Онлайн чтение книги Фрейя Семи Островов Freya of the Seven Isles
IV

Полагаю, мотивы, заслуживающие одобрения, являются достаточным оправданием почти любого поступка. Что может быть более похвальным в абстракции, чем решение девушки не тревожить «бедного папу» и её стремление во что бы то ни стало удержать своего избранника от опрометчивого поступка, который может поставить под угрозу их счастье? Нельзя представить себе ничего более неясного и осторожного. Следует также принять во внимание самоуверенный характер девушки и нежелание, свойственное всем женщинам, — я говорю о женщинах рассудительных, — поднимать шум вокруг подобных вопросов.

Как уже было сказано выше, Химскирк явился в бухту Нельсона спустя некоторое время после приезда Джеспера. При виде брига, стоящего на якоре перед самым бёнгало, он почувствовал сильное раздражение. Он не помчался на берег, едва якорь коснулся дна, как обычно делал Джеспер. Вместо этого он замешкался на шканцах, ворча себе под нос; затем сердитым голосом приказал спустить лодку. Существование Фрейи, приводившее Джеспера в состояние блаженного парения над землей, для Химскирка было поводом к тайным терзаниям и долгому мрачному раздумью.

Проплывая мимо брига, он грубо окликнул его и спросил, на борту ли капитан. Шульц, красивый и изящный в своём безукоризненно белом костюме, перегнулся через гакаборт, найдя этот вопрос забавным. Он юмористически посмотрел на лодку Химскирка и ответил с любезными интонациями своим прекрасным голосом:

— Капитан Эллен наверху в доме, сэр.

Но выражение его лица сразу изменилось, когда в ответ на это сообщение Химскирк свирепо зарычал:

— Чего вы, чёрт возьми, ухмыляетесь?

Шульц смотрел ему вслед: Химскирк высадился на берег и, вместо того чтобы идти к дому, пошёл по другой тропинке в глубь острова.

Терзаемый страстью голландец нашёл старика Нельсона (или Нильсена) у его сушилен, где тот наблюдал за сбором табака. Табак у него был великолепного качества, хотя сбор невелик. Старик наслаждался от всей души, но Химскирк скоро положил конец этому невинному развлечению. Он уселся рядом со стариком и, заведя разговор, который, как ему было известно, лучше всего достигал цели, быстро вогнал его в пот и довёл до состояния скрытого волнения. Это был ужасный разговор о «властях», а старик Нельсон старался защищаться. Если он и имел дело с английскими купцами, то только потому, что ему приходится как-нибудь распределять свою продукцию. Он говорил самым заискивающим тоном, и казалось — именно это и распалило Химскирка, который начал сопеть, и гнев его всё возрастал.

— А этот Эллен хуже их всех, — рычал он. — Ваш близкий друг, а? Вы привлекли сюда целую кучу этих англичан. Не следовало разрешать вам здесь селиться! Не следовало. Что он сейчас здесь делает?

Старик Нельсон (или Нильсен), сильно волнуясь, объявил, что Джеспер не принадлежит к числу его близких друзей. Он вовсе ему не друг. Он — Нельсон — купил у него три тонны рису для своих рабочих. Разве это доказательство дружбы? Наконец Химскирк выпалил то, что его грызло:

— Да! Продаёт три тонны рису и флиртует три дня с вашей дочерью. Я вам говорю, как друг, Нельсон: так не годится. Вас здесь только терпят.

Старик Нельсон был застигнут врасплох, но оправился довольно быстро. Не годится! Разумеется! Конечно, так не годится! Последний человек в мире! Но его дочь равнодушна к этому парню и слишком рассудительна, чтобы в кого-нибудь влюбиться. Он очень серьёзно старался внушить Химскирку свою собственную уверенность в полной безопасности. А лейтенант, бросая по сторонам недоверчивые взгляды, всё же склонен был ему верить.

— Много вы знаете, — проворчал он, однако.

— Но я знаю, — настаивал старик Нельсон с тем большим упорством, что хотел заглушить сомнения, возникшие в его собственном мозгу. — Моя собственная дочь! В моём собственном доме, и чтобы я ничего не знал! Да что вы! Славная была бы штука, лейтенант.

— Кажется, они недурно развлекаются, — хмуро заметил Химскирк. Вероятно, они и сейчас вместе, — прибавил он, ощущая острую боль, изменившую его насмешливую улыбку — таковой он считал её сам — в странную гримасу.

Измученный Нельсон замахал на него руками. В глубине души он был задет этой настойчивостью, а нелепость её даже начала его раздражать.

— Вздор! Вздор! Вот что я вам скажу, лейтенант: ступайте вы в дом и выпейте перед обедом каплю джину. Вызовите Фрейю. Я должен последить, чтобы последний табак был убран к ночи, но я скоро подойду.

Химскирк не остался нечувствительным к этому предложению. Оно отвечало его тайному желанию, но думал он не о спиртном. Старик Нельсон заботливо крикнул вслед удаляющейся широкой спине, чтобы он устраивался со всеми удобствами — на веранде стоит ящик с манильскими сигарами.

Старик Нельсон имел в виду западную веранду, ту, которая служила гостиной бёнгало и была снабжена жалюзи из индийского тростника самого лучшего качества. Восточная веранда — его собственное убежище, где он предавался тревожным размышлениям и раздуванию щёк, — была завешена плотными шторами из парусины. Северная веранда, собственно говоря, вовсе была не верандой — она больше походила на длинный балкон. Она не сообщалась с двумя другими верандами, и попасть на неё можно было только через коридор внутри дома. Такое расположение делало её самым подходящим местом для тихих девичьих размышлений, а также для бесед, как будто и бессмысленных, но, протекая между молодым человеком и девушкой, они наполняются глубоким, невыразимым смыслом.

