Онлайн чтение книги Одиннадцать видов одиночества Eleven Kinds of Loneliness
Доктор Жуткий

О новом мальчике мисс Прайс рассказали совсем немного: она знала только, что большую часть жизни он провел в каком-то приюте, а седовласые «дядя и тетя», с которыми он теперь жил, были опекунами и получали за это деньги от городского управления социального обеспечения Нью-Йорка. Окажись на ее месте другой учитель – не столь преданный делу или не столь одаренный воображением, – он постарался бы разузнать подробности, но мисс Прайс было довольно и этих скупых сведений. В любом случае их оказалось достаточно, чтобы все ее существо наполнилось чувством ответственности за несчастного ребенка. Этим чувством, естественным, как любовь, ее глаза так и светились в то первое утро, когда мальчика привели в четвертый класс.

Он пришел рано и сел за дальнюю парту – очень прямая спина, лодыжки под партой скрещены строго по центру, руки сложены посередине столешницы, будто в симметрии можно найти убежище от любопытных глаз, – и когда другие дети гуськом потянулись в классную комнату, каждый из них смерял новичка продолжительным, ничего не выражающим взглядом.

– Сегодня у нас в классе новый ученик, – объявила мисс Прайс, констатируя очевидное с таким выражением, что все захихикали. – Его зовут Винсент Сабелла, он из Нью-Йорка. И мы все постараемся помочь ему поскорее освоиться.

Тут все вдруг разом обернулись, чтоб посмотреть на новичка, – бедняга даже немного пригнулся и заерзал на стуле. Обычно, если кто-то приезжал из Нью-Йорка, сам этот факт вызывал некоторое уважение. Большинству детей город представлялся увлекательным местом, предназначенным только для взрослых. Их отцы пропадали там каждый день, а им самим разрешалось бывать там лишь изредка и непременно в лучшей одежде, в качестве развлечения. Но при первом же взгляде на Винсента Сабеллу становилось понятно, что к небоскребам он не имеет решительно никакого отношения. Даже если бы вы не обратили внимания на спутанную шевелюру и сероватый оттенок кожи, одежда бы выдала его с головой: до нелепости новенькие вельветовые брючки, до нелепости же старенькие кеды и желтый хлопчатобумажный джемпер, который был явно мал своему хозяину и хранил на груди ошметки отвалившейся аппликации с изображением Микки-Мауса. Очевидно было, что парнишка явился из той части Нью-Йорка, которую проезжаешь на поезде по пути к Центральному вокзалу, – из той части, где люди вывешивают постельное белье проветриваться на подоконник и, облокотясь на него, весь день напролет сидят и исходят скукой, уставившись в одну точку, а кругом, куда ни глянь, тянутся прямые, глубокие улицы, одна за другой, все одна на другую похожие, с людными тротуарами, кишащими вот такими серокожими мальчишками, отчаянно гоняющими мяч.

Девочки решили, что новенький так себе, и отвернулись. Мальчишки же, не торопясь делать выводы, пытливо осматривали его сверху донизу с легкой усмешкой. Таких парней они привыкли считать «хулиганами», каждому хоть раз в жизни случалось, оказавшись в незнакомом квартале, сжиматься под таким взглядом. И вот возникла счастливая возможность отыграться.

– Скажи, Винсент, как нам к тебе обращаться? – спросила мисс Прайс. – То есть как тебе больше нравится: Винсент, Винс или еще как-нибудь?

Вопрос имел чисто академическое значение, ведь даже мисс Прайс понимала, что мальчишки будут звать новичка по фамилии, Сабелла, а девчонки вообще никак не будут его звать.

– Можно Винни, – ответил он странным, надтреснутым голосом, видимо охрипшим от крика, с которым его обладатель носился по грязным улочкам своего квартала.

– Прости, не расслышала, – сказала учительница, склонив набок и немного вперед милую головку, так что один из тяжелых локонов скатился с плеча и свободно повис в воздухе. – Ты сказал «Винс»?

– «Винни» я сказал, – смущенно повторил новенький.

– А, значит, «Винсент»? Ну хорошо, Винсент.

В классе захихикали, но никто не взял на себя труда указать мисс Прайс на ее ошибку. Пусть ее, так веселее.

– Так вот, Винсент, я не буду тратить время и представлять тебе всех ребят по имени, – продолжала мисс Прайс. – Думаю, тебе будет проще запомнить их естественным образом, во время урока. И конечно, мы не ждем, что ты сразу полностью включишься в работу. Попривыкни денек-другой, не спеши, а если что-то будет непонятно – обязательно спрашивай.

Парнишка крякнул невразумительно, и по лицу его пробежала улыбка – мимолетная, но успевшая обнажить зеленые у корней зубы.

– Ну что ж, – произнесла мисс Прайс, переходя к делу, – сегодня понедельник, и по плану мы должны начать с докладов. Кто первый?

