Онлайн чтение книги Цветы зла Flowers of Evil
КАРТИНЫ ПАРИЖА

О, если б мог и я, чтоб петь свои эклоги,

Спать ближе к небесам, как спали астрологи;

У колоколен жить, чтоб сердцем, полным снов,

Впивать торжественный трезвон колоколов;

Иль, подпершись рукой, с мансарды одинокой

Жизнь мастерской следить и слушать гул далекий,

И созерцать церквей и труб недвижный лес, —

Мечтать о вечности, взирая в глубь небес.

Как сладко сердцу там, в туманной пелене,

Ждать первую звезду и лампу на окне,

Следить, как черный дым плывет в простор клубами,

Как бледная луна чарует мир лучами.

Я жажду осени и лета и весны.

Когда ж придет зима спугнуть уныньем сны,

Задернув шторами скорее мрак холодный,

Я чудные дворцы создам мечтой свободной;

Увижу голубой, широкий кругозор,

Сады, фонтанов плач, причудливый узор

Бассейнов; резвых птиц услышу щебетанье

И нежных, жарких уст согласное слиянье…

Опять идиллию мне греза воскресит;

Пусть вьюга яростно в мое окно стучит,

Не подниму чела, охвачен сладкой страстью —

Опять вернуть к себе Весну своею властью,

Из сердца жаркого луч солнца источить

И ласку теплую мечты кругом разлить.

В предместье, где висит на окнах ставней ряд,

Прикрыв таинственно-заманчивый разврат,

Лишь солнце высыплет безжалостные стрелы

На крыши города, поля, на колос зрелый —

Бреду, свободу дав причудливым мечтам,

И рифмы стройные срываю здесь и там;

То, как скользящею ногой на мостовую,

Наткнувшись на слова, сложу строфу иную.

О свет питательный, ты гонишь прочь хлороз,

Ты рифмы пышные растишь, как купы роз,

Ты испарить спешишь тоску в просторы свода,

Наполнить головы и ульи соком меда;

Ты молодишь калек разбитых, без конца

Сердца их радуя, как девушек сердца;

Все нивы пышные тобой, о Солнце, зреют,

Твои лучи в сердцах бессмертных всходы греют.

Ты, Солнце, как поэт нисходишь в города,

Чтоб вещи низкие очистить навсегда;

Бесшумно ты себе везде найдешь дорогу —

К больнице сумрачной и к царскому чертогу!

Белая девушка с рыжей головкой,

Ты сквозь лохмотья лукавой уловкой

Всем обнажаешь свою нищету

                 И красоту.

Тело веснушками всюду покрыто,

Но для поэта с душою разбитой,

Полное всяких недугов, оно

                 Чары полно!

Носишь ты, блеск презирая мишурный,

Словно царица из сказки — котурны,

Два деревянных своих башмака,

                 Стройно-легка.

Если бы мог на тебе увидать я

Вместо лохмотьев — придворного платья

Складки, облекшие, словно струи,

                 Ножки твои;

Если бы там, где чулочек дырявый

Щеголей праздных сбирает оравы,

Золотом ножку украсил и сжал

                 Тонкий кинжал;

Если 6, узлам непослушны неровным,

Вдруг обнажившись пред взором греховным,

Полные груди блеснули хоть раз

                 Парою глаз;

Если б просить ты заставить умела

Всех, кто к тебе прикасается смело,

Прочь отгоняя бесстрашно вокруг

                 Шалость их рук:

Много жемчужин, камней драгоценных,

Много сонетов Бело [84] Бело Реми (1528–1577) — поэт круга Ронсара. совершенных

Стали б тебе предлагать без конца

                 Верных сердца;

Штат рифмачей с кипой новых творений

Стал бы тесниться у пышных ступеней,

Дерзко ловил бы их страстный зрачок

                 Твой башмачок;

Вкруг бы теснились пажи и сеньоры,

Много Ронсаров [85] Ронсар Пьер (1524–1585) — выдающийся поэт XVI в. вперяли бы взоры,

Жадно ища вдохновения, в твой

                 Пышный покой!

Чары б роскошного ложа таили

Больше горячих лобзаний, чем лилий,

И не один Валуа [86] Валуа — короли Франции из династии Валуа. в твою власть

                 Мог бы попасть!

