Онлайн чтение книги Жаркое лето в Берлине Heatwave in Berlin
Глава XVIII

Джой не могла заснуть. Энн была беспокойным соседом по постели, но еще больше беспокоили Джой ее мысли, они бурлили в мозгу, как расплавленный металл в доменной печи, выбрасывая снопы искр, и стоило ей задремать, они обретали образ и подобие жизни.

Их жизненные пути со Стивеном скрестились в раскаленном лабиринте чувств, еще не обретших формы и не осмысленных. Постепенно раскаленные докрасна нити распутались и стали принимать форму: форму их совместной жизни.

Она заснула мучительным сном. Но, проснувшись, почувствовала удивительную легкость в голове. Она лежала, глядя в окно, за которым в слабом отсвете зари четко вырисовывались ветви липы, и капли дождя, падавшие с ветвей, брызгами рассыпались по балкону.

Где-то в тайниках сна решение загадки было найдено, но все же один вопрос остался без ответа. Почему в их первую встречу профессор сбежал от нее, как только она назвала свою фамилию? Неужели было еще нечто более худшее, чего она не знала? Неужели Стивен что-то еще утаил от нее? Нечто непоправимое, обрывавшее всякую надежду на то, что их совместная жизнь наладится?

Она лежала, пока не послышался шум в кухне. Тогда, тихонько встав с кровати, в халатике и ночных туфлях, она сошла вниз по лестнице для прислуги.

Шарлотта и Эльза посмотрели на нее, как на привидение.

– Пожалуйста, чашечку чая, – попросила она.

Шарлотта засуетилась, ставя посуду на поднос и разогревая чайник. Почему она не позвонила? Разве звонок в ее комнате не в порядке?

– Не хотелось будить мужа, – объяснила Джой. – И неужели я не могу сама принести себе чашку чая? У вас усталый вид.

Шарлотта отвергла это предположение, словно оно бросало на нее тень.

– Она слишком много работает, – с кислым видом сказала Эльза. – И совершенно зря. Если бы она только захотела, у нее было бы столько же свободного времени, как и у нас.

Несмотря на сопротивление Шарлотты, Джой взяла поднос из ее рук и тихонько поднялась наверх.

Она приняла решение. Как только представится возможность, она пойдет к Брунгильде, не сказав ни слова никому – даже Гансу.

Поезд метро с грохотом остановился у станции Zoo. И Джой вышла вместе с толпой спешащих на работу людей, одетых в то дождливое утро в прозрачные плащи всех цветов.

Банк только что открыл свои двери, и Джой подошла к окошечку с надписью: «Обмен иностранной валюты». В метро у нее созрел план.

Она подписала все свои аккредитивы, оставив лишь сумму, необходимую на покупку билетов на самолет в Лондон для себя и Энн.

– Крупными или мелкими купюрами? – спросил ее кассир, вынимая из ящика пачки новеньких денег.

– По двадцать. – И она бережно положила деньги в сумочку.

– Такси, мадам? – спросил рассыльный.

– Пожалуйста.

Сунув монетку в руку рассыльному, когда он открывал дверцу такси, она подождала, пока машина не тронулась, и прежде чем дать ему адрес профессора, попросила шофера подъехать к кондитерской.

Затем, откинувшись на спинку сиденья, она рассеянно смотрела в окно через завесу дождя на запущенную часть Курфюрстендамм с ее бесконечными рядами домов и разрушенной церковной башней, каким-то огрызком черневшей на фоне неба.

Проехав мимо роскошных магазинов, претенциозных небоскребов, парков с неизменными клумбами петуний и сальвий, машина свернула на унылые улицы с разрушенными бомбежкой домами, с грязными стеклами магазинов.

Косые нити дождя не только опустили завесу между ней и миром, но и образовали своего рода экран, на котором запечатлелась еще более жуткая картина.

Беззвучно проходил маршем по нынешнему Берлину вчерашний Берлин. Словно обрывок ленты какого-то кинофильма, случайно вставленной в проекционный аппарат, в ее воображении возник отряд марширующих сапог, со знаменами, в островерхих касках. И из-под каждой каски на нее смотрело лицо Стивена.