Эта северная веранда была обвита ползучими растениями. Комната Фрейи выходила на неё, и девушка устроила здесь свой будуар с помощью нескольких тростниковых стульев и такого же дивана. На этом диване она и Джеспер сидели рядом так близко, как только возможно в этом несовершенном мире, где одно тело не может находиться одновременно в двух местах, а два тела не могут быть в одном месте в одно и то же время. Так просидели они целый день, и я не говорю, что их беседа была лишена смысла. К её любви примешивалось легкое, вполне понятное беспокойство, — как бы он в своём приподнятом настроении не разбился о какую-нибудь неудачу, — и Фрейя, конечно, говорила с ним очень рассудительно. Он, нервный и резкий вдали от неё, казался совершенно подчинённым ей благодаря великому чуду быть осязаемо любимым. Когда он родился, отец его был стар; рано потеряв свою мать, он совсем молодым был отправлен в море, чтобы не быть помехой, и в своей жизни мало видел нежности.

На этой уединённой, обвитой листвой веранде в этот вечерний час он наклонился и, овладев руками Фрейи, целовал их — то одну, то другую, а она улыбалась и смотрела вниз, на его опущенную голову, сочувственно и одобрительно. В этот самый момент Химскирк приблизился к дому с севера.

С этой стороны на страже стояла Антония. Но она сторожила не очень-то хорошо. Солнце садилось, — она знала, что её молодая хозяйка и капитан «Бонито» скоро должны расстаться. С цветком в волосах она бродила взад и вперёд по сумеречной роще и напевала вполголоса, как вдруг, на расстоянии фута от неё из-за дерева показался лейтенант. Как испуганная лань, она отскочила в сторону, но Химскирк, ясно поняв, что она тут делает, бросился к ней и, схватив её за локоть, своей толстой рукой зажал ей рот.

— Если ты вздумаешь поднять крик, я тебе шею сверну!

Это образное выражение в достаточной мере устрашило девушку. Химскирк ясно видел на веранде золотистую голову Фрейи и рядом, очень близко от неё, другую голову. Он потащил за собой окольным путём девушку, не пытавшуюся сопротивляться, и злобно толкнул её по направлению к группе бамбуковых хижин, где жили слуги.

Она очень походила на верную камеристку из итальянской комедии, но в данный момент, онемев от ужаса, стрелой понеслась от этого толстого, коротенького черноглазого человека с пальцами, сжимавшими, как тиски. Дрожа всем телом, страшно испуганная, но уже готовая смеяться, она издали видела, как он вошёл в дом с заднего хода.

Внутри бёнгало был разделён двумя коридорами, пересекающимися посредине. Дойдя до этого места, Химскирк слегка повернул голову налево и получил доказательство «развлечения», столь противоречащее уверениям старика Нельсона, что он пошатнулся и кровь бросилась ему в голову. Две белые фигуры, отчётливо выделяющиеся против света, стояли в позе, не вызывающей сомненья. Руки Фрейи обвились вокруг шеи Джеспера, а голова её прижималась к его щеке. Химскирк пошёл дальше, давясь проклятиями, внезапно подступившими к самому горлу. Очутившись на западной веранде, он, как слепой, наткнулся на один стул, а затем упал на другой, словно земля заколебалась у него под ногами. Он слишком долго потворствовал привычке считать мысленно Фрейю своей собственностью.

«Так вот как ты занимаешь своих гостей, — ты…» — думал он, до такой степени возмущённый, что даже не мог найти достаточно унизительного эпитета.

Фрейя пошевельнулась и откинула голову назад.

— Кто-то вошёл, — шепнула она.

Джеспер, прижимавший её к своей груди и смотревший вниз на её лицо, спокойно ответил:

— Твой отец.

Фрейя попробовала освободиться, но у неё решительно не хватило духу оттолкнуть его.

— Мне кажется, это Химскирк, — шепнула она ему.

Он, в тихом упоении погружаясь в её глаза, при звуке этого имени слабо улыбнулся.

— Этот осёл всегда сбрасывает мои буи в устье реки, — прошептал он. Ни с какой иной стороны он Химскирком не интересовался; но Фрейя задавала себе вопрос, видел ли их лейтенант…

— Пусти меня, дитя, — потребовала она шёпотом, не допускающим возражений.

Джеспер немедленно повиновался и, отступив назад, стал созерцать её лицо под другим углом.

— Я должна пойти посмотреть, — с беспокойством сказала она себе.

Она поспешно приказала ему подождать минутку после того, как она уйдет, а затем проскользнуть на заднюю веранду и там спокойно покурить, прежде чем снова появиться на глаза.

— Не оставайся поздно сегодня вечером, — был её последний совет перед тем, как уйти.

Легкими быстрыми шагами Фрейя вышла на западную веранду. На ходу она ухитрилась задернуть занавески в конце коридора, чтобы скрыть отступление Джеспера из будуара. Едва она появилась в дверях, как Химскирк вскочил, словно собираясь броситься на неё. Она остановилась, а он отвесил ей преувеличенно низкий поклон.

Это рассердило Фрейю.

— Ах, это вы, мистер Химскирк. Как поживаете?

Она говорила своим обычным тоном. Он не мог ясно разглядеть её лица в сумеречном свете глубокой веранды. Не доверяя своему голосу, он не решался заговорить: негодование, вызванное тем, что он видел, было слишком велико. А когда она спокойно прибавила: «Папа скоро должен вернуться» — он, молча, про себя, обозвал её ужасными именами, прежде чем смог пошевелить искривлёнными губами.

— Я уже видел вашего отца. Мы с ним побеседовали в сушильне. Он мне рассказал кое-что очень интересное. Да, очень…

Фрейя села. Она думала: «Он нас видел, сомненья быть не может». Ей не было стыдно. Она боялась только какого-нибудь глупого или неловкого осложнения. Но она не имела понятия, до какой степени Химскирк (мысленно) считал её особу своей собственностью. Она постаралась завязать разговор.

— Кажется, вы приехали сейчас из Палембанга?

— А? Что? Ах да! Я приехал из Палембанга. Ха-ха-ха! Вы знаете, что сказал ваш отец? Он боится, что вы здесь очень скучаете.

— И, кажется, вы собираетесь крейсировать в Молукке, — продолжала Фрейя, желавшая, по возможности, сообщить Джесперу кое-какие полезные сведения. В то же время она всегда радовалась, зная, что эти двое, уехав с островов, отделены друг от друга сотнями миль.

Глядя на смутно выделяющуюся в сумерках фигуру девушки, Химскирк сердито проворчал:

— Да. Молукка. Ваш отец думает, что здесь для вас слишком спокойно. А я вот что скажу вам, мисс Фрейя: нет такого спокойного места на земле, где бы женщина не сумела найти случай кого-нибудь одурачить.