Ныне ж ты нищенкой бродишь голодной,

Хлам собирая давно уж негодный,

На перекрестках, продрогшая вся,

                 Робко прося;

На безделушки в четыре сантима

Смотришь ты с завистью, шествуя мимо,

Но не могу я тебе, о прости!

                 Их поднести!

Что же? Пускай без иных украшений,

Без ароматов иных и камений

Тощая блещет твоя нагота,

                 О красота!

I

Я о тебе одной мечтаю, Андромаха [88] Андромаха — в греческой мифологии супруга героя Троянской войны Гектора (см. Вергилий. «Энеида». Песнь третья); героиня одноименной трагедии Расина.,

Бродя задумчиво по новой Карусель [89] Карусель — парижская площадь, расположенная неподалеку от Лувра.,

Где скудный ручеек, иссякший в груде праха,

Вновь оживил мечту, бесплодную досель.

О, лживый Симоис [90] Лживый Симоис (Симоэнт) — ручеек, напоминавший плененной Андромахе о реке, протекавшей у стен Трои., как зеркало живое

Ты прежде отражал в себе печаль вдовы.

Где старый мой Париж!.. Трудней забыть былое,

Чем внешность города пересоздать! Увы!..

Я созерцаю вновь кругом ряды бараков,

Обломки ветхие распавшихся колонн,

В воде зацветших луж ищу я тленья знаков,

Смотрю на старый хлам в витринах у окон.

Здесь прежде, помнится, зверинец был построен;

Здесь, помню, видел я среди холодной мглы,

Когда проснулся Труд, и воздух был спокоен,

Но пыли целый смерч взвивался от метлы,

Больного лебедя; он вырвался из клетки

И, тщетно лапами сухую пыль скребя

И по сухим буграм свой пух роняя редкий,

Искал, раскрывши клюв, иссохшего ручья.

В пыли давно уже пустого водоема

Купая трепет крыл, все сердце истомив

Мечтой об озере, он ждал дождя и грома,

Возникнув предо мной, как странно-вещий миф.

Как муж Овидия [91] Как муж Овидия… — Бодлер имеет в виду строки из «Метаморфоз» Овидия о человеке, которому создатель вещей даровал возможность «лицезреть небо и с поднятым челом к звездам обращаться» (Метаморфозы, I, 85–86)., в небесные просторы

Он поднял голову и шею, сколько мог,

И в небо слал свои бессильные укоры —

Но был небесный свод насмешлив, нем и строг.

II

Париж меняется — но неизменно горе;

Фасады новые, помосты и леса,

Предместья старые — все полно аллегорий

Для духа, что мечтам о прошлом отдался.

Воспоминания, вы тяжелей, чем скалы;

Близ Лувра грезится мне призрак дорогой,

Я вижу лебедя: безумный и усталый,

Он предан весь мечте, великий и смешной.

Я о тебе тогда мечтаю, Андромаха!

Супруга, Гектора предавшая, увы!

Склонясь над урною, где нет святого праха,

Ты на челе своем хранишь печаль вдовы;

— О негритянке той, чьи ноги тощи, босы:

Слабеет вздох в ее чахоточной груди,

И гордой Африки ей грезятся кокосы,

Но лишь туман встает стеною впереди;

— О всех, кто жар души растратил безвозвратно,

Кто захлебнуться рад, глотая слез поток,

Кто волчью грудь Тоски готов сосать развратно,

О всех, кто сир и гол, кто вянет, как цветок!

В лесу изгнания брожу, в тоске упорный,

И вас, забытые среди пустыни вод,

Вас, павших, пленников, как долгий зов валторны,

Воспоминание погибшее зовет.

О город, где плывут кишащих снов потоки,

Где сонмы призраков снуют при свете дня,

Где тайны страшные везде текут, как соки

Каналов городских, пугая и дразня!

Я шел в час утренний по улице унылой,

Вкруг удлинял туман фасадов высоту,

Как берега реки, возросшей с страшной силой;

Как украшение, приличное шуту,

Он грязно-желтой все закутал пеленою;

Я брел, в беседу сам с собою погружен,

Подобный павшему, усталому герою;

И громыхал вдали по мостовой фургон.