О Винсенте Сабелле все тут же забыли. Поднялись сразу семь рук, и учительница отступила в притворном удивлении.

– Вот это да, как много у нас сегодня докладчиков!

Идея еженедельных докладов (каждый понедельник в течение пятнадцати минут дети рассказывали о том, что случилось с ними в прошедшие выходные) принадлежала лично мисс Прайс, и та с полным правом этим гордилась. На последнем педагогическом совете директор ее похвалил и подчеркнул, что это задание прекрасно помогает установить связь между двумя мирами, домашним и школьным, и дает детям ощущение гармонии и уверенности. Требовалось, разумеется, чуткое руководство, чтобы расшевелить застенчивых и сдерживать бойких, но в целом, как заверила директора мисс Прайс, доклады всем очень нравились. Сегодня учительница особенно надеялась, что они всем понравятся: ей хотелось, чтобы Винсент Сабелла поскорее освоился и почувствовал себя свободнее, поэтому она первым делом вызвала Нэнси Паркер. Никто не умел так увлечь слушателей, как Нэнси.

Все притихли, наблюдая, как Нэнси грациозно выходит к доске. Когда она заговорила, даже те две-три девочки, которые тайно ее презирали, были вынуждены изобразить большой интерес (столь велик был ее авторитет), ну а мальчишки, которые на переменах с наслаждением толкали ее, так что она с визгом летела в грязь, теперь, глядя на любимую жертву своих озорных выходок, не в силах были подавить идиотически-робкую улыбку.

– Ну… – начала Нэнси – и тут же прикрыла рот рукой. Этот жест сопровождался общим хохотом.

– Нэнси, милая, – проговорила мисс Прайс. – Ты же знаешь правила, нельзя начинать доклад с «ну».

Нэнси правила знала: она нарушила их специально, чтобы все засмеялись. Дождавшись, когда волна смеха уляжется, она вытянула указательные пальцы по швам юбки и снова заговорила – теперь уже как положено.

– В пятницу мы всей семьей поехали кататься на новой машине моего брата. На прошлой неделе он купил новый «понтиак» и хотел нас всех прокатить – чтобы испробовать в деле и вообще… Ну, понимаете. И вот мы поехали в Уайт-Плейнс, там поужинали в ресторане, а потом все хотели пойти в кино на «Доктора Джекилла и мистера Хайда», но брат сказал, что этот фильм слишком страшный и вообще мне его смотреть рано. Я так разозлилась! А потом… сейчас скажу… В субботу я весь день была дома, помогала маме шить свадебное платье для сестры. Дело в том, что моя сестра помолвлена, и вот мама делает ей платье на свадьбу. В общем, этим мы и занимались, а в воскресенье на ужин пришел друг моего брата, а потом, тем же вечером, им нужно было вернуться в колледж, и мне разрешили посидеть подольше, чтобы их проводить. Ну вот. Кажется, все.

Нэнси прекрасно чувствовала, когда нужно остановиться, чтобы не затянуть выступление – или, точнее, чтобы оно показалось короче, чем было на самом деле.

– Молодец, Нэнси, – сказала мисс Прайс. – Кто следующий?

Следующим был Уоррен Берг. Пробираясь к доске по проходу между партами, он старательно подтягивал штаны.

– В субботу я обедал у Билла Стрингера, – начал он с привычным прямодушием и непосредственностью, и Билл Стрингер, сидящий в первом ряду, сконфуженно заерзал. Они с Уорреном Бергом были закадычные друзья, и в их докладах речь часто шла об одних и тех же событиях. – А после обеда мы поехали на великах в Уайт-Плейнс. И мы посмотрели «Доктора Джекилла и мистера Хайда». – При этих словах он кивнул в сторону Нэнси; та недовольно, завистливо фыркнула, чем вызвала у одноклассников новый приступ смеха. – Фильм очень хороший, – продолжал Уоррен, – там про чувака, который…

– Про человека , который… – поправила мисс Прайс.

– Про человека, который намешал разных химикатов и превратился в настоящее чудище. Там прямо показывают, как он выпивает эту смесь, и прямо видно, как у него руки все покрываются чешуйками, как у рептилии такой, а потом у него лицо меняется в такую уродливую физиономию, представляете? И клыки изо рта торчат.

Девочки поежились от страха и удовольствия.

– Что ж, – заметила мисс Прайс, – возможно, брат Нэнси был прав, что не хотел ей показывать этот фильм. Чем же ты занялся после фильма, Уоррен?

По классу пронесся разочарованный возглас: всем хотелось услышать подробности о клыках и чешуйках, однако мисс Прайс не любила, чтобы доклады превращались в пересказы фильмов. Уоррен продолжил свою историю, впрочем без особого энтузиазма: после фильма они не делали ничего особенного, просто слонялись по двору Билла Стрингера до самого ужина.

