Юкико пошла в третий класс ближайшей католической школы. Она была крупным ребенком, в отца, и смуглой. Всем мужчинам, приходившим к ним домой, обычно задавала один вопрос:

— Дядя, тебе кто нравится — папа или мама?

На третий день после того, как Цутому, поселившись в доме Митико, стал наблюдать за учебой Юкико, и ему был задан этот вопрос. Немного смутившись, Цутому ответил: «Да все же папа». На всегда невинном детском личике Юкико появилось злорадное выражение. Это удивило Цутому.

— Вот как?!. А Юкико больше маму любит.

На вопрос Цутому «Почему?» Юкико ответила, выдвинув следующие доводы.

Однажды в школе было велено для домашнего задания придумать загадку. В этот вечер напившийся Оно придумал для Юкико такую загадку: «Когда Господь Иисус появился на свет, что он сказал?» Ответ Оно был: «Уа-а!» На следующий день учитель отругал Юкико, и после этого «я стала ненавидеть папу».

Это не значило, что у Оно были кощунственные помыслы, просто он не был внимателен к Юкико и выдал девочке одну из своих конторских шуток. Реакция Юкико оказалась очень резкой, несмотря на простоту шутки, потому что это был далеко не первый подобный случай, папа довольно часто ранил ребенка своей толстокожестью и в других ситуациях.

Однако Цутому обратил внимание, что и о любви к матери Юкико говорила неохотно. Он, проведший детство в пасынках, понял это и не стал настаивать в своих расспросах, но его тронуло отношение ребенка к равнодушной матери. Цутому стала нравиться его ученица.

Уроки проходили три раза в неделю, в те дни, когда лекции самого Цутому заканчивались рано. После занятий с Юкико он ел приготовленный Томико ужин и возвращался в дом Митико. Митико чувствовала неловкость из-за того, что Томико так обхаживала Цутому. Акияма же не мог нарадоваться тому, что расходы на еду в их семье снизились, и всячески выказывал эту свою радость, поэтому жена никак не решалась обсудить с ним свои сомнения.

Условия, на которых Акияма по просьбе Митико принял Цутому у себя в доме, состояли в плате, размер которой равнялся стоимости еды, выплачиваемой Цутому раньше в доме своего друга. Второе условие заключалось в том, чтобы Цутому не приводил в «Хакэ» подружек-студенток и посещал университет. Последнее условие Акияма выдвинул для того, чтобы Цутому поменьше проводил времени под одной крышей с Митико.

Митико, когда слушала эти условия Акиямы, с тоской подумала об умершем отце. Однако в конце концов ей пришлось их принять. Когда Митико передавала условия Цутому, лицо у нее было таким серьезным, что это удивило молодого человека. Но он все-таки понял ее пылкие доводы в пользу того, что ему надо отказаться от нынешней распущенной жизни.

Митико также больно задело то, что оговоренная плата Цутому была несколько великовата для месячного заработка, но со стороны Оно деньги, выплачиваемые им молодому человеку, стали данью за благодеяния, оказанные ему дядей. Митико же, будучи женщиной, причину такой щедрости видела в интриге Томико. Поэтому она исхитрилась выжать деньги из собственного не слишком богатого семейного бюджета и сделала множество мелких подарков Юкико тайком от Акиямы.

Цутому нисколько не обращал внимания на заботу о нем Митико. В «Хакэ» он, измученный прежней жизнью, пришел только из привязанности к двоюродной сестре. В его годы относишься ко всему в свете собственных чувств. Цутому не предвидел небольших, вызывающих раздражение затруднений, например неизбежных встреч с Акиямой. «Главное — держать себя в руках, и все будет хорошо», — думал он просто. Поэтому, когда его взгляд неотрывно следовал за Митико, ему и в голову не приходило, что тем самым он привлекает внимание Акиямы.