Вдруг вырос предо мной старик, смешно одетый

В лохмотья желтые, как в клочья облаков,

Простого нищего имея все приметы;

Горело бешенство в огне его зрачков;

Таким явился он неведомо откуда,

Со взором, режущим, как инея игла,

И борода его, как борода Иуды,

Внизу рапирою заострена была.

С ногами дряблыми прямым углом сходился

Его хребет; он был не сгорблен, а разбит;

На палку опершись, он мимо волочился,

Как зверь подшибленный или трехногий жид.

Он, спотыкаясь, брел неверными шагами

И, ковыляя, грязь и мокрый снег месил,

Ярясь на целый мир; казалось, сапогами

Он трупы сгнившие давил что было сил.

За ним — его двойник, с такой же желчью взгляда,

С такой же палкою и сломанной спиной:

Два странных призрака из общей бездны ада,

Как будто близнецы, явились предо мной.

Что за позорная и страшная атака?

Какой игрой Судьбы я схвачен был в тот миг?

Я до семи дочел душою, полной мрака:

Семь раз проследовал нахмуренный старик.

Ты улыбаешься над ужасом тревоги,

Тебя сочувствие и трепет не томит;

Но верь, все эти семь едва влачивших ноги,

Семь гнусных призраков являли вечный вид!

Упал бы замертво я, увидав восьмого,

Чей взор насмешливый и облик были б те ж!

Злой Феникс [93] Феникс — волшебная птица, возрождающаяся из пепла., канувший, чтоб вдруг возникнуть снова,

Я стал к тебе спиной, о дьявольский кортеж!

С душой, смятенною под властью раздвоенья,

Как жалкий пьяница, от страха чуть дыша,

Я поспешил домой; томили мозг виденья,

Нелепой тайною смущалася душа.

Мой потрясенный дух искал напрасно мели;

Его, шутя, увлек свирепый ураган,

Как ветхую ладью, кружа в пылу похмелий,

И бросил, изломав, в безбрежный океан.

I

В кривых извилинах старинных городов,

Где даже ужасы полны очарованья,

По воле рока я следить весь день готов

За вами, странные, но милые созданья!

Калеки жалкие с горбатою спиной,

Ужель, чудовища, вы женщинами были,

Звались Лаисами [94] Лаисы — Бодлер здесь употребляет имя двух греческих гетер в качестве нарицательного.? Так что ж, — под наготой

Живую душу вы и ныне сохранили…

Меж омнибусами, средь шума, темноты

Ползете вы, к груди, как мощи, прижимая

Сумы, где ребусы нашиты и цветы;

И ветер вас знобит, лохмотья продувая.

Как марионеток ряд, труси́те вы рысцой;

То зверем раненым вприпрыжку прочь бежите,

То сразу, нехотя танцуя, задрожите,

Как колокольчики под Дьявола рукой.

У вас глаза — бурав; сквозь мрак ночной, ненастный,

Как лужи с сонною водой, они блестят;

То — как глаза детей, божественно-прекрасны,

Где каждый легкий блеск чарует нежный взгляд.

Я знаю, — гробики старух бывают малы,

Как гробики детей. Смерть, сумрачный мудрец,

В том сходстве символ нам открыла небывалый,

Равно заманчивый для всех больных сердец.

Когда передо мной, бывало, тень больная

На людной улице Парижа проскользнет,

Я горько думаю, что колыбель иная

Бедняжку дряхлую на дне могилы ждет.

Тогда при виде их мой ум изобретает

Геометрически построенный расчет,

Как много гробовщик различных форм сменяет,

Пока все части гроб в одно не соберет.

Глаза, где слез ручьи колодези прорыли,

Где, словно в тигеле, застыв, блестит металл!..

Но тот, чью грудь одни несчастия вскормили,

Непобедимую в вас прелесть прочитал!

II

Весталка древнего Фраската [95] Фраскат (Фраскати) — игорный дом в Париже, где также проводились балы. Существовал до 1836 г. или жрица

Воздушной Талии, чье имя знал суфлер,

Ты, что среди похвал умела позабыться

И цветом Тиволи [96] Тиволи — популярный парк, место развлечений парижан в середине XIX в. считалась с давних пор!