– А в воскресенье, – Уоррен снова воспрянул духом, – Билл Стрингер пришел ко мне, и мой папа помог нам подвесить старую шину на длинной веревке! Привязать к дереву! У меня за домом есть холм, крутой такой, там типа обрыва, и вот мы так подвесили эту шину, что можно, знаете, так взять ее, побежать, а потом поджать ноги и полететь над обрывом, а потом обратно, и так качаться.

– Весело, наверное, – заметила мисс Прайс, взглянув на часы.

– Ой, очень-очень весело, – подтвердил Уоррен.

Вдруг он снова поддернул штаны и добавил, нахмурив лоб:

– И конечно, очень опасно. Если выпустить шину из рук или еще что, полетишь так, что костей не соберешь. Можно там, например, о камень удариться. Ногу там сломать или позвоночник. Но папа сказал, что верит в нас обоих. Что мы будем осторожны.

– Что ж, Уоррен, боюсь, у нас остается мало времени, – сказала мисс Прайс. – Мы успеем послушать только один, последний доклад. Кто готов? Артур Кросс?

Послышался тихий стон, ибо Артур Кросс был самым отъявленным олухом в классе и доклады у него всегда были очень скучные. На сей раз он принялся нудеть о том, как навещал дядю на Лонг-Айленде. В какой-то момент он оговорился: сказал «лоторная мотка» вместо «моторная лодка», и все захохотали как-то особенно глумливо. Так не смеялись ни над кем, кроме Артура Кросса. Но смех оборвался, когда из дальнего угла комнаты раздалось резкое, сухое карканье. Винсент Сабелла тоже рассмеялся – со своими зелеными зубами и прочими прелестями, и все дружно пялились на него, пока он не смолк.

Покончив с докладами, класс приступил к обычным учебным занятиям. О Винсенте Сабелле вспомнили только на перемене – и то лишь для того, чтобы никуда его не принять. Не было его ни среди мальчиков, что столпились у турника и по очереди кувыркались, ни в той группе, что шепталась в дальнем углу игровой площадки, выбирая, где именно сподручней толкнуть в грязь Нэнси Паркер. Не было его и в большой компании, куда приняли даже Артура Кросса: мальчишки гонялись друг за другом кругами, играя в некое безумное подобие салочек. Разумеется, к девочкам он присоединиться не мог, к мальчикам из других классов тоже, поэтому не стал присоединяться ни к кому. Он остался возле здания школы, у выхода на игровую площадку, и первую часть перемены усиленно делал вид, будто очень занят шнурками на своих кедах. Он садился на корточки, распускал шнурки и снова завязывал, поднимался и делал несколько пробных шагов пружинящей спортивной походкой, затем вновь нагибался и начинал все сначала. Минут через пять он все же оставил это занятие, набрал пригоршню камешков и принялся метать их в невидимую мишень, на расстояние в несколько ярдов. Этого хватило еще на пять минут, но от перемены оставалось еще пять, и мальчишка не смог придумать больше ничего, кроме как просто стоять, сперва засунув руки в карманы, потом уперев их в бока и наконец мужественно скрестив на груди.

Мисс Прайс наблюдала за происходящим, стоя в дверях, и всю перемену размышляла о том, стоит ли ей как-то вмешаться. Решила, что не стоит.

На следующий день во время очередной перемены ей вновь удалось сдержать соответствующий порыв, как и в последующие дни той недели, хотя с каждым днем оставаться в стороне было все труднее. Но полностью скрыть свое беспокойство во время занятий она была не в силах. Винсенту Сабелле публично прощались любые ошибки, даже те, которые никак не были связаны с его положением новичка. Все его успехи особо подчеркивались. Стремление учительницы поддержать мальчика, к сожалению, было очевидно, особенно в тех случаях, когда она очень старалась действовать деликатно. Например, однажды, объясняя арифметическую задачу, она сказала:

– Представьте, что Уоррен Берг и Винсент Сабелла пошли в магазин и у каждого есть пятнадцать центов. Шоколадный батончик стоит десять центов. Сколько батончиков получит каждый?

К концу недели новичок имел все шансы превратиться в гадкого любимчика-подлизу, несчастную жертву учительской жалости.

В пятницу мисс Прайс решила, что самое лучшее – побеседовать с новичком один на один и попытаться вызвать его на откровенность. Можно было, например, поговорить о рисунках, которые он сделал на уроке, – хорошая тема, располагает к искренности. Учительница запланировала разговор на обеденный перерыв.

