Онлайн чтение книги Двор. Книга 1
III

Старику Киселису с каждым днем делалось хуже, но он не жаловался. Наоборот, он сам доказывал, что человеку не может всю жизнь быть хорошо: должен прийти час, когда ему станет так плохо, как еще не было, и тогда человек захочет умереть. Клава Ивановна сказала, чтобы Киселис выбросил из головы глупые мысли, он еще будет приходить к ней на могилу, чтобы положить букетик. Потом Клава Ивановна горько вздохнула: она видит Киселиса насквозь — он лучше пойдет с молодой девочкой в кино, чем носить цветы на могилу старухи.

Нет, возразил Киселис, в этот раз мадам Малая ошибается: если на интернациональном кладбище, где евреи лежат вместе с гоями, ему проще будет положить цветы — они будут совсем рядом.

— Ладно, — перешла на серьезный тон Клава Ивановна, — хватит говорить про тот свет, давай лучше про этот. Что тебе принести?

Киселис пожал плечами: ему ничего не надо, у него все есть.

— Слушай, Киселис, — сказала мадам Малая, — не раз води здесь галантерею, а отвечай ясно, что тебе нужно, и мы сделаем.

Киселис опять пожал плечами: ему ничего не надо, у него все есть.

— Хорошо, — уступила Клава Ивановна, — тогда мы сами найдем, что тебе нужно. А глупые мысли выбрось из головы: живые должны думать про жизнь, а про смерть пусть думают покойники — у них есть свободное время. Вчера ЦИК издал постановление, что выборы состоятся двенадцатого декабря. Осталось каких-нибудь два месяца, так что не залеживайся здесь. Правительство дало тебе право голоса, и мы хотим, чтобы ты рассказал молодым, как было при старом режиме. Ты имел право выбирать в городскую думу?

Нет, покачал головой Киселис, в городскую думу он не имел права выбирать и вообще не участвовал в политической жизни.

— О, — воскликнула Малая, — хозяин лавки, коммерсант, и не имел права! Объясни это молодым, а то есть такие, которые думают, что никто им ничего не давал и все само упало с неба.

— В четырнадцатом году, в июле, — улыбнулся Киселис, — я должен был получить, через полковника Котляревского, партию лионского басона. Теперь из басона в моде остались только кисти и бахрома на флагах, а тогда были аксельбанты, позумент, галун…

Киселис поднял брови, глаза стали круглые и веселые, как от вишневки с водкой. Потом он вдруг икнул, раскрыл рот, вышел долгий, не похожий на храп, шуршащий звук, глаза остановились и сделались, как будто стеклянные.

Клава Ивановна побежала за доктором, чтобы Киселису сделали какой-нибудь укол, но доктор, когда взял его руку, сказал, что укола не надо. Клава Ивановна села на табурет, пригладила Киселису ладонями волосы, поцеловала его в лоб и вдруг заплакала. Она пробовала удержаться, закладывала пальцы под зубы, царапала ногтями щеки, но боль не помогла.

Няня принесла простыню, доктор сам накрыл покойника и велел всем выйти. У Клавы Ивановны подкашивались ноги, возле дверей она остановилась, повернула назад, подняла простыню, провела пальцами у Киселиса по щекам, поцеловала его в губы и тяжело застонала:

— Он такой одинокий, никого не имеет, он такой одинокий.

На другой день Киселиса привезли домой. У него была хорошая, метров десять, солнечная комната; когда посередине поставили гроб и с обеих сторон стулья, она показалась меньше, но все равно, сказала Дина Варгафтик, иметь такую комнату на одного человека — многие могут только мечтать.

— Дина, — покачала головой мадам Малая, — это не красиво: в доме покойник.

Колька, Зюнчик и Ося получили от Клавы Ивановны личное задание пройти по этажам и сказать, что выносить будут в три часа. Мальчики стучали в двери ногами и громко кричали, чтобы хозяева хорошо слышали, а те цыкали на них и приглушенными голосами требовали приличий хотя бы в такой день.

Подходить к гробу детям не разрешали: за свой век они еще успеют насмотреться. Мальчики стояли в коридоре, потом Колька принес три свечи, и со свечами они прошли к изголовью.

Старик Киселис лежал, как живой. У него было спокойное доброе лицо, совсем не такое, как раньше, когда они кричали ему: лишенец, получай обратно право голоса! Он замахивался на них своим зонтиком, и теперь нельзя было понять, почему они убегали от него.

— Человек пришел и ушел, как будто его не было, — шептала Аня Котляр, — а пока жив, думаешь, так всегда будет.

Ося плакал, Зюнчик и Колька тоже плакали. У Киселиса было спокойное доброе лицо, они смотрели и старались его не видеть.

В три часа дня Киселиса вынесли во двор, гроб поставили на стулья, застеленные рядном, и стояли молча, пока не пришел Иона Овсеич.

— Товарищи, — сказал он, — сегодня мы провожаем в последний путь старейшего жильца нашего дома, который видел это место, когда здесь еще не было камней, по которым мы ходим, крыши, под которой мы живем, — когда здесь была одна голая земля. Большую часть своей жизни Абрам Киселис жил в условиях царизма, и сегодня мы не будем вспоминать, что не все в жизни покойного тогда нам нравилось. Советская власть не мстила ему, наоборот, она дала ему хорошую светлую комнату, а также работу по специальности в галантерейном магазине, который он содержал в свое время на правах хозяина, другими словами, эксплуататора. А год назад она полностью восстановила его во всех гражданских правах, так что не осталось никакой разницы с остальными трудящимися. На старости лет он был совсем одинокий: единственный брат, Лазарь, в девятнадцатом году убежал за океан, в Америку. Но никто с этим не считался, наоборот, товарищ Малая навещала его до последней минуты, и он умер у нее на руках. Человека не забыли, он мог почувствовать заботу людей, и он готов был ответить на эту заботу, но смерть помешала ему. Когда оставалось жить буквально секунды, он, бывший коммерсант, с горечью вспоминал, что не имел права выбирать даже в городскую думу. В последний миг, перед смертью, человек понял больше, чем за всю свою жизнь. Прощай, дорогой сосед. Прощай, Киселис.

Клава Ивановна расправила черное покрывало с серебряной шестиконечной звездой, мужчины подняли гроб на плечи и пошли к воротам. Здесь стояла маленькая черная подвода с черным передком, черными колесами, черными лошадьми, низкие бортики не давали гробу сползать в сторону.

На кладбище дорога шла по улице Карла Маркса. Когда пересекали проспект лейтенанта Шмидта, встретили роту красноармейцев. Рота шагала в гарнизонную баню, бывшую Исаковича, и пела про щи горячие да с кипяточечком, про штурмовые ночи Спасска и волочаевские дни, а перед похоронами остановила песню: слышно было только, как топают по булыжной мостовой тяжелые красноармейские сапоги.

— Дай бог, чтобы никогда не было войны, — прошептала Аня Котляр.

Дина покачала головой — если бы это зависело лишь от нашего СССР — оглянулась по сторонам, наклонилась поближе к Ане и сказала: между прочим, Исакович, который был караим, держал не только бани. Говорят, он имел еще три или четыре бардака, один — в Красном переулке. В этом переулке целый квартал занимали бардаки, ход был прямо с Дерибасовской.

— Какой ужас! — Аня закрыла лицо руками. — Возле самой Дерибасовской — и люди не стеснялись туда ходить!

— А наша мадам Орлова, — пожала плечами Дина.

— Перестаньте! — возмутилась Аня. — Я не верю.

— Она не верит, — Дина толкнула Аню в бок. — От этого никому ни холодно, ни жарко. Красный переулок до революции тоже назывался Красный: возле каждых ворот висел красный фонарь.

Яма для Киселиса была в левом углу от входа: справа оставался памятник писателю Менделе Мойхер-Сфориму от Одесского губисполкома, братская могила жертв еврейского погрома 1905 года, со стеной чуть не в четверть километра, дальше несли гроб по главной дороге, мимо ряда раввинов и могилы Кангуна, двадцатилетнего командира Красной Гвардии.

Попрощались молча, на душе было тяжело. Чеперуха на обратном пути завернул в погребок ОСХИ. Потом он целый вечер сидел в форпосте и доказывал, что Киселису надо еще завидовать: человек до последней секунды улыбался и мог рассуждать с мадам Малой. Кроме того, ему дали неплохое место, и родственники не выли у него над головой, а его родной брат Лазарь, который, говорят, открыл в Нью-Йорке собственную галантерею, теперь будет иметь на одного наследника меньше. Что тут можно добавить, про такую смерть другие, например, тачечник Чеперуха, могут только мечтать.

— Ципун тебе на язык, — рассердилась Клава Ивановна, — подумай лучше про своего сына и жену, шикер несчастный. Если ты не возьмешь себя в руки, мы сами примем меры.

— Малая, — заплакал пьяными слезами Чеперуха, — не кричи на меня, а то я испугаюсь и буду заикаться, как дети. Я хочу предложить тебе хабар: ты сядешь на тачку, и мы вдвоем съедем по Потемкинской лестнице. Вся Одесса сбежится на бульвар и будет завидовать.

В пятницу, пока не появились звезды субботнего вечера, Соня Граник, с Осей и Хилькой, хотела зайти в синагогу, чтобы сделать пожертвование в память об усопшем. У ворот, большой чугунной решетки из двух створок, Оська вдруг вырвался и побежал домой. Позже в квартире был нехороший разговор, с криками и плачем, слышно было в коридоре, Ефим взял сторону сына, потому что в наши дни стыдно смотреть в глаза людям, когда твоя собственная жена возится с раввинами и темными евреями из Гайсина, ты доказываешь ей, что день — это день, а она все равно как об стенку горохом.

Клава Ивановна похвалила Оську и сказала, теперь она видит, что имеет дело с человеком, который держит свое пионерское слово и не бросает его на ветер. Потом она дала обещание записать Оську в шумовой оркестр: он будет играть на треугольнике, а если найдут, что у него хороший слух, дадут балалайку или мандолину.

— С медиатором? — спросил Оська.

— О, — воскликнула Клава Ивановна, — тебе, как мед, так ложкой! Обойдешься без медиатора.

На другое утро Оська разрезал Хилькину целлулоидовую куклу, сделал себе десять медиаторов, а остатки выбросил в уборную: это было самое надежное место — канализация уходила далеко в море и неизвестно, где кончалась.

Хилька целый день плакала, мама сбилась с ног в поисках, Оська тоже старался изо всех сил, но куклу так и не нашли. Соня объяснила мужу: кукла как в воду канула. В первый миг Оська испугался, а потом испуг прошел, и ему сильно захотелось хлеба с маслом, сверху повидло. Соня обрадовалась: ребенок давно уже не просил сам кушать.

— Китаец, — сказал Ефим, — за сутки съедает мисочку риса, а корейцы кушают соевые бобы, хлеба там вообще не знают.

— Несчастные дети, — вздохнула Соня. — А МОПР им ничего не посылает?

— МОПР не может всем посылать, он не имеет своего банка, — рассердился на жену Ефим. — МОПР дает помощь шахтерам, когда они бастуют.

— А другим разве не надо кушать? — цеплялась за свое Соня.

— Дурацкие рассуждения! — еще больше разозлился Ефим. — Когда всех нельзя накормить, в первую очередь кормят тех, кто на баррикадах не только за себя одного, а за весь рабочий класс, за весь мировой пролетариат.

Тридцатого числа, накануне нового месяца, к мадам Малой опять пришел человек из Сталинского райфинотдела: имеются данные, что Ефим Граник утаивает часть заказов от налога.

— Товарищ, — спросила Клава Ивановна, — у тебя есть лошадь?

— Зачем мне лошадь? — удивился товарищ.

— А я тебе объясню, зачем: у лошади большая голова — крути ей голову. Давай вместе зайдем к Гранику, я тебе открою его шкаф, шифоньер и все мешки, где он держит свои замшевые туфли.

— Уважаемая, — обиделся финагент, — я не пальцем сделанный, и не надо представлять меня дураком, больше чем на самом деле. У вас своя работа, у меня — своя, сегодня вы обязаны помогать мне, а не я вам, и давайте лучше не будем ссориться.

— Послушай, — сказала Клава Ивановна, — я тебе повторяю русским языком: ты не там ищешь.