Топот сапог, топот сапог, топот сапог! Отдавалось у нее в ушах, подобно… Как это сказал профессор? Подобно маршу судьбы…

Солдатские сапоги и каски растворились во мраке. Затемнение. И на экране появился Хорст со своими штурмовиками: они шли походным маршем под дождем, в парадных мундирах из отменного английского твида, и под каждой каской лицо Хорста. Наплывом появилось лицо принца фон унд цу Мальмека, Гунтера, лица бритоголовых посетителей пивной, лицо Вильгельма с ватагой гривастых молодчиков с дикими глазами, орущих:

Дорогу коричневым батальонам!

Дорогу штурмовикам!

И ее сознание пронзила мысль, что эти безмолвные духи, марширующие на экране дождя, не только прошлое Берлина, но и его настоящее.

И она вслух так громко вскрикнула «нет!», что шофер, обернувшись, спросил:

– Вам нехорошо, мадам?

Она отрицательно покачала головой, но его глаза следили за ней в зеркальце, словно он ей не поверил.

Остановив машину, он с любопытством взглянул на нее. Женщины с продовольственными сумками, стоявшие на углу у дверей магазинчика, прервали горячие споры по поводу высоких цен на овощи и, как ей показалось, подозрительно и враждебно посмотрели на нее.

– Вы подождете меня или хотите, чтобы я рассчиталась с вами? – спросила она.

– Смотря куда вы идете и надолго ли.

– Я вернусь примерно через полчаса, а иду вот в тот дом. – Она указала в сторону пустыря, где сорняки были теперь прибиты дождем.

Он вытянул губы.

– Я подожду. – Затем недоверчиво спросил: – Там ваши друзья?

– Да.

Он удивленно посмотрел ей вслед. И когда она вышла на тропинку, он выскочил из машины и пошел за ней.

– Я буду в кафе, на случай если понадоблюсь, – громко сказал он. И потише добавил: – Скажите вашим друзьям, чтобы они поставили на окна крепкие жалюзи или выбирались отсюда поскорее.

Из-под форменной фуражки на нее смотрели умные и проницательные глаза.

– Благодарю.

Перед узеньким домиком, который в прошлый раз казался таким веселым, она замерла от ужаса. Черная свастика распростерлась во всю дверь, а под ней надпись: «Juden, raus!»[31]Евреи, вон! (нем.). Цветочный ящик висел криво, и увядшие растения валялись на земле. Окно было разбито и заколочено изнутри доской.

Она робко постучалась, на стук никто не вышел. Она постучала сильнее. Секунды тянулись, и от страха сердце забилось учащенно.

– Кто там? – осторожно спросила Брунгильда.

Открыв дверь, она удивленно взглянула на Джой. И, встретив ее испуганный взгляд, ответила горькой улыбкой и увела ее в дом.

В гостиной с заколоченным окном Джой устало опустилась на стул, и бессонная ночь дала себя знать.

– Я пришла попрощаться, – сказала она.

– Ведь вы собирались уехать после рождества?

– Да, собиралась, но…

– Выпейте чашку кофе, – прервала ее Брунгильда. – Вы совсем больны.

– Я чувствую себя хорошо… – Она с благодарностью взяла чашку.

– Стало быть, вы едете раньше, чем предполагали? – Брунгильда внимательно вглядывалась в ее лицо, словно хотела проникнуть в истинную причину этого прощального визита.

– Еду в Лондон оперировать гланды Энн, – начала она. И вдруг, почувствовав всю нелепость своих уловок, выпалила:

– Я уезжаю. Вчера ночью я узнала правду о семье моего мужа. Он мне все налгал, когда мы поженились.

– So?

– Я знаю всю правду, я не могу больше жить в этой семье. Теперь я понимаю, почему так расстроился ваш отец, когда я назвала фамилию Стивена. Но прежде чем уехать, я должна вас спросить, почему вы так ненавидите фон Мюллеров?

Брунгильда помедлила.

– Разве это теперь имеет значение?

– Больше чем когда-либо. Вы, конечно, понимаете, что я должна знать все.

Брунгильда молча закуривала сигарету. Ее лицо с опущенными тяжелыми веками напоминало маску. Когда она посмотрела на Джой, в ее мрачных карих глазах было прежнее неумолимое выражение.