Только вот для Винсента Сабеллы обеденный перерыв был самым тяжелым испытанием за весь учебный день – после перемены, конечно. Вместо того чтобы пойти на часок домой, как делали другие дети, он приносил обед с собой в мятом бумажном пакете и съедал прямо в классе – ситуация, прямо скажем, неловкая. Уходившие из класса последними видели, как он с извиняющимся видом продолжает сидеть за своей партой, сжимая в руках бумажный пакет, и если кому-то из детей приходилось вернуться за оставленной шапкой или свитером, они заставали беднягу врасплох посреди трапезы: он судорожно прятал от любопытных глаз варенное вкрутую яйцо или украдкой стирал с губ майонез. Конечно, легче мальчишке не стало, когда мисс Прайс, на глазах у еще не разошедшихся по домам детей, грациозно присела на край соседней парты, давая понять, что готова пожертвовать частью собственного обеденного перерыва для общения с ним.

– Винсент, – начала она, – я хотела сказать, что мне очень понравились твои рисунки. Они замечательные.

Мальчик пробормотал что-то нечленораздельное и бросил нервный взгляд на кучку одноклассников, столпившихся у двери на выход. Учительница продолжала говорить, улыбаясь, рассказывая о том, как хороши рисунки; когда дверь закрылась за последним ребенком, Винсент наконец был готов уделить ей внимание – сперва недоверчиво. Но чем дольше она говорила, тем больше он расслаблялся, и наконец мисс Прайс поняла, что мальчик окончательно успокоился. Это было так же легко и приятно, как гладить кота. Покончив с рисунками, она уверенно перешла к другим, более общим поводам для похвалы.

– Всегда трудно, – рассуждала она, – оказаться в новой школе. Приходится приспосабливаться – ну, скажем, к новым заданиям, к новым подходам, и, по-моему, ты отлично справляешься. Честное слово. Скажи честно, тебе здесь нравится?

Он опустил глаза к полу – ровно настолько, чтобы хватило времени для ответа:

– Нормально, – и вновь поднял взгляд на учительницу.

– Я очень рада. Я не хочу отрывать тебя от еды, Винсент. Ты ешь, а я посижу рядом, если ты не против.

Надо сказать, к этому моменту было уже совершенно очевидно, что он не против. С непривычным, в глазах мисс Прайс, самозабвением мальчик принялся разворачивать бутерброд с копченой колбасой. Если бы кто-то из детей вошел в это мгновение в класс и увидел, как Винсент ест, это бы уже не имело большого значения, но никто не вошел, и это тоже было неплохо.

Мисс Прайс поудобнее устроилась на парте, закинула ногу на ногу. С изящной ножки, обтянутой чулком, почти соскользнула туфелька.

– Конечно, – продолжала она, – чтобы привыкнуть к новой обстановке, всегда нужно время. И конечно, новичку бывает непросто найти общий язык с новыми одноклассниками. Я хочу сказать, ты не должен расстраиваться, если ребята поначалу ведут себя грубовато. На самом деле им тоже хочется подружиться с тобой, они просто стесняются. Тут нужно немного времени и некоторые усилия – не только с их стороны, но и с твоей. Не слишком большие, конечно, но все же нужны. Вот например, эти доклады, которые мы слушаем по понедельникам: они помогают ребятам лучше узнать друг друга. Мы никого не заставляем выступать с докладом, просто те, кто хочет, могут выступить. Это только один из множества способов помочь окружающим понять, что ты за человек. Есть и много других путей. Главное – не забывать, что дружба – самая естественная вещь в мире. У тебя будет столько друзей, сколько ты пожелаешь, – это лишь вопрос времени. А пока что, я надеюсь, Винсент, ты будешь считать своим другом меня . Можешь обращаться ко мне за любым советом или за чем угодно. Договорились?

Мальчик кивнул и проглотил кусок бутерброда.

– Вот и хорошо. – Она встала и огладила юбку, прикрывавшую узкие бедра. – Теперь я пойду, а то не успею пообедать. Но я очень рада, Винсент, что мы с тобой поболтали, – надеюсь, не в последний раз.

Очень удачно сложилось, что она встала именно в этот момент, потому что, если бы она просидела на парте еще хотя бы минуту, Винсент Сабелла обхватил бы ее руками за талию и уткнулся бы лицом в теплую серую фланель на ее колене, а такое поведение может смутить даже самого преданного своему делу, самого творческого учителя.

В понедельник утром, когда пришло время докладов, мисс Прайс больше всех поразилась, увидев, как грязная рука Винсента Сабеллы взмыла в воздух едва ли не раньше остальных и едва ли не с самым большим нетерпением. У учительницы мелькнула мысль, что на всякий случай первым следует вызвать кого-нибудь другого, но потом, опасаясь задеть чувства новичка, проговорила:

– Давай, Винсент, – изо всех сил стараясь изобразить непринужденность.

Когда он шел по проходу между рядами парт, его сопровождало приглушенное хихиканье одноклассников. Тем не менее он уверенным шагом подошел к доске и обернулся к слушателям. Вид у него был даже слишком уверенный. Осанка и блеск в глазах выдавали его истинное состояние: мальчик нервничал страшно.