— Вы ручаетесь своей головой?

Клава Ивановна ответила, да, она ручается своей головой, и тогда товарищ из финотдела сообщил под секретом, что поступило письмо из этого двора, от кого, он не имеет права открывать: это служебная тайна.

— И какому-то паршивому сексоту ты поверил больше, чем мне! — поразилась Клава Ивановна. — Еще раз, и я не пущу тебя на порог. Иди.

Финагент не попрощался, хлопнул дверью, но еще до этого успел сказать, что ее, Малую, тоже надо хорошенько проверить, не вербует ли она заказчиков Гранику. Под процент.

— Дурак! — крикнула ему вдогонку Клава Ивановна. — Первый дурак на всю Одессу.

Из-за финагента у Клавы Ивановны был неприятный разговор с Дегтярем. Он твердо обещал, что финорганы будут поставлены в известность насчет поведения своего сотрудника, но, с другой стороны, как представитель тройки, она, Малая, тоже должна хорошо помнить свое место и ставить на первый план свои обязанности перед советской властью, а не свой гонор. Это не имеет значения, что в данном конкретном случае Малой попался дурак, у нас еще есть дураки, но никто не давал ей права забывать: сегодня этот человек выполняет дело, которое ему поручило государство. Тебе не нравится, как он выполняет, сообщи куда следует. А самоуправства не допускай: у советской власти хватит силы дать любому по рукам.

Клава Ивановна ответила, что не будет оправдываться, но попросила Дегтяря представить себе на минуточку, что он сидит на вокзале и собственными глазами видел, как ушел последний поезд, а через час, когда поезд уже в Раздельной, к нему пристает дурак с билетом на руках: а может, вам только показалось, может, поезд уходит сегодня на час позже?

Иона Овсеич признал пример удачным, но от своего не отступил: всякие параллели, исторические и неисторические, одинаково опасны — сначала как будто становится яснее, а на самом деле они только затемняют факт и отвлекают в сторону. Клава Ивановна открыла рот, видимо, хотела возразить, но Иона Овсеич сказал, хватит, не будем разводить антимонию, и перешел к следующему вопросу — насчет списков избирателей.

Со списками оказалось много осложнений, которые наперед трудно было предвидеть: то имя не совпадает, в паспорте еврейское, а в жизни русское, то год рождения неправильный — у того пол не так записал, этот сам себе прибавил, а некоторые, особенно женщины, просто выдумывают.

— Зачем? — удивился Дегтярь.

— Что значит, зачем? Витрины со списками выставляют на улицу, а женщина стыдится, чтобы все знали, сколько ей лет на самом деле.

— Да, — Иона Овсеич растер ладони и крепко сплел пальцы, — каждому что-то не нравится в собственной автобиографии, каждый хотел бы немножечко изменить и подчистить.

Не удивительно, сказала Клава Ивановна, человек всю жизнь имел над собой хозяина, тот делал все по-своему и никого не спрашивал.

— Малая, — Иона Овсеич закрыл глаза, — у тебя в голове иногда хорошая каша: я тебе — за Ивана, а ты мне — за Петра.

Ладно, вздохнула Клава Ивановна, за Ивана, за Степана, за Петра, а начали с Граника и по дороге потеряли.

— Малая, — Иона Овсеич открыл глаза и опять закрыл, чувствовалось, что человек немного устал, — в художественной мастерской на Греческой требуется специалист. Я звонил туда по телефону.

— Овсеич, — хлопнула себя по коленям Клава Ивановна, — я только хотела просить, а у тебя уже готово! Сейчас я позову Ефима: поговори с ним.

— Нет, — возразил Дегтярь, — звать не надо: пусть утром идет прямо в мастерскую. А если дать ему время думать, он опять будет ждать у моря погоды: человек с детских лет привык кустарничать и не втягивается в коллектив. Мы должны покончить с этой отрыжкой. Любой ценой. Вечером пусть зайдет в форпост — я буду там. Доктор Ланда и Лапидис пусть тоже зайдут.

Следующий день принес новое подтверждение, что Дегтярь видит Граника насквозь: в мастерскую Ефим ходил и ничего плохого сказать не мог, наоборот, только хорошее, но просил время еще подумать, чтобы не получилось с кондачка.

— Ефим Лазаревич, — вежливо обратился Дегтярь, — ты думаешь уже полтора года и ничего не придумал. Какие у тебя основания, что следующие полтора года дадут другой результат?

— Какие у меня основания? — задумался Ефим. — Я вам отвечу: жизнь не стоит на одном месте, и каждый день что-нибудь меняется.

Теперь пришла очередь задуматься Дегтярю, Клава Ивановна сидела как на иголках и вдруг не выдержала:

— Ефим, перестань свои идиотские штуки и нанимайся на работу, чтобы ты был в штате, как все люди!

— Подожди, — остановил ее Дегтярь, — раньше он ответит мне на вопрос: жизнь только с сегодня перестала стоять на одном месте или полтора года назад тоже?

— Э, — сделал пальцем Граник, — Дегтярь хочет поймать меня на горячем, а я ему скажу: завтрашний день — не вчерашний, и не надо сравнивать.

— Нет, — хлопнул по столу Дегтярь, — сравнивать надо, и мы будем сравнивать, а человек, если ему до лампочки выборы в Верховный Совет и сегодня он хочет жить, как вчера, а вчера, как позавчера, так можно вернуться черт знает куда, должен очень крепко подумать раньше, чем вслух сказать слово: всякие поступки и действия начинаются со слова — это мы уже тысячу раз видели, и у нас есть надежный иммунитет.

— И на здоровье, — сказал Ефим, — а я не хочу, чтобы другой указывал мне, как жить. Сталинская Конституция дает мне право жить и работать, где я хочу, и Граник с высокого полета плевал на вашу мастерскую.

— Ефим, — развела руками мадам Малая, — я вижу, что с тобой по-хорошему не выйдет. Если бы твой папа был живой, я бы дала ему совет: Лазарь, возьми длинную палку, и пусть твой сын посмотрит затылком в небо.

— У папы была длинная палка, — засмеялся Ефим, — она достает меня до сих пор.

— А, — схватился за голову Дегтярь, — человек так понимает жизнь и притворяется, как будто ничего не видит!

— Овсеич, — сказала мадам Малая, — ты прав: он видит все в десять раз лучше, чем мы с тобой. Подождем до завтра.

Пришел доктор Ланда, вслед за ним — Лапидис. Иона Овсеич разрешил Гранику идти и напоследок добавил, что с завтрашнего дня его жизнь должна перекрутиться на сто восемьдесят градусов. Лапидис, которого никто не просил вмешиваться, объяснил: чтобы на сто восемьдесят градусов, надо повернуться задом к самому себе. И засмеялся.

— Для чего я вас вызвал? — обратился Иона Овсеич к Ланде и Лапидису. — Я вызвал вас для того, чтобы выяснить насчет агитпункта. По всей стране, от края и до края, широко развернулась избирательная кампания, а вас не видно и не слышно.

— Где не видно и где не слышно? — перебил Лапидис. — У нас на заводе Марти мне уже давно дали нагрузку.

— Допустим, — сказал Иона Овсеич, — но это там, на заводе, а здесь?

— Нелепая софистика! — замахал руками Лапидис. — Там или здесь, какая разница — СССР у нас один!

— СССР один, — подтвердил Иона Овсеич, — это правильно, но люди разные, и во дворе уже говорят со всех сторон, что Лапидиса и Ланды на агитпункте не найдешь днем с огнем.

Лапидис опять замахал руками: какое ему дело до всех этих болтунов и сплетников!

— Лапидис, — тихо произнес Иона Овсеич, — почему у тебя всегда что-нибудь не так? Мы с тобой много лет соседи, ты работаешь и я работаю, у тебя жена и у меня жена, у тебя есть сын, у меня было двое, это уже другой план, но почему так трудно с тобой договориться? Если бы я один, ты мог бы сказать: у Дегтяря паршивый характер. Но ты со всеми хочешь сделать по-своему и навязать свою линию — линию Лапидиса.

— Послушай, Овсеич, — Лапидис даже побледнел от злости, — я тебе не Ефим Граник, и ты брось эти разговорчики. У меня хватает серого вещества, я тебе еще одолжу, а эти разговорчики брось!

— Товарищ Лапидис, — засмеялся доктор Ланда, — ей-богу, вы, как петух. Каждый из нас немножко психолог, но не все говорят вслух, открыто, а Иона Овсеич говорит открыто, в глаза. Я не хочу юлить: да, на агитпункте мы бываем редко.

— Вы! — вскочил Лапидис. — А как вы решаетесь судить обо мне, если сами не бываете?!

— Моя жена руководит детским хором форпоста и не может не видеть, кто приходит, а кто не приходит.

— Короче, — подбил итог Иона Овсеич, — я не собираюсь тебя ловить, Лапидис, но ты сам убедился: всем глаза не закроешь — люди смотрят и видят. Ближе к делу. С завтрашнего дня в нашем форпосте надо открыть консультацию для избирателей, чтобы люди могли получить совет от специалиста. Доктор Ланда дает консультацию по своей специальности, инженер Лапидис — по своей. В середине декады приходит из больницы моя Полина Исаевна — она будет заниматься с отстающими детьми по арифметике. Дни приема не будем устанавливать в приказном порядке: хорошо подумайте и назовите сами — потом менять не будем.

На минуту стало тихо. Клава Ивановна посмотрела на Лапидиса, на Ланду, горько скривила губы и вспомнила старого Киселиса:

— Человек уже был без пяти минут покойник, когда ему сделалось обидно, что все свои годы он был в стороне от политической жизни. Коммерсант, хозяин собственной галантереи, он не имел права выбирать даже в городскую думу! А что такое городская дума, какую она имела власть? Считать, сколько ведер воды выпили казацкие лошади на постое и сколько брать с мужика, который оставил своих вшей в казенной бане. Тьфу!

— Мадам Малая, — улыбнулся Лапидис, — если вам сбросить каких-нибудь тридцать лет, пусть даже не тридцать, пусть двадцать пять, я бы ночь напролет стоял с гитарой в руках под вашим балконом.

— Лапидис, — ответила Клава Ивановна, — теперь я вижу, что мне повезло.

Все смеялись, Лапидис тоже. Когда кончили смеяться, Иона Овсеич обратил внимание, что на все четыре стены в форпосте один лозунг, даже не лозунг, а просто объявление: 12 декабря — выборы в Верховный Совет!

Клава Ивановна с удивлением осмотрелась, хлопнула себя по лбу и дала обещание, что через пару дней претензий к оформлению не будет.

— И еще я тебя прошу, — добавил Иона Овсеич, — чтобы не позже послезавтра избиратели могли прочитать, по каким дням и в какие часы Ланда, Лапидис и Дегтярь будут давать консультации. Я свой день назову потом, чтобы Ланде и Лапидису было удобней.

— Ой, — покачала головой мадам Малая, — Овсеич, ты тянешь, как хорошая лошадь, а годы идут, и моложе никто не делается.

Первое дежурство получилось у доктора Ланды. Он пришел ровно в семь часов, сел за столик, который выделили для консультаций в малом форпосте: дошкольников и октябрят временно перевели в большой форпост. Рядом с Ландой сидела мадам Малая.

Полчаса они говорили между собой о том о сем, потом в дверь заглянула Оля Чеперуха, пошарила глазами, вроде ей кто-то срочно нужен, Клава Ивановна сразу догадалась, что она просто стесняется, надо подтолкнуть ее или прямо взять за руку и подвести к столику.

Клава Ивановна так и сделала, Оля сначала клялась жизнью, что ей ничего не надо, просто она ищет одного человека, но, когда ее взяли за руку и посадили напротив доктора, больше не скрывала правду: она давно уже собирается к врачу, а в поликлинике всегда очередь и надо потерять целый день. По ночам у нее болит сердце, как будто из живота, снизу, прижигают спичкой; иногда начинает жечь под лопаткой, но это уже, наверно, другая болезнь.

— Ты не объясняй доктору, какая у тебя болезнь, — вмешалась Клава Ивановна, — доктор лучше тебя знает, что у тебя болит.

Доктор Ланда напомнил, что он дерматолог, по кожным болезням, а жалобы мадам Чеперухи — по внутренним, то есть к терапевту. Он выпишет ей бром и настойку валерианы, она сегодня еще успеет в аптеку, а утречком пусть запишется к терапевту. Он лично думает, имеется небольшой неврозик, ничего страшного.