На самом деле он восхищался Митико. Теперь он смотрел на нее не так, как в детстве, с безразличием, причиной которого было их с Митико родство. К нему пришло восхищение ее безыскусной красотой, не изменившейся с годами. Особенно его привлекало в Митико то, что она двигалась естественно. Когда не надо было ничего делать, она просто сидела. К тому же она не вела бессмысленных разговоров.

Подобная восприимчивость к экономии движений, переросшая в привычку, пришла к Цутому на войне, где это было крайне необходимо.

Там же он приучился подмечать изменения вокруг. Например, он часто ходил смотреть на ручей в саду. Вода шумно текла, вскипала и понемножку стекала на гальку на дне пруда. Цутому сидел на корточках на берегу ручейка и долго наблюдал, как один камешек гальки крутился два-три раза, останавливался, слегка сотрясаясь, потом неожиданно скатывался сантиметров на пятнадцать и таким образом постепенно уносился вниз по течению. Он любил смотреть, на какое расстояние уносит течение беспечные камни за определенное время.

В детстве Цутому любил дорогу, к которой сходились склоны гор, но представление о красоте у него изменилось. Теперь его привлекала не красота, проявляющаяся в причудливом контрасте света и тени каштановой рощи и смешанного леса, украшающих склон. Он с теплотой думал о том, что дорога указывает на следы усердия, с которым люди ходили по ней, словно самой природой была нарисована линия по подошве горы.

Дорога немного поднималась перед домом Тёсаку из «Хакэ» и спускалась плавно, ровной линией до каменного забора усадьбы Оно, но потом, у смешанного леса, закрывающего склон, начинала извиваться.

Расширяющиеся по правую руку пахотные поля и участки суходольного риса и овощей перед «Хакэ» опускались в небольшую низину и тонкой линией тянулись вдоль Ногавы. Чуть дальше берега речки с разбросанными там и сям сельскими домами, окруженными деревьями, снова плавно поднимались и так, поднимаясь и опускаясь, тянулись до соснового леса над кладбищем Тама. ^[27]

Там видны дома, которые построили горожане, разрушив откос. Над красиво скошенной травой деревья каштановой рощи вытягивали свои светло-зеленые соцветия сквозь темную листву. Позади рощи — дома эвакуированных, скрытые живой изгородью, широко растянулись по свежескошенному откосу. Дорога, приноровившись к изгибам откоса, то расширялась, то сужалась, плавно виляла вверх-вниз. В этом движении по откосу таилось некое очарование. Именно этот путь выбрал сегодня Цутому.

Дорога просачивалась под насыпью маленькой железной дороги, по которой возили гальку из карьера реки Тама. Здесь она переставала следовать извивам склона, пересекала низины бассейна Ногавы, становившейся в этих местах неожиданно узкой, и входила в поросшую травой равнину, иссушенную солнцем. Молодые побеги кустарников, не достигавшие и девяноста сантиметров, превращались здесь в высокую траву, среди которой местами прорастали красные сосенки.

До отправки на фронт Цутому часто хаживал в «Хакэ», в этих местах в стороне смешанного леса красиво алели листья дуба и сумаха. ^[28] Цутому запомнил то, что, когда он входил поглубже в этот лес, возникало ощущение, будто он отправился на лодке в безбрежную даль. Однако в войну из-за нехватки дров лес был вырублен, и на освободившемся месте решили построить аэродром.

Смешанный лес еще оставался на южной стороне этого пустого берега реки, можно было видеть, как высятся большие деревья дубов и дзельквы над тянущейся снизу светлой зеленью. Цутому шел, раздвигая траву, в которой уже не было никакой дороги.

В лесу было прохладно, в низкой траве цвели белые и желтые орхидеи. Лес оказался больше, чем он ожидал, еле-еле видневшаяся тропинка, усеянная прошлогодними листьями, петляла меж трав, на которые падал рассеянный свет.

Всплыло воспоминание о горах в Бирме. Тропические деревья опадали независимо от времени года, лесные дорожки были узкими. Там Цутому вспоминал тропки Мусасино, а сейчас, в июньском лесу в Мусасино, вспомнил джунгли Бирмы.