– В субботу я поглядел этот фильм, – объявил он.

– Винсент! Посмотрел, – осторожно поправила мисс Прайс.

– Ну я и говорю, – согласился он. – Поглядел фильм. «Доктор Жуткий и мистер Хайд».

Класс взорвался диким, восторженным хохотом, и целый хор голосов поправил:

– Доктор Джекилл !

Винсент не мог перекричать поднявшийся гомон. Мисс Прайс в гневе вскочила со стула.

– Это совершенно естественная оговорка!  – заявила она. – Почему вы ведете себя так грубо? Продолжай, Винсент, и прости, что тебя так глупо перебили.

Смех утих, но дети продолжали насмешливо покачивать головами. Разумеется, это вовсе не была естественная оговорка: она доказывала, во-первых, что он безнадежный дурак, а во-вторых – что он врет.

– Я это и имел в виду, – продолжал Винсент. – «Доктор Шакал и мистер Хайд». Перепутал немного. В общем, видел я, как у него стали лезть зубы изо рта и прочее, мне очень понравилось. А в воскресенье мамаша с батей прикатили за мной на своей тачке. На «бьюике». Батя и говорит: «Винни, хошь прокатиться?» А я говорю: «Еще бы, куда поедем?» А он говорит: «Куда хошь». Ну я и говорю: «Покатили за город, подальше. Давай найдем большую дорогу и по ней погоним». Вот мы поехали – миль на пятьдесят-шестьдесят – и покатили по длинной дороге. Вот мы катим, а нам на хвост садится коп. И батя говорит: «Не боись, стряхнем» – и жмет на газ. Прикиньте? Мамаша всполошилась, а батя говорит: «Не волнуйся, дорогая». А сам пытается свернуть, прикиньте, – ну, чтобы соскочить с трассы и сбросить копа с хвоста. Но только он повернул, а коп открыл дверцу – и давай палить из пушки. Представляете?

К этому моменту те немногие из одноклассников, кто еще был в силах смотреть на новичка, делали это, склонив голову набок и приоткрыв рот: так смотрят на сломанную руку или на циркового уродца.

– Короче, едва смылись, – продолжал Винсент. Глаза его сияли. – А бате в плечо пуля попала. Не сильно поранила – так, поцарапала. И вот мамаша его перевязала и, короче, вести машину он больше не может, а ему к врачу надо, прикиньте. И вот батя говорит: «Винни, сможешь доехать сам?» А я говорю: «Конечно, покажи только как». Короче, показал он мне, как работают газ и тормоз и все прочее, и я отвез его к доктору. А мамаша говорит: «Я горжусь тобой, Винни, ты сам ведешь машину». Короче, прикатили мы к доктору, батю там подлечили, и он отвез нас домой. – Винсент перевел дыхание. После неуверенной паузы он добавил: – Вот и все.

Быстрым шагом он вернулся за свою парту. Новые, пока еще жесткие вельветовые брюки тихонько присвистывали на каждом шаге.

– Что ж, очень… интересно, Винсент, – сказала мисс Прайс, всеми силами делая вид, будто ничего особенного не случилось. – Кто следующий? – Но никто не поднял руки.

Перемена далась бедолаге еще тяжелее, чем обычно; некоторое облегчение наступило, когда он нашел где спрятаться: это был узкий бетонный тупик, разделявший два корпуса школы, в котором не было ничего, кроме нескольких закрытых пожарных выходов. Там было ободряюще уныло и прохладно. Мальчик стоял, прислонившись спиной к стене и глядя на выход из тупика, чтобы никто не появился неожиданно, а звуки перемены текли откуда-то издалека, подобно солнечному свету. Но в конце концов прозвенел звонок, и Винсенту пришлось вернуться в класс. До обеденного перерыва оставался час.

Мисс Прайс не трогала его, пока не пообедала сама. Затем, постояв не менее минуты возле двери, держа руку на дверной ручке и набираясь решимости, она вошла в класс и присела возле Винсента, намереваясь провести с ним еще одну беседу. Тот как раз пытался проглотить остатки бутерброда с острым плавленым сыром.

– Винсент, – начала она, – нам всем очень понравился твой доклад. Но, думаю, он понравился бы нам еще больше – намного больше, – если бы ты рассказал о своей настоящей жизни. То есть, – торопливо продолжала она, – например, я заметила, что у тебя новая ветровка, очень красивая. Она ведь новая, правда? Тетя тебе ее в эти выходные купила?

Он не стал отрицать.

– Тогда почему ты не рассказал нам о том, как вы с тетей пошли в магазин и купили ветровку, и о том, чем вы занимались потом? Вышел бы отличный доклад. – Она выдержала паузу и впервые за все время пристально посмотрела ему в глаза. – Винсент, ты ведь понимаешь, что я хочу сказать? Правда?