«Я не должна допускать, чтобы он рассердил меня», — подумала она. В эту минуту тамильский мальчик, слуга Нельсона, принёс лампы. Она сейчас же обратилась к нему с многословными указаниями, куда поставить лампы, попросила принести поднос с джином и горькой настойкой и прислать в дом Антонию.

— Я вас оставлю на минуту, мистер Химскирк, — сказала она.

И она пошла в свою комнату переодеться в другое платье. Она очень торопилась, так как хотела вернуться на веранду раньше, чем встретятся её отец и лейтенант. Она полагалась на себя, надеясь, что ей удастся в этот вечер наладить отношения между ними двумя. Но Антония, всё ещё испуганная и настроенная истерически, показала синяк на руке, и Фрейя пришла в негодование.

— Он прыгнул на меня из кустарника, как тигр, — сказала девушка, нервно смеясь, глаза у неё были испуганные.

«Животное, — подумала Фрейя. — Значит, он намеревался за нами шпионить». Она была взбешена, но воспоминание о толстом голландце в белых брюках, широких в бедрах и узких у лодыжек, с чёрной головой быка, смотрящем на неё при свете ламп, было так отталкивающе комично, что она не удержалась от насмешливой гримасы. Затем её охватило беспокойство. Нелепости этих троих людей тревожили её: горячность Джеспера, опасения её отца, увлечение Химскирка. К первым двум она относилась с большой нежностью и твёрдо решила пустить в ход всю свою женскую дипломатичность. «Со всем этим, — сказала она себе, — будет покончено в самом непродолжительном времени».

На веранде Химскирк, развалившись на стуле, вытянув ноги и положив белую фуражку на живот, привёл себя в состояние дикого исступления, совершенно непонятного такой девушке, как Фрейя. Подбородок его покоился на груди, глаза тупо уставились на ботинки. Фрейя посмотрела на него из-за занавески. Он не шевелился. Он был смешон. Но эта абсолютная неподвижность производила впечатление. Она пошла назад по коридору к восточной веранде, где Джеспер спокойно сидел в потёмках, исполняя, как пай-мальчик, то, что ему было приказано.

— Псст, — тихонько свистнула она. В одну секунду он очутился подле неё.

— Да. В чём дело? — прошептал он.

— Там этот таракан, — с замешательством шепнула она. Находясь под впечатлением зловещей неподвижности Химскирка, она почти готова была сказать Джесперу, что тот их видел. Но она отнюдь не была уверена, что Химскирк сообщит её отцу… во всяком случае, не сегодня. Она быстро приняла решение: ради безопасности следует как можно скорее спровадить Джеспера.

— Что он делает? — спокойно вполголоса спросил Джеспер.

— Ничего! Ничего. Он сидит там ужасно сердитый. Но ты знаешь, как он всегда расстраивает папу.

— Твой отец очень неразумен, — категорически заявил Джеспер.

— Не знаю, — нерешительно сказала она. Страх старика Нельсона перед властями отразился на девушке, так как ей приходилось ежедневно с ним считаться. — Не знаю. Папа боится, как бы ему не пришлось нищенствовать, как он выражается, на старости лет. Слушай, дитя, лучше ты уезжай завтра пораньше…

Джеспер надеялся провести ещё один день с Фрейей, — спокойный, счастливый день, сидеть рядом с девушкой и смотреть на свой бриг в предвкушении блаженного будущего. Его молчание красноречиво свидетельствовало о разочаровании, и Фрейя понимала его прекрасно. Она тоже была разочарована. Но ей полагалось быть рассудительной.

— У нас не будет ни одной спокойной минуты, пока этот таракан бродит вокруг дома, — торопливо доказывала она. — Какой смысл тебе оставаться? А он не уедет, пока бриг здесь. Ты же знаешь, что он не уедет.

— На него следовало бы донести за бродяжничество, — прошептал Джеспер с досадливым смешком.

— Ты должен сняться с якоря на рассвете, — чуть слышно приказала Фрейя.

Он удержал её по методу возлюбленных. Она укоряла его, но не сопротивлялась: ей тяжело было его отталкивать. Обнимая её, он шептал ей на ухо:

— В следующий раз, когда мы встретимся, я буду держать тебя вот так — там, на борту. Ты и я, на бриге… весь мир, вся жизнь… — А потом он вспылил: — Удивляюсь, как я могу ждать! Я чувствую, что должен увезти тебя сейчас, сию минуту. Я мог бы убежать, неся тебя на руках, вниз по тропинке… не оступаясь… не касаясь земли…

Она не шевелилась. Она прислушивалась к страсти, дрожавшей в его голосе. Она говорила себе, что если она чуть слышно скажет «да», шёпотом даст согласие, он это сделает. Он способен был это сделать — не касаясь земли. Она закрыла глаза и улыбнулась в темноте, с приятным головокружением отдаваясь на миг обнимавшим её рукам. Но раньше чем он успел поддаться искушению и крепче сжать её в объятии, она выскользнула из его рук и отступила на шаг назад, вполне владея собой.

Такой была стойкая Фрейя. Она была растрогана глубоким вздохом, вырвавшимся у Джеспера, который не пошевельнулся.

— Ты безумный ребёнок, — с дрожью в голосе сказала она. Потом сразу переменила тон: — Никто не может меня унести. Даже ты. Я не из тех девушек, которых уносят. — Его белая фигура как будто съежилась перед силой этого утверждения, и она смягчилась: — Разве не довольно с тебя сознания, что ты… что ты меня увлёк? — прибавила она ласково.

Он прошептал нежные слова, а она продолжала:

— Я тебе обещала… я сказала, что приду… и я приду по своей собственной свободной воле. Ты будешь ждать меня на борту. Я поднимусь на борт одна, подойду к тебе и скажу: «Я здесь, дитя!» А потом… а потом пусть меня унесут. Но не человек унесет меня, а бриг, твой бриг… наш бриг. Я люблю его!

