезда, но он скакал гораздо быстрее докторской лошаденки и поэтому догнал нас еще до того, как мы въехали в Уинчелси. Спустя полчаса после его прибытия весь наш город был уже на ногах, и на рыночной площади, в трактирах и у дверей домов — всюду толпились люди. Итак, мы снова ведем войну с нашими соседями по ту сторону Ла-Манша и с нашими мятежными сынами в Америке, и на этот раз мятежные сыны одерживают верх над своим родителем. Мы, ученики Поукока, вначале сражались отважно и с большим воодушевлением. Склонившись над картами, мы преследовали мятежников и разбивали их наголову во всех битвах. Мы разгромили их на Лонг-Айленде. Мы побили их на берегу Брендиуэйна. Мы одержали над ними блестящую победу при Банкер-Хилле. Мы триумфальным маршем вошли в Филадельфию с генералом Хоу. Мы были совершенно сбиты с толку, когда в Саратоге лам пришлось сдаться вместе с генералом Бергойном, — мы как-то не привыкли слышать о сдаче британских армий и об унижении британского оружия.

— За Лонг-Айленд нас отпустили с уроков после обеда, — сказал Том Пэррот, когда мы сидели с ним за партой. — А вот за Саратогу нам уж наверняка не миновать норки.

Что касается до этих французов, то мы давно уже знали об их измене и сильно на них гневались. Французы-протестанты, по общему мнению, были совсем не такие, и Я думаю, что изгнанные из Франции гугеноты оказались достойными подданными нашего нового государя.

Должен, однако же, признаться, что в Уинчелси находилась одна славная маленькая француженка, которая была отъявленною мятежницей. Когда миссис Барнарй говоря о войне, обратилась к Агнесе с вопросом: "А ты на чьей стороне, дитя мое?" — мадемуазель де Барр залилась румянцем и ответила: "Я француженка, и я на стороне своего отечества. Vive la France! Vive le roi!" [106]Да здравствует Франция! Да здравствует король! (франц.)

— Ax, Агнеса, ах ты, скверное неблагодарное создание! — с плачем воскликнула миссис Барнард.

Доктор, однако, ничуть не рассердился, а напротив, улыбнулся и, казалось, был даже очень доволен.

— Мадемуазель де Саверн, — промолвил он, склоняясь перед Агнесой в церемонном поклоне, — я полагаю, что маленькой француженке следует быть на стороне Франции. Но вот несут поднос, и мы не станем ссориться, покуда не кончим ужин.

В этот вечер, когда доктор, читая проповедь, определенную церковным уставом для военного времени, возносил мольбы к тому, кто ниспосылает людям все победы, испрашивая у него защиты от врагов, мне казалось, что голос этого доброго человека никогда еще не звучал так торжественно и проникновенно.

Когда в доме доктора Барнарда происходило дневное и вечернее богослужение, некая молодая особа, исповедовавшая римско-католическую веру, обыкновенно сидела в стороне, ибо ее духовные наставники запрещали ей участвовать в наших англиканских обрядах. Когда служба окончилась и прислуга доктора удалилась, на залитом румянцем лице Агнесы выразилась некоторая досада.

— Что же мне делать, тетушка Барнард? — спросила юная мятежница. — Если я стану молиться за вас, значит, я буду молиться за то, чтобы мое отечество потерпело поражение, а вы были бы спасены и избавлены от врагов.

— Нет, дитя мое, мы не станем понуждать тебя к этой молитве, — сказал доктор, потрепав ее по щечке.

— Я не знаю, почему вы хотите победить мое отечество, — всхлипывая, пролепетала девочка. — Я ни за что не стану молить бога, чтобы с вами, с тетушкой Барнард или с Денни случилось что-нибудь плохое, ни за что!

Заливаясь слезами, Агнеса спрятала свою головку на ГРУДИ у доктора, растрогав всех нас до глубины души.

Крепко держась за руки, мы отправились в Приорат, который — увы! находился слишком близко от дома доктора Барнарда. Прежде чем позвонить у дверей, я остановился, все еще не выпуская маленькой руки своей спутницы.

— Скажи, Денни, ты ведь никогда не станешь мне врагом, правда? задумчиво спросила она, подняв на меня глаза.

— Милая Агнеса, я буду любить тебя вечно! — дрожащим голосом воскликнул я. Вспомнив, как я нес малютку в своих объятиях с берега моря, я вновь заключил в них мою дорогую девочку, и сердце мое преисполнилось неизъяснимым блаженством.

Глава VIII. Я поступаю на службу в королевский флот

Разумеется, в ближайшее же воскресенье мнение нашего доброго доктора было известно всем и каждому. С тех пор как началась война с Америкой, он неустанно призывал своих прихожан к верности и доказывал незыблемость власти Цезаря.

— Война, — поучал он, — не может почитаться за зло иг подобно нашим немощам и недугам, ниспослана нам свыше, без сомнения, для нашего же блага. Она учит нас смиряться и находить утешение в нужде, она укрепляет доблесть, испытывает верность, дает случай выказать широту души, сдержанность в победе, долготерпение и бодрость в пораженье. Воины, доблестно сражавшиеся за победу отчизны, завещают своим детям благородное наследие. Нас, нынешних англичан, возвышает память о битвах при Креси, Азенкуре и Бленгейме. Я не питаю зла к шотландцам за их победу при Бэннокберне или к французам за Фонтенуа. Такая доблесть доказывает мужество пародов. Когда мы подавим американский мятеж, а это, без сомнения, произойдет, непременно обнаружится, что наши мятежные сыны вели себя как подобает англичанам, что они были отважны и решительны, великодушны и умеренны. В объявленной ныне войне с Францией, которая близко касается всей Англии, — а в особенности жителей нашего побережья, — право, по моему глубокому убеждению, также, несомненно, на нашей стороне, как оно было на стороне королевы Елизаветы в ее борьбе с Испанскою армадой. В час почти столь же грозной опасности я возношу мольбы о том, чтоб нам дано было выказать такую же бдительность, постоянство и доблесть, чтобы мы могли собрать все свои силы для выполнения долга, предоставив исход дела Тому, кто ниспосылает нам все победы.