Он сел на траву. Не было слышно ничего, кроме доносившихся издалека голосов перекликавшихся птиц, не различимых в кустах. Цутому глубоко-глубоко вдохнул, набрав в легкие воздух.

Вспомнилась строка из хайку эпохи Мэйдзи: «В горном лесу свободно дышится». Однако он, изведавший одинокое скитание по горным тропическим лесам, знал и то, как страшна бывает свобода.

Для поэта эпохи Мэйдзи было важно почувствовать гармонию зелени разных видов дуба и воспеть собственные размышления, современный же человек рассматривает лес лишь как материал для дров. Неожиданно Цутому встрепенулся, хотя особых причин для этого не было. Такие бессознательные движения вошли у него в последнее время в привычку.

Цутому вскочил. Пройдя немного подальше в глубь леса, он заметил груду железа на обочине дороги. Это был танк. Красно ржавели гусеницы, броня внизу была исписана надписями мелом. Сбоку торчала выхлопная труба.

Если приглядеться, то лес уже кончался, дневной свет пробивался в просветы между стволами деревьев. Продвигаясь вперед, Цутому ощущал на себе калейдоскопическую смену света и тени.

Когда он вышел из леса, перед ним предстала большая ровная площадка, то здесь, то там на ее поверхности виднелись щебень и краснозем. В направлении далекой неясной горной гряды выделялись две насыпи, как наросты на земле, верх из красной глины был размыт дождем. Единственная хибарка была заброшенной, повсюду валялись стекла и штукатурка. Это все, что осталось от строительства взлетной полосы аэродрома, которое начали в конце войны.

Цутому пересек вырубленный участок… Ориентиром ему служили белые и красные пятна, почему-то проступавшие сквозь зелень смешанного леса. Подойдя поближе, он отчетливо разглядел, что это были всего лишь цветы на старой клумбе.

На этой осевшей клумбе, разбитой в европейском стиле, буйно цвели желтые и красные розы, одичавшие и неухоженные. Кусты примулы, проросшие на тропинке, выползали из-под платановой изгороди наружу. На открытых воротах Цутому не заметил никакой таблички, на арке, сплетенной из тонкого бамбука, тоже цвели розы.

От ворот начиналась новая широкая дорога, которая через заросли молодых криптомерии также выходила к Ногаве. Река на очень небольшом отрезке набирала мощь и быстро текла вдоль берегов, укрепленных досками и столбами. Вокруг узкой реки благодаря множеству ключей образовались озерца. Перебраться через реку можно было по дороге, выстроенной по топи до другого берега.

На противоположном берегу Ногавы смешанный лес окружала проволочная изгородь-сетка с крупными ячейками, в которой была сделана калитка, на ней тоже не было никаких надписей. За этой калиткой дорога сужалась и поднималась по откосу вдоль изгороди.

Кто же хозяин здешних мест? Цутому невольно представил себе старомодную знатную семью.

Если подняться по откосу вдоль изгороди, можно было увидеть каштановую рощу и бетонное здание, просвечивавшее между редкими деревьями. Цутому с удивлением подумал, почему это в его окнах не отражается солнце, и только приблизившись, понял почему — в окнах не было стекол.

Дорога, покрытая крошкой из твердого бело-синего камня, тем временем шла вдоль проволочной изгороди, которая тянулась от калитки и упиралась в большие ворота, над воротами была сооружена соломенная крыша. За ними стоял автомобиль, водитель читал газету.

И здесь, на воротах, не было дощечки. Когда Цутому спросил шофера, кто хозяин этой земли, тот с презрительным выражением («Что, не знаешь?») поведал имя президента некой авиакомпании, популярной во время войны.

Территория завода ограничивалась одним складским сооружением. Людей не было. Обитая цинком крыша прохудилась, вечерний ветерок теребил ее и разносил по округе звук лязгающего металла.

Отсюда дубовые деревья спускались по склону вниз. Цутому сел на корточки посредине этого бора.