Она услышала нечленораздельный звук, похожий на стон, исторгнутый восторгом или болью, и ускользнула с веранды. Там, на другой веранде, сидел другой человек, — этот мрачный, зловещий голландец, который мог натравить её отца на Джеспера, довести их до ссоры, оскорблений, а быть может, и драки. Какое ужасное положение! Но даже оставляя в стороне эту страшную возможность, она содрогалась при мысли, что ей придется прожить ещё три месяца с расстроенным, измученным, сердитым, нелепым человеком. А когда настанет день, тот день и час, — что сделает она, если отец попытается силой её задержать? В конце концов ведь это было возможно. В состоянии ли она будет бороться с ним? Но чего она боялась вполне реально — это сетований и жалоб. Сможет ли она им противостоять? Какое это будет уродливое, возмутительное, нелепое положение!

«Но это не случится. Он ничего не скажет», — думала она, поспешно выходя на западную веранду. Видя, что Химскирк не пошевельнулся, она села на стул у двери и стала смотреть на него. Оскорблённый лейтенант не изменил своей позы, только фуражка упала с его живота и лежала на полу. Его густые чёрные брови были сдвинуты, он искоса поглядывал на неё уголком глаза. И эти косые взгляды, крючковатый нос и вся его громоздкая, неуклюжая фигура, развалившаяся на стуле, показались Фрейе до того комическими, что, несмотря на всё своё беспокойство, она невольно улыбнулась. Она сделала всё возможное, чтобы придать этой улыбке оттенок примирительной. Ей не хотелось зря раздражать Химскирка.

А лейтенант, заметив эту улыбку, смягчился. Ему никогда не приходило в голову, что его внешность флотского офицера в мундире могла показаться смешной девушке без всякого положения — дочери старика Нельсона. Воспоминание о её руках, обвившихся вокруг шеи Джеспера, всё ещё раздражало и возбуждало его. «Плутовка! — думал он. — Улыбаешься, а? Так вот как ты развлекаешься! Ловко одурачила своего отца, а? Ну, хорошо, посмотрим…» — Он не изменил своей позы, но на его сжатых губах появилась улыбка, мрачная, не предвещающая добра, а глаза снова обратились к созерцанию ботинок.

Фрейю бросило в жар от негодования. Она сидела ослепительно красивая при свете ламп, положив на колени свои сильные изящные руки…

«Отвратительное существо», — думала она. Внезапно её лицо вспыхнуло от гнева.

— Вы до смерти напугали мою горничную, — громко сказала она. — Что это на вас нашло?

Он так погрузился в мысли о ней, что звук её голоса, произнесшего эти неожиданные слова, заставил его вздрогнуть. Он поднял голову с таким недоумевающим видом, что Фрейя нетерпеливо продолжала:

— Я говорю об Антонии. Вы ушибли ей руку. Для чего вы это сделали?

— Вы хотите со мной ссориться? — хрипло спросил он с удивлением. Он моргал, как сова. Он был смешон. Фрейя, как все женщины, остро улавливала в наружности всё смешное.

— Пожалуй, нет, — не думаю, чтобы я хотела ссориться.

Она не могла удержаться. Она рассмеялась звонким нервным смехом, к которому неожиданно присоединился грубый смех Химскирка:

— Ха-ха-ха!

В коридоре послышались голоса и шаги, и на веранду вышел Джеспер со стариком Нельсоном. Старик одобрительно посмотрел на свою дочь; он любил, чтобы у лейтенанта поддерживали хорошее настроение. И он тоже стал хохотать за компанию.

— Теперь, лейтенант, пообедаем, — сказал он, весело потирая руки.

Джеспер подошел к перилам. Небо было усыпано звёздами, и в синей бархатной ночи бухта — там, внизу, — затянулась густой чернотой, в которой красноватым светом мерцали, словно подвешенные искры, огни брига и канонерки.

«В следующий раз, когда там, внизу, замерцают эти огни, я буду ждать её на шканцах. Она придёт и скажет: „Я здесь“», — думал Джеспер, и сердце его расширялось в груди от наплыва счастья, и крик едва не сорвался с уст.

Ветра не было. Внизу ни один лист не шелестел, и даже море казалось тихой молчаливой тенью. Далеко в безоблачном небе бледная молния, зарница тропиков, трепетно загорелась среди низких звёзд короткими, слабыми, загадочно последовательными вспышками, похожими на непонятные сигналы с какой-то далекой планеты.

Обед прошёл мирно. Фрейя сидела против своего отца, спокойная, но бледная. Химскирк умышленно разговаривал только со стариком Нельсоном. Джеспер вёл себя примерно. Он не давал воли глазам, греясь в ощущении близости Фрейи, как люди греются под лучами солнца, не глядя на небо. Вскоре после обеда, помня полученные им инструкции, он объявил, что ему пора возвращаться на борт своего корабля.

Химскирк не поднял головы. Удобно расположившись в качалке и попыхивая манильской сигарой, он имел такой вид, словно мрачно готовился к какому-то отвратительному взрыву. Так по крайней мере казалось Фрейе. Старик Нельсон сейчас же сказал:

— Я пройдусь с вами к морю.

Он завёл профессиональный разговор об опасностях новогвинейского берега и хотел поделиться с Джеспером воспоминаниями о своём пребывании «в тех краях». Джеспер был таким хорошим слушателем! Фрейя собралась было идти с ними, но её отец нахмурился, покачал головой и многозначительно кивнул в сторону неподвижного Химскирка. Тот сидел с полузакрытыми глазами и, выпятив губы, выпускал кольца дыма. Нельзя оставлять лейтенанта одного. Пожалуй, ещё обидится.

Фрейя повиновалась этим знакам.

«Быть может, будет лучше, если я останусь», — подумала она. Женщины обычно не склонны критиковать своё поведение, а ещё того менее склонны его осуждать. Мужчины, с их нелепыми чисто мужскими странностями, большей частью бывают ответственны за женское поведение. Но, глядя на Химскирка, Фрейя чувствовала сожаление и даже раскаяние. Его толстое туловище, развалившееся на стуле, казалось, было переполнено пищей, хотя в действительности он ел мало. Зато он очень много выпил. Мясистые мочки его больших ушей с глубоко загнутыми краями были малинового цвета. Они ярко пламенели по соседству с плоскими жёлтыми щеками. Долгое время он не поднимал своих тяжёлых коричневых век. Унизительно было находиться во власти такого существа, и Фрейя, — а в конце концов она всегда была честна с собой — с сожалением подумала: «Ах, если б я была откровенна с папой с самого начала! Но тогда какую невозможную жизнь он мне устроил бы». Да. Мужчины были нелепы во многих отношениях: любящие, как Джеспер, непрактичные, как её отец, отвратительные, как это уродливое существо, отдыхающее на стуле. Можно ли с ним договориться? Быть может, нет необходимости? «Ох, не могу я с ним говорить», — подумала она.