Вы упивались все… Есть между вас иные,

Что, горе полюбив как самый сладкий мед,

Сказали, все презрев: «Пусть в небеса родные

На крыльях подвига нас Гипогриф снесет!»

Одна за родину любезную страдала;

Та мужем без вины истерзана была;

А та Мадонною, мечом пронзенной, стала…

Из ваших слез река составиться б могла!

III

Мне помнится одна из них… Она садилась

Поодаль на скамью в тот час, когда вдали

Все небо язвами багровыми светилось

И солнца красный диск склонялся до земли.

Вдали гремел оркестр — и волны звуков медных

Вкруг затопляли сад, а вечер золотой

В нас зажигал сердца под рокот труб победных

Какой-то смутною и гордою мечтой.

Еще не сгорбившись, с осанкой гордой, чинной

Она впивала гром торжественных литавр,

Далёко в забытьи вперяя взор орлиный,

С челом из мрамора, что мог венчать лишь лавр!

IV

Куда по хаосу столиц плететесь вы,

Грустя безропотно, страдалицы святые,

И те, чьи имена лелеял шум молвы,

И те, чью грудь давно разбили бури злые?

Но ваши дни прошли; забыты без следа,

Кто грацией пленял и был венчаем славой;

Вас оскорбить готов насмешник без стыда,

Мальчишки злые вас преследуют оравой!

С согбенною спиной плететесь вы, стыдясь;

Вам не шепнет никто теперь привет сердечный!

О вы, развалины, повергнутые в грязь,

Уже созревшие для жизни бесконечной!

С заботой нежною я издали люблю

За вами следовать, как спутник ваш случайный;

Я, как родной отец, ваш каждый шаг ловлю,

Я созерцаю вас, восторг впивая тайный!

Паденья первые мой воскрешает взор,

Погибших дней и блеск и тьму я вижу снова;

Душа полна лучей великого былого,

Переживая вновь страстей былых позор.

О души дряхлые, моей душе родные,

Шлю каждый вечер вам торжественный привет…

О Евы жалкие восьмидесяти лет!..

Над вами длань Творца и когти роковые!

Душа, смотри на них; они ужасны… Да!

Как манекен, смешны, сомнамбулы страшнее,

Но тем в безвестный мрак вонзаются сильнее

Зрачки, где луч небес померкнул навсегда;

Их очи смотрят вдаль, глава их ввысь поднята;

Они не клонятся над шаткой мостовой

Отягощенною раздумьем головой;

Безмолвие и мрак, как два ужасных брата,

Нигде не ведая начала и конца,

Зияют на пути безумного слепца;

Когда же заревет пред ними город шумный, —

Восторг мучительный и жгучий затая,

Несчастный, как слепцы, слепцам бросаю я:

«Что ищет в небесах, слепцы, ваш взор безумный?»

Ревела улица, гремя со всех сторон.

В глубоком трауре, стан тонкий изгибая,

Вдруг мимо женщина прошла, едва качая

Рукою пышною край платья и фестон,

С осанкой гордою, с ногами древних статуй…

Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках,

Как бурю грозную в багровых облаках,

Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый!

Блистанье молнии… и снова мрак ночной!

Взор Красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!

Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;

Быть может, никогда! и вот осталось тайной,

Куда исчезла ты в безмолвье темноты.

Тебя любил бы я — и это знала ты!

I

На грязных набережных, средь пыльных

Анатомических таблиц,

Средь книг, как мумии гробниц,

Истлевших в сумерках могильных,

Я зачарован был не раз

Одной печальною картиной:

В ней кисти грубой и старинной

Штрихи приковывали глаз;

Нездешним ужасом объятый,

Я видел там скелетов ряд:

Они над пашнею стоят,

Ногами упершись в лопаты.

II

Трудясь над пашнею иной,

Вы, жалкая добыча тленья,

Все так же полны напряженья

Своей ободранной спиной?

Как к тачке каторжние цепями,

Там пригвожденные давно,

Скажите мне, кому гумно

Вы устилаете снопами?

Возникнул ваш истлевший строй

Эмблемой ужаса пред нами;

Иль даже там, в могильной яме

Не тверд обещанный покой?