Кроме неприятно звенящей на ветру крыши, не было слышно ни звука. В просвет ветвей молодых дубков, переплетенных между собой, было видно, как на темнеющем небе постепенно угасают последние лучи заходящего солнца. Цутому взволновало это зрелище.

На обратной дороге изо рва, прорытого под железнодорожной веткой, ясно проступили силуэты гор. В стороне горы Ёкояма, высившейся над Тама, которая зеленью напоминала тропики, ниже хребта Титибу выступали границы кряжа Тандзава, южные стороны Оямы круто обрывались в равнину. Над ними плотно сгустились тучи, спрятав из виду Фудзи.

На другой день Цутому пересек щитовидное плоскогорье, подошел к Ногаве и оттуда направился к Футю. Выбранные им старые уголки пересекались с новыми автодорогами. Среди строений, некогда относящихся к аэродрому Татикава, сейчас сверкал крест белой часовни. А чуть левее высоко в небе появилась тонкая радуга.

Краснела ограда синтоистского храма, на стволах дзельквы в старой аллее торчали толстые наросты. По улицам, вдоль которых выстроились старые постоялые дворы, без устали сновали заграничные машины.

Вот такого Цутому, возвращавшегося с прогулок погруженным в размышления, радостно наблюдала Митико. Это уже не был тот тихий сирота, которого она знала давным-давно. Что-то, не известно что, случившееся на войне или в какое-то другое время, затронуло его душу, а что, она не знала. И это ее немного пугало.

В манере держаться Цутому произошли некоторые изменения. Например, у него появилась привычка молча и быстро входить в комнату.

Когда Акиямы не было дома, Митико и Цутому подолгу разговаривали друг с другом. Темой их бесед в основном были воспоминания об отце Митико, тогда Цутому превращался в прежнего тихого подростка. То, что у него сложилось сыновнее отношение к старику Миядзи, очень радовало Митико.

По отцовской линии им передался одинаковый склад ума, и на самом деле, они очень походили на брата и сестру. При встречах им казалось, что в собеседнике они видят самих себя, до того образ их мыслей был схож.

Однако на ужинах, на которых присутствовал Акияма, они не могли свободно говорить о Миядзи. Акияма в основном неприязненно молчал, а когда ужин кончался, сразу удалялся в кабинет для подготовки лекций. После его ухода оставшиеся наедине Цутому и Митико приступали к чаю и долго болтали в чайной комнате, за что однажды Акияма отругал Митико. На следующий день Митико было очень неприятно рассказывать об этом Цутому, но он лишь рассмеялся ее словам, и женщина вздохнула с облегчением.

Индифферентность Цутому была не чем иным, как проявлением презрения к Акияме, но Митико вбила себе в голову, что так он выражает сочувствие к ней. Поэтому в качестве благодарности за это сочувствие она не могла не баловать Цутому, а с течением времени это стало ее единственной каждодневной прихотью.

С другой стороны, она и Акияме старалась угодить. В ее отношении к мужу была заметна большая участливость, вызванная беспокойством жены, принявшей в семью собственного родственника. Акияма удивился необычной заботливости Митико, а если бы он знал, что это отношение родилось вместе с благодарностью к Цутому, то он был бы более осторожным. Однако ему казалось, что опасность исходит от отношений Цутому с Томико, и потому даже не пытался разгадать смысла перемен в жене.

Митико тоже постепенно стала изводиться из-за этих отношений. Сказывалась теплота, которую она. ощущала в задушевных разговорах с Цутому. Многие считают, что душевная близость обычно рождает зависть к сопернице, но в сердце простодушной Митико происходило другое. В данном случае она безошибочно понимала Цутому.

Она знала, что привязанность женщины, жаждущей его расположения, не находила в нем естественного для молодого человека отклика. Подобные отклики любят изображать в романах как завязку любовной интриги, но если у мужчин нет низких помыслов использовать такое расположение в свою пользу, эти отклики ни к чему не приводят. А у Цутому не было низких помыслов.