— Извините, доктор, я не знаю, что это может быть, но на правой ноге, — Оля погладила себя по бедру, — между мизинцем и пальцем с левого боку, у меня иногда так чешется, что нет силы терпеть.

— Покажите ногу, — приказал доктор. — Туфли и чулки надо снять: я не ясновидец.

Оля вдруг покраснела, как бурак, схватилась за голову и закричала, что она поставила в духовку тесто, наверное, уже все превратилось в золу.

— Нет, — взяла ее за плечи Клава Ивановна, — ты не уйдешь, пока доктор не осмотрит тебя: здоровье человека дороже.

— Клава Ивановна, — взмолилась Чеперуха, — я вас прошу: лучше в другой раз, я сделаю все, как доктор захочет.

— Оля, — погрозил пальцем Ланда, — в другой раз доктор не захочет.

Когда Чеперуха ушла, Клава Ивановна объяснила доктору: на чулке, где большой палец, у нее десятая штопка, в следующий раз она придет в новых чулках. Так начинаются барские штуки.

Да, согласился доктор Ланда, но, с другой стороны, молодая женщина — ее тоже можно понять. Он говорит это не в защиту ей, а так…

— Нет, — перебила его мадам Малая, — когда говорят, что можно понять, один шаг до оправдания. Стыдиться надо грязи, хламидничества, а чистой, аккуратной латки стыдиться не надо.

Доктор Ланда на секунду призадумался и поднял обе руки вверх:

— Сдаюсь.

Ефим Граник пришел, когда из двух часов, положенных доктору Ланде на консультацию, осталось минут пять, не больше. Вообще говоря, это не имело никакого значения, поскольку он пришел с одной-единственной целью: сообщить, что с новой шестидневки нанимается на работу. Но поскольку он уже здесь и доктор Ланда тоже здесь, пусть посмотрит его руки: в последнее время кожа пересыхает, как трава, а когда проводишь пальцем, она просто слазит.

Доктор Ланда сказал, что в течение месяца у каждого человека полностью меняется наружный эпителий, и это вполне нормально, а у Граника, который, наверняка, злоупотребляет бензином, чтобы смывать краску, процесс немножечко гипертрофирован.

— Какой же выход? — спросил Ефим. — Значит, нет выхода?

— Подожди, — остановила его Клава Ивановна, — доктор еще не закончил, а ты уже задаешь ему вопросы и сам отвечаешь.

— Короче, — доктор Ланда взглянул на часы, нахмурился, — надо два раза в сутки смазывать руки глицерином: вечером, перед сном, и утром, перед работой. Хорошо бы еще делать молочные ванночки.

— Молочные? Из чистого молока? — поразился Ефим. — А где вы можете каждый день достать в магазине молоко!

Доктор Ланда захлопнул свой портфель, сказал общее до свидания и хотел уже выйти, но тут Граник вспомнил, что рецепта на глицерин ему так и не выписали.

— На глицерин, — сказал доктор, — не надо рецепта. Если потребуют, в следующий понедельник у меня опять консультация. А вам, Клава Ивановна, персональное спасибо: дай бог каждому врачу иметь такую сестричку.

— Ланда, — крикнула вдогонку мадам Малая, — не забудь принести для агитпункта какие-нибудь плакаты и книжечки по здравоохранению.

На другой день, согласно расписанию, была консультация по строительству и экономическим вопросам. Консультант, инженер Лапидис, явился с опозданием на целый час, и мадам Малая уже не могла найти себе места.

— Наконец! — схватилась она, когда Лапидис переступил через порог. — Твое счастье, что Дегтярь задержался у себя на работе.

Между прочим, сказал Лапидис, он тоже задержался у себя на работе: подводили окончательные итоги по третьему кварталу.

— Сегодня по третьему кварталу? — удивилась Клава Ивановна. — А где же вы были раньше?

— Там же, где сегодня, — засмеялся Лапидис.

— Ой, Лапидис, — покачала головой мадам Малая, — со своими дурацкими шутками ты плохо кончишь.

— Малая, — перевел разговор Лапидис, — ты лучше скажи: у Ани Котляр будут ко мне вопросы по экономике и строительству?

— Смотря какая экономика, — Клава Ивановна за жмурила правый глаз, — и смотря какое строительство.

— Соцэкономика и соцстроительство, — уточнил Лапидис, — меня другое не интересует.

Клава Ивановна заменила в первых двух словах начальные буквы на «п», отчего получился немножко неприличный смысл, и велела Лапидису не вилять хвостом, потому что она все равно видит его насквозь через пиджак, брюки и сподники. Кроме того, пусть он придержит свой язык: у Иосифа еще крепкая рука.

— Но наш бронепоезд стоит на запасном пути! — вдруг запел Лапидис.

Дети, проходя в большой форпост, оглядывались на дядю Лапидиса и крутили пальцем возле виска. Дядя Лапидис весело подмигивал им и, в ответ, тоже крутил пальцем возле виска.

Раньше всех пришла на консультацию Аня Котляр. Под мышкой у нее была книга. Клава Ивановна поинтересовалась, это что-то серьезное или просто какой-нибудь роман. А, махнула рукой Аня, один пустяк, «Отец Горио», Оноре де Бальзака, она уже четвертый или пятый раз читает. Клава Ивановна удивилась: зачем же читать пятый раз подряд одну книгу, если за это время можно прочитать еще четыре?

Слова мадам Малой застигли Аню врасплох, потому что в глубине души она рассчитывала на другое отношение: когда человек пятый раз подряд читает Бальзака, люди удивляются, откуда у него берется терпение.

— Товарищ Малая, — сказал Лапидис, — здесь ты ошибаешься.

— По-твоему! — отпарировала Клава Ивановна.

— Не только по-моему, — хитро подмигнул Лапидис, — по мнению Маркса — тоже.

— Какого Маркса? — вскинулась Клава Ивановна.

— Маркс у нас один, — ответил Лапидис, — и он лично писал в своем письме Энгельсу, что по книгам Бальзака узнал жизнь больше и глубже, чем по книгам ученых-экономистов.

— И у тебя есть это письмо?

В данный момент, ответил Лапидис, письма у него под рукой нет, но найти можно в любой библиотеке. А впрочем, одна секунда, пусть Аня передаст ему книжку.

Лапидис быстро провел пальцем по первой странице, перевернул и громко прочитал вслух: «Маркс хотел написать о Бальзаке отдельную книгу, но не успел».

Хорошо, уступила мадам Малая, допустим, Лапидис говорит правду и такое письмо действительно есть, но теперь у нее вопрос к Ане Котляр: почему она сразу не ответила, как относится Карл Маркс к этому писателю?

Аня пожала плечами: про Карла Маркса написано в предисловии, а она считала, что предисловие не обязательно читать.

— А кто же будет читать предисловие? — поразилась Клава Ивановна. — Дюк?

Аня молчала: она хорошо понимала, что мадам Малая права здесь на все сто процентов, но сразу признать свою вину — для этого тоже надо иметь мужество. От долгого молчания, когда рядом сидят три человека, делается тяжело на душе, и Лапидис весело, как будто в цирке, обратился к публике:

— Уважаемые дамы и господа, а теперь от экономики перейдем к строительству! Какие вопросы будут по строительству?

По строительству, сказала Аня, у нее есть один вопрос: она хочет провести к себе в квартиру самостоятельный кран, чтобы иметь свою воду и ни от кого не зависеть, но она не знает, закон дает на это право или не дает.

— Ты притворяешься или ты в самом деле! — опять поразилась Клава Ивановна. — Здесь агитпункт, человек дает консультацию по выборам в Верховный Совет СССР, а тебя волнует, как завести себе отдельный кран в своей квартире.

— Подожди, Малая, — перебил консультант Лапидис, — вопросы можно задавать всякие — главное, как отвечать. Что же касается конкретно водопровода и отдельного крана, надо объяснить избирательнице Котляр, что в данном случае мы имеем дело с капитальным строительством и на это требуется разрешение райисполкома, а практика показывает, что таких разрешений райисполком не дает.

— Что же делать? — спросила Аня.

— Что делать? — развела руками Клава Ивановна. — Можно подумать, что ты и твоя мама всю жизнь купались в собственной ванне. Если у тебя нет хорошей эмалированной миски, надо зайти в хозмагазин, Преображенская, угол Привозной, спросить у продавцов, когда, приблизительно, может поступить товар, но не лежать после этого на печке и ждать, пока тебе привезут домой, а наведываться каждый день.

— У меня есть двухведерная эмалированная миска, — сказала Аня.

— Есть? — переспросила Клава Ивановна. — Тогда я вообще не понимаю: тебе еще мало? Чего же ты хочешь?

— Я хочу иметь свой кран, — Аня опустила голову, — но если нельзя, значит, нельзя.

— Аня, — тихо произнесла Клава Ивановна, — ты не глупая женщина, а Лапидис может подумать, что имеет дело с круглой дурой. Тебе это надо?

Аня еще ниже опустила голову, сделалось трудно дышать, пришлось расстегнуть кофточку, хотя Лапидис целиком взял ее сторону и прямо заявил: женщина, которая так заботится о своем доме, достойна большого уважения.

— Лысый черт, оставь свои галантерейные штуки и не крути женщине голову! — Клава Ивановна обняла Аню за талию, чтобы загородить постороннему все дороги.

Аня немножечко сопротивлялась, но на самом деле хорошо было видно, что ей приятна защита мадам Малой, и она сама еще крепче прижалась.

— О, — сказал Иона Овсеич прямо с порога, — теперь ясно видно, где кончается экономика и где начинается строительство. А я, старый дурак, сижу на фабкоме, и все мои мысли здесь. Мы, кажется, забыли поздороваться: здравствуйте вам, товарищи.

Иона Овсеич каждому, по старшинству, пожал руку, сел рядом с Лапидисом, попросил не обращать внимание на Дегтяря и продолжать консультацию.

— Ты нам не помешал, — сказала Клава Ивановна. — Наоборот.

— Спасибо, — поблагодарил Иона Овсеич, — тогда позвольте присоединиться. Котляр, у меня есть к вам один вопрос.

Аня вздрогнула, сбросила руку Клавы Ивановны со своей талии, Дегтярь придвинул стул поближе к консультанту и повторил:

— Котляр, у меня есть к вам один вопрос. Я знаю, что вы живете на два дома, сыновья в Николаеве, у бабушки, но Иосиф совсем неплохо зарабатывает на заводе Ленина, возле своего штампа. Так?

— Почему неплохо! — ответила Аня. — По-моему, хорошо. Я довольна.

— Тем более, — Иона Овсеич положил обе ладони на стол. — Так зачем, спрашивается, чтобы каждый показывал пальцем: Иосиф Котляр работает гвозди у себя дома, Иосиф Котляр — частник!

— Но мы же имеем разрешение от государства. — Аня с силой прижала руки к сердцу, пальцы немного дрожали.

— Если бы вы не имели разрешения, — ответил Иона Овсеич, — был бы совсем другой разговор. На носу выборы, по всей стране невиданный подъем, а Иосиф Котляр работает у себя дома гвозди. Человек, который имеет такое имя, в прошлом — красный партизан, должен понимать, что время меняется: сегодня уже нельзя жить, как вчера, сегодня надо жить иначе, а то болото может засосать с головой, и не успеешь заметить.

Лапидис взял себя пальцами за подбородок и смотрел по очереди то на Иону Овсеича, то на Аню, то на мадам Малую, которая тоже переводила глаза с Ионы Овсеича на Аню Котляр и обратно.

— Дегтярь прав, — сказала Клава Ивановна, — на носу выборы, и надо говорить не красивые слова, а показать на деле. Когда Иосиф закончит работу сегодня вечером и ляжет к тебе в постель, объясни ему по-хорошему, что всякая жена хочет не только любить своего мужа, но и гордиться. А какая гордость может сегодня быть за кустаря?

— Клава Ивановна, — тихо произнесла Аня, — вы же знаете, у себя на заводе Ленина он не слышал плохого слова.