Смахнув с губ хлебные крошки, он опустил глаза и кивнул.

– Учти на будущее, ладно?

Он снова кивнул:

– Мисс Прайс, можно мне выйти?

– Конечно.

Он пошел в туалет, и там его вырвало. Умывшись и выпив немного воды, он вернулся в класс. Мисс Прайс была чем-то занята за своим столом и взгляда не подняла. Чтобы не связываться с ней больше, мальчик пошел в раздевалку и присел на длинную скамью. Подобрал забытую кем-то галошу и принялся вертеть в руках. Вскоре послышалась болтовня возвращающихся детей. Чтобы его не заметили, Винсент встал и пошел к пожарному выходу. Толкнув дверь, он увидел, что она ведет в тот самый тупик, где он утром скрывался. Он выскользнул наружу. Минуту-другую мальчик просто стоял, созерцая ровную поверхность бетонной стены; затем нащупал в кармане кусок мела и примерно на высоте фута от земли вывел печатными буквами все самые грязные ругательства, какие только знал. Написав четыре слова, он попытался вспомнить пятое, но вдруг услышал за спиной, у двери, шорох. Там стоял Артур Кросс. Держа дверь нараспашку, он, выпучив глаза, читал надпись на стене.

– Чувак, – произнес он зловещим шепотом, – чувак, ты за это огребешь. Огребешь по самое не хочу.

Вздрогнув, потом как-то вдруг успокоившись, Винсент Сабелла зажал кусок мела в ладони, засунул большие пальцы за ремень и с угрожающим видом повернулся к Артуру Кроссу.

– Да ладно? – произнес он с вызовом. – А кто на меня настучит?

– Нет-нет, никто не настучит, – залепетал Артур Кросс. – Просто не стоило бы тебе тут ходить и писать…

– Вот и ладно, – сказал Винсент и сделал шаг вперед. Он опустил плечи, вытянул шею и сощурился, как Эдвард Робинсон. – Вот и ладно. Остальное меня не колышет. Не люблю стукачей, усек?[1] Эдвард Робинсон (Эмануэль Голденберг, 1893–1973) – американский актер, известен ролями в криминальных драмах.

При этих его словах в проеме двери появились Уоррен Берг и Билл Стрингер. Они услышали последнюю реплику и увидели слова, написанные мелом на бетонной стене. Винсент обратился к ним.

– Вас это тоже касается, усекли? – проговорил он. – Вас обоих.

Удивительно, но на лицах у Билла и Уоррена появились те же глуповатые, робкие улыбочки, что и на лице Артура Кросса. Потом они переглянулись и только тогда смогли достойно встретить взгляд Винсента, но было уже поздно.

– Что, Сабелла, думаешь, ты самый умный? – спросил Билл Стрингер.

– Думай что хочешь, – возразил Винсент. – Ты меня слышал. Пошли отсюда.

Им ничего не оставалось, кроме как расступиться и пропустить его, а потом растерянно поплестись следом за ним в раздевалку.

Настучала на него Нэнси Паркер – хотя, когда речь идет о ком-нибудь вроде нее, слово «настучала» кажется неуместным. Она была в раздевалке и все слышала; как только мальчишки вошли, она выглянула наружу, в тупик, увидела надпись и, нахмурившись, с важным видом направилась прямиком к мисс Прайс. Учительница как раз собиралась призвать класс к порядку и начать урок, когда Нэнси подошла и зашептала что-то ей на ухо. Затем они обе отправились в раздевалку, откуда мгновение спустя донесся резкий хлопок двери пожарного выхода. Когда они вернулись в класс, Нэнси была вся красная от праведного негодования, а мисс Прайс очень бледная. Никто ничего не сказал. Занятия продолжались своим чередом, хотя было видно, что мисс Прайс расстроена. Речи об инциденте не заходило, пока, отпуская учеников в три часа, она не сказала:

– Винсента Сабеллу прошу задержаться. – И затем, кивнув прочим: – Остальные свободны.

Класс постепенно пустел, а учительница так и сидела за своим столом, закрыв глаза, потирая тонкую переносицу большим и указательным пальцами и пытаясь вызвать в памяти фрагменты некогда прочитанной книги о работе с трудными детьми. Возможно, напрасно она вообще вмешалась и взяла на себя ответственность за одиночество Винсента Сабеллы. Возможно, ему нужен специалист. Она глубоко вздохнула.

– Винсент, подойди, пожалуйста, и сядь рядом, – сказала она, и, когда он устроился, пристально на него посмотрела. – Скажи-ка мне правду. Это ты написал те слова на стене?

Мальчик уставился в пол.