Прежде чем сойти с кафедры, наш славный доктор объявил, что в следующий базарный день он созывает в ратуше собрание всех джентри, моряков и фермеров, дабы решить, какие следует принять меры для защиты наших берегов и гаваней. Французы могли каждую минуту на нас напасть, и весь народ пребывал в сильном возбуждении. Ополченцы и волонтеры патрулировали прибрежную полосу, а рыбаки не сводили подзорных труб с противоположного берега Ла-Манша.

В ратуше состоялся многолюдный сход, на котором держали речи наиболее преданные королю и отечеству мужи. Тут же начался сбор пожертвований в фонд обороны. Решено было, что Пять Портовых Городов выставят отряд ополченцев, В одном только Уинчелси джентри и богатейшие коммерсанты постановили экипировать эскадрон конных волонтеров для охраны берегов и связи с частями регулярных войск, сформированных в Дувре, Гастингсе и Диле. Рыбаков определили в береговую охрану и патрульную службу. Все побережье от Маргета до Фолкстона находилось под усиленной охраной и наблюдением, из многих гаваней были отправлены в море заново оснащенные каперские суда. На французском берегу, по слухам, шли такие же военные приготовления. Вначале рыбаки обеих сторон не трогали друг друга, но вскоре между ними тоже начались стычки; с прискорбием сознаюсь и в том, что один из моих предков не совсем прервал сношения со своими французскими друзьями.

Правда, на собрании в ратуше дедушка выступил с пожертвованием и с пространною речью. Он сказал, что он и его единоверцы и соотечественники-французы уже почти сто лет пользуются британским гостеприимством и свободой, что, изгнанные с родной земли преследованиями папистов, они обрели здесь защиту и что теперь для французских протестантов настало время доказать свою благодарность и преданность королю Георгу. Речь дедушки приняли весьма сочувственно — у старика были здоровые легкие и бойкий язык. Уж кому-кому, а мне-то известно, что он мог нанизывать фразы целыми ярдами и часами бубнил монотонным голосом, который (да простит мне бог!) Давно уже перестал вдалбливать слова поучения в душу его нечестивого внука.

После дедушки речь держал мистер Джеймс Уэстон из Приората (он и мой милый друг мистер Джо сидели со знатными господами и членами магистрата на возвышении в передней части залы). Мистер Джеймс с большим воодушевлением заявил, что, подобно мистеру Дювалю говорившему от имени французских протестантов, он, со своей стороны, может поручиться за верность другой группы лиц, а именно, приверженцев английской римско-католической церкви. Он убежден, что в час опасности он и его собратья выкажут верноподданнические чувства не хуже любого протестанта в королевстве. И, если подобную безделицу можно счесть за доказательство верности он — хотя он и уверен, что сосед Дюваль много его богаче (тут дедушка вскричал: "Нет, нет!" — и вся зала разразилась громким смехом), — жертвует на оборону две гинеи на одну гинею Дюваля.

— Разумеется, я готов внести свою гинею, — испуганно пролепетал дедушка, — и да пойдет на пользу дела эта скромная лепта бедного человека!

— Гинею?! — вскричал Уэстон. — Я даю сотню гиней!

— А я вторую сотню, — сказал его брат. — Мы, римско-католические джентри Англии, докажем, что не уступаем в верности нашим братьям-протестантам.

— Запишите моего свекра Питера Дюваля на сто гиней! — воскликнула своим низким голосом матушка. — Запишите меня на двадцать пять гиней и моего сына Дени тоже на двадцать пять. Мы ели английский хлеб, и за это говорим спасибо и от всей души восклицаем: "Боже, храни короля Георга!"

Речь матушки была встречена громкими аплодисментами. Фермеры, джентри, лавочники, богачи и бедняки все устремились вперед со своими пожертвованиями. Еще до конца схода была собрана порядочная сумма на вооружение и экипировку отряда ополченцев Уинчелси, и старый полковник Эванс, ветеран Миндена и Фонтенуа, а также молодой мистер Барлоу, потерявший ногу при Брендиуэйне, объявили, что они берутся обучать ополченцев, покуда его величество не пришлет своих офицеров для командования отрядом. Было признано, что все говорили и поступали так, как велел им гражданский долг.

— Пускай себе французы высаживаются! — кричали мы. — На берегу их встретит почетный караул, составленный из жителей Рая, Уинчелси и Гастингса!

В том, что французы намереваются произвести высадку, не сомневался у нас почти никто, особенно после появления королевской прокламации, в которой описывались обширные военные приготовления неприятеля на суше и на море. Мы все еще поддерживали известные связи с Дюнкерком, Кале и Булонью, а наши рыболовные шхуны иногда добирались до самого Остенде. Нам доставляли подробные сведения обо всем, что происходило в этих портах, и мы знали, сколько там собрано войск и сколько снаряжено французских военных кораблей и каперов. Я ничуть не удивился, когда однажды вечером застал у лас на кухне нашего старого булонского компаньона Бидуа, — сидя в обществе дедушки, он курил трубку и потягивал свой же собственный коньяк, за который, как мне было доподлинно известно, кесарю отнюдь не воздали кесарево. Голуби, жившие на холме, продолжали совершать свои путешествия. Как-то раз, зайдя навестить фермера Перро, я нашел у него шевалье де ла Мотта, который вместе со своим приятелем отправлял в полет одну из этих птиц. Приятель де ла Мотта весьма кисло спросил на немецком языке:

— Что надо здесь этому Spitzbube? [107]Постреленку (нем.).