Да и форму расположенности Томико к Цутому было трудно определить. Она пригласила Цутому в качестве домашнего учителя для Юкико, но определенно было здесь что-то помимо ее обычного каприза. Выражала она это чувство во всегдашнем кокетстве, как тогда, когда она выказала Цутому сочувствие за ужином, на котором присутствовал коммунист Кайдзука. И потом, ее кокетство было всего лишь ежедневной необходимостью, как еда, и для самой Томико не имело никакого значения. Проблема заключалась в том, что она всегда двигалась к какой-то цели, полагаясь исключительно на удачу. Вот почему на том этапе, на котором мы ее застали, она ничего пока не желала. Может быть, только лишь коснуться плеча Цутому рукой, когда поднималась из-за стола. Но все-таки это было уже не то обыкновенное кокетство, которым она отмечала всех.

Акияма был задет этими знаками внимания Томико к Цутому. Он ограничивался тем, что стал ходить к Томико в гости, когда у Цутому не было уроков. Его обижало, что Томико не заговаривала с ним, как бывало раньше, о личном. Акияма даже засомневался, а не его ли собственная уверенность в законности греха привела к рождению чувства Томико к Цутому? Он все не мог забыть, как смотрела Томико на молодого человека, когда вступила в разговор на памятном ужине с Кайдзукой, когда предложила Оно одолжить ее коммунисту.

Досадно было и то, что приходилось мириться с пребыванием Цутому в его доме, и все из-за прихоти Томико. Раньше он был вынужден много терпеть из-за старика Миядзи, но сейчас он жалел себя, принужденного терпеть мучения и неудобства из-за понравившейся ему женщины.

Акияма воспользовался случаем — скромностью Митико, и ему запомнилось то удовольствие, которое ему доставило издевательство над нею.

Жена могла бы игнорировать его нападки, так как нерасположенность к ней мужа уже стала частью семейного уклада, но то, что Акияма начал со всей очевидностью проявлять это свое неудовольствие, ранило Митико. Почти не понимая истинных причин поступков и намерений собственного мужа, она сочла, что причиной плохого настроения Акиямы, скорее всего, было решение принять в дом её двоюродного брата, и она мучилась угрызениями совести. Поэтому она и подумала, а не лучше ли найти какой-нибудь предлог, чтобы Цутому отказали от места домашнего учителя Юкико, а потом заставить его вернуться в дом старого приятеля. Тогда она обратила внимание, что у нее самой не было желания воплощать этот план в жизнь, и удивилась самой себе. Представив жизнь в «Хакэ» без Цутому, она содрогнулась от ужаса.

Митико думала и о том, чтобы открыть подробности Оно и просить его принять Цутому у себя, но и этого ей не захотелось сделать. Поэтому сейчас, когда не было причин опасаться дурных слухов о связи Цутому с Томико, признавшись самой себе, что не хочется ей отправлять юношу в дом Оно, она впервые поняла, каким дорогим человеком стал для нее юноша.

Их приятные беседы в отсутствие Акиямы, лицо Цутому, его голос, может быть, и то, что они жили в разных комнатах, — все заставляло ее прислушиваться к его шагам и движениям… Она поняла, что это стало неотъемлемой частью ее жизни. Она впервые вспомнила, что, когда Цутому уходил на время из дому, она, возясь на кухне, постоянно думала о нем.

Должно быть, нечто подобное она ощущала, когда была увлечена своими братьями и Акиямой перед помолвкой. Митико попыталась припомнить эти чувства, чтобы сравнить их с нынешними настроениями, и оказалось, что ей очень трудно вспоминаются те дни.

То, что она сейчас испытывала, было очень похоже на любовь, но сама она так это чувство не называла, и потому оценивать его было чересчур рано. Ей не приходилось до этого любить. А чтение романов, в которых действовали в основном все люди исключительные, заставило ее полагать, что любовь не имеет к ней никакого отношения.