– Я была на принудительных работах в Освенциме на фабрике вашего свекра. Я и тысячи таких, как я, от которых и следа не осталось, помогали семье вашего мужа богатеть. Десятки тысяч мужчин и женщин таких, как я, своими руками строили все новые и новые фабрики, которыми сейчас владеет семья фон Мюллеров. Я работала при перестройке дома, в котором вы сейчас живете, помогала приобретать автомобили, на которых вы разъезжаете. Теперь вы, быть может, поймете, почему отец, услышав эту фамилию, пришел в невменяемое состояние. Слишком страшные воспоминания связаны у старика с этой фамилией. Вот почему ваши подарки были оскорблением для меня.

– Но ведь фон Мюллеры уже владели фабрикой, когда началась война?

– О нет! Освенцим находился в Польше. Ваш свекор, как и Крупп и Сименс, строили там фабрики с целью использовать даровую рабочую силу, поступающую неистощимым потоком из всех оккупированных стран. Фабрика фон Мюллеров уступала по мощности заводам Круппа. Но и пяти тысяч рабов было достаточно, чтобы обеспечить Фон Мюллерам высокий доход, позволивший им построить новые первоклассные заводы, которые они, конечно, с гордостью вам показывали. Достаточно, чтобы ваш свекор стал в ряды крупных дельцов, тех, кто определяет политику нашего правительства, достаточно, чтобы ввести в правительство такого преступника, как ваш шурин. Мы, бедные, жалкие рабы, и представить себе не могли, что наш труд оказался столь эффективным и прибыльным!

Наступило молчание.

– Итак, вы уезжаете?

– Да.

– Вместе с мужем?

– Не знаю еще. Вот поэтому-то мне и нужно было увидеть вас. Прошлой ночью он сказал мне, что всегда был против нацизма, как и его мать и дед. Он бежал, потому что его приговорили к расстрелу за отказ закопать в землю живыми чешских партизан.

– Сколько ему было тогда лет?

– Шестнадцать.

– И все эти годы он был хорошим человеком?

– Лучшего человека я не знала за эти десять лет.

– Зачем же он вернулся?

– Я его упросила. Он всегда был против этой поездки.

– Тогда постарайтесь быть к нему справедливой. – Брунгильда, положив руку на руку Джой, слегка пожала ее: – Никто не может жить ложью целых десять лет.

– Брунгильда! – воскликнула Джой. – Я пришла к вам, чтобы просить вас уехать из Берлина.

– Уехать из Берлина?

– Из Германии. Я принесла деньги, чтобы вы купили билеты на всех троих. В Англии я сумею оформить ваши эмиграционные документы. Мне помогут родители. Вынув пачку банкнотов, она положила их на стол. – Это не их деньги. Я обменяла свои аккредитивы. Прошу вас, ради профессора, ради вас самих.

Слезы навернулись на глаза Брунгильды, и она медленно покачала головой.

– Вы так добры. Всю жизнь этого не забуду. Но уехать мы не можем.

– Но почему? – воскликнула Джой. – Вам опасно здесь оставаться. Совсем забыла сказать, что шофер, узнав, куда я иду, попросил меня передать вам, чтобы вы поставили на окна крепкие жалюзи, а самое лучшее, уехали отсюда побыстрее.

Брунгильда вытерла глаза.

– Вот видите? Есть же хорошие люди, несмотря ни на что. Но успокойтесь, мы сегодня же можем переехать в другую квартиру, менее заметную. Ее владельцы уезжают в Восточный Берлин. Возможно, для них это и решение вопроса, но мы остаемся здесь.

– Они не коммунисты? – с опаской спросила Джой.

– Нет. Они католики. Он школьный учитель, и хороший учитель, но его уже три раза увольняли из школы и здесь, в Западном Берлине, и в других городах Федеративной республики за то, что он отказывался внушать ученикам, что Гитлер был великим государственным деятелем. В новом доме нам будет удобнее, а главное – Петер может опять ходить в детский сад. В местной школе учитель отказался держать его в саду, как еврея.

– Уезжайте! Мы поможем вам устроиться! – просила Джой.