Иль даже царство смерти лжет,

Небытие — непостоянно,

И тот же жребий окаянный

И в самой вечности нас ждет,

И мы, над тяжкою лопатой

Согбенные, в стране иной

Окровавленною ногой

Придавим заступ свой проклятый?

Вот вечер пленительный, друг преступленья,

К нам крадется волчьей, коварной стопой;

Задернут небесный альков над толпой,

И в каждом, как в звере, горит исступленье.

О вечер, тебя с тайной радостью ждал,

Кто потные руки весь день натруждал,

Кто с тихим забвеньем склонится к покою,

Снедаемый жгучей, безумной тоскою,

Кто никнет над книгой с тяжелым челом,

Кто ищет постели, разбитый трудом!

Вот демоны, полные вечной заботы,

Проснулись, очнулись от тяжкой дремоты;

Несутся — и в крыши и в ставни стучат;

Ночные огни зажигает Разврат,

Колышет и гасит их ветер свирепый;

Вот двери свои раскрывают вертепы,

Живой муравейник, волнуясь, кишит

И путь проложить себе тайный спешит;

Копошится, бьется на улицах грязных,

Свиваясь, как клубы червей безобразных.

Чу — слышится кухонь шипенье вокруг;

Хрипящий со сцены доносится звук;

Притоны, что манят азартной игрою,

Заполнены жадной, развратной толпою;

Там моты, кокотки и воры сошлись

И дружно за промысел гнусный взялись;

Взломали рукою искусною воры

У кассы замки и дверные затворы;

Все прожито нынче, что взято вчера.

О сердце, забыться настала пора!

Оглохни же, слушая эти рыканья!

Но к ночи язвительней горечь страданья,

Больных сумрак ночи за горло берет,

Пасть в общую бездну пришел их черед;

Больницы наполнены звуками стона;

Напрасно… над чашкой душистой бульона

Не встретить вам ту, что душе дорога;

Вам чужды и сладость и свет очага!..

На креслах выцветших они сидят кругом,

Кокотки старые с поддельными бровями,

Лениво поводя насмешливым зрачком,

Бряцая длинными, блестящими серьгами;

К сукну зеленому приближен длинный ряд

Беззубых челюстей и ртов, подобных ранам;

Их руки адскою горячкою горят,

Трепещут на груди и тянутся к карманам;

С плафона грязного лучи обильно льет

Ряд люстр мерцающих, чудовищных кинкетов

На хмурое чело прославленных поэтов,

Сюда собравшихся пролить кровавый пот.

В ночных виденьях сна я был картиной черной,

Как ясновидящий, нежданно поражен;

На локоть опершись, в молчанье погружен,

Я сам сидел в углу бесчувственный, упорный,

И я завидовал, клянусь, толпе блудниц,

Что, страстью схвачена, безумно ликовала,

Погибшей красотой и честью торговала

И страшной радости не ведала границ.

Но ужаснулся я и, завистью пылая,

Смотрел, как свора их, впивая кровь свою,

Стремится к пропасти зияющей, желая

И муки предпочесть и ад — небытию!

С осанкой важною, как некогда живая,

С платком, перчатками, держа в руке букет,

Кокетка тощая, красоты укрывая,

Она развязностью своей прельщает свет.

Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала?

Одежды царственной волна со всех сторон

На ноги тощие торжественно ниспала,

На башмачке расцвел причудливый помпон.

Как трется ручеек о скалы похотливо,

Вокруг ее ключиц живая кисея

Шуршит и движется, от шуток злых стыдливо

Могильных прелестей приманки утая.

Глаза бездонные чернеют пустотою,

И череп зыблется на хрупких позвонках,

В гирлянды убранный искусною рукою;

О блеск ничтожества, пустой, нарядный прах!

Карикатурою тебя зовет за это

Непосвященный ум, что, плотью опьянен,

Не в силах оценить изящество скелета —

Но мой тончайший вкус тобой, скелет, пленен!

Ты здесь затем, чтоб вдруг ужасная гримаса

Смутила жизни пир? иль вновь живой скелет,

Лишь ты, как некогда, надеждам отдалася,

На шабаш повлекли желанья прежних лет?

Под тихий плач смычка, при ярком свеч дрожаньи

Ты хочешь отогнать насмешливый кошмар,

Потоком оргии залить свои страданья

И погасить в груди зажженный адом жар?