— Котляр, — ласково улыбнулся Иона Овсеич, — представь себе на минуту, что ты работаешь в школе. Ученик Сидоров имеет хорошую память и помнит наизусть все стихи Пушкина, а по арифметике не знает дважды два. Какую отметку ты поставишь ему по арифметике: отлично — за то, что он помнит наизусть стихи Пушкина, или плохо — за то, что не знает таблицу умножения?

— Я бы его заставила выучить таблицу умножения, — сказала Аня.

— Правильно, — похвалил Иона Овсеич, — потому что человек, если он в одном месте хороший, должен быть хороший и в другом месте, а иначе — где его настоящее лицо? Теперь тебе ясно?

Да, кивнула Аня, теперь ей ясно, но Иосиф же не ворует, после целой смены на заводе он делает себе еще одну смену дома — что здесь плохого?

Дегтярь полминуты жмурился, как от сильного солнца, а когда открыл глаза, в разговор вдруг встрял консультант Лапидис:

— Овсеич, твой пример насчет Сидорова — хороший пример, но при чем здесь Иосиф Котляр? Человек никого не обманывает, человек помнит наизусть стихи Пушкина и знает таблицу умножения — так пусть ему за каждый предмет ставят то, что он заслужил.

— Лапидис, — покачал головой Иона Овсеич, — мы тебя посадили здесь не для таких консультаций. За такие консультации тоже надо ставить, кто как заслужил. И давай не будем говорить на белое, что это черное.

Лапидис сложил руки на груди и заявил, что он не говорит на белое — это черное, а вопросы надо ставить ясно, без библейских притч и поэтических фигур.

— Хорошо, — Иона Овсеич хлопнул по столу, — с этого дня ты будешь давать консультации только по строительству, а экономику я беру на себя.

— Овсеич, — Лапидис наклонился вперед и уперся руками в колени, — я ничего не имею против, главное, чтобы дело было в выигрыше, но, может, ты сначала посоветуешься с активом?

— Считай, что он уже посоветовался, — вмешалась Клава Ивановна, — и скажи спасибо человеку, который переложил твою нагрузку на свои плечи.

— Малая, — поморщился Иона Овсеич, — никто ничего не перекладывает — каждый выполняет то, что он должен выполнять, а если Лапидису трудно, так мы ему поможем. А нашей помощи будет мало, так помогут другие: мы не в пустыне, я уже говорил тебе.

— Слушай, Овсеич, — Лапидис поднялся со своего стула, — у меня есть одна просьба: когда я провожу консультацию, тебе не обязательно терять здесь время, а если ты придешь, проводи консультацию сам — я найду себе другое дело.

Иона Овсеич опять зажмурился и ответил Лапидису, что избиратель Дегтярь у себя в агитпункте имеет полное право получить консультацию у специалиста по вопросам строительства. Если же специалист, вразрез с Положением о выборах, делит избирателей на полноправных и неполноправных, тогда совсем другое дело.

Лапидис, пока Иона Овсеич говорил, смотрел на него в упор, хотя тот держал глаза закрытыми, потом сильно дернул его за рукав и сказал: неприлично сидеть с закрытыми глазами, когда разговариваешь с человеком.

— Я немножечко устал, — ответил Иона Овсеич, — не придавай значения пустякам.

Лапидис сказал, что не придает, но поинтересовался, как бы посмотрел Дегтярь, если бы он повернулся к нему спиной.

— Как бы я посмотрел? — Иона Овсеич открыл глаза, радушно улыбнулся. — Когда в гражданскую войну враг поворачивался к нам спиной, это был хороший признак: мы догадывались, что он отступает. Но теперь, конечно, другое время, и не будем сравнивать.

Аня Котляр, которая до этого момента должна была внимательно прислушиваться, чтобы понять, о чем говорят Иона Овсеич с Лапидисом, вдруг громко засмеялась: Иосиф, когда он не может переубедить ее словами, тоже вспоминает гражданскую войну и объясняет, что там бы с ней не панькались.

— Твой Иосиф, — Дегтярь поднял голову и почесал пальцем кадык, — иногда говорит неглупые вещи.

Лапидис тоже засмеялся, хотя получилось немного с перчиком:

— Шутники вы, Иона Овсеич, но логика у вас железная. Не подкопаешься.

— Есть немножко, — признал Дегтярь, — этого у нас не отнять.

В полпервого ночи Иосиф закрыл свою гвоздарню, прикрутил керосиновую лампу, в комнате хорошо чувствовался запах чада, и лег в кровать. Аня тут же отодвинулась к стене.

— Начинаешь свои штуки, — сказал Иосиф. Аня молчала и сделала движение, чтобы отодвинуться еще дальше, но дальше двигаться было некуда.

— Что такое, — удивился Иосиф, — тебе опять зашла вожжа под хвост?

Аня ответила, что не хочет с ним разговаривать и, вообще, пусть оставит ее в покое.

Иосиф, хотя под одеялом трудно было размахнуться, хлопнул жену под одному месту и засмеялся: если его Аня говорит, что она не хочет разговаривать, значит, слова ей давят на язык и она уже не в силах терпеть.

— Да, — повторила Аня, — я не хочу разговаривать и не буду, потому что люди во дворе не дают мне прохода и каждый день кричат прямо в лицо, как поживает мой гвоздарь!

— Что же ты им на это отвечаешь? — поинтересовался Иосиф.

— Я им не отвечаю, — заплакала Аня, — я закрываю лицо руками и убегаю, чтобы ничего не слышать. Ой, как мне стыдно!

— Когда человек крадет, — сказал Иосиф, — стыдно, а когда человек зарабатывает честным трудом, почему должно быть стыдно? Мне не стыдно.

— Ему не стыдно! — разошлась Аня, как будто ночь уже миновала и на дворе белый день. — А мне стыдно! Да, мне стыдно, и Дегтярь сто раз прав, когда говорит, что человек, если он в одном месте хороший, должен быть хороший везде, а иначе он надевает маску и притворяется.

Иосиф опять хлопнул жену и сказал, чтобы она взяла тоном пониже, а насчет Дегтяря разговор особый: у Дегтяря — своя жизнь, у него — своя, и про кусок хлеба для семьи он должен сам думать, а не ждать, пока принесет Овсеич.

— Где же выход? — второй раз заплакала Аня. — Сегодня мы живем, как вчера, завтра, как сегодня, послезавтра опять все сначала. Люди готовятся к выборам, каждый день у людей что-нибудь новое, только у меня все стоит на одном месте, а мне еще завидуют: какая она молодая, какая она красивая!

Иосиф отодвинулся на самый край, немного полежал молча, потом тихо спросил:

— Что же ты хочешь? Я могу бросить свои гвозди, и тогда тебя никто не будет упрекать. А откуда мы возьмем деньги, чтобы посылать Пине и Саше? Я уже не говорю про твою маму.

— С будущего года Петя и Саша будут получать стипендию.

— На стипендию можно купить билет в кино и угостить девушку бубликом, а Пиня два раза имел воспаление легких — ему надо хорошо питаться.

— Перестань называть ребенка Пиней! — рассердилась Аня. — В Гайсине такое имя подходит, а в Николаеве, и тем более в Одессе, это задевает мальчика на каждом шагу.

— Хорошо, — сказал Иосиф, — но ты не ответила мне на главный вопрос: откуда мы возьмем деньги, чтобы посылать ему и Саше?

Аня долго молчала, Иосиф еще раз повторил свой вопрос, и тогда она сказала: если муж не в состоянии прокормить семью, жена не имеет права сидеть дома, а должна работать наравне с мужем, и завтра она пойдет искать себе службу.

— Подожди, — остановил ее Иосиф, — разве ты и твои дети ходят голодные и босые?

— Я так и знала, — горько засмеялась Аня, — что сейчас он будет упрекать меня куском хлеба!

— Аня, пусть мне на голову упадет камень, если я тебя упрекаю.

— Нет, — застонала Аня, — он не упрекает, он только говорит, что жена, дети и теща ходят сытые, расфранченные, а он один трудится, как ишак. Лапидис такого своей жене не скажет, хотя она круглый год в сумасшедшем доме. А с твоей женой Лапидис рассуждает про Бальзака, и я делаю вид, что мы с мужем вслух читаем друг другу роман «Отец Горио». Боже мой, почему я такая несчастная? Почему все другие веселые, счастливые, а я должна стыдиться, что мой муж — кустарь: в Николаеве он доставал каучук и делал гондоны, в Одессе — гвозди, потом опять гондоны, потом опять гвозди! Боже мой, когда же будет конец?

— Аня, — сказал Иосиф, — я не знал, что Лапидис рассуждает с тобой про заграничных писателей.

— Можешь не волноваться, мы разговариваем с ним только на консультации в форпосте, и мадам Малая целый вечер сидит рядом.

— Целый вечер? — удивился Иосиф.

— Не придирайся к словам! — разозлилась Аня. — Это они сидят целый вечер, а я могу забежать на одну минутку: мне же надо стирать портянки моему кавалеристу и печь плацинду.

Насчет портянок Аня вспомнила просто так, Иосиф давно уже не надевал сапоги, а насчет плацинды она не выдумала: он действительно требовал, чтобы каждый день была свежая, горячая, прямо из духовки.

— Ладно, — сказал Иосиф, — завтра я поговорю с Дегтярем.

Аня отодвинулась от стены почти до середины кровати, прислонилась головой к плечу мужа и тихо, как будто мог услышать посторонний, произнесла:

— Дай ему честное слово, что до самого конца выборов ты не возьмешься за свой станок, а за патент все равно будешь платить, чтобы государство не терпело убыток.

Иосиф поцеловал жену под мышкой и немного задержался там: у Ани под мышками всегда чуть-чуть пахло свежим, как после дождя, сеном. Потом он вспомнил Лапидиса и сказал, что Лапидис — большой трепач, хотя имеет два высших образования: этих трепачей он навидался достаточно, начиная еще с гражданской войны.

Все они любили пускать пыль в глаза, а стоило взять их в оборот, падали на колени и рвали на себе волосы: я не я и хата не моя!

Аня тихонько храпела, Иосиф тоже начал засыпать, и, когда он уже почти совсем заснул, она вдруг растормошила его:

— Если кто-то плохой, ты от этого лучше не делаешься, а пачкать человека грязью не надо.

Иосиф не ответил, Аня прижалась к нему спиной и засмеялась: конечно, это правильно, что Лапидис — большой трепач, но ей всегда интересно слушать, как он спорит с Овсеичем.

— Пусть спорит, — сонным голосом пробормотал Иосиф. — Доспорится.

На другой день Иона Овсеич вернулся с фабрики после двенадцати, партсобрание сильно затянулось, и Котляр должен был отложить свой разговор с ним до выходного. В общем, получилось довольно удачно, поскольку на выходной Дегтярь как раз наметил консультацию для избирателей.

Консультант сидел за столиком, держал в руках карандаш и перелистывал блокнот. Дети проходили мимо, на свою половину, вежливо здоровались и осторожно прикрывали за собой дверь. Клава Ивановна качала головой и громко восторгалась, какие они могут быть культурные, наши дети, когда хотят.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — запомни: как ты с детьми, так они с тобой. Все зависит от нас.

Явилась Дина Варгафтик.

— О, — закричала она еще с порога, — пусть хотя бы один раз был случай, чтобы он пришел позже других! Нет, этот человек никому не даст такое удовольствие.

— Дина, — остановила ее мадам Малая, — сядь со мной рядом и сравни, как заходят в помещение наши дети и как заходишь ты.

— Малая, — ответила Дина Варгафтик, — вспомни, в каких условиях росли мы, и в каких условиях растут они.

За окном Зюнчик и Колька Хомицкий, хотя уже было темно, вдруг заорали на весь двор, как пьяные:

Сначала, пока были слова про летчика, Дегтярь просто прислушивался, но потом, когда дошла очередь до шофера и доктора, он открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, а Клава Ивановна с Диной по-дурацки засмеялись и еще подмигнули в его сторону. На третьем этаже изо всех сил забарабанили в стекло, и голос Гизеллы Ланды закричал, что на дворе уже ночь, люди хотят отдохнуть, а сынок этого пьяницы Чеперухи несет похабщину и развращает наших детей.

— А что, — совсем зашлась от смеха Дина, — как ей может нравиться, что поют про доктора!