— Versteht vielleicht Deutsch [108]Может быть, он понимает по-немецки (нем.)., - поспешно вставил шевалье и, повернувшись ко мне, с дружеской улыбкой осведомился о здоровье матушки и деда.

Этот помощник де ла Мотта был некий лейтенант Люттерлох; он прежде служил в Америке в одном из гессенских полков, сражавшихся на нашей стороне, а теперь частенько наезжал в Уинчелси, где с важным видом разглагольствовал о войне и о своих подвигах в Европе и в наших американских провинциях. Говорили, будто он квартирует где-то неподалеку от Кентербери. Я, разумеется, догадался, что он принадлежит к числу "макрели" и, подобно самому де ла Мотту, Уэстонам, моему бессовестному деду, а также его партнеру Раджу, промышляет контрабандой. Сейчас вы узнаете, как мосье де ла Мотту пришлось впоследствии горько пожалеть о своем знакомстве с этим немцем.

Зная о дружбе шевалье с господами, имевшими касательство к "макрели", я нисколько не удивился, застав его в обществе немецкого офицера, хотя при этом произошел случай, внушивший мне подозрение, что он замешан в делах, еще более беззаконных и опасных, чем контрабанда. Я взбирался на холм… сударыня, надлежит ли мне в своих воспоминаниях открыть всю правду? Что ж, правда никогда никому не причиняла и не причинит вреда, и поскольку она касается лишь до нас с вами, я могу без всяких опасений рассказать все, что было. Итак, я часто взбирался на холм поглядеть на голубей, ибо некая молодая особа тоже очень любила голубей и время от времени наведывалась в голубятню фермера Перро. Скажу ли я, что предпочитал эту славную белую голубку всем остальным? Что она порою с трепетом прижималась к моему сердцу? Ах! Старая кровь стучит в нем от одной лишь этой мысли. Я чувствую, что помолодел, — надо ли говорить, па сколько лет, дорогая? Короче, эти прогулки на голубятню принадлежат к числу наших драгоценнейших воспоминаний.

Однажды, покидая обитель голубиного воркованья, я случайно встретил своего бывшего соученика по имени Томас Мизом, который повсюду расхаживал в новенькой форме рядового уинчелсийского ополчения, — он страшно ею гордился и ни на минуту не расставался со своим кремневым ружьем. Когда я подошел к Тому, он как раз выпалил из своего орудия и попал прямехонько в цель. Один из голубей фермера Перро лежал мертвый у его ног. Это был почтовый голубь, и юноша очень испугался, особенно когда заметил листок бумаги, привязанный под крылом убитой птицы.

Письмо состояло всего из трех строчек, но Том не сумел его прочесть, так как оно было написано немецким готическим шрифтом. Я мог лучше справиться с этой задачей и сначала подумал, что речь идет о контрабанде, которой промышляли многие из наших друзей. Тем временем Мизом поспешно ретировался, подозревая, что ему несдобровать, если фермер узнает о гибели одной из своих птиц.

Я сунул записку в карман, ничего не сказав Тому о ее содержании, но мне пришла в голову одна мысль, которую я решил обсудить с доктором Барнардом. Я отправился к нему в дом и прочитал ему послание, которое нес злополучный вестник, сраженный пулею Тома. Мой добрый друг очень взволновался и в то же время обрадовался, когда я перевел ему голубиное письмо, и особенно похвалил меня за то, что я ничего не сказал Тому.

— Может быть, мы попали пальцем в небо, Денни, а может, это, наоборот, нечто очень важное. Я сегодня же поговорю с полковником Эвансом, — сказал доктор.

Мы отправились на квартиру к полковнику. Это был старый офицер, служивший еще под командованием герцога Камберлендского; теперь он, как и доктор, состоял мировым судьею нашего графства. Я перевел полковнику письмо, в котором говорилось:

Взглянув на лежавшую перед ним бумагу, в которой содержался официальный перечень воинских частей, расквартированных в различных гарнизонах Пяти Портовых Городов, полковник Эванс убедился в точности сведений, доставленных голубем.

— Это почерк шевалье? — спросил он. Я сказал, что не думаю, и упомянул о немце, с которым встретил мосье де ла Мотта. Оказалось, что полковник Эванс хорошо знает господина Люттерлоха. — Если тут замешан Люттерлох, то мы об этом деле кое-что узнаем, — сказал полковник и шепнул что-то доктору. Он тоже похвалил меня за осторожность, велел никому ничего не рассказывать и убедить Тома держать язык за зубами.

Что до Тома, он оказался менее осторожным. Он рассказал о своем приключении кое-кому из приятелей, а также родителям, которые, как и мои родные, были ремесленниками. В Уинчелси они имели уютный домик с садом и большой загон для скота. В один прекрасный день их лошадь была найдена в конюшне мертвой. Потом у них околела корова. В те дни месть принимала странные формы, и джентри, фермерам, ремесленникам и торговцам, которые навлекали на себя ненависть известных лиц, частенько приходилось сожалеть о своей неосторожности. То, что мой злосчастный дед был и продолжал оставаться членом сообщества контрабандистов, — факт, который, боюсь, мне не удастся ни отрицать, ни смягчить. Он, разумеется, горько за это поплатился, но рассказ мой еще не продвинулся настолько, чтобы я мог поведать о том, как старик был наказан за свои грехи.

Однажды в городской магистрат Уинчелси явился с визитом капитан Пирсон, командир фрегата "Серапис", стоявшего в то время на рейде Даунз, и я вспомнил, что встречал этого джентльмена в доме моего покровителя сэра Питера Дени в Лондоне. Мистер Пирсон тоже вспомнил мальчугана, который подстрелил разбойника, и очень заинтересовался историей с почтовым голубем и найденной на нем запиской. Он, как и полковник Эванс, был тоже, по-видимому, знаком с господином Люттерлохом.