Дурное расположение Акиямы все более и более усугублялось, и мучения Митико привлекли внимание Цутому. Он понял, что невольно стал их причиной. Вдобавок благодаря свойственной молодости проницательности он угадал и причину недовольства Акиямы. Сочувствие к Митико возросло, но ему не хотелось объяснять ей, в чем кроется причина недовольства Акиямы. Конечно, он боялся ранить ее, но в то же время боялся того, что у него самого в душе рождается нехорошее желание занять место под боком у Митико, клевеща на Акияму.

Уйти из «Хакэ» было легко, но сейчас ему подумалось, что он не сможет сделать этого, оставив Митико вместе с этим ничтожеством — ее мужем. Цутому решил, что надо пренебречь всем, принять сторону Митико. Сразу становится понятно, как сильна была его привязанность к Митико, особенно если представить, что он мог легко добиться цели, соблазнив Томико любовным талантом, опробованным на студентках-ровесницах. Но все-таки ему не хотелось делать этого на глазах у Митико.

Таким образом, он вступил в некую борьбу с Акиямой. Он избегал прямых контактов с врагом, решив по возможности не встречаться с Акиямой лицом к лицу. Но зато, когда Акиямы не было дома, Цутому старался быть с Митико особенно нежным. Как можно догадаться, эта позиция напоминала позицию прелюбодея.

Цутому собирался поделиться с Митико своей любовью к природе «Хакэ». Знания о местности вокруг усадьбы он почерпнул в минуты уединенного чтения, когда, скрываясь от Акиямы, запирался в кабинете. Он жил в комнате, которую переделали для него, освободив пространство для постели в прежнем кабинете старика Миядзи. На полках любознательного Миядзи были собраны книги по географии и истории Мусасино. Вернувшись с войны и заинтересовавшись строением Земли, Цутому много вычитал из этих книг и получил сведения о древнем устройстве Кокубундзи и причинах формирования плато Мусасино.

Он приглашал Митико на прогулки, во время которых рассказывал ей о географии окрестностей и происхождении храмов. Митико, выросшая в «Хакэ», привыкла к природе, окружавшей дом, и в детстве увлекалась собиранием бабочек, но она почти совсем не знала ни географии, ни истории родного края. Она заинтересовалась приобретением новых сведений о привычных вещах, но ей, находившей научные объяснения Цутому временами скучными, было приятно просто слушать его голос.

Особый интерес Цутому питал к реке Ногаве. Сверившись с картами масштаба 1:50 000, что насобирал у себя Миядзи, он узнал, что перед «Хакэ» расположился верхний проток реки, нижний проток Цутому видел в детстве у подножия Сэйдзё Гакуэн, а потом в Дэнъэн-Тёфу, где он жил у своего приятеля до того, как поселился в «Хакэ». В Сэйдзё и Дэнъэн-Тёфу ширина Ногавы составляла примерно пять метров, однако река несла свои воды, орошавшие поля от Камата до Рокуго, ^[29] с удивительной стремительностью.

В окрестностях «Хакэ» Ногава была небольшой речкой, в ширину она достигала примерно двух метров. Согласно картам, исток реки находился в непосредственной близости от железнодорожной насыпи, неподалеку от станции Кокубундзи. Видимо, далее она накапливала воду из ключей, бьющих на склонах неподалеку от «Хакэ», и за неполные два километра набирала весь свой водный объем. Это казалось почти невероятным.

Однажды, когда Акияма должен был вечером задержаться на совещании в университете, Цутому, пригласив Митико, отправился на поиски истока Ногавы. Намерение Цутому состояло в том, чтобы обнаружить горные ключи, наполняющие реку своими водами, и поэтому было решено идти по дороге, образованной уступами гор.

Стоял душный полдень, повышенная облачность напоминала о приближении муссонных дождей. Митико как вечную музыку слушала в дороге пояснения Цутому относительно географии этих мест. Рассказы Цутому о внимании и любви солдата, побывавшего на войне, к родной земле, к ее географии казались Митико неправдоподобными, но ей было приятно слушать все, что имело отношение к его душевным переживаниям.