Неисчерпаемый колодезь заблуждений!

Пучина горестей без грани и без дна!

Сквозь сеть костей твоих и в вихре опьянений

Ненасытимая змея глазам видна!

Узнай же истину: нигде твое кокетство

Достойно оценить не сможет смертный взгляд;

Казнить насмешкою сердца — смешное средство,

И чары ужаса лишь сильных опьянят!

Ты пеной бешенства у всех омыла губы,

От бездны этих глаз мутится каждый взор,

Все тридцать два твои оскаленные зуба

Смеются над тобой, расчетливый танцор!

Меж тем, скажите, кто не обнимал скелета,

Кто не вкусил хоть раз могильного плода?

Что благовония, что роскошь туалета?

Душа брезгливая собою лишь горда.

О ты, безносая, смешная баядера [98] Баядера — танцовщица в индийском храме.!

Вмешайся в их толпу, шепни им свой совет.

«Искусству пудриться, друзья, ведь есть же мера,

Пропахли смертью вы, как мускусом скелет!

Вы, денди лысые, седые Антинои [99] Антиной — имя этого римского юноши, любимца императора Адриана, стало синонимом красоты.,

Вы, трупы сгнившие, с которых сходит лак!

Весь мир качается под пляшущей пятою,

То — пляска Смерти вас несет в безвестный мрак!

От Сены набережных и до знойных стран Гангеса [100] Гангес — Ганг.

Бегут стада людей, бросая в небо стон,

А там — небесная разодрана завеса:

Труба Архангела глядит, как мушкетон.

Под каждым климатом, у каждой грани мира

Над человеческой ничтожною толпой

Всегда глумится Смерть, как благовонья мира,

В безумие людей вливая хохот свой!»

Когда ты небрежно и плавно ступаешь

В ритм звуков, разбитых о низкий плафон,

И стан гармонический тихо склоняешь,

Твой взор бесконечной тоской углублен;

Облитое волнами мертвого газа,

Пленительно бледное это чело,

Где пламя вечернее зорю зажгло,

Как взоры портрета, два грустные глаза;

Я знаю, забытые грезы твои

Возносятся царственно башней зубчатой,

И спелое сердце, как персик помятый,

Уж просит и поздней и мудрой любви.

Ты — плод ароматный, роскошный, осенний,

Надгробная урна, просящая слез,

Далеких оазисов запах весенний,

Иль ложе — иль просто корзина для роз?

Есть грустные очи без тайн и чудес:

Их взгляды чаруют, как блеск драгоценный

Оправы без камня, вид раки священной,

Пустой, как безбрежные своды небес.

Но сердце, что правды жестокой страшится,

Пленяется призрачно-лживой мечтой,

И в шутку пустую готово влюбиться,

И жаждет склониться пред маской простой!

Средь шума города всегда передо мной

Наш домик беленький с уютной тишиной;

Разбитый алебастр Венеры и Помоны [101] Помона — богиня садов в Древнем Риме.,

Слегка укрывшийся в тень рощицы зеленой,

И солнце гордое, едва померкнет свет,

С небес глядящее на длинный наш обед,

Как любопытное, внимательное око;

В окне разбитый сноп дрожащего потока;

На чистом пологе, на скатерти лучей

Живые отблески, как отсветы свечей.

Служанка верная с душою благородной!

Ты под ковром травы вкушаешь сон холодный;

Наш долг — снести тебе хоть маленький букет.

Усопших ждет в земле так много горьких бед;

Когда вздохнет Октябрь, деревья обрывая

И между мраморов уныло завывая, —

О, как завидуют тогда живым они, —

Их ложу теплому и ласкам простыни!

Их мысли черные грызут, их сон тревожа;

Никто с усопшими не разделяет ложа;

Скелеты мерзлые, объедки червяков

Лишь чуют мокрый снег и шествие веков;

Не посетит никто их тихие могилы,

Никто не уберет решетки их унылой.

Когда поют дрова в камине фистулой,

На кресле в сумерках с их смутной, серой мглой

Я находил тебя, сидевшую спокойно;

То с миной важною, заботливо-пристойной

Ты появлялась вдруг в сторонке, на ковре

Ночами синими в холодном Декабре;

Как мать вставала ты с своей постели снежной,

Чтоб взрослое дитя согреть заботой нежной,

И из пустых очей роняла капли слез…

Что мог бы я сказать тогда на твой вопрос?