— Ты славный юноша, — сказал капитан, — но нам известны все сведения, которые приносят эти птицы.

В это время все наше побережье было охвачено сильной тревогой. С часу на час ожидалась высадка французов. Говорили, будто в Ла-Манше французский флот многочисленнее нашего, а французская армия, как мы знали, была неизмеримо сильнее, чем наша. Я помню страх и возбуждение, растерянность одних и похвальбу других, но особенно запало мне в память, как в один воскресный день церковь наша мгновенно опустела, когда по рядам прихожан разнесся слух, что французы уже произвели высадку. Помню, как из церкви бросились наутек все до одного, в том числе самые отчаянные хвастуны, которые прежде вопили: "Пусть они посмеют явиться!" Только мы с матушкой да капитан Пирсон остались на своих местах и дослушали проповедь, из которой доктор Барнард не выбросил ни единой строчки, что, признаться, показалось мне чрезвычайно досадным и мучительным. Он произнес благословение еще более медлительно и торжественно, чем всегда, и ему пришлось самому отворить дверь кафедры и спуститься по ступеням безо всякой свиты, ибо причетник его тихонько выскользнул из-за аналоя и удрал вместе со всею паствой. Доктор Барнард пригласил меня к себе на обед. У матушки хватило сообразительности не обидеться, что ее обошли этой любезностью. Когда она приносила миссис Барнард корзинку с духами и кружевами, то всегда стояла перед нею, как и подобает представительнице торгового сословия. "Ты, сынок, дело другое. Я хочу, чтоб ты стал джентльменом", — говаривала она, бывало. И, смею надеяться, я сделал все, чтобы исполнить желание этой доброй женщины.

Война, возможность высадки французов и способы борьбы со вторжением, естественно, составляли тему застольной беседы, и хотя тогда я не понимал еще всего происходящего, впоследствии мне пришлось все это постигнуть, и потому я могу спокойно упомянуть здесь об обстоятельствах, прояснившихся для меня значительно позже. Голуби доставляли во Францию определенные сведения в обмен на те, которые они же оттуда приносили. С помощью этих и других гонцов наше правительство было отлично осведомлено о планах и приготовлениях неприятеля, и я помню, как говорили, что его величество имеет во Франции своих тайных корреспондентов, чьи донесения отличаются поразительною точностью. Господин Люттерлох между делом занимался сбором сведений. В Америке он был солдатом, в Англии вербовщиком и бог весть кем еще, но сведения, которые он доставлял, давались по указаниям его хозяев, которым он, в свою очередь, сообщал сведения, полученные им из Франции. Короче говоря, сей достойный джентльмен был самым настоящим шпионом, и хотя ему не суждено было болтаться на виселице, он понес жестокую кару за свое вероломство, о чем я в свое время еще расскажу. Что до мосье де ла Мотта, то джентльмены были склонны полагать, что его ремеслом была контрабанда, а не государственная измена, и что это занятие связывает его с десятками, а то и сотнями разных людей. Одного из них — моего богобоязненного деда — я знал сам, двое других жили в Приорате, и я мог бы перечислить еще многих даже и в нашем городке — хотя бы всю "макрель", за которой меня посылали в день похорон несчастной госпожи де Саверн.

Когда я собрался уходить, капитан Пирсон крепко пожал мне руку, а по взгляду, которым окинул меня добрый доктор, я догадался, что он готовит мне какой-то приятный сюрприз. Я получил его очень скоро и как раз в ту минуту, когда погрузился в бездну самого мрачного отчаяния.

Хотя моя дорогая Агнеса жила в доме этих злодеев Уэстонов, ей разрешали навещать миссис Барнард, и добрая леди никогда не упускала случая известить меня о визите моей маленькой возлюбленной. То мне сообщали, что доктор просит Дени вернуть сказки "Тысячи и одной ночи", то милейшая миссис Барнард присылала мне записку: "Если ты выучил математику, приходи пить чай", или: "Сегодня у тебя будет урок французского языка", — или еще что-нибудь в этом роде, — и в самом деле, моя милая маленькая учительница была уж тут как тут. Помнишь ли ты, дорогая, сколько лет было Джульетте, когда она и юный Ромео полюбили друг друга? Моя возлюбленная еще играла в куклы, когда зародилась наша страсть, и драгоценный талисман невинности, заключенный в моем сердце, сопровождал меня всю жизнь, оберегая от всевозможных искушений.

Чистосердечно признаюсь во всем: мы, юные лицемеры, завели обыкновение писать друг другу записочки и прятать их в разные укромные уголки, известные только нам двоим. Джульетта писала крупным каллиграфическим почерком по-французски, ответы Ромео, по правде говоря не отличались безукоризненным правописанием. Где только не хранились poste restante [110]До востребования (франц.). наши письма. В гостиной на японской горке стоял китайский кувшин, наполненный розовыми лепестками и специями. Опустив руки в эту смесь, два юных хитреца вылавливали из нее листочки бумаги, намного более ароматные и драгоценные, чем все цветы и гвоздики на свете. Другая великолепная почтовая контора находилась у нас в дуле огромного мушкетона, который висел в прихожей над камином. К мушкетону была привязана записка с надписью: "Заряжено", но я отлично знал, что это неправда, потому что сам помогал докторскому слуге Мартину его чистить. На кладбище, под крылом у херувима, украшавшего гробницу сэра Джаспера Биллингса, была дыра; в нее мы прятали листочки бумаги, а на этих листочках изобретенным нами шифром писали… угадайте, что? Мы писали на них слова песни; которую распевают юноши и девушки с тех самых пор, как люди научились петь. "Amo, arnas" [111]Люблю, любишь (лат.). и так далее, выводили мы своим детским почерком. Слава богу, хотя сейчас наши руки уже слегка дрожат, они все еще пишут эй! самые слова! Дорогая моя, в последний раз, когда я был в Уинчелси, я пошел взглянуть на гробницу сэра Джаспера и на дыру под крылом у херувима, но обнаружил там только старый мох да плесень. Миссис Барнард нашла и прочитала некоторые из этих писем (о чем эта милая дама рассказала мне впоследствии), но в них не было ничего предосудительного, а когда доктор, напустив на себя grand serieux [112]Важность (франц.). (разумеется, с полным на то правом), сказал, что виновных надо как следует отчитать, жена напомнила ему, как он, в бытность свою старостою в школе Хэрроу, находил, однако же, время, кроме упражнений по греческому и латыни, писать еще и кое-что другое некоей юной леди, проживавшей в городке. Об этих делах она, повторяю, поведала мне в более поздние времена, но во все времена, начиная с первых дней нашего знакомства она была мне самым верным другом и благодетельницей! Однако этой любезной сердцу, счастливейшей поре и моей жизни (а именно такою я сохранил ее в памяти хотя сейчас я счастлив, безмерно счастлив и преисполнен благодарности) суждено было внезапно оборваться, и бедняге Шалтаю-Болтаю, который залез на стену блаженства, суждено было свалиться оттуда вниз головой, что на некоторое время страшно его потрясло и обескуражило. Я уже упомянул, какая беда случилась с моим товарищем Томасом Мизомом, когда он проболтался о делах господина Люттерлоха. А ведь тайну этого господина знали только двое — Том Мизом и Дени Дюваль, и хотя Дени держал язык за зубами и не рассказывал об этом деле никому, кроме доктора и капитана Пирсона, Люттерлоху стало известно, что я прочел и расшифровал депешу голубя, подстреленного Мизомом, а сообщил ему об этом не кто иной, как капитан Пирсон, с которым немец имел тайные сношения. Когда Люттерлох и его сообщник узнали о моей злосчастной роли в этом деле, они обозлились на меня еще больше, чем на Мизома. Шевалье де ла Мотт, который прежде соблюдал нейтралитет и даже был ко мне очень добр, теперь страшно меня возненавидел и стал смотреть на меня как на врага, которого нужно убрать с дороги. Вот почему и произошла катастрофа, вследствие которой Шалтай-Болтай Дюваль, эсквайр, сверзился со стены, откуда он глазел на свою милую, гулявшую по саду.

Однажды вечером… суждено ли мне забыть этот вечер? Была пятница…

После чая у миссис Барнард мне разрешили проводить мою дорогую девочку к Уэстонам в Приорат, который находится всего лишь в какой-нибудь сотне ярдов от дома доктора. За столом весь вечер говорили о битвах и опасностях, о вторжении и о новостях с театров военных действий во Франции и в Америке. Моя дорогая девочка молча сидела за вышиваньем, время от времени поднимая свои большие глаза на собеседников. Наконец пробило девять — час, когда мисс Агнесе пора было возвращаться в дом своего опекуна. Я имел честь сопровождать ее, мысленно желая, чтобы короткое расстояние между обоими домами увеличилось, по крайней мере, раз в десять.

"Доброй ночи, Агнеса!" — "Доброй ночи, Дени! До воскресенья!" Еще минуту мы шепчемся под звездами, маленькая нежная рука ненадолго задерживается в моей, потом на мраморном полу прихожей слышатся шаги служанки, и я исчезаю. Как-то так получалось, что днем и ночью, за уроками и в часы досуга я всегда думал об этой маленькой девочке.

"До воскресенья!" А ведь была пятница! Даже такой срок казался мне страшно долгим. Ни один из нас не мор и подозревать, какая долгая предстоит нам разлука и сколько приключений, тревог и опасностей придется мае пережить, прежде чем я снова смогу пожать эту любимую руку.

Дверь за Агнесой закрылась, и я пошел вдоль церковной стены по направлению к дому. Я вспоминал о той блаженной незабываемой ночи, когда мне дано было сделаться орудием спасения моей дорогой девочки от ужасающей смерти, о том, как с самого детства лелеял я своем сердце эту заветную любовь, о том, каким благословением осенила Агнеса всю мою юную жизнь. Многие годы она была моим единственным другом и утешителем Дома я имел кров, пищу и даже ласку, — по крайней мере со стороны матушки, — но был лишен общества, и до тех пор, пока не сблизился с семьею доктора Барнарда, я не знал ни дружбы, ни доброго расположения. Какова же должна быть благодарность за этот бесценный дар, которым они меня наделили? О, какие клятвы я твердил какие возносил молитвы, чтобы мне дано было стать достойным таких друзей, и вот, когда я, исполненный этих блаженных мыслей, медленно брел к дому, на меня обрушился удар, в один миг предопределивший всю мою дальнейшую жизнь.