На дороге, вольготно извивавшейся под высокими деревьями дзельквы и дуба, украшавшими склон, царила блаженная тишина. Спокойствие временами нарушалось плеском воды. Это вода, выходившая из неизвестного источника, шумно стекала с горы, ныряла под дорогу и уходила в сторону Ногавы. Движение воды там, где она выступала на ровную поверхность дороги, было похоже на танец, вода вела себя как живое существо.

Некоторое время справа и слева от дороги виднелись крестьянские дома, окруженные живой изгородью, и красные крыши домов, построенных в европейском стиле. Но вскоре и они стали редки. Дорога поднялась чуть выше по склону и затем слилась с аллеей из криптомерии. Здесь одна обочина дороги была выложена из булыжника Тама ^[30] в виде невысокой стены, что указывало на наличие наверху жилых построек.

Вода снова пересекала дорогу и стекала к реке вниз. Под маленьким каменным мостом, похожим на храмовый мостик, были раскиданы камни, между которыми играла вода. Казалось, что усадебные участки занимали только возвышенности, но они тянулись вдоль дороги вплоть до самого низкого места, где аллея криптомерии выходила на ровное поле. Митико с изумлением подумала об архитектурных достоинствах этих усадеб.

Русло Ногавы в этом месте значительно сузилось, река текла вдоль бамбуковой рощи, находившейся на противоположном берегу. Как и перед «Хакэ», Ногава текла полноводно, что было видно даже издалека.

Там, где кончалась роща, вода все чаще и чаще пересекала дорогу. Может быть, она неожиданно вырывалась на поверхность из чащи бамбука, из-под оснований каменных заборов усадеб, и, поравнявшись с дорогой, текла параллельно ей?

Изучая форму потоков воды, под их журчание молодые люди невольно пошли нога в ногу.

Чуть дальше ручейки впадали в небольшой пруд, на берегу которого Цутому с Митико заметили вывеску о платной рыбалке, ^[31] но ни одного рыболова, впрочем, видно не было, лишь синела застоявшаяся вода пруда — похоже, рыбы в нем не водилось. Далее вода вытекала из пруда и снова направлялась в сторону Ногавы.

Оглядевшись, Цутому и Митико увидели храм, возведенный на горном склоне, отделяющем дорогу от пруда, по его каменным ступенькам стекали струи. Путники прошли в ворота храма. Следуя вдоль ручейка, они приблизились к внутренней стороне первого здания храма — хайдэна, окруженного подковообразной горкой. Здесь, как и в «Хакэ», вода била из земли, где склон, покрытый черноземом и поросший травой, смыкался с ровным участком горки; поток ширился под галереей хайдэна, тек вдоль низких скал с обеих сторон и, образуя естественный водоем, вливался в скалы.

Цутому остановился и неотрывно следил за струями воды. Митико не могла не спросить его:

— Что случилось?

Митико передался интерес Цутому к поиску истока реки. Она обратила внимание на плеск, раздававшийся слева от храма. Он явно доносился с какого-то высокого места из-за хайдэна. На этот звук наслаивался другой, более резкий, шум падающей вниз воды.

Митико обратила на это внимание Цутому. И впервые почувствовала гордость от того, что стала соратницей в его географических изысканиях.

Они поднялись, обогнув хайдэн сбоку по зигзагообразной тропке в роще дзелькв. Вверху подъем сглаживался, и в поредевшей рощице показалась дорога, по которой ходили и ездили на велосипедах люди.

Бетонный ров шириной примерно в тридцать сантиметров шел вдоль домов, стоявших на окраине рощи. Вода торопливо текла со стороны дороги. Там, где начинался склон горы, ров поворачивал под углом в пятнадцать градусов. Вода отскакивала от краев рва и с шумом стекала вниз. Звук этот становился сильнее в глубине бамбуковых зарослей.