А когда Химскирк, всё ещё не глядя на неё, начал решительно раздавливать свою недокуренную манильскую сигару на кофейном подносе, она встревожилась, скользнула к роялю, поспешно его открыла и ударила по клавишам, прежде чем уселась.

В одну секунду веранда и весь деревянный бёнгало, возведённый на сваях, наполнились оглушительным шумом. Но сквозь шум она слышала, чувствовала на полу тяжёлые, нетвёрдые шаги лейтенанта, ходившего за её спиной. Он не был по-настоящему пьян, но опьянение было всё же достаточно для того, чтобы мысли, мелькавшие в его возбуждённом мозгу, показались ему вполне резонными и даже остроумными, — очаровательно, безоговорочно остроумными. Фрейя, чувствуя, что он остановился за её спиной, продолжала играть, не поворачивая головы. Она с воодушевлением, с блеском играла какую-то бурную музыкальную пьесу, но когда раздался его голос, похолодела с ног до головы. На неё подействовал голос — не слова. Наглая фамильярность тона испугала её до такой степени, что сначала она не могла разобрать ни слова. И говорил он хрипло.

— Я подозревал… Конечно, кое-что я подозревал о ваших делишках. Я не ребёнок. Но подозревать или видеть своими глазами… понимаете, видеть… это огромная разница. Такие вещи… Поймите! Ведь человек не из камня сделан. А если мужчина томится по девушке так, как я по вас томился, мисс Фрейя… и во сне и наяву, тогда конечно… Но я — светский человек. Здесь вам должно быть скучно… послушайте, не прекратите ли вы эту проклятую игру?..

Она расслышала только эту последнюю фразу. Она отрицательно покачала головой и в отчаянии нажала педаль, но ей не удавалось звуками рояля заглушить его громкий голос.

— Я удивлён только, что вы выбрали… Английский торговый шкипер, простой парень. Жалкая чернь, наводнившая эти острова. У меня была бы короткая расправа с такой дрянью! А ведь у вас здесь есть добрый друг, джентльмен, готовый молиться на вас у ваших ног… ваших красивых ног… офицер, человек из хорошей семьи… Странно, не так ли? Но что тут такого! Ведь вы достаточно хороши и для принца.

Фрейя не поворачивала головы. Её лицо окаменело от ужаса и негодования. Эта сцена выходила за пределы того, что она считала возможным. Вскочить и убежать… но это было не в её характере. Вдобавок ей казалось, что случится что-то ужасное, если она пошевелится. Скоро вернётся её отец, и тогда тот должен будет уйти. Лучше всего не обращать внимания… не обращать внимания. Она продолжала играть громко и отчётливо, словно была одна, словно Химскирка не существует. Это рассердило его.

— Послушайте! Вы можете обманывать своего отца, — гневно крикнул он, но меня вам не одурачить! Прекратите этот адский шум… Фрейя… Эй, вы! Скандинавская богиня любви! Остановитесь! Вы слышите? Да, вы — богиня любви. Но языческие боги — это только замаскированные черти, и вы — такая же… скрытый чертёнок. Перестаньте играть, говорю вам, или я подниму вас с этого табурета!

Стоя за её спиной, он пожирал её глазами, — с золотой короны её неподвижно застывшей головы до каблуков её ботинок, — охватывал взглядом её красивые плечи, линии стройной фигуры, слегка раскачивающейся перед клавиатурой. На ней было светлое платье с короткими рукавами, обшитыми кружевом у локтей. Атласная лента стягивала её талию. Охваченный неудержимой, безрассудной надеждой, он стиснул обеими руками эту талию… и тогда раздражающая музыка наконец оборвалась. Но как ни быстро отскочила она, чтобы избавиться от этого прикосновения (круглый табурет с грохотом полетел), губы Химскирка, нацелившиеся на её шею, влепили жадный громкий поцелуй чуть пониже её уха. Некоторое время царило глубокое молчание. Затем он неловко засмеялся.

Он был отчасти сбит с толку её бледным неподвижным лицом, её большими светлыми фиолетовыми глазами, остановившимися на нём. Она не произнесла ни слова. Она стояла против него, опираясь вытянутой рукой об угол рояля. Другая рука с машинальной настойчивостью терла то место, которого коснулись его губы.

— В чём дело? — обиженно сказал он. — Испугал вас? Послушайте: нам с вами не нужно этой ерунды. Ведь вы же не хотите сказать, что вас так испугал один поцелуй… Мне лучше знать… Я не намерен остаться ни с чем.

Он с таким напряжением смотрел в её лицо, что уже не мог видеть его ясно. Всё вокруг него затянулось, дымкой. Он забыл о перевёрнутом табурете, ударился о него ногой, и, слегка наклонившись, начал вкрадчивым голосом:

— Право же, со мной можно недурно позабавиться. Попробуйте для начала несколько поцелуев…

Больше он не сказал ни слова, потому что голова его испытала ужасное сотрясение, сопровождаемое оглушительным звуком. Фрейя с такой силой размахнулась своей круглой крепкой рукой, что от прикосновения её открытой ладони к его плоской щеке он повернулся полукругом. Испустив слабый хриплый крик, лейтенант схватился обеими руками за левую щёку, внезапно принявшую тёмный, кирпично-красный оттенок. Фрейя выпрямилась, её фиолетовые глаза потемнели, ладонь ещё зудела от удара, сдержанная решительная улыбка открыла блестящие белые зубы. Внизу, на тропинке, раздались тяжелые быстрые шаги её отца. Воинственное выражение исчезло с лица Фрейи, уступив место искреннему огорчению. Ей было жаль отца. Она быстро наклонилась и подняла табурет, словно хотела замести следы… Но что толку? Она заняла прежнее место, легко опустив руку на рояль, прежде чем старик Нельсон поднялся по лестнице.

Бедный отец! Как он будет потрясён! Как рассержен! А потом сколько будет страхов, какое горе! Почему она не была откровенной с ним с самого начала? Его круглые, наивные, изумлённые глаза заставили её сжаться. Но он не смотрел на неё. Его взгляд был устремлён на Химскирка, который, стоя к нему спиной и всё ещё держась руками за щёку, сквозь зубы шипел проклятия, мрачно глядя на неё (она видела его в профиль) уголком чёрного злого глаза.

— Что случилось? — спросил старик Нельсон в полном недоумении.

Она не ответила ему. Она думала о Джеспере, стоявшем на палубе брига и глядевшем на освещённый бёнгало, — и ей было страшно. Счастье, что хоть один из них был на борту. Она желала только одного — чтобы он был за сотни миль. И всё же она не была уверена, что действительно этого хочет.

Если бы таинственная сила побудила Джеспера появиться в этот момент на веранде, она развеяла бы по ветру своё упорство, свою решимость, своё самообладание и бросилась бы в его объятия.

— Что такоё? Что такоё? — настаивал ничего не подозревающий Нельсон, начиная волноваться. — Только сию минуту ты играла какую-то пьесу, и…

Фрейя была не в силах говорить, предчувствуя то, что должно произойти, — чёрный, злой сверкающий глаз её загипнотизировал. Она только слегка кивнула головой в сторону лейтенанта, словно хотела сказать: «Вот, посмотри на него!»

— Ну да! — воскликнул старик Нельсон. — Вижу. Что такое…

Между тем он осторожно приблизился к Химскирку.

Тот, стоя на одном месте, топал ногами и испускал бессвязные проклятия. Позорный удар, разрушенные планы, комизм неизбежного скандала и невозможность отомстить — бесили его до такой степени, что он готов был буквально взвыть от ярости.

— О-о-о! — вопил он, тяжело шагая по веранде, словно хотел продавить ногой пол.

— А что с его лицом? — спросил ошеломлённый старик Нельсон. Внезапно истина открылась — осенила его наивную голову. — Боже мой! — воскликнул он, поняв, в чем дело. — Живей неси бренди, Фрейя… Так вы этим страдаете, лейтенант? Ужасно, а? Знаю, знаю! Сам, бывало, на стенку лез… И маленькую бутылочку с опием из ящика с лекарствами, Фрейя. Хорошенько поищи… Разве ты не видишь, что у него болит зуб?

И действительно, какое иное объяснение могло прийти на ум простодушному старику Нельсону, видевшему, как лейтенант держится обеими руками за щёку, бросает дикие взгляды, топает ногами и мрачно раскачивается всем телом? Фрейя не шелохнулась. Она наблюдала за Химскирком, украдкой поглядывавшим на неё злобно и вопросительно. «Ага, ты хотел бы выпутаться!» — сказала она себе. Она смело смотрела на него, обдумывая, как поступить. Но соблазн покончить с этим без дальнейших треволнений одержал над ней верх. Она едва заметно кивнула в знак согласия и выскользнула с веранды.

— Живей бренди! — крикнул старик Нельсон, когда она скрылась в коридоре.

Химскирк облегчил свои чувства внезапным взрывом проклятий вслед девушке на голландском и английском языках. Он бесновался в полное своё удовольствие, бегая по веранде и отбрасывая стулья со своего пути; а Нельсон (или Нильсен), искренно сочувствуя ему при виде этих мучительных страданий, суетился, как старая курица, вокруг своего дорогого (и грозного) лейтенанта.

— Боже мой! Боже мой! Так плохо? Мне-то это хорошо известно. Я, бывало, пугал свою бедную жену. И часто это с вами случается, лейтенант?

Наткнувшийся на него Химскирк с коротким полубезумным смехом отпихнул его плечом. Хозяин пошатнулся, но принял это добродушно: человек вне себя от мучительной зубной боли, конечно, он не вполне вменяем.

— Пойдемте в мою комнату, лейтенант, — настойчиво просил он. — Прилягте на мою кровать. Мы в одну минуту найдём для вас какое-нибудь успокоительное лекарство.

Он схватил под руку бедного страдальца и нежно подтащил его к самой кровати, на которую Химскирк в приступе ярости бросился с такой силой, что отскочил от матраца на целый фут.

— Бог ты мой! — воскликнул перепуганный Нельсон и тотчас побежал поторопить с бренди и опием, очень рассерженный тем, что для облегчения страданий драгоценного гостя было проявлено так мало рвения. В конце концов он сам достал эти снадобья.

Полчаса спустя, проходя по коридору, он с удивлением услышал слабые прерывающиеся звуки загадочного происхождения, — нечто среднее между смехом и рыданиями. Он нахмурился; затем направился к комнате своей дочери и постучал в дверь.

Фрейя приоткрыла дверь. Её чудные белокурые волосы обрамляли бледное лицо и волнами спускались вниз по тёмно-синему халату.

В комнате был полумрак. Антония, съежившись в углу, раскачивалась взад и вперёд, испуская слабые стоны. Старик Нельсон плохо разбирался в различных видах женского смеха, но всё же он был уверен, что тут смеялись.

— Какая бесчувственность, какая бесчувственность! — сказал он с большим неудовольствием. — Ну что смешного в человеке, который мучится от боли? Я думал, что женщина… молодая девушка…

— Он был такой смешной, — прошептала Фрейя. Глаза у неё странно блестели в полумраке коридора. — А потом, ты знаешь, он мне не нравится, — нерешительно прибавила она.

— Смешной? — повторил старик Нельсон, изумлённый этим проявлением бесчувственности у столь молодой особы. — Он тебе не нравится? И ты хочешь сказать — потому только, что он тебе не нравится… Да ведь это попросту жестоко! Разве ты не знаешь, что это — самая ужасная боль, какая только есть на свете? Например, известно, что собаки от неё бесились…

— Уж он-то действительно совсем взбесился, — с трудом выговорила Фрейя, как будто боролась с каким-то скрытым чувством.

Но отец её уже оседлал своего конька.