Это был удар дубиной; он пришелся мне прямо по уху, и я без чувств свалился на землю. Я смутно помню несколько человек, притаившихся в темном проулке, куда я должен был свернуть, потасовку, ругань, крик: "Бей его, будь он проклят!" — а затем я безжизненной глыбой рухнул на холодные гладкие плиты мостовой. Я пришел в себя почти ослепший от крови, которая заливала мне лицо Я лежал на дне крытой повозки вместе с другими, испуcкавшими тихие стоны страдальцами, а когда я тоже принялся стонать, чей-то хриплый голос грубо выругался и велел мне тотчас замолчать, пригрозив, что еще раз треснет меня по башке. Очнувшись от страшной боли, я тут же снова потерял сознание. Когда я наконец немного пришел в себя, меня выволокли из повозки и швырнули на дно какой-то лодки, где ко мне, по-видимому, присоединились остальные пассажиры жуткого экипажа. Потом явился какой-то человек и промыл мою рану соленой водой, от чего голова у меня заболела еще сильнее. Потом этот человек, шепнув мне на ухо: "Я друг", — плотно стянул мне голову платком. Между тем лодка подошла к бригу, стоявшему на якоре на возможно близком расстоянии от берега, и человек, который сначала оглушил меня дубиной, а потом ругался, непременно пырнул бы меня ножом, когда у меня закружилась голова и я чуть было не упал за борт, если бы за меня не вступился мой друг. Это был Том Хукем, семье которого я отдал те самые три гинеи. В тот день он, без сомнения, спас мне жизнь, ибо грозивший мне злодей впоследствии сознался, что хотел меня прикончить. Вместе с остальными изувеченными и стонущими людьми меня затолкали в трюм, и люгер, подгоняемый попутным ветром, двинулся к месту своего назначения, где бы оно ни находилось. О, что за жуткая была эта ночь! В бреду мне казалось, что я выношу Агнесу из моря, и я все время звал ее по имени, о чем рассказал мне Том Хукем, который явился с фонарем проведать несчастных горемык, валявшихся вповалку на нарах. Он принес мне воды, и я, дрожа от боли и озноба, кое-как проспал эту страшную ночь.

Утром наше судно подошло к фрегату, стоявшему на рейде у какого-то города, и Хукем на руках перенес меня на борт. В эту самую минуту подошла капитанская шлюпка, и капитан со своими спутниками, а также кучка горемычных пленников вместе с захватившими нас вербовщиками встретились таким образом лицом к лицу. Вообразите мое изумление и радость, когда я увидел, что капитан — не кто иной, как друг моего дорогого доктора, капитан Пирсон. Лицо мое, закрытое повязкой, было таким бледным и окровавленным, что меня с трудом можно было узнать.

— Итак, любезный, — сурово произнес капитан, — ты полез в драку? Теперь ты видишь, что значит сопротивляться людям, состоящим на службе его величества?

— Я и не думал сопротивляться, капитан Пирсон. На меня напали сзади, сказал я.

Капитан удивленно окинул меня надменным взглядом. Этот истерзанный молодчик едва ли мог внушить ему доверие. Вдруг он воскликнул:

— Боже мой! Да неужто это ты, мой мальчик! Неужто это юный Дюваль!

— Да, сэр, — отвечал я, и то ли от избытка чувства, то ли от потери крови и слабости голова у меня закружилась, и я без сознания рухнул на палубу.

Я очнулся на койке в лазарете фрегата "Серапис", где в то время, кроме меня, лежал всего один пациент. Оказалось, что я целые сутки метался в горячечном бреду, беспрестанно призывая Агнесу и предлагая перестрелять всех разбойников. Ко мне приставили очень славного фельдшера, который ухаживал за мною гораздо внимательнее, чем несчастный раненый в своем жалком и унизительном положении мог ожидать. На пятый день я поправился, и хотя был еще очень бледен и слаб, все же смог пойти к капитану, который вызвал меня к себе. Мой друг фельдшер проводил меня в его каюту.

Капитан Пирсон писал у себя за столом, но тут же отослал секретаря, и когда тот удалился, дружески пожал мне руку и откровенно заговорил о странном происшествии, которое привело меня на борт его корабля. Его помощник, да и сам он получили сведения, что в одном уинчелсийском трактире можно захватить несколько первоклассных моряков из числа так называемой "макрели", и помощник его изловил там с полдюжины этих молодчиков, которые принесут куда больше пользы, если станут служить его величеству на корабле королевского флота, вместо того чтобы обманывать его на своих собственных.

— Ты попался в эту сеть случайно, — сказал капитан. — Я знаю твою историю. Я беседовал о тебе с нашими общими друзьями в доме доктора Барнарда. Несмотря на свою молодость, ты уже сумел приобрести в родном городе жестоких врагов, и потому тебе лучше оттуда уехать. В тот вечер, когда мы с тобой познакомились, я обещал нашим друзьям взять тебя к себе на корабль добровольцем первого класса. Когда настанет время, ты сдашь экзамен и будешь произведен в корабельные гардемарины. Да, вот еще что. Твоя матушка находится в Диле. Ты можешь сойти на берег, и она тебя экипирует. Вот тебе письма. Как только я тебя узнал, я написал доктору Барнарду.

Я простился со своим добрым командиром и покровителем и побежал читать письма. Миссис Барнард и доктор писали, как встревожило их мое исчезновение и как они обрадовались, узнав от капитана Пирсона, что я нашелся. Матушка, как всегда попросту, без затей, сообщала, что ждет меня в дилской гостинице "Голубой Якорь" и что давно уже приехала бы ко мне, если б не боялась, что мои новые товарищи осмеют старуху, которой вздумалось явиться на береговой шлюпке ухаживать за своим сыночком. Лучше мне самому приехать к ней в Дил, где она экипирует меня как подобает офицеру королевского флота. Я тотчас отправился в Дил. Добросердечный фельдшер, который меня выходил и успел полюбить, ссудил меня чистой рубашкой и так аккуратно перевязал мне рану, что под моими черными волосами ее почти не было видно.

— Le pauvre cher enfant! Comme il est pale! [114]Мой бедный мальчик! Как он бледен! (франц.). — Какой нежностью заблестели глаза матушки при виде меня! Добрая женщина непременно хотела собственноручно причесать мне волосы, и, заплетя их аккуратной косицей, она завязала их черною лентой, Затем мы отправились в город к портному и заказали костюм, в каком даже сын лорда не постыдился бы явиться на борт своего корабля. Моя форма очень скоро была готова. На следующий день после того, как с меня сняли мерку, мистер Леви принес к нам в гостиницу мои обновки, я с великим удовольствием в них облачился и, щегольски заломив шляпу, с кортиком на боку и чрезвычайно довольный собою, отправился на плац-парад рука об руку с матушкой, которая возгордилась еще больше, чем я сам. В этот день она, удостоив величественным кивком кое-кого из ремесленников и их жен, прошла мимо них, не говоря ни слова, как бы давая им понять, что, когда она прогуливается в столь благородной компании, им надлежит знать свое место.

— Когда я в лавке — я в лавке и всегда к услугам своих клиентов, сказала она, — но когда я гуляю с тобой по плац-параду в Диле, я гуляю с юным джентльменом, состоящим на службе во флоте его королевского величества. Господь осенил нас своим благословением, и ты теперь ничуть не хуже любого молодого офицера. — И она сунула мне в карман такой увесистый кошелек, что мне оставалось лишь дивиться ее щедрости. Помнится, я заломил шляпу набекрень и с чрезвычайно важным видом прогуливался с матушкой по променаду. В Диле у матушки имелись друзья — такие же представители торгового сословия, как и она сама и, по всей вероятности, соучастники в уже известных нам сомнительных морских сделках, но она не сочла нужным их посетить.

— Помни, сын мой, ты теперь джентльмен, — сказала она. — Торговцы и ремесленники тебе не компания. Я — дело другое. Я всего лишь бедная лавочница и цирюльница.

Когда ей случалось встретить знакомых, она кланялась им с большим достоинством, но ни разу не представила меня ни одному из них. Мы поужинали в "Якоре", поговорили о родном доме, до которого было всего лишь два дня пути, но который казался мне теперь таким далеким. Она ни словом не обмолвилась о моей милой девочке, а я почему-то не посмел о ней спросить. Матушка приготовила мне в гостинице славную комнатку и велела лечь пораньше, ибо после лихорадки я был еще очень слаб, а когда я лег, матушка пришла, преклонила колени у моей постели, и по лицу ее, изборожденному глубокими морщинами, потекли слезы. На своем родном немецком языке она обратилась к Тому, кто до сих пор спасал меня от опасностей, моля его охранять жизненный путь, на который я отныне вступал. Теперь, когда путь этот близится к концу, я с бесконечным благоговением оглядываюсь назад, преисполненный благодарности за избавление от невероятных опасностей и за великое счастье, которое выпало мне на долю.

Я написал миссис Барнард длинное письмо, стараясь представить свои злоключения в забавном виде, и хотя, когда я думал о доме и об оставшейся там некоей малютке, две-три слезинки, признаться, расплылись по бумаге, я все же был благодарен за доброе к себе отношение и немало гордился тем, что теперь я настоящий джентльмен и стою на верном пути к карьере офицера флота его величества.

На второй день после приезда в Дил я прогуливался по променаду и вдруг увидел — что бы вы думали? Знакомую карету милого доктора Барнарда, приближавшуюся по Дуврской дороге. С удивлением заметив, как я изменился, доктор и миссис Барнард улыбнулись, а когда они вышли из кареты у дверей гостиницы, добрая леди заключила меня в объятия и расцеловала. Матушка, вероятно, видела это из окна своей комнаты.

— Ты приобрел добрых друзей, Денни, — с грустью сказала она своим низким голосом. — Это хорошо. Они смогут позаботиться о тебе лучше, чем я. Теперь, когда ты выздоровел, я могу; спокойно уехать. Если ты заболеешь, твоя старая мама придет к тебе и всегда будет благословлять тебя, сынок.

Она решила в тот же вечер отправиться домой. В Хайте, Фолкстоне и Дувре у нее имеются друзья (о чем я отлично знал), и она может у них остановиться. Перед отъездом она аккуратно уложила мой новый сундучок. Какие бы чувства ни испытывала матушка при нашем прощанье, я не заметил на лице ее никаких признаков слез или скорби. Она взобралась на свою повозку во дворе гостиницы и, не оглядываясь назад, пустилась в свое одинокое путешествие. Хозяин и хозяйка "Якоря" весьма сердечно и почтительно пожелали ей доброго пути. Потом они спросили, не хочу ли я зайти в буфет выпить вина или коньяку. Я отвечал, что не пью ни того, ни другого. Подозреваю, что именно матушка снабдила их спиртным, привезенным на ее собственных рыбачьих шхунах.

— Если б у меня был единственный сын, да еще и такой красавец, любезно заметила миссис Бонифэйс (могу ли я после таких комплиментов неблагодарно забыть ее имя?), — если б у меня был единственный сын и я могла бы оставить ему такое хорошее наследство, я б ни за что не отправила его в море во время войны, нет, ни за что.

— Если вы сами не пьете, то, быть может, среди ваших друзей на корабле найдутся любители спиртного. Передайте им, что они всегда будут желанными гостями в "Якоре", — сказал хозяин.

Я уже не в первый раз слышал, что матушка богата.

— Может, она и вправду богата, но только мне об этом ничего не известно, — отвечал я хозяину, на что они с женою похвалили меня за сдержанность и с многозначительной улыбкой добавили:

— Мы знаем больше, чем говорим, мистер Дюваль. Вы когда-нибудь слышали про мистера Уэстона? А про мосье де ла Мотта? Мы знаем, где находится Булонь и где Остен…

— Молчи, жена! — перебил ее хозяин. — Раз капитан не хочет говорить, значит, и не надо. Вот уже звонит колокол, и доктору несут ваш обед, мистер Дюваль.

Так оно и было, и я сел за стол в обществе моих дорогих друзей и отдал должное их трапезе.