– Посмотри на меня, – потребовала учительница, и он посмотрел. В этот момент она была особенно очаровательна: на щеках легкий румянец, глаза сверкают, а плотно сжатые милые губки выдают неуверенность. – Прежде всего, – проговорила мисс Прайс, протягивая мальчишке небольшую эмалированную миску с пятнами плакатной гуаши, – сходи в туалет, набери сюда горячей воды и немного мыла.

Винсент покорно исполнил приказ, а когда вернулся, осторожно неся миску, чтобы не расплескать пенный раствор, мисс Прайс перебирала какие-то старые тряпки, склонившись над нижним ящиком письменного стола.

– Держи-ка, – велела она, выбрав подходящую тряпку и деловито задвинув ящик. – Эта подойдет. Опусти ее в воду.

Она провела мальчика к пожарному выходу, а пока он смывал со стены те ужасные слова, стояла в тупике и безмолвно наблюдала за его движениями.

Когда дело было сделано, а тряпка и миска убраны на место, учительница и ученик вновь присели возле того же стола.

– Винсент! Ты, наверное, думаешь, что я сержусь? – проговорила мисс Прайс. – Но это не так. Мне бы даже хотелось рассердиться, так было бы намного легче. Но мне обидно. Я старалась стать тебе другом, и мне показалось, что ты тоже хочешь дружить со мной. Но такое… Честно говоря, с человеком, который такое устраивает, дружить трудно.

Тут она с благодарностью заметила у него на глазах слезы.

– Винсент, а что, если я понимаю кое-что лучше, чем ты думаешь? Например, я понимаю, что иногда люди делают такое не потому, что хотят кого-то обидеть, а потому, что сами очень расстроены. Они знают, что поступают нехорошо, и знают даже, что им самим не станет от этого легче, но все равно идут и делают, что задумали. А потом осознают, что потеряли друга, и страшно сожалеют об этом, но уже слишком поздно. Сделанного не воротишь.

Выждав время, пока эта мрачная нота резонировала в тишине классной комнаты, она снова заговорила:

– Знаешь, Винсент, я не сумею это забыть. Однако сейчас мы еще сможем остаться друзьями, потому что я ведь понимаю, что ты не хотел меня обидеть. Только пообещай, что тоже не забудешь этот случай. Запомни навсегда, что, делая подобные вещи, ты обижаешь людей, которые очень хотят относиться к тебе хорошо, и этим ты наносишь вред самому себе. Ты запомнишь это, солнышко? Пообещай.

Слово «солнышко» вырвалось так же непроизвольно, как непроизвольно потянулась ее рука к плечу ребенка и скользнула по свитеру; и слово, и жест заставили мальчика только ниже опустить голову.

– Ну ладно, – сказала учительница, – ступай.

Он забрал из раздевалки ветровку и вышел, прячась от взгляда мисс Прайс, в котором затаились усталость и неуверенность. В коридорах было пусто и тихо, лишь откуда-то издали доносился гулкий ритмичный стук швабры о какую-то стену. Звуки, с которыми касались пола его собственные резиновые подошвы, только усугубляли тишину – как и одинокий сдавленный взвизг молнии на ветровке, и легкий механический вздох входной двери. В тишине тем более неожиданной оказалась встреча: на бетонной дорожке, в нескольких ярдах от школы, Винсент вдруг обнаружил, что за ним идут двое мальчишек – Уоррен Берг и Билл Стрингер. На лицах у обоих – нетерпеливые, почти доброжелательные улыбки.

– Ну, и чё она те сделала? – спросил Билл Стрингер.

Винсента застали врасплох; он едва успел натянуть на лицо ту же маску Эдварда Робинсона.

– Не твое дело, – бросил он и прибавил шагу.

– Нет, погоди – постой, эй! – крикнул Уоррен Берг, нагоняя его. – Ну что было-то? Просто сделала тебе втык или что? Эй, Винни, постой.

От этого имени его передернуло. Сжав кулаки в карманах ветровки, он продолжал идти. С трудом сохраняя самообладание и спокойный голос, Винсент проговорил:

– Не твое дело, сказал же. Отвали.

Но мальчишки не отставали.

– Представляю, какую выволочку она тебе устроила, – продолжал Уоррен Берг. – Что она вообще сказала? Давай расскажи, Винни.

На сей раз он не смог вынести звука этого имени. Самообладание покинуло его, колени ослабли, и ноги сами собой перешли на вальяжную походку, удобную для беседы.

– А ничё она не сказала, – ответил он наконец, а потом, выдержав театральную паузу, добавил: – А чё говорить? Она как возьмет линейку…

–  Линейку? То есть она тебя – линейкой ? – Лица мальчишек приняли потрясенное выражение, полное одновременно недоверия и восхищения, и, пока он продолжал говорить, восхищение явно преобладало.