— И ты знаешь, каков он. Он всё подмечает. Он такой парень, что может обидеться из-за любого пустяка… настоящий голландец… а я хочу поддерживать с ним дружеские отношения. Дело обстоит так, моя девочка: если этот наш раджа выкинет какую-нибудь нелепую штуку, — а ты знаешь, какой он упрямый, беспокойный парень, — и властям придёт в голову, что я на него плохо влияю, у тебя не будет крыши над головой…

Она не очень уверенным тоном воскликнула:

— Какой вздор, отец! — и обнаружила, что он рассержен — рассержен до такой степени, что… прибег к иронии; да, старик Нельсон (или Нильсен) и ирония! Правда, только намёк на неё…

— О, конечно, если у тебя имеются собственные средства… дом, плантация, о которой я ничего не знаю… — но он не мог выдержать в этом тоне. — Говорю тебе, они меня выпроводят отсюда, — внушительно прошептал он, — и, конечно, без всякой компенсации. Я знаю этих голландцев. А лейтенант как раз такой парень, чтобы поднять бучу. У него есть доступ к влиятельным лицам. И я не хочу его оскорблять… никоим образом… ни под каким видом… Что ты сказала?

Это было только нечленораздельное восклицание. Если когда-нибудь она и склонялась к тому, чтобы рассказать ему обо всём, то сейчас совершенно отказалась от этого намерения. Это было невозможно — из уважения к его достоинству и ради спокойствия его слабого духа.

— Он и мне не очень нравится, — со вздохом признался вполголоса старик Нельсон. — Сейчас ему легче, — продолжал он, помолчав. — Я ему уступил на ночь свою кровать. Я буду спать на моей веранде, в гамаке. Да, не могу сказать, чтобы он мне нравился, но смеяться над человеком, потому что он с ума сходит от боли, — это уже слишком. Ты меня удивила, Фрейя. У него щека покраснела.

Её плечи конвульсивно тряслись под его руками. Он поцеловал её на ночь, коснувшись её лба своими растрёпанными жёсткими усами. Она закрыла дверь и, только отойдя на середину комнаты, дала волю усталому смеху. Но это был невесёлый смех.

— Покраснела! Немножко покраснела! — повторяла она про себя. — Надеюсь, что так. Немножко.

Её ресницы были мокры. Антония, в своём углу, стонала и хихикала, и невозможно было сказать, когда она стонет и когда смеётся.

Госпожа и служанка — обе были настроены несколько истерично: Фрейя, влетев в свою комнату, застала там Антонию и рассказала ей всё.

— Я отомстила за тебя, моя девочка! — воскликнула она.

А потом они, смеясь, поплакали и, плача, посмеялись, прерывая себя увещеваниями: «Шш… не так громко! Тише!» — с одной стороны, и восклицаниями: «Я так боюсь… Он злой человек» — с другой.

Антония очень боялась Химскирка, боялась из-за его вида: его глаз и бровей, его рта, носа, всей фигуры. Более разумного объяснения быть не могло. И она считала его злым человеком, ибо, на её взгляд, он выглядел злым. Такое основание — очень здраво. В полумраке комнаты, освещённой одним ночником у изголовья кровати Фрейи, камеристка выползла из своего угла и съёжилась у ног госпожи, умоляя шёпотом:

— Здесь бриг. Капитан Эллен. Давайте убежим сейчас же… о, давайте убежим! Я так боюсь! Бежим! Бежим!

«Я? Бежать! — подумала Фрейя, не глядя на перепуганную девушку. Никогда».

Обе они — и решительная госпожа под сеткой от москитов и испуганная служанка, свернувшаяся клубочком на циновке около кровати, — плохо спали в ту ночь.

А лейтенант Химскирк совсем не сомкнул глаз. Он лежал на спине, мстительно впиваясь в темноту. Дразнящие образы и унизительные воспоминания возникали в его мозгу, не давая заснуть, распаляя его гнев. Недурная история, если она станет известной. Но нельзя допустить, чтобы её предали огласке. Придётся молча проглотить оскорбление. Недурное положение. Девчонка одурачила его, завлекла, ударила по физиономии… быть может, и отец одурачил его. Нет, Нильсен — ещё одна жертва этой бесстыдной девки, наглой кокетки, этой хитрой, смеющейся, целующей, лгущей…

«Нет, он обманул меня не намеренно, — думал измученный лейтенант. — Но всё же мне бы хотелось ему отплатить, хотя бы за то, что он такой идиот… Ну что же… быть может, когда-нибудь…»

Пока что он принял твёрдое решение: он пораньше улизнет из дому. Он думал, что не сможет встретиться лицом к лицу с девушкой и не сойти с ума от бешенства.

— Проклятье! Десять тысяч чертей! Я задохнусь здесь до утра! — бормотал он про себя, лежа, вытянувшись на спине, в постели старика Нельсона и ловя ртом воздух.

Он поднялся на рассвете и осторожно приоткрыл дверь. Слабые звуки в коридоре встревожили его; спрятавшись за дверью, он увидел Фрейю, выходившую из своей комнаты. Это неожиданное зрелище совершенно лишило его сил; он не мог отойти от щели двери. Щель была совсем узкая, но отсюда виден был конец веранды. Фрейя поспешно направилась туда, чтобы увидеть бриг, огибающий мыс. На ней был тёмный халат; ноги были босы — она заснула только под утро и, проснувшись, стрелой бросилась на веранду, боясь опоздать. Химскирк никогда её не видел вот такой, как сейчас — с гладко зачёсанными назад волосами и тяжёлой белокурой косой, спускающейся по спине, и вся она дышала юностью, стремительностью и силой. Сначала он был изумлён, а потом заскрежетал зубами. Он решительно не мог встретиться с ней. Он пробормотал проклятье и притаился за дверью.

Увидев бриг, уже снявшийся с якоря, она с тихим глубоким «а!» потянулась за длинной подзорной трубой Нельсона, лежавшей на полке высоко у стены. Широкий рукав халата откинулся назад, открывая её белую руку до самого плеча. Химскирк схватился за ручку двери, словно хотел её раздавить, чувствуя себя как человек, только что поднявшийся на ноги после попойки.

А Фрейя знала, что он следит за ней. Она знала. Она видела, как приоткрылась дверь, когда она вышла в коридор. С презрительной торжествующей злобой она чувствовала на себе его взгляд.

«Ты здесь, — думала она, поднимая подзорную трубу. — Хорошо, так смотри же!»

Зелёные островки казались чёрными тенями, пепельное море было гладко, как стекло, светлая мантия бледной зари, в которой даже бриг казался потускневшим, была окаймлена на востоке полоской света. Фрейя, разглядев на палубе Джеспера, тоже с подзорной трубой, направленной на бёнгало, сейчас же положила свою трубу и подняла над головой свои красивые белые руки. Она застыла в этой позе немого восклицания, пламенно ощущая, как обожание Джеспера окутывает её фигуру, находящуюся в фокусе подзорной трубы, и распаляемая ощущением злобной страсти — того, другого, и горячих жадных глаз, впивающихся в её спину.

В пламенном порыве любви она поддалась капризной фантазии и подумала, с тем таинственным знанием мужской природы, какое, видимо, врожденно женщине: «Ты смотришь… ты будешь смотреть… ты должен! Ну, так ты увидишь».

Она поднесла к губам обе руки, потом простёрла их вперёд, посылая поцелуй через море, словно она хотела бросить с ним и своё сердце на палубу брига. Её лицо порозовело, глаза сияли. Она страстно повторила свой жест, казалось, сотнями посылая поцелуи снова, снова и снова, а солнце, медленно поднимаясь над горизонтом, возвращало миру сияние красок: острова зазеленели, море посинело, и бриг внизу стал белым — ослепительно белым с его распростёртыми крыльями, с красным флагом, трепещущим на вершине мачты, как крохотный язычок пламени. И с каждым поцелуем она шептала, всё повышая голос: «Возьми ещё… и ещё… и ещё…» — пока руки её внезапно не опустились. Она видела, как флаг опустился в ответ, а через секунду мыс внизу скрыл от неё корпус брига. Тогда она отвернулась от перил и, медленно пройдя мимо двери в комнату отца, с опущенными ресницами, скрылась за занавеской.

Но вместо того чтобы пройти по коридору, она осталась, невидимая и неподвижная, по другую сторону занавески. Она хотела знать, что произойдёт дальше. Сначала широкая веранда оставалась пустой. Потом дверь комнаты старика Нельсона внезапно распахнулась и на веранду, шатаясь, вышел Химскирк. Волосы его были взъерошены, глаза налиты кровью, небритое лицо казалось очень тёмным. Он дико огляделся по сторонам, увидел на столе свою фуражку, схватил её и двинулся к лестнице, спокойно, но странной, нетвёрдой поступью, словно напрягая последние силы.

Вскоре после того как его голова оказалась ниже уровня пола, из-за занавески появилась Фрейя; губы её были сжаты, в блестящих глазах не видно было мягкости. Нельзя допустить, чтобы он улизнул как ни в чём не бывало. Нет… Нет… Она была возбуждена, охвачена дрожью, она отведала крови! Пусть он поймет, что ей известно, как он следил за ней; он должен знать, что его видели, когда он позорно улизнул. Но бежать к перилам и кричать ему вслед было бы ребячливо, грубо… недостойно. И что крикнуть? Какое слово? Какую фразу? Нет, это невозможно! Тогда что же? Она нахмурилась, придумала выход, бросилась к роялю, который всю ночь стоял открытым, и заставила чудовище из розового дерева свирепо зареветь басом. Она ударяла по клавишам, словно посылая выстрелы вслед этой раскоряченной широкой фигуре в просторных белых брюках и тёмной форменной куртке с золотыми погонами, а затем она пустила ему вдогонку ту же вещь, какую играла накануне вечером, — модную, страстную, насквозь пропитанную любовью пьесу, не раз игранную в грозу на Островах. С торжествующим злорадством она подчеркивала её ритм и так была поглощена своим занятием, что даже не заметила появления отца, который, набросив поверх пижамы старое, поношенное пальто из клетчатой материи, прибежал с задней веранды осведомиться о причинах столь несвоевременной игры. Он уставился на неё.

— Что за история?.. Фрейя!.. — Голос его почти потонул в звуках рояля. — Что случилось с лейтенантом? — крикнул он.

Она взглянула на него невидящими глазами, словно была поглощена музыкой.

— Ушёл.

— Что-о?.. Куда?

Она слегка покачала головой и продолжала играть ещё громче, чем раньше.

Наивные беспокойные глаза старика Нельсона, оторвавшись от раскрытой двери его комнаты, стали обозревать сверху донизу всю веранду, словно лейтенант был таким маленьким, что мог съежиться на полу или прилипнуть к стене. Но тут пронзительный свист, донесшийся откуда-то снизу, прорезал массу звуков, широкими вибрирующими волнами вырывающихся из рояля. Лейтенант был на берегу и свистом вызывал лодку, чтобы плыть на борт своего судна. И к тому же он, казалось, страшно спешил, так как сейчас же свистнул вторично, подождав секунду, а потом закричал протяжно и резко; жутко было слушать этот крик, как будто он кричал, не переводя дыхания. Фрейя внезапно перестала играть.

— Возвращается на борт, — сказал старик Нельсон, встревоженный этим событием. — Что заставило его убраться так рано? Странный парень. И к тому же чертовски обидчивый. Я нисколько не буду удивлён, если это твоё поведение вчера вечером так задело его самолюбие. Я обратил на тебя внимание, Фрейя. Ты чуть ли не в лицо ему смеялась, когда он так страдал от невралгии. Это не может понравиться. Он на тебя обиделся.

Руки Фрейи бессильно лежали на клавишах; она опустила свою белокурую голову, почувствовав внезапную досаду, нервную усталость, словно после тяжёлого кризиса.

Старик Нельсон (или Нильсен), имевший вид очень расстроенный, обдумывал своей лысой головой хитроумные комбинации.

— Пожалуй, мне следует отправиться сегодня на борт навести справки, — объявил он и засуетился. — Почему мне не дают чаю? Ты слышишь, Фрейя? Должен сказать, что ты меня удивила. Я не думал, чтобы молодая девушка могла быть такой бесчувственной. А лейтенант считает себя нашим другом! Что? Нет? Ну, так он себя называет другом, а это кое-что значит для человека в моём положении. Конечно! Да, я должен побывать у него на борту.

— Должен? — рассеянно прошептала Фрейя и мысленно прибавила: «Бедняга!»