По приезде доктор тотчас отрядил посыльного к своему другу капитану Пирсону, и когда мы сидели за обедом, последний на своей собственной шлюпке прибыл с корабля и настоятельно просил доктора и миссис Барнард откушать десерт в его каюте. Мистер Дени Дюваль тоже получил приглашение и, устроившись в шлюпке вместе со своим сундучком, отправился на фрегат. Мой сундучок отнесли в каюту канонира, где мне была отведена подвесная койка. Вскоре по знаку одного из гардемаринов я встал из-за капитанского стола и пошел знакомиться со своими товарищами, которых на борту "Сераписа" было около дюжины. Будучи всего лишь добровольцем, я, однако же, оказался выше ростом и старше большинства гардемаринов. Им, разумеется, было известно, кто я такой, — всего лишь сын лавочника из Уинчелси. И в те дни, и позже я, конечно, получал свою долю грубоватых насмешек, но всегда принимал их благодушно, хотя мне и приходилось частенько вступать в драку, чему я выучился еще в школе. Нет надобности перечислять здесь все затрещины и зуботычины, которые я получал и раздавал. Но я не таил обиды и, слава богу, никогда не причинял человеку такого зла, чтобы потом его ненавидеть. Случалось, правда, что некоторые люди ненавидели меня, но их давно уже нет на свете, тогда как я все еще здесь и притом с совершенно чистою совестью, а от их ненависти мне ни холодно, ни жарко.

Старший помощник капитана мистер Пейдж приходился сродни миссис Барнард, и эта славная женщина так расхвалила своего всепокорнейшего слугу и так живо описала ему мои приключения, что он стал оказывать мне особое покровительство и расположил в мою пользу некоторых из моих товарищей. История с разбойником послужила предметом бесконечных разговоров и шуток по моему адресу, не я не принимал их близко к сердцу, и, следуя испытанной еще в школе тактике, при первом же удобном случае отколотил известного среди гардемаринов забияку. Надо вам сказать, что меня величали "Мыльным Пузырем", "Пуховкой для Пудры" и другими прозвищами, намекавшими на известное всем парикмахерское ремесло дедушки, и как-то раз один из моих товарищей насмешливо спросил:

— Послушай, Мыльный Пузырь, в какое место ты выстрелил тому разбойнику?

— Вот сюда, — отвечал я, стукнув его кулаком по носу так, что у него искры из глаз посыпались. Правда, через пять минут он дал мне сдачи, мы подрались, но с тех нор стали добрыми друзьями. Но как же так? Ведь не далее как вчера, заканчивая последнюю страницу, я поклялся не говорить больше ни слова о своих победах в кулачном бою. Однако все дело в том, что мы постоянно даем обещания вести себя примерно и тут же про них забываем. Я думаю, что это могут подтвердить и другие.

Перед тем как покинуть корабль, мои добрые друзья пожелали еще раз меня повидать, и миссис Барнард, приложив палец к губам, вынула из кармана и сунула мне в руку какой-то сверточек. Я решил, что это деньги, и даже немножко обиделся, но когда они уехали на берег, я развернул сверток и нашел в нем медальон с маленьким локоном блестящих черных волос. Угадайте, чьих? К медальону было приложено письмо на французском языке, отправительница которого крупным детским почерком писала, что денно и нощно молится за своего любимого друга. Как вы думаете, где этот локон сейчас? Там, где он хранился последние сорок два года, — у верного сердца, где и останется до тех пор, покуда оно не перестанет биться.

Когда раздался пушечный залп, наши друзья простились с фрегатом, нисколько не подозревая, какая участь ожидает большую часть его экипажа. Как все изменилось за три недели, прошедшие с этого дня! Великое бедствие, постигшее нас, записано в анналах нашего отечества.

В тот самый вечер, когда капитан Пирсон принимал у себя гостей из Уинчелси, он получил приказ идти в Гулль под команду тамошнего адмирала. Из устья Хамбера нас тотчас же отправили на север, в Скарборо. В это время все северное побережье было охвачено сильною тревогой вследствие появления американских каперов, которые ограбили один шотландский замок и наложили контрибуцию на один камберлендский порт. Когда мы приблизились к Скарборо, оттуда пришла лодка с письмом от членов местного магистрата, которые сообщали, что у берегов действительно были замечены каперы. Командовал этой пиратской эскадрой один бунтовщик-шотландец, которому, так или иначе, не миновать петли. Разумеется, многие из наших юнцов похвалялись, как они с ним сразятся и, если нам только доведется его встретить, вздернут разбойника на его же собственной нок-рее. На самом деле, разумеется, diis aliter visum [115]Боги судили иначе (лат.)., как мы, бывало, говаривали у Поукока, и в конце концов плохо пришлось именно нам. Изменником, если вам угодно, был мосье Джон Поль Джонс, впоследствии награжденный его христианнейшим величеством орденом "За заслуги", и более отважного изменника еще не видывал свет.

Нам и "Герцогине Скарборо" под командованием капитана Перси приказано было охранять караван торговых кораблей, направлявшихся в Балтийское море. Вот почему и случилось так, что мне, состоявшему на службе его величества всего лишь двадцать пять дней, довелось принять участие в одном из самых жестоких и кровавых сражений не только нашего времени, но и всех времен вообще.

Я не стану даже делать попытки описать битву 23 сентября, которая окончилась капитуляцией нашего славного капитана перед превосходящими силами непобедимого врага. Сэр Ричард уже поведал историю своего бедствия в выражениях более возвышенных, нежели те, которые доступны мне, ибо я, хотя и участвовал в этом ужасном деле, когда мы сложили оружие перед отступником-британцем и его разношерстной командой, видел, однако же, всего лишь ничтожную часть столь роковой для нас битвы. Она началась только к ночи. Я как сейчас помню грохот вражеской пушки, в ответ на оклик нашего капитана пустившей ядро нам по борту. За этим последовал бортовой залп наших орудий — первый залп, услышанный мною в бою.