– Прям по костяшкам, – выдавил Винсент сквозь сжатые губы. – По пять раз на каждую руку. Говорит: «Сожми кулак. Положи на парту». А потом берет линейку и – бумс! бумс! бумс! Пять раз. Больно до чертиков.

Школьная дверь тихонько шепнула что-то в спину мисс Прайс. Застегивая двубортное пальто строгого покроя, она подняла взгляд – и не поверила своим глазам. Винсент Сабелла? Не может быть! Впереди по дорожке шел совершенно нормальный, довольный жизнью ребенок, в компании двоих приятелей, которые внимательно его слушали. Нет, так и есть. При виде этой картины учительница была готова рассмеяться от радости и облегчения. Значит, у него все наладится. Несмотря на благие намерения и отчаянное стремление что-то нащупать в потемках, предвидеть такого она не могла и уж точно ни за что не сумела бы сама добиться подобного результата. И тем не менее – вот оно, происходит у нее на глазах. Очередное доказательство ее неспособности понять детский образ мыслей.

Ускорив шаг и обогнав ребят, она обернулась и улыбнулась им на ходу.

– Доброй ночи, мальчики, – сказала она, таким образом одарив их чем-то вроде веселого благословения; а удивившись испугу на их лицах, заулыбалась еще шире и проговорила: – Господи, как холодает-то… У тебя очень красивая ветровка, Винсент, и, кажется, очень теплая. Я тебе завидую.

Наконец мальчишки сконфуженно ей кивнули; она еще раз пожелала им доброй ночи, отвернулась и пошла дальше своей дорогой, к автобусной остановке.

За спиной у нее воцарилось гробовое молчание. Потрясенно глядя ей вслед, Уоррен Берг и Билл Стрингер дождались, пока она не свернула за угол, и только после этого вновь обернулись к Винсенту Сабелле.

– Да конечно, линейкой! – проговорил Билл Стрингер. – Линейкой! Да прямо! – И с отвращением пихнул Винсента, так что тот отшатнулся и толкнул Уоррена Берга, а тот отпихнул его обратно.

– Господи, да ты вообще всегда врешь, что ли? А, Сабелла? Только и делаешь, что врешь!

Винсент, которого лишили равновесия, крепко сжимал кулаки в карманах ветровки, тщетно пытаясь восстановить утраченное достоинство.

– Думаете, мне есть дело, верите вы мне или нет? – бросил он, а потом, не зная, что еще сказать, повторил: – Думаете, мне есть дело, верите вы или нет?

Но он остался в полном одиночестве. Уоррен Берг и Билл Стрингер уже плелись через улицу, полные презрительного негодования.

– Все это враки – как про твоего папу, будто в него стрелял полицейский! – крикнул Билл Стрингер.

– Он даже про кино наврал, – напомнил Уоррен Берг; и вдруг наигранно расхохотался, приложил руки к губам, как рупор, и прокричал: – Эй, доктор Жуткий!

Получилось отличное прозвище, было в нем что-то достоверное, правдоподобное. Такое имечко вполне может прижиться: его быстро подхватят, а потом пристанет – уже не отвертишься. Подначивая друг друга, мальчишки стали дружно кричать:

– Как дела, доктор Жуткий?

– Что не бежишь домой следом за мисс Прайс? А, доктор Жуткий?

– Давай-давай, доктор Жуткий!

Винсент Сабелла продолжал идти, словно не замечая их, пока мальчишки не скрылись из виду. Затем он повернул назад и дошел до самой школы, проскользнул по краю игровой площадки и вернулся в тупик. Одна из стен все еще темнела влажными пятнами в тех местах, где он тер ее мокрой тряпкой, круговыми движениями.

Выбрав место посуше, Винсент вынул из кармана все тот же мелок и стал тщательно вырисовывать голову, в профиль, с длинными роскошными волосами, долго провозился с лицом, стирал его влажными пальцами и вновь рисовал, пока не получилось самое красивое лицо, какое ему до тех пор удавалось изобразить: изящный нос, слегка приоткрытые губы, глаз в опушке длинных ресниц, загнутых грациозно, словно птичье крыло. Тут Винсент помедлил, восхищаясь своим творением с серьезной торжественностью влюбленного; затем провел от губ линию, а на конце ее – большое облачко, как в комиксах. Внутри облачка он написал – так гневно, что мел крошился между пальцами, – все те же самые слова, что и раньше, во время обеденного перерыва. Потом снова вернулся к голове. Он пририсовал к ней длинную изящную шею, нежные покатые плечи – и наконец смелыми, решительными штрихами изобразил обнаженное женское тело: огромные груди с крепкими маленькими сосками, осиную талию, пуп в виде точки, широкие бедра и ляжки, пышущие жаром вокруг треугольника неистово вьющихся лобковых волос. Внизу он начертал название шедевра: «Мисс Прайс».

Мальчик немного постоял, любуясь своим творением и тяжело дыша, а потом отправился домой.