– Мы не можем уехать. Это наша страна. Здесь было совершено преступление. Здесь оно должно быть искуплено. – Брунгильда крепко сжала пальцы своих рук. – Я была тогда еще совсем девчонкой. Прекрасные, либерально настроенные, добрые люди думали, что гитлеровский режим не причинит им вреда, если они будут молчать. Началось все с коммунистов, потом пошли евреи, а когда дело дошло до либералов, как мой отец, стало слишком поздно.

Девять миллионов погибло в лагерях смерти, и все потому, что те милые люди молчали. И потому что они молчали, мир был опустошен ради возвеличения немецкой нации.

А тот, кто уцелел, окончательно развращен. Когда пришли вы, союзники, мы надеялись, что вы поможете нам избавиться от нашего растления. Но вы, преследуя свои цели, все больше и больше содействовали этому растлению.

Мы должны бороться со злом именно здесь! Должны бороться со злом, не упуская времени! Такие люди, как вы, могут помочь нам. Вернувшись домой, вы во что бы то ни стало должны рассказать всю правду. В память моего отца прошу вас об этом.

Взоры их встретились, и Джой поняла, что годы, прожитые бездумно, неумолимой громадой встают за ее спиной и что юность навсегда ушла от нее.

– Клянусь! – сказала она, и это слово как-то странно прозвучало в ее устах. Ни разу за тридцать один год своей жизни она не давала иной клятвы, кроме клятвы верности мужу, священность которой она не чувствовала до настоящего времени.

И теперь обе эти клятвы, слившись воедино, скрепили своей печатью ее духовную зрелость.

Джой через стол подтолкнула пачки банкнотов к Брунгильде.

– Вы должны взять эти деньги. Если не для себя, то для вашего дела.

– Благодарю вас. Отец поблагодарил бы вас. И еще многие, многие сказали бы вам спасибо. Не сочтите меня чересчур оперативной, но я должна сейчас же послать Бруно в банк положить деньги на счет Союза жертв фашизма. Мы не можем рисковать этими деньгами.

Взяв банкноты, она вышла из комнаты.

Оставшись одна в темной комнате с окном, заколоченным доскою, Джой представила себе весь ужас жизни в этом полуразрушенном домике. Чтобы как-то отвлечься, она стала рассматривать целую серию снимков, приколотых к стене. Лысый мужчина, лицо как будто знакомое. Женщина, выходящая из автомобиля. Джой подошла ближе, внимательно всмотрелась, мелькнуло подозрение.

За ее плечом заговорила Брунгильда.

– Это последние экспонаты из нашей галереи преступников. Ими мы особенно гордимся. Вот эта женщина, она очень осторожна. Одна наша девушка потратила целые месяцы, чтобы получить этот снимок. Это ассистент доктора Оберхойзера, Лена Нейберт. Она стерилизовала меня в Равенсбруке. В те дни у нее были темные волосы.

– По-моему, я где-то ее видела, – сказала Джой, когда Брунгильда поднесла к фотографии лампочку. – О нет! Не может быть! – воскликнула Джой.

– Что – не может быть?

– Она так похожа на женщину врача, которую пригласила моя невестка к Энн.

– Очень возможно. Она практикует в Вильмерсдорфе, поблизости от особняка фон Мюллеров, и носит фамилию мужа. Он был эсэсовским офицером в лагере.

– Но Берта говорила, что она очень опытный детский врач! – От недоверия голос ее прозвучал на высокой ноте.

– С какой точки зрения на это посмотреть. В Равенсбруке восемьсот пятьдесят детей погибло от ее руки и от рук ее соучастниц. Немногие врачи, выпущенные из тюрьмы, могут похвалиться таким опытом, как Лена Гейнц и Герта Оберхойзер.

Джой надела пальто, взяла сумочку.

– Прошлой ночью мне казалось, что я узнала самое худшее, что хуже уже не может быть, а теперь вот это!

– Не знаю, может ли быть еще хуже. Но самое главное, что вашего мужа не коснулось растление. А раз так, можно и жизнь строить.

В дверях Брунгильда схватила Джой за руку, и, повинуясь какому-то порыву, они поцеловались и так замерли, обнявшись, словно в это короткое мгновение распалась связь времен и пространств, которые скоро должны навсегда разъединить их.

Джой побежала по тропинке через пустырь, где сквозь сетку проливного дождя вырисовывались очертания зданий, разрушенных бомбардировкой.