Гизелла распахнула окно и поклялась, что она сейчас же вызовет по телефону милицию, чтобы черный ворон забрал этих беспризорников и отправил в трудколонию. «Доктор делает аборты, посылает на курорты!» — еще громче заорали мальчики.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — ты даешь себе отчет?

Клава Ивановна ответила, что дает себе отчет, но как дети относятся к этой докторше, этой буржуйке, — тут она вмешиваться не будет.

— Малая, — покачал головой Дегтярь, — здесь ты путаешь. Пусть она для них барыня, хотя возится с детским хором, но мы не имеем никакого права мириться: получается форпост форпостом, а дети остаются за порогом. Я хочу, чтобы это было первый и последний раз.

— Кто не хочет, — пожала плечами Клава Ивановна. — Все хотят.

— Малая, — Иона Овсеич нахмурился, — если я не так выразился и ты меня не поняла, можно повторить другими словами.

Нет, возразила Клава Ивановна, она все поняла, но не надо преувеличивать: дети есть дети, им рот не закроешь.

Иона Овсеич засунул большой палец под борт тужурки, посмотрел прямо в глаза и тихо произнес:

— Малая, когда каша пригорает, это плохо, когда каша недоваривается, это тоже плохо, отсюда вывод — надо, чтобы сварилось как раз в меру: тогда повар будет доволен, и клиент будет доволен. А дети — на первом плане для советской власти, дети — это наше завтра, и какую приправу мы им дадим, такие они вырастут. И не думай, что избирательная кампания — это на два месяца, а потом опять можно лежать на печке и писать письма на деревню дедушке, как тот чеховский мальчик Ванька.

Оба примера, и с кашей, и с чеховским мальчиком, получились очень удачные, и Дина прямо заявила: когда у мужчины такая голова, внешность уже не играет роли, она готова целовать Дегтяря при людях.

— Еще надо проверить, — сказала Клава Ивановна, — позволит Дегтярь или не позволит.

Нет, сказал Иона Овсеич, не позволит, и пусть его не просят.

— А Котлярша?

Иона Овсеич зажмурился, видимо, хотел яснее представить себе, но в это время открылась дверь, и Котляр на весь форпост закричал, что здесь сидят и спокойно пьют чай, а Колька и Зюнчик носятся по Троицкой и горланят про Мурку, аборты и этого бандита Гопсосмыком.

Мадам Малая возмутилась: «Кто пьет чай!» — но в ответ Иосиф закричал своим кавалерийским голосом:

— Так, спрашивается, зачем мы строили форпост, зачем надо было отдавать свое время, свои силы!

— Что с тобой сегодня? — удивилась Клава Ивановна. — Котляр, я тебя не узнаю.

— Нет, — сказал Дегтярь, — он прав на все тысячу процентов, и Малая должна открыто признать, что здесь ее личный недосмотр. Котляр, ты со мной согласен?

Иосиф пожал плечами: «Что за вопрос!» — поздоровался за руку с Дегтярем, Малой, кивнул Дине Варгафтик и сел на угол стола, чтобы протез свободно висел, а то сильно натерло культю. После этого на полминуты стало тихо, как будто все ждали, кто начнет первый, и Котляр громко спросил:

— Овсеич, ты знаешь, зачем я пришел?

— По-моему, — улыбнулся Дегрять, — сегодня мой день давать консультацию для избирателей. Или я ошибаюсь?

— А, — воскликнул Иосиф, — какая у человека память!

— А, — воскликнул, в свою очередь, Дегтярь, — какая у тебя память: ты не забыл про мою консультацию!

— Сравнил, — возмутился Иосиф, — сколько человек держу в голове я, и сколько держит он!

Клава Ивановна засмеялась и вспомнила старые, при царе Николае, танцклассы, где учили делать книксены и реверансы, но с таким животом, как у Котляра, туда не принимали.

— Малая, — хитро прищурился Иосиф, — со стороны можно подумать, что иногда ты жалеешь про старое время.

— Почему иногда? — удивилась Клава Ивановна. — Я всегда жалею про старое время, что оно вообще было на свете.

— Ну, Малая, — пришел в полный восторг Иосиф, — за такой ответ тебе следует пять с плюсом, и я хочу, чтобы вы с Овсеичем первые узнали: с завтра, восемнадцать ноль-ноль, я перестаю работать гвозди.

— Нет, — хлопнул по столу Дегтярь, — в данном случае ты не прав: надо, чтобы здесь были еще люди, и пусть они своими ушами услышат, как надо встречать выборы 12 декабря!

Иона Овсеич задумался: одно дело — дать предложение, другое — организовать его на практике. За окном Оля Чеперуха кричала своим плачущим голосом, чтобы Зюнчик взял немедленно торбу и побежал на Тираспольскую площадь: говорят, в гастрономе будут давать песок и кусковой сахар, очередь тянется уже до Франца Меринга.

— Малая и ты, Варгафтик, — схватился Дегтярь, — позовите сюда Чеперуху, а потом втроем пройдетесь по квартирам и напомните своим соседям, что выходной день не для того, чтобы лежать с утра до вечера на кушетке.

Через полчаса у стола консультанта поставили дюжину стульев, но все равно некоторым пришлось сесть по двое. Из большого форпоста вызвали всех детей — пусть тоже послушают про государственные дела.

— Дорогие соседи, — сказал Иона Овсеич, — сегодня у нас обыкновенный день, но в наше время даже самый обыкновенный день — это необыкновенный день. Только что, пять минут назад, сюда зашел Иосиф Котляр, вы все его хорошо знаете, и сообщил, что он имеет свой личный подарок к выборам 12 декабря: «Какой же подарок, если это не секрет?» — спрашиваем мы у него. А он отвечает: ника кого секрета нет — он решил отказаться раз и навсегда, хотя, как инвалид гражданской войны имеет законное право, от кустарного промысла. Тогда встал другой вопрос: Иосиф Котляр живет на два дома, дети с бабушкой в Николаеве, сто двадцать километров от Одессы, так, может, не следует торопиться? Но этот вопрос никто не успел задать, потому что Котляр, бывший красный конник, не дал нам даже опомниться: он уже все обдумал, и решение его бесповоротное.

Иона Овсеич первый ударил в ладони, и соседи дружно поддержали его. Потом поступило предложение, чтобы произнес слово сам именинник.

— Дорогие жильцы, — сказал Котляр, — дорогие соседи! Во-первых, я никакой не именинник: я сделал, как мне подсказывает совесть, а немножко совести в наше советское время найдется даже у самого бессовестного человека.

На эти слова Иосифа взрослые ответили веселым смехом, а дети захлопали и долго не могли остановиться, хотя Иона Овсеич и Клава Ивановна лично приказывали им: хватит!

— Дорогие товарищи соседи, — продолжал Иосиф, — дело было серед ночи. Я не мог заснуть и долго переворачивался с одного бока на другой. Аля тоже проснулась и говорит: «Иосиф, я знаю, почему ты не можешь спать: у тебя неспокойная совесть». Ну кому приятно слышать такие слова? Я разозлился, ответил ей по-нашему, по-партизански, а она опять за свое и уже прямо режет мне в глаза: «Страна идет к выборам, у людей праздник, а ты живешь по-старому, аж пыль с тебя сыплется». Да, да, вам смешно, а мне было совсем не смешно, и вдруг я почувствовал, что Аня права, что нельзя всю жизнь сидеть одним местом и бояться, как бы она не простудилась!

Ефим Граник засмеялся и крикнул, что место — это «оно», а не «она», но Клава Ивановна, которая тоже смеялась, приказала ему помолчать со своими замечаниями.

— Ну, а теперь, — сказал Иосиф, — у меня на душе стало легко, как будто я только что родился.

— А почему среди нас нет твоей Ани? — поинтересовалась Клава Ивановна.

— Малая, — остановил ее Иона Овсеич, — скажу тебе по секрету: не каждая женщина любит, чтобы у нее на глазах чересчур хвалили ее мужа.

— А кто его хвалит? — удивилась Клава Ивановна. — Он должен был поступить так еще три года назад.

— Золотые слова! — крикнул Иосиф. — Я хочу обнять тебя, Малая.

— О, — сказала Клава Ивановна, — теперь всем понятно, почему среди нас нет его Ани.

Люди засмеялись, Иона Овсеич выждал, пока успокоятся, и сообщил самую последнюю новость: по Сталинскому избирательному округу дал свое согласие баллотироваться в Совет Национальностей знаменитый бригадир грузчиков Одесского порта товарищ Хенкин, Арон Абрамович!

Про Хенкина был разговор уже раньше, но Дегтярь узнал дополнительные подробности, и люди тоже хотели услышать эти подробности из жизни своего депутата. Хотя выборы еще не прошли, все называли Хенкина депутатом с самого первого дня, когда стало известно, что за него будут голосовать.

— Товарищи избиратели, — громко сказал Иона Овсеич, — разрешите доложить вам некоторые факты. Был солнечный весенний день 1933 года. В порту, на девятнадцатом причале, возле парохода «Жан Жорес», стоял высокий худой человек и говорил перед рабочими и грузчиками речь. Люди слушали и плакали, потому что этот высокий худой человек был Максим Горький. Сам Горький тоже плакал: он вспомнил свои молодые годы, когда по 16–18 часов в сутки бегал вниз и вверх с пудовыми тюками на спине, а ночь проводил в ночлежках, где зимой не выходила сырость, а летом задыхались от духоты и смрада. Среди рабочих и грузчиков выделялся один с особенно широкими плечами и железными мускулами. Он не плакал. Наоборот, он крепко сцепил зубы и дал себе слово, как бывший красноармеец, работать с полной отдачей и не делать себе никакой поблажки. А года полтора назад в Одессу пришел заграничный пароход, этот грузчик посмотрел на него внимательно и сказал своей бригаде: «Товарищи! Звено соревнуется со звеном за рекордную выработку. Смотрите же, не подкачайте! Нехай капитан и вся его команда поймут, что пароход разгружается в Советской стране». В этот день в порту был установлен первый рекорд. При норме 101 тонна, работая по-стахановски, бригада выгрузила 255 тонн, а еще через день дала небывалую цифру, которая не укладывается в человеческой голове, — 310 тонн. Что было с капитаном заграничного парохода, который все это видел собственными глазами, рассказывать не буду, но можете ему не завидовать.

— Кому завидовать! — крикнула Дина Варгафтик. — Пусть им всем повылазит!

— Товарищ Варгафтик, — Иона Овсеич протянул руку вперед, ладонью кверху, — ты говоришь правильно, но я хочу тебя спросить: кто от проклятий умирал, кто от красивых слов выздоравливал? Нет, Дина Варгафтик, надо работать, как стахановец Хенкин, а не говорить красивые слова. И вот сейчас мы зададим вопрос Оле Чеперухе: как получается, что она сидит дома, а в это самое время ее сын бегает по городу с блатными песнями, словно беспризорник?

Оля покраснела, как вареный рак, оглянулась на детей, которые стояли возле стены, и сказала, что есть счастливые папы и мамы, а есть несчастливые.

— Чеперуха, — сделала пальцем Клава Ивановна, — человек — кузнец своего счастья, и не надо сваливать с больной головы на здоровую.

— Я не сваливаю, Клава Ивановна, но ваш муж, — Оля опять оглянулась на детей, — не лез до вас пьяный и не требовал, и ваш сын не угрожал вам, что все равно убежит из дома.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — здесь она права, и мы должны сегодня записать, под твою личную ответственность, что актив дома, идя навстречу выборам, берет на себя обязательство полностью охватить детей форпостом. При норме 101 тонна люди могли сделать 255 и даже 310, а мы с вами, как слепые котята в лоханке с водой. Стыдно, товарищи!

Иосиф Котляр поднял руку:

— Овсеич, дай мне слово.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Дегтярь.

— Я хочу сказать, что нашим детям надо купить мандолины с балалайками, и пусть они имеют свой оркестр.

— А средства откуда? — поинтересовался Дегтярь.

— А средства нехай каждый выделит из своего кармана. — Иосиф достал бумажник, вынул оттуда три рубля и бросил на стол. — Почин дороже денег.

Дегтярь молча смотрел на деньги, первое впечатление было такое, как будто он растерялся, однако тут же велел Иосифу забрать деньги и прекратить этот базар, ибо одно дело — подлинная инициатива снизу, которую мы всегда приветствовали и будем приветствовать, а другое дело — купеческие замашки. Послышался одобрительный гул, Котляр сидел со своей жалкой улыбкой. Иона Овсеич решил, видимо, пощадить его и, не дожидаясь полной тишины, объявил, что имеется небольшое сообщение, хотя это не совсем к месту и своевременно. Жилица Идалия Орлова, когда умер Киселис, подала заявление, чтобы ее переселили на освободившуюся жилплощадь, так как она живет в полуподвале, там проходит канализационная труба и постоянно течет. Комиссия домкома в составе представителя тройки товарища Малой, товарища Хомицкого и Ланды обследовала условия гражданки Орловой и дала свое резюме насчет переселения. Но домком хочет сначала знать, какое будет мнение у жильцов.

Иона Овсеич опять сделал паузу, внимательно посмотрел каждому в глаза, и люди почувствовали, что вся ответственность теперь ложится на них.

Слово взяла Дина Варгафтик. Здесь, сказала она, рядом, сидит Клава Ивановна и может вслух подтвердить, что в день похорон Киселиса она, Дина Варгафтик, первая сказала: надо отдать комнату Орловой. Но, с другой стороны, комната самостоятельная, имеет отдельный ход и свой отдельный кран, а Ляля Орлова в свое время вела такую жизнь, что при детях лучше не говорить. Где гарантия, что не будет повторения?

— Где гарантия? — подхватила Клава Ивановна. — Я тебе отвечу: гарантия — доверие к человеку. Кроме того, мы потребовали, и Ляля Орлова написала обязательство.

Дина Варгафтик криво усмехнулась, потому что бумажку с обязательством можно подшить к делу и держать у себя в канцелярии, но живого человека с его привычками к делу не подошьешь.

— Варгафтик, — сказал Иосиф Котляр, — с первого дня, как мы живем в этом доме, я знаю, что ты любишь хороший порядок, и сама первая побежишь докладывать, если что-нибудь не так. Как же у тебя поворачивается язык требовать, чтобы человеку не верили и делали так, как будто советской власти не двадцать лет и на носу не выборы в Верховный Совет СССР, а куда-нибудь в другое место!

— Не надо красивые слова, не надо красивые слова! — закричала Дина. — Мы тоже умеем!

Котляр сильно оттолкнулся обеими руками, пустая штанина зацепилась за нижнюю кромку стола, здоровая нога шагнула чересчур далеко вперед, и он упал. Соседи хотели помочь, но Иосиф отказался наотрез и первый посмеялся над собой за свою неповоротливость.

— Товарищ Варгафтик, — сказал он, подымаясь, — в девятнадцатом году под Сандомиром мы отпустили на честное слово белополяка. На честное слово!

— Та-та-та! — закачала головой Дина. — Еще надо проверить, как он держал это честное слово. А насчет Орловой никто не говорит против, но во дворе живут дети, и надо об этом помнить.

Когда люди успокоились, Иона Овсеич подвел итог, и выходило, что обе стороны имеют свой резон, но общее настроение, в основном, положительное: переселить гражданку Орлову в комнату ныне покойного Киселиса и ходатайствовать о настоящем перед Сталинским райсоветом депутатов трудящихся.

Все согласились с такой формулировкой, но Ефиму Гранику не понравилась часть вторая — насчет ходатайства перед райсоветом.

— Овсеич, — сказал он громко, — в райсовете сидят трудящиеся, и у нас во дворе живут трудящиеся, а получается, как будто там лучше видят, что надо нашей Орловой и другим жильцам.

— Ефим Лазаревич, — улыбнулся Дегтярь, — ты знаешь, как называется твоя теория? На партийном языке твоя теория называется анархо-синдикализм.

— Теория! — Ефим поднял голову и склонил немного набок. — Просто у человека есть мысль.

— Нет, — сделал пальцем Дегтярь, — именно теория, стихийная теория, которая неизбежно возникает в сознании людей, недостаточно крепко связанных своими корнями с рабочим классом. Ты предлагаешь отдать без разговоров, без обследования комнату Орловой, а может, в районе есть другой человек, который нуждается больше, а может, в городе есть третий, который нуждается еще больше и, кроме того, имеет особые заслуги!

— Дегтярь прав, — вставил слово Иосиф Котляр. — Мало знать, какое место занимает человек в доме: надо знать, какое место он занимает по всей Одессе, — от Пересыпи до Товарной.

— Подведем опять итог, — сказал Иона Овсеич. — Актив и жильцы дома за то, чтобы гражданку Орлову переселить в комнату ныне покойного Киселиса и решить этот вопрос до 12 декабря, то есть до выборов.

Дина Варгафтик, хотя никто ее не уполномочил, предложила голосовать. Дегтярь тут же ответил ей, что в данном случае это будет формализм, а формализм — это для формалистов и бюрократов, то есть на руку врагам советской власти.

Пока Иона Овсеич давал свое объяснение, мадам Малая подошла к детям, обняла одного, другого, третьего, сказала что-то на ухо и объявила к сведению всех присутствующих: Ося Граник продекламирует стихотворение Джамбула «Закон».

Ося вышел на середину комнаты, повторил название, фамилию автора — «Закон», стихотворение Джамбула Джабаева, — и громко, задыхаясь, как после долгого бега, закричал:

Потом, читая про законы аллаха, Аблая и кровавого Николая, он немного успокоился и, хотя в конце опять закричал, но это был уже не прежний, когда не хватало дыхания, крик, а просто очень громкая, как на вечере юных пионеров, декламация.

Дети зааплодировали первые, но взрослые быстро взяли свое, а Иосиф Котляр кавалерийским голосом стал требовать «бис!» Клава Ивановна закрыла ему ладонью рот и дала слово Аде Лапидису: стихотворение «На майдані, коло церкви, революцiя iде», автор Павло Тычина.

После Ади Лапидиса опять выступил Ося Граник: в этот раз он читал стихи собственного сочинения — про товарища Сталина и про Испанию. В стихах про Испанию говорилось, как бандиты-фашисты убивают детей, стариков и женщин, как они бросают бомбы на мирные города и поля, где крестьяне и батраки собирают по зернышку свой хлеб, чтобы не умереть с голоду. Клава Ивановна все время качала головой, по щекам у нее катились большие слезы, и она забывала вытереть их, хотя держала платок в руках.

Когда Ося кончил, она подошла к нему, поцеловала в лоб, а Иона Овсеич крепко пожал ему руку, спросил, какие у него отметки по русскому языку, арифметике, природоведению, и велел учиться только на пятерки. Ося сделал пионерский салют, повернулся кругом и стал на свое место в строю.

— Ефим, — сказала Клава Ивановна Осиному папе, — откуда у тебя может быть такой сын? Товарищи избиратели, я вас спрашиваю: откуда у него может быть такой сын?

Товарищи избиратели засмеялись, а Граник почесал средним пальцем свою плешь и ответил, пусть поинтересуются у его Сони, она лучше знает. Но если говорить начистоту, так он, Ефим Граник, тоже придумывал в свое время стихи, только время было не то. Дети, которые много раз слышали про то время и видели в кино, стояли молча, а взрослые тяжело вздыхали, как будто до сих пор оно давило им на затылок и грудь.

— Ладно, — поставил точку Иона Овсеич, — что было, то сплыло: одними воспоминаниями долго не проживешь. Товарищи, у кого будут еще вопросы? Если вопросов нет, можно идти по домам, а на следующей неделе проведем контроль, как обстоит с Положением о выборах: все усвоили или надо кое-кого подтолкнуть.

На следующей неделе выяснилось, что контроль придется отложить еще на шестидневку, так как с выполнением плана на фабрике получился прорыв, органы арестовали главного инженера Дробниса, последователя и, кстати, однофамильца известного врага народа, теперь Иона Овсеич должен был сидеть на производстве день и ночь. Что касается переселения Ляли Орловой, то с этим тоже вышла небольшая загвоздка: Сталинский райсовет имел свою кандидатуру на жилплощадь покойного Киселиса и держался за комнату обеими руками.

— Надо было хорошо ударить кулаком по столу, — сказал Иона Овсеич, — тогда они поймут.

Клава Ивановна ответила, что она ударила, кулак у нее болит до сих пор, но без председателя райсовета тут не обойдется.

Дегтярь согласился: без предрика не обойдется, он позвонит ему прямо с фабрики. А Клава Ивановна, со своей стороны, должна пробиться к нему в кабинет и поставить в известность насчет поведения его жилотдела, который занимается произволом и допускает политическую близорукость.

Сделали, как договорились: Клава Ивановна как раз начала разговор про близорукость и произвол жилотдела, когда зазвонил телефон, и предрайсовета сразу, по первому слову, узнал голос Дегтяря.

— Слушай, Иона, — сказал он, — давай без дыма, а то у меня времени в обрез. Тут сидит твой актив и требует комнату для какой-то Ляли Орловой с табачной фабрики. А мой жилотдел волынит. Я хочу знать точно: надо вкрай или можно трошки подождать? Я лично за то, чтобы подождать.

— Он за то, чтобы подождать! — возмутилась Клава Ивановна. — Ему русским языком объясняют, что человеку льется на голову, а он: подождать!

— Дегтярь, — засмеялся в трубку председатель, — она из меня форшмак делает. Слушай, отдай ее мне в аппарат. Эге, секретаршей. Ладно, пусть будет не по-вашему, не по-нашему, я пришлю комиссию. Не, не, полная объективность — никакой подсказки, никакого нажима.

Люди попались очень приличные, и Клава Ивановна, хотя вначале рассердилась на председателя, теперь была даже очень довольна, потому что все получилось на большой государственной ноге. Комиссия в тот же день решила в пользу Ляли Орловой и велела выдать ордер. Ляля, когда вернулась со смены и узнала, сама прибежала к мадам Малой, бросиласп ей на шею и расплакалась.

— Перестань плакать, — сказала Клава Ивановна, — и не надо мне твоих спасибо. Некоторые в нашем дворе сомневаются, что ты уже совсем остепенилась, а я не сомневаюсь. Я тебе верю, как самой себе.

— Господи, — пришла в ужас Ляля, — как им только не стыдно! Клавочка Ивановна, я буду такая хорошая, такая хорошая…

— Перестань, — остановила ее мадам Малая, — держи себя в руках, и пусть никто не показывает на тебя пальцем. А теперь у меня к тебе вопрос: как ты посещаешь кружок политграмоты на фабрике?

— Что значит, как? — Ляля немножко смутилась. — Если есть занятие, я прихожу, если нет занятия, я не прихожу.

Клава Ивановна сказала, что такой ответ ей не нравится: когда у человека ясно в жизни, у него ясно в голове. Кроме того, есть на фабрике занятие или нет, надо приходить на консультацию в форпост, потому что фабрика фабрикой, а дом домом.

— Господи, — Ляля прижала руки к груди, — кто же против! Наоборот, мне самой интересно знать, что говорит Иона Овсеич, что говорит доктор Ланда и Лапидис. Клава Ивановна, это правда, что Лапидиса папа приехал прямо из Греции? А насчет Ани Котляр, что Лапидис имеет к ней чувство, правда или просто выдумали?

— Ты хочешь, чтобы я тебе сразу ответила или немножко подождешь? Во-первых, запомни; в чужую жизнь я не вмешиваюсь. Во-вторых, если тебе так не терпится, зайди сама к Лапидису домой и спроси: «Вы имеете чувство к Ане Котляр или это одна брехня?»

— Ой, — испугалась Ляля, — он же меня просто вы гонит!

— Не волнуйся, — сказала Клава Ивановна, — Лапидис не такой дурак.

— Хи, — застеснялась вдруг Ляля, — все говорят, что у меня ветер в голове, как у девчонки. Клава Ивановна, у меня такое чувство, вроде я ваша дочка, а вы моя родная мама.

— Ой, Орлова, Орлова, — погрозила пальцем мадам Малая, — я тебя вижу насквозь.

Ляля засмеялась, соединила два мизинца, свой и Клавы Ивановны, и громко прошептала:

— В мире, в мире — навсегда, в ссоре, в ссоре — никогда!

За истекшую неделю прорыв на фабрике в значительной мере удалось ликвидировать, и теперь Дегтярь мог провести намеченный контроль среди избирателей. Однако сначала, сказал Иона Овсеич, он хочет доложить избирателям и всем жильцам, что вопрос о предоставлении Идалии Орловой жилплощади решен положительно во всех инстанциях: в данный момент она может получить ключи и ордер в собственные руки.

— Просим товарищ Орлову подойти к столу, — объявил Иона Овсеич, — пусть все будет при свидетелях, а то она еще потеряет ключи и заявит, что не давали.

— Пусть потеряет! — крикнул Ефим Граник. — Комната не беспризорник — найдем и папу, и маму.

Клава Ивановна приказала Ефиму не умничать и помолчать, потому что сегодня не ему справляют именины, и все хотят услышать голос Ляли Орловой.

— Я не умею, — сказала Ляля. — Но пусть вам всем будет так хорошо, как мне. И я вас всех люблю.

Ионе Овсеичу не очень понравилась Лялина речь: никто не ждал от нее, как от Цицерона, но пару слов, когда тебе дают ордер на комнату и ключи, можно было найти. Он подождал еще минуту — может, она все-таки найдет, — но Орлова просто стояла и улыбалась, и Степа предложил кончать с этим: дали человеку комнату — и ладно.

— Хомицкий, — нахмурился Иона Овсеич, — от тебя меньше всего мы могли ожидать. Ты сам три года был на гражданской войне, и за все, что ты сегодня имеешь, в том числе квартиру, не жалел крови и самой жизни, а ей дает из своих рук советская власть и не требует, чтобы она подставляла голову под пули и клинок. Она даже в райсовете не переступила порога своей ногой: как говорится, поднесли на блюдечке.

Степа махнул рукой, а Иона Овсеич обратился к Малой и сказал, что в одном отношении он все-таки прав: мы должны были заранее поработать с человеком, подготовить его к выступлению, а не полагаться на самотек.

— Откуда ты взял, — удивился Степа. — Я не говорил.

— Не надо отнекиваться, — подмигнул Дегтярь, — я по лицу видел, какие мысли у тебя в голове.

Степа ответил, если по лицу, тогда совсем другое дело, и пообещал, что в следующий раз захватит с собой зеркало: ему тоже интересно сравнить, какие мысли у него в голове и какие на лице.

— Овсеич, — хлопнул себя по колену Иосиф Котляр, — Степан не такой дурак, как ты думаешь!

Избиратели засмеялись, Иона Овсеич подождал несколько секунд, поднял палец и громко произнес:

— Пошутили — хватит, а теперь, товарищи избиратели, перейдем от шутки к делу. У меня есть к вам вопрос: почему Верховный Совет СССР будет состоять из двух палат? Для чего это надо? Или, может, наоборот, не надо и достаточно одной палаты?

— Овсеич, — засмеялся Ефим Граник, — что у тебя за манера: сначала перевернуть вопрос с ног на голову, а потом пусть другие перевернут обратно — с головы на ноги.

На такие слова Дегтярь имел полное право обидеться, но он не обиделся, он ответил Гранику строго по существу: политика и государственное устройство — такая сложная штука, что не всегда сразу видно, где голова, где ноги, а где хвост. Недаром в народе говорят: просунуть хвост, где голова не лезет.

— Это правильно, — подтвердил Ефим, — это очень правильно.

— Ну, — вмешалась Клава Ивановна, — тебе ответили на твой вопрос, а теперь ты отвечай: почему две палаты, а не одна?

— Почему две, а не одна? — повторил Ефим. — Я лично бы сделал одну: там сидят рабочие и крестьяне — здесь сидят рабочие и крестьяне, там трудящиеся — здесь трудящиеся. Что они не поделили между собой?

— Так, — Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, — так. Кто еще хочет? Дина Варгафтик хочет.

Дина Варгафтик сказала, что она не хочет и не поднимала руку, но, так как Дегтярь уже назвал ее, она ответит. В СССР живет много разных национальностей, народов и нацменов, особенно в Средней Азии и на Кавказе. С одной стороны, у всех общие интересы, с другой стороны, каждый имеет свой интерес. Значит, палата Союза — это общие интересы для всего СССР, а палата Национальностей — это, где каждый имеет свой интерес.

— Допустим, — прищурил правый глаз Иона Овсеич. — А как же соединить все вместе?

— О, — вскочил Граник, — я же говорил, что две палаты много.

— И все-таки, — опять прищурился Иона Овсеич, — имеются налицо две палаты. Как же быть с ними? Распустим одну, товарищи избиратели?

Товарищи избиратели сказали, что на такой вариант они не согласны: раз правительство и товарищ Сталин назначили две палаты, значит, надо две.

— Ладно, — Иона Овсеич поднял руку ладонью вперед, — не будем гадать. Отвечаю на поставленный вопрос: коль скоро между обеими палатами возникают разногласия, предусмотрены, во-первых, смешанные комиссии, а во-вторых, совместные заседания. Таким образом, хотя теоретически возможно, но на практике полностью исключается, чтобы не могли договориться. Варгафтик, тебе ясно? А тебе, Граник?

Дина сказала, что ей лично было ясно и раньше, а Ефим заявил, что такие вопросы он на ходу не может решать и ему еще надо подумать.

Как образуются избирательные округа, почему в одном случае депутат выдвигается от трехсот тысяч населения, а в другом — от республик и нацобластей, кто главнее, Совнарком или Верховный Совет, и будет получать депутат зарплату или не будет — на все эти вопросы были даны исчерпывающие ответы, в заключение Иона Овсеич прямо сказал, что сегодня он доволен, а главное, была высокая активность, и 12 декабря, когда советский народ пойдет с бюллетенями к избирательным урнам, в нашем дворе никто не подкачает. Правда, по одному пункту у всех осталась досада: товарищ Сталин дал свое согласие баллотироваться по Сталинскому избирательному округу города Москвы, хотя Сталинский избирательный округ Одессы сохранял надежду до самого последнего дня.

Двенадцатого декабря, ровно в шесть часов утра, когда радиостанция имени Коминтерна заиграла «Интернационал», открылись двери форпоста, и Дегтярь с Клавой Ивановной стали по обе стороны, чтобы люди могли свободно пройти к своим кабинам и урне. Кабины были занавешены плотным ситцем, избиратель имел полную возможность вычеркнуть депутата или, наоборот, записать другого, который ему больше нравится, но большинство даже не хотело подходить к кабинам, а прямо с бюллетенями направлялись к урне.

Первый зашел в кабину Степа Хомицкий, за ним, в ту же самую, протиснулся Граник. Иона Овсеич потребовал, чтобы Ефим немедленно вышел: вдвоем категорически запрещается — никто не должен знать, за кого голосует другой.

— Что значит другой! — возмутился Граник. — Это мой самый близкий человек, я от него не скрываю.

— Даже брат, даже родной брат, — сказал Иона Овсеич, — не имеет права: Конституция гарантирует тебе, и мне, и ему, и пятому, и десятому строгую тайну голосования.

— Хорошо, — уступил Граник, — я с ним посоветуюсь, а потом перейду в другую кабину.

Иона Овсеич опять повторил насчет тайны голосования, но в этот раз он не успел закончить: Клава Ивановна зашла в кабину, выгнала оттуда Ефима и потребовала, пусть перейдет рядом и сидит там хоть до двенадцати ночи — в двенадцать участок закрывается. Даже после этого Ефим продолжал упираться, пока Степа сам не намекнул, что хочет остаться один.

Перейдя в кабину рядом, Ефим постучал в перегородку и спросил Степу, он уже или еще думает.

— Избиратель Граник, — напомнил Иона Овсеич, — переговариваться нельзя: только карандашом.

Ефим сидел в своей кабине четверть часа. Слышно было, как скрипит стул, вроде у человека сильная тревога на душе, и Клава Ивановна два раза поинтересовалась через занавеску, хорошо ли он себя чувствует и что ему принести на третье: рицинку или пурген.

Оба раза Граник отвечал, что категорически требует не мешать, и оба раза Дегтярь брал его сторону.

Возле урны Ефим развернул свои бюллетени, тщательно осмотрел, сложил вчетверо и с силой протолкнул в щель. Затем он пожал руку Дегтярю, немного задержал ее и громко спросил:

— Овсеич, если весь двор и вся улица запишут тебя в бюллетень, в газете будет сообщение?

— Обязательно.

— Тогда еще один вопрос: а если за тебя будет один голос?

— Тогда, — Иона Овсеич на секунду призадумался, — об этом будет знать только хозяин бюллетеня, если он, конечно, не болтун и умеет держать язык за зубами.

— Он не болтун, — сказал Граник, — можешь мне поверить.

В малом форпосте райпищеторг поставил на день выборов свой буфет, чтобы избиратели могли сэкономить время и не бегать в магазин. В продаже была чайная колбаса, свежий салат из картофеля и бурака на подсолнечном масле, холодец из свиных ножек и житные пряники. Кроме того, были греческие маслины, полкило в одни руки, и керченская селедка. Селедку отпускали сначала по целому кило, но каждый, когда берет, думает, что он последний, а другому уже не надо, и Клава Ивановна, хотя кой-кому пришлось не по вкусу, приказала давать в одни руки две штуки, не больше. Буфетчица сказала, что от своего начальства такого приказа не имела, но Клава Ивановна показала рукой на избирателей, которые стояли в очереди, и ответила:

— Вот твой главный начальник!

Буфетчица сделала удивленное лицо и спросила, а где у этого начальства печать, чтобы можно было поставить на справке.

— А где у него была печать в семнадцатом году? — спросила Клава Ивановна, и буфетчица сказала, хорошо, хорошо, она не возражает, а люди смеялись и объясняли один другому, что надо разговаривать, как мадам Малая, — тогда всегда и везде будет порядок.

Пока Ефим сидел и думал над своим бюллетенем в кабине, Степа успел сходить в гастроном на Тираспольской площади и вернуться обратно. Из кармана пиджака у него торчали два мерзавчика, один на себя и один на Ефима. Когда опрокинули по стопке, Степа сказал, что надо поднести Дегтярю и Клаве Ивановне, а то люди здесь с ночи и не имели крошки хлеба во рту.

Иона Овсеич отказался наотрез, кому праздник, а Дегтярю еще целый день саночки возить, Клава Ивановна тоже отказалась, но в конце концов согласилась взять один наперсток и пожелала, чтобы наши люди всегда жили не хуже и чтобы наши дети никогда не знали войны.

Степа сказал, что за все сразу пить не полагается, но для мадам Малой они готовы сделать исключение.

— Не надо исключений, — возразила Клава Ивановна, — за наших детей, чтобы они никогда не знали войны, можно повторить отдельно.

Когда повторили, Клава Ивановна вспомнила про патефон и сунула Ефиму ключи от своей квартиры: патефон он сам увидит, а пластинки в фибровом чемодане на этажерке. Чемодан пусть несет осторожно, а то из пластинок могут получиться дребезги.

Ефим сбегал в два счета, но на обратной дороге столкнулся возле форпоста с Ионой Чеперухой, который потребовал, чтобы ему доверили крутить патефон.

— Нет, — категорически сказала Клава Ивановна, — сначала протрезвись — тогда посмотрим.

— Малая, — обиделся Чеперуха, — когда голосовать, так я трезвый, а когда крутить патефон, так я пьяный! Значит, твой патефон — это главнее, чем выборы. Ефим, ты будешь свидетель.

— Босяк, — Клава Ивановна стиснула зубы, — иди до мой и проспись, а то со своими разговорами ты попадешь в другое место.

Патефон поставили на тумбу, где раньше был вазон с фикусом, а пластинки положили на полочку, так что получилось очень удобно. Сначала завели «Кукарачу», потом «Широка страна моя родная», потом «Хорошо, когда работа есть».

— Овсеич, — спросила Клава Ивановна, — как тебе нравится Франческа Гааль?

Франческа Гааль, ответил Иона Овсеич, ему нравится, неплохая артисточка, но сейчас он думает о другом: этот случай с Чеперухой нельзя пропускать мимо внимания. Многие видели и могут сделать неправильные выводы. Какие выводы, возразила Клава Ивановна, просто пьяный человек молол пьяным языком! Дегтярь покачал головой: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

В девять часов райком запросил сводку о ходе голосования на участке. Иона Овсеич округлил до девяноста пяти, недоставало две десятых, в трубке засмеялись и сказали, что с такими темпами Дегтярь имеет шансы выйти на первое место с конца.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — могу тебя поздравить: мы на самом последнем месте.

Возле буфета стало немножко спокойнее: керченскую селедку уже всю продали, а маслин оставалось почти полбочки и не надо было волноваться, что не хватит. Иона Чеперуха попросил кило, продавщица сказала, одним весом нельзя, взвесила два раза по полкило. Клава Ивановна попробовала из кулька пару маслин, Чеперуха предложил еще, но она отказалась: маслины могут подождать, а к нему есть общественное поручение — сию минуту зайти к Лапидису и притащить его сюда. Если же он такой больной, что совсем потерял стыд и совесть, ему принесут урну прямо в кровать, и это будет последняя урна в его жизни. Чеперуха сказал, он согласен, но с одним условием: не надо звать сюда, а сразу принести урну Лапидису в постель.

Иона Овсеич задумался: вообще, не мешает проучить, и Чеперуха правильно предлагает, но порядок есть порядок — урны исключительно для лежачих больных.

Через пять минут Чеперуха вернулся и с порога закричал, нехай его разрежут на мелкие шматки, если он еще раз возьмет на себя общественное поручение. Дело было так: сначала он позвонил, потом еще раз позвонил, но никто не выходил, он ударил рукой в филенку и крикнул, пусть идет голосовать, а то люди даром сидят. Тогда выскочил этот грек, трахнул дверью, и теперь он говорит, что Чеперуха ему выбил стекло.

— Ну, — сплюнул Иона, — так надо было мне общественное поручение! Я тачечник, биндюжник, а они хотят сделать из меня активиста!

Насчет стекла мадам Малая спросила, может, у Ионы, когда он ударил в филенку, рука случайно задела стекло, но Чеперуха поклялся своей тачкой: нехай у нее отвалятся колеса, если он имеет отношение к этому стеклу.

Лапидис влетел в форпост с таким шумом, как будто ему поддал сзади своим хоботом бешеный слон. Клава Ивановна даже испугалась.

— Я знаю, — закричал Лапидис, — это вы науськиваете на меня людей, чтобы они хулиганили и били стекла! Я сейчас же поставлю в известность обком, пусть пришлют комиссию и проверят, как вы соблюдаете Положение о выборах.

— Подожди, — остановила его мадам Малая, — ты же сам себе выбил стекло, когда трахнул дверью на Чеперуху.

— Я сам? — остолбенел Лапидис. — Я сам пришел к себе в гости, не хотел впустить себя в свой дом и выбил, себе в отместку, стекло! Или я сошел с ума и ничего не понимаю, или…

Лапидис захохотал, схватился обеими руками за живот и забегал вокруг Клавы Ивановны. После первого круга она пыталась поймать его за рукав и остановить, но он сделал рывок, и Клава Ивановна сжала пустой кулак.

Дегтярь, который проверял по спискам, как идет голосование, в это время освободился, и, когда Лапидис сделал последний круг, сказал: здесь так весело, как будто мы уже закончили голосование и вышли на первое место в Одессе.

— Открой карман пошире! — ответила Клава Ивановна. — С такими клиентами, как Лапидис, дай бог удержаться на последнем месте.

— А в чем дело? — поинтересовался Дегтярь.

— Овсеич! — удивился Чеперуха. — Ты же сам послал меня до Лапидиса, чтобы я привел его голосовать!

— Во-первых, — сказал Дегтярь, — не путай, тебя послала Малая, а во-вторых, с тех пор можно было уже сто раз проголосовать. И если человек не успел, значит, у него есть уважительная причина.

— У Лапидиса есть уважительная причина, — объяснила мадам Малая. — Он хочет спать, сколько ему хочется.

— В такой день? — покачал головой Иона Овсеич. — В такой день человек не может дождаться, когда пробьет шесть часов. У тебя, Малая, с четырех уже горел свет: я видел, как ты зажгла и ходила туда и обратно по комнате.

— А я, — сказал Лапидис, — не видел: не имею привычки заглядывать в чужие окна.

— Ближе к делу, — попросил Иона Овсеич. — Здесь говорят, что Лапидис еще не голосовал. Это факт или досужая болтовня?

— Какая болтовня! — возмутилась Клава Ивановна. — С ним договориться — надо пуд фасоли скушать.

— Овсеич, — засмеялся своим глупым смехом Лапидис, — только что ты проверял списки и собственными глазами видел: против Лапидиса, Ивана Анемподистовича, 1901 года рождения, нет птички.

— Не в птичке дело, — спокойно ответил Дегтярь. — Дело в человеке.

— Овсеич, — весело подмигнул Лапидис, — человек познается через птичку.

— Что ты имеешь в виду? — Дегтярь заложил большой палец под борт тужурки. — Уточни.

— А я имею в виду то, — наглым тоном заявил Лапидис, — что закон дает мне на голосование время от шести утра до двенадцати ночи, и прошу не подгонять меня.

— А то, что здесь с пяти утра сидят люди и тоже хотят отдохнуть, это тебя не касается? — удивился Дегтярь.

— Нет, — сказал Лапидис, — не касается: организуйте дело так, чтобы люди могли отдохнуть не за мой счет.

— Я понял, — кивнул Дегтярь, — я хорошо тебя понял. Но ты уже здесь, почему тебе не проголосовать?

Лапидис немного задумался, люди вокруг ждали его ответа, а он опять засмеялся своим дурацким смехом и сказал, что из уважения к закону не будет отвечать на вопрос Овсеича, поскольку этот вопрос уже сам по себе — нарушение закона.

— Овсеич, — закричал Чеперуха, — он дает тебе дули с маслом!

Люди захихикали, но Дегтярь пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал свой разговор с Лапидисом:

— Значит, Иван Анемподистович, для тебя главное — буква закона, а не дух, то есть живые люди?

— Да, — сказал Лапидис, — закон есть закон, и если каждый будет соваться туда со своим духом, то от закона останется во!

Лапидис сплюнул на пол и растер ногой.

— О! — подхватил Иона Овсеич. — Значит, Чеперуха, и Хомицкий, и Малая, и Дегтярь лезут со своим духом в закон, а гражданин Лапидис стоит на страже и не пускает. Так или не так?

— Овсеич, — Лапидис взял его под руку, — ты хочешь, чтобы я сказал тебе некрасивые слова, а я не хочу.

— Ладно, — вмешалась Клава Ивановна, — иди голосовать и хватит байдыки бить.

Люди вокруг зашумели, видно, уже всем надоело, Лапидис внимательно осмотрелся, опустил голову, наконец до него дошло, но вдруг, когда никто уже не ждал, он демонстративно прошел мимо стола, где выдавали бюллетени, прямо к выходу и хлопнул за собой дверью.

— Ну, — потер ладони Чеперуха, — теперь, Малая, ты сама видишь, кто разбил ему стекло. Надо было морду ему разбить.

— Семья не без урода, — вздохнула Клава Ивановна. — с другой стороны, все на него набросились, а у человека свой гонор. Можно понять.

— Малая, — топнул ногой Иона Овсеич, — люди понимают как надо, а ты сбиваешь с панталыку!

К одиннадцати часам проголосовало девяносто семь и четыре десятых процента. Из райкома ответили: неплохо, но могло быть лучше.

Пришел доктор Ланда. Накануне он предупредил, что у него ночное дежурство, и никто не беспокоился. Дегтярь поздоровался и провел его прямо к столу:

— Можешь не показывать свой паспорт. Это Ланда, Семен Александрович. Я его лично знаю, дайте ему бюллетень.

Перегибая листок на ходу, доктор направился к урне с государственным гербом СССР, на секунду остановился, как будто взял на караул, вставил бюллетень в щель и прихлопнул ладонью.

Иона Овсеич пожал ему руку и спросил, как прошло дежурство. Дай бог всегда не хуже, ответил доктор, чувствуется какой-то особый подъем и сознательность.

— В целом да, — подтвердил Иона Овсеич, — но не исключены отдельные эксцессы.

Доктор развел руками: лично он не встречал исключений.

Десять минут назад, сказал Иона Овсеич, сюда заходил Лапидис и отказался голосовать. Нельзя утверждать на все сто процентов, но впечатление такое, как будто заранее намеченная демонстрация. Конечно, он имеет время до двенадцати ночи, это его право, но люди сами хорошо видят, где кончается право, а где начинается саботаж.

— Не может быть! — воскликнул доктор, — не могу поверить!

Дегтярь горько скривил губы: трудно поверить, но факт есть факт, и будем прямо смотреть в глаза.

Доктор Ланда, вместо того, чтобы после ночного дежурства и голосования идти сразу домой, поднялся сначала к Лапидису. Тот сидел со своим Адей и стрелял шариками на пионерском биллиарде. Счет был в пользу младшего Лапидиса, и старший объяснил, что гражданская честь не позволяет ему оставить игру, пока он не возьмет верх или хотя бы не добьется ничейного результата. Доктор сказал, что такая ситуация может держаться сколь угодно долго, а другие мероприятия строго ограничены во времени. Лапидис на это возразил, что сколь угодно долго — это еще не вечность, и удача, раньше или позже, должна переметнуться на его сторону.

Доктор Ланда только пожал плечами и попросил Адю, чтобы он, если по-настоящему любит своего папу, побыстрее проиграл ему. Адя ответил, что его проигрыш — это папин выигрыш, а папа выиграть не может: как же он, Адя, может проиграть? Доктор Ланда очень удивился и сказал Лапидису, что у него не сын, а прямо Одиссей, но античные времена давно миновали, сейчас совсем другое время, и не следует забывать. Спасибо за урок, поблагодарил Лапидис, до отказа сжал пружину и выстрелил. Шарик бестолково заметался по доске, ударяясь о гвоздики, и попал в «огонь».

— Огонь! — обрадовался Адя, потому что все папины очки сгорели.

— Адя, — вздохнул доктор Ланда, — у тебя очень хороший папа. Мне было бы стыдно все время обыгрывать такого хорошего папу.

— А пусть не проигрывает! — закричал Адя и тоже попал в «огонь».

— Ага! — обрадовался доктор Ланда, но Адя заявил, что этот выстрел не считается — у него стояли над головой и нарочно отвлекали. Да, согласился папа, этот выстрел не считается: надо перебить.

Второй выстрел принес Лапидису-младшему сто очков, доктор Ланда махнул рукой и на прощание пожелал обоим победы. «Такого не бывает!» — крикнул Адя, доктор обернулся и сказал, пусть он объяснит это своему папе. Лапидис засмеялся и сам вспомнил, что устами младенца глаголет истина, но весь вопрос в том, младенец или не младенец его сын, который уже полгода как пионер.

В восемь часов вечера Лапидис пришел на участок, взял бюллетень, сложил вдвое, потом еще раз вдвое и опустил в урну.

Иона Овсеич удивился;

— Куда торопиться? До двенадцати у тебя еще хороших четыре часа.

Так получилось, объяснил в свое оправдание Лапидис: с пяти до семи они с сыном были на Слободке у мамы, там сегодня посетительский день, потом полчаса ждали пятнадцатого трамвая и почти полчаса ехали, а вместе выходит как раз восемь.

В полночь, когда куранты на Спасской башне пробили двенадцать раз и радио сыграло «Интернационал», Иона Овсеич закрыл двери. Фактически можно было закрыть уже в восемь, потому что Лапидис голосовал последний, но Положение о выборах строго указывало время — от шести до двадцати четырех часов, и никакой своей калужской или казанской законности здесь быть не могло.

Через неделю газеты напечатали полные итоги выборов: призыв Центрального Комитета ВКП/6/ ко всем коммунистам и сочувствующим голосовать за беспартийных кандидатов с таким же единодушием, с каким они должны голосовать за кандидатов-коммунистов, и ко всем беспартийным голосовать за коммунистов с таким же единодушием, с каким они будут голосовать за беспартийных кандидатов, получил беспримерный в истории отклик среди народа. В выборах приняло участие более девяноста одного миллиона избирателей, то есть девяносто шесть и восемь десятых процента. Из них за блок коммунистов и беспартийных голосовало восемьдесят девять миллионов восемьсот сорок четыре тысячи человек.

Двадцать первого декабря, как раз совпало с днем рождения товарища Сталина, Иона Овсеич собрал жильцов дома и официально довел до сведения: по участку голосовало сто процентов всех избирателей, блок коммунистов и беспартийных одержал полную победу.