Выходит, ров явно связан с водопроводным каналом, берущим свое начало за железной дорогой, в реке Тамагава, а это значит, что избыток воды, создававший впечатление неестественно полноводной Ногавы, образуется за счет вод основного потока реки Тама. Цутому, обернувшись к Митико, засмеялся с удовольствием:

— Все именно так, как я думал. Вода поступает в Ногаву из водопроводного канала.

Митико почувствовала желание обнять Цутому. Через рощу дзелькв они спустились по тропинке на нижнюю дорогу. Миновав примыкавший к ториям ^[32] закрытый чайный павильон, в просвет между деревьями они увидели водопад. Ниспадая вниз со скалы, его воды мчались к реке.

Они поднялись по пологому склону, и перед ними открылось поле. Здесь бурлящий ручей, плавно отклоняясь вправо, вливался в Ногаву. Дорога вела вниз, почти у самой Ногавы через ручей был перекинут маленький мостик, за которым дорога уходила в сторону дальнего леса криптомерии.

Цутому, стоя на мостике, поражался тому, как стремительно наполняются воды Ногавы.

Ближе к железнодорожной насыпи, уже видневшейся впереди, река естественным образом сужалась и становилась мелкой. Цутому и Митико преодолели еще один поворот дороги и обнаружили, что за ним речка, превратившаяся в узкое рисовое поле, прижимаясь к смешанному лесу на склоне, шла вдоль дороги, а под железнодорожными путями раскрывала огромный рот гончарная труба, и оттуда вытекали белесоватые воды. Глядя на трубу, Цутому воскликнул:

— Похоже, что исток Ногавы находится с той стороны железной дороги!

Сказав это, он засмеялся.

Митико не смогла ответить ему улыбкой. Только что перед храмом ей захотелось обнять Цутому, и после этого она думала только о том, откуда у нее возникло это желание. Митико все время возвращалась к мысли, что ей не хотелось быть честной перед собой.

Они поднялись на насыпь и увидели за железной дорогой неожиданно широкую лощину, часть которой занимало рисовое поле. Справа нижняя часть лощины, ограниченная насыпью железнодорожной ветки, переходила в болото, поросшее китайским мискантом кая и японским тростником аси, вода из него скапливалась в огромном пруду и уже оттуда двигалась в гончарную трубу, словно ее втягивало внутрь неведомой силой. Вот это и был исток.

Двое путников спустились по тропке, перерезавшей насыпь наискосок, и остановились рядом с прудом. Возившийся на поле с рассадой риса среднего возраста крестьянин, оторвавшись от работы, посмотрел на них настороженно.

— Что это за место? — спросил Цутому.

— Коигакубо, Лощина любви, — коротко ответил мужчина.

У Митико захватило дух. Ей уже приходилось слышать это название от Цутому. Оно писалось иероглифом «Кои» («Любовь»), и, по легенде, в древности здесь жили куртизанка и некий камакурский самурай. Тосковавшая об уехавшем в западные края самурае красавица утопилась в этом пруду.

Вот оно, это слово «любовь», — слово, которого Митико до этого избегала. И подсказало его девушке название лощины, у которой они оказались вместе с Цутому. Теперь Митико стало очевидно, что чувство, испытываемое ею, и есть любовь.

Словно оглушенная, Митико осматривала окрестности, где зародилась ее любовь.

Жалкий поезд из двух сцепленных вагончиков, огибал склон, направляясь к переезду. Звук его тормозов заставил Митико встрепенуться.

Она взглянула на своего возлюбленного. Цутому был поглощен изучением наконец-то обнаруженного им истока реки. Значит, любовь — это чувство, от которого ей одной придется мучиться?

Цутому обнаружил, что в пруд за железной дорогой втекала вода по узкой канаве, и объявил, что пойдет вдоль этого бурного ручья.

Перед канавой виднелся крестьянский дом. Оставив Цутому, о чем-то расспрашивавшего мывшую овощи крестьянку, Митико пошла вперед. Она уже не слышала скучных слов догнавшего ее Цутому о том, что эта канавка, похоже, тоже соединена с водопроводным каналом Тамагавы, а это значит, что исток у Ногавы и Тамагавы один.