И осень позднюю и грязную весну

Я воспевать люблю: они влекут ко сну

Больную грудь и мозг какой-то тайной силой,

Окутав саваном туманов и могилой.

Поля безбрежные, осенних бурь игра,

Всю ночь хрипящие под ветром флюгера

Дороже мне весны; о вас мой дух мечтает,

Он крылья ворона во мраке распластает.

Осыпан инея холодной пеленой,

Пронизан сладостью напевов погребальных,

Он любит созерцать, исполнен грез печальных,

Царица бледная, бесцветный сумрак твой!

Иль в ночь безлунную тоску тревоги тайной

Забыть в объятиях любви, всегда случайной!

I

Пейзаж чудовищно-картинный

Мой дух сегодня взволновал;

Клянусь, взор смертный ни единый

Доныне он не чаровал!

Мой сон исполнен был видений,

Неописуемых чудес;

В нем мир изменчивых растений

По прихоти мечты исчез;

Художник, в гений свой влюбленный,

Я прихотливо сочетал

В одной картине монотонной

Лишь воду, мрамор и металл;

Дворцы, ступени и аркады

В нем вознеслись, как Вавилон,

В нем низвергались ниц каскады

На золото со всех сторон;

Как тяжкий занавес хрустальный,

Омыв широких стен металл,

В нем ослепительно-кристальный

Строй водопадов ниспадал.

Там, как аллеи, колоннады

Тянулись вкруг немых озер,

Куда гигантские наяды

Свой женственный вперяли взор.

И берег розово-зеленый,

И голубая скатерть вод

До грани мира отдаленной

Простерлись, уходя вперед!

Сковав невиданные скалы,

Там полог мертвых льдов сверкал,

Исполнен силы небывалой,

Как глубь магических зеркал;

Там Ганги с высоты надзвездной,

Безмолвно восхищая взор,

Излили над алмазной бездной

Сокровища своих амфор!

Я — зодчий сказочного мира —

Тот океан порабощал

И море в арки из сафира

Упорством воли возвращал.

Вокруг все искрилось, блистало,

Переливался черный цвет,

И льды оправою кристалла

Удвоили свой пышный свет.

В дали небес не загорались

Ни луч светила, ни звезда,

Но странным блеском озарялись

Чудовищные горы льда!

А надо всем, огнем экстаза

Сжигая дух смятенный мой,

Витало, внятно лишь для глаза,

Молчанье Вечности самой!

II

Когда же вновь я стал собою,

Открыв еще пылавший взор,

Я схвачен был забот гурьбою,

Я видел вкруг один позор.

Как звон суровый, погребальный,

Нежданно полдень прозвучал;

Над косным миром свод печальный

Бесцветный сумрак источал.

Уж во дворе казарм труба задребезжала,

Уж пламя фонарей от ветра задрожало.

Вот час, когда ползет больных видений рой

В подушках юношей отравленной мечтой;

Когда, как красный глаз, от лампы свет багровый

Пятно кровавое на день бросает новый,

Когда ослабший дух, с себя свергая плоть,

Как лампы — день, ее не может побороть;

И словно милый лик, где ветер свеял слезы,

В дрожащем воздухе плывут ночные грезы;

Вот час, когда нет сил творить, любить, лобзать.

Над крышами домов уж начал дым всползать;

Но проститутки спят, тяжелым сном обвиты,

Их веки сомкнуты, их губы чуть раскрыты;

Уж жены бедняков на пальцы стали дуть,

Влача к огню свою иссохнувшую грудь;

Вот час, когда среди и голода и стужи

Тоска родильницы еще острей и туже;

И если закричит, пронзив туман, петух,

Его напев, как вопль, залитый кровью, глух.

Туманов океан омыл дома столицы,

Наполнив вздохами холодный мрак больницы,

Где внятнее теперь последний горький стон;

Кутила чуть бредет, работой утомлен.

В наряде розовом и призрачно-зеленом

Заря над Сеною с ее безлюдным лоном

Скользит медлительно, будя Париж, — и вот

Он инструменты вновь заботливо берет.