Онлайн чтение книги Горькая правда Home Truths
2

В следующий понедельник часов в одиннадцать утра Адриан ожидает появления Фанни Таррант. Он дома один. Фотограф из "Сентинел" уже побывал тут, все перевернул, нащелкал бесчисленное количество кадров и отбыл, предоставив Адриану самому возвращать мебель на место. Пока все идет по плану, составленному на прошлой неделе. Адриан сообщил своему литагенту Джеффри, что Фанни Таррант интересовалась, не даст ли он интервью, тот позвонил ей и договорился о встрече. Заведующий отделом культуры в "Санди кроникл", Питер Ривз, с которым Сэм провел соответствующую работу, позвонил Адриану и сказал, что газета очень хочет получить памфлет "Интервьюер-пасквилянт". От Сэма прибыл факс с его лос-анджелесским адресом и контактным телефоном, заодно он интересовался, как идет дело, но Адриан не ответил. И объяснил Элинор, что хочет сначала посмотреть, как пройдет интервью с Таррант, прежде чем возьмет на себя какие-либо обязательства. Элинор заявила, что слышать обо всем этом не желает, и договорилась со своей племянницей Розмари, что день, на который намечено интервью, проведет у нее в Ист-Гринстеде. И перед назначенным часом так и сделала — уехала молчаливая, полная неодобрения. Не успело стихнуть пыхтенье проржавевшей выхлопной трубы ее удалявшегося "пежо", как послышался ровный шум мотора — подъехало такси Фанни. Адриан вытаскивает из музыкального центра диск с Генделем, который там тихо играл, и настраивает кассетную деку на запись: на одной из книжных полок притаился небольшой переносной микрофон.

Адриан отворяет дверь миловидной молодой женщине лет двадцати восьми или чуть больше, с коротко стриженными — явно у дорогого парикмахера — светлыми волосами, элегантной: в короткой юбке, строгом, сшитом на заказ жакете, с черным дипломатом в руках.

— Мисс Таррант? — спрашивает Адриан.

— Да, — она едва заметно улыбается, словно ее забавляет церемонность приветствия.

— Входите, пожалуйста.

Он ведет ее в обшую комнату.

— Это ваша жена выехала из ворот, как раз когда мое такси сворачивало к дому? — спрашивает она. О ее произношении можно сказать, что так говорят образованные провинциалы.

— Да. Отправилась в Ист-Гринстед проведать племянницу.

— Жаль. Я надеялась с ней познакомиться.

— Именно этого она и хотела избежать.

— Да? А почему?

— Она вас читает, — поясняет Адриан. — Присаживайтесь, пожалуйста. — Фанни выбирает шезлонг. Адриан устраивается в кресле. — Особо ей запомнилась статья про искусствоведа. Ну того, с двойной фамилией.

— Сэра Роберта Дигби-Сиссона?

— Да-да, его самого, — подтвердил Адриан. — Вы весьма немилосердно высказались по поводу ногтей леди Дигби-Сиссон.

— А что, ваша жена тоже грызет ногти? — спрашивает Фанни бесстрастно, как будто ею движет чисто академический интерес.

— Нет, просто она не любительница риска: ей не хочется предстать в вашей статье в столь же неприглядном виде.

— Надо понимать так, что она не одобряет идею этого интервью, — заключает Фанни.

— Да, не одобряет.

Фанни открывает дипломат, достает репортерский блокнот и маленький кассетный магнитофон.

— Вы не возражаете, если я буду записывать? — спрашивает она, показывая на магнитофон.

— Нисколько, если вы не возражаете против того, что я тоже буду записывать.

— Сколько угодно.

Она проверяет, на месте ли кассета, нажимает на кнопку "включение" и кладет магнитофон на кофейный столик, разделяющий собеседников.

— Вам надо включить свой магнитофон?

— Нет, я уже включил. — Адриан делает жест в сторону музыкального центра.

— А, понятно. Довольно далеко.

— Там очень чувствительный микрофон — для записи речи. Полагаю ваш не хуже.

— Чудо техники, — подтверждает она. — А зачем вам нужна запись?

— Чтобы не возникло разногласий, говорил ли я то-то и то-то или не говорил.

— Разумно, — соглашается Фанни. Открывает свой блокнот, достает ручку из дипломата и обводит взглядом комнату. — А у вас хорошо. Вы давно здесь живете?

— Раньше мы приезжали сюда только на уик-энды, — охотно объясняет Адриан, — но дом тогда был поменьше. А когда решили уехать из Лондона, купили смежный коттедж и снесли брандмауэрную стенку.

Фанни делает заметки, видимо, о меблировке и убранстве комнаты.

— Вы собираете керамику? — интересуется она. — Она тут повсюду.

— Моя жена керамист. Но она бросила лепить, когда мы переехали за город.

— Вы ведь довольно давно женаты, если не ошибаюсь? — спрашивает она, не отрываясь от блокнота.

— Пожалуй. По сегодняшним меркам.

— И у вас двое сыновей.

— Они уже взрослые, вылетели из гнезда. А вы замужем?

— Нет, — бросает Фанни.

— Но у вас есть… как это сегодня говорится?

— Бойфренд.

— Да-да, — подхватывает Адриан. — Как его зовут?

— Крайтон, — говорит Фанни.

— Так и пишется?

— К-р-а-й-т-о-н. — Фанни подымает голову от блокнота. — Почему вы спрашиваете?

— А чем занимается мистер Крайтон?

— Крайтон — это имя, а не фамилия, — бросает она.

— Вот как? Вы хотите сказать, что это крестное имя?

— Вряд ли он крещеный.

— Значит, язычник в некотором роде?

— Их сейчас полным-полно вокруг, знаете ли. А вы считаете себя христианином?

— Ну, я бываю в местной церкви на Рождество, на праздник урожая и так далее, — перечисляет Адриан. — Вношу деньги в общественный фонд на кровельные работы. Я верю в англиканскую церковь как в институцию. Что касается доктрин, не уверен. Не думаю, что викарий в самом деле… А вы?

— Меня воспитывали в католической вере, но в церкви уже сто лет не была.

— А почему?

Фанни вздыхает в ответ:

— Послушайте, так будет тянуться до бесконечности, если вы будете задавать вопросы мне .

Адриан мягко улыбается.

— У меня впереди целый день.

— Ладно, — говорит Фанни. — У меня тоже. Так как насчет миссис Ладлоу?

— Она не вернется до самого вечера.

— Ясно. Кстати, как все прошло с Фредди? — Адриан явно не понимает, о ком идет речь. — С фотографом?

— А, ну да. Наверное, как положено… забавная штука — фотосессия, правда?

— Забавная? Почему? — недоумевает Фанни.

— Ну, какие-то люди заявляются к вам, переворачивают все вверх дном… — тут Адриан замечает, что одна картина покосилась, встает и поправляет ее. — Расставляют повсюду свои лампы, штативы, экраны, цирковые обручи…

Фанни хмурится, не понимая.

— Цирковые обручи?

— Такие складные штуки, чтобы отражать свет… Затем требуют, чтобы вы изогнулись самым нелепым образом, и все это время болтают без умолку, словно парикмахер во время бритья, и просят сделать веселое лицо…

— Фредди просил вас сделать веселое лицо?

— Он — нет, но обычно все они просят, — вспоминает Адриан. — Вернее, обычно просили в ту пору, когда меня часто фотографировали на обложку.

Адриан снова усаживается в кресло.

— Фредди не вяжется к модели — на то он и первоклассный портретист.

— И все же если вспомнить о количестве потраченной им пленки, он довольно экстравагантен, не находите?

— Ничего, это только пленка, — сухо бросает Фанни.

— Несомненно. Однако к чему такая куча снимков одной и той же физиономии?

— Чтобы найти один, который больше всего говорит о том, кого вы снимаете. Выражение лица меняется неуловимо и очень быстро — вы не знаете, что получилось, пока не проявите пленку, — говорит она непререкаемым тоном, как человек, которому давно известен ответ на заданный вопрос. — Вот почему на фото вы узнаете о человеке больше, чем в жизни.

— А из интервью вы тоже узнаете о человеке больше, чем в жизни?

— Интервью и есть жизнь. Мои — во всяком случае.

— Да полно вам! — машет рукой Адриан.

— Я ничего не выдумываю. Для чего пользуюсь магнитофоном.

— Но ваш репортаж — это ведь не все сказанное? Вы оставляете за бортом менее интересное?

— Конечно, — подтверждает Фанни. — Иначе было бы слишком длинно. Да и тоскливо.

— Но вырезая части разговора: длинноты, повторы, затянувшиеся паузы, — вы его фальсифицируете.

— Пока никаких пауз не было.

— Будут, — твердо заявляет Адриан и не мигая выдерживает ее пристальный взгляд.

Полминуты проходят в молчании.

— Ладно, — произносит наконец Фанни, — не стану спорить. Интервью не точная копия действительности. А выборка. Интерпретация.

— Игра, — подхватывает Адриан.

— Игра?

— Игра для двоих, — поясняет Адриан. — Вопрос лишь в том, каковы правила и какова цена победы. И соответственно поражения. — Он мягко улыбается. — Хотите кофе? На плите стоит горячий.

— Спасибо.

— Вам какой?

— Черный, без сахара.

— Очень правильно, — одобрительно отзывается Адриан и уходит на кухню.

Фанни сидит не шевелясь, пока он не возвращается с двумя чашками на подносе.

— Для меня, — говорит она, словно разговор и не прерывался, — это не игра. Для меня это сделка. Бартер. Интервьюер получает текст. Интервьюируемый — известность.

— Но мне не нужна известность, — возражает Адриан.

— Тогда зачем вам интервью?

— А вам?

— Я первая спросила, — не уступает Фанни.

— Ну хорошо. Мне было любопытно.

— Любопытно — что?

— Любопытно узнать, зачем я вам понадобился. — Фанни отвечает на эту увертку иронической усмешкой. — Вы обычно берете интервью у знаменитостей. А я уже давно не знаменитость. Если вообще когда-либо был ею. Почему я?

— А мне тоже было любопытно узнать, — парирует Фанни, — почему вы больше не знаменитость. Почему перестали писать, почему выпали из литературного сообщества?

— У меня и сейчас выходят книги.

— Да, знаю. Антологии лучших текстов о… Их может составлять кто угодно.

— Ну, все же не кто угодно, — деликатно протестует он. — Нужно уметь читать . Знать, что на какой полке стоит.

— Ваш роман так много значил для меня когда-то, — вдруг вырывается у нее.

— В самом деле?

— Я прочла "Укрытие" в пятнадцать, — продолжает она. — Тогда меня впервые потрясла книга современного автора. Я и сейчас думаю, что это лучшее, что написано о подростках в послевоенной британской литературе.

— Спасибо. Большое спасибо. — Адриан явно польщен. — Знаете, "Укрытие" включили в программу выпускных школьных экзаменов.

— Господи, какая тоска!

— Почему же?

— Для меня главное в "Укрытии" было то, что это не библиотечная отсидка, не домашнее задание от сих до сих, не экзаменационная жвачка. А что-то совсем мое, тайное, опасное.

— Понимаю, — говорит он, чуть улыбаясь.

— А вы не можете это запретить?

— Вряд ли, — сомневается Адриан. — Да и потиражные мне не помешают.

— Нас в школе было несколько человек, — вспоминает Фанни, — что-то вроде тайного общества. Мы собирались вместе и читали "Укрытие" вслух, а потом спорили — конечно не о литературных достоинствах, а о том, кто нам больше нравится: Мэгги, Стив или Алекс, — и о том, что с ними будет потом, когда книга кончится. Это было как религия. "Укрытие" стало нашей библией.

Адриан поражен:

— Милостивый Боже, и сколько же это продолжалось?

— Целый семестр. Летний.

— Ну, а потом на каникулах вы читали другую книгу и у вас появилась новая религия?

— Нет, другой такой книги у нас больше не было, — сказала она. — Правду сказать, я привезла свой старый, зачитанный экземпляр, чтобы вы его подписали, если не возражаете.

— Какие же тут могут быть возражения!

Фанни достает из дипломата старый пингвиновский пожелтевший томик в видавшей виды обложке и передает его Адриану. Он пишет на форзаце: "Фанни Таррант с наилучшими пожеланиями. Адриан Ладлоу". Значит, вы учились в закрытой школе? — говорит он, еще не закончив писать.

— Как вы догадались?

— Вы сказали "библиотечная отсидка", — с этими словами он возвращает книгу Фанни, которая, взяв ее, скользит взглядом по надписи.

— Спасибо.

Она прячет книгу в дипломат.

— А я считал, что вы учились в средней школе в Базилдоне.

— Кто вам такое сказал?

— Сэм Шарп.

— Я все ждала, когда же всплывет это имя, — ехидничает Фанни. — С мистером Шарпом вот какая история: он не слушает, что ему говорят. На самом деле я сказала совсем другое: я жалею , что не училась в средней школе в Базилдоне.

— Почему же?

— Это бы лучше подготовило меня к профессии журналиста, чем монастырская школа для девочек в Гэмпшире, — объясняет она. — Так. Может, вернемся к вам? Почему вы перестали писать романы?

— Решил, что завершил свой труд. И мне больше нечего сказать.

— Прямо так?

— Прямо так.

— И вас это не расстроило?

— Одно время расстраивало. Затем я стал извлекать из этого удовольствие.

— Каким образом?

— Представьте, что у вас кончился бензин и машина застряла в пути, — растолковывает ей Адриан. — Сначала вам это действует на нервы, вы бегаете, дергаетесь, но через некоторое время начинаете радоваться тишине и спокойствию. Различаете звуки, которые прежде тонули в шуме мотора. Видите вещи, которые на ходу казались смазанными пятнами.

— А у вас когда-нибудь кончался так бензин на самом деле?

— Честно говоря, нет.

— Так я и думала.

— Это фигура речи.

— А вам не обидно, что ваши современники продолжают писать и печататься?

— Нисколько. Вокруг такая пропасть писателей, которым больше нечего сказать, а они всё не унимаются и тискают каждый год по книжке.

— Каких таких писателей вы имеете в виду?

— Тех же, что и вы.

Ее явно забавляет услышанное, но недоверчивое выражение не покидает ее лица.

— Не могу поверить, что вы сдались так легко.

Адриан набирает побольше воздуха в легкие:

— Вас удивляет, как я мог отказаться от всех этих долгих, одиноких часов, когда сидишь, уставясь в пустую страницу, грызешь кончик шариковой ручки и пытаешься из ничего создать нечто. Вдохнуть жизнь в существа, которых до этой минуты на свете не было, придумать им имена, родителей, образование, манеру одеваться, имущественный статус… Решить, голубые у них глаза или карие, прямые волосы или вьющиеся. Бог ты мой, что за скука! А затем изнурительная, каторжная, гранильная работа заталкивания всего этого в слова — да какие! Свежие, незатертые будто они достались вам оптом на распродаже… А затем нужно привести все это в движение — заставить героев действовать, завязывать отношения, совершать поступки, причем чтобы это было интересно, и правдоподобно, и неожиданно, и забавно, и трогательно в одно и то же время. — Нанизывая эпитеты, он один за другим загибает пальцы. — Да это все равно что играть в шахматы не на доске, а в воздушном пространстве, — продолжает он. — Форменный ужас. Вы бы пожалели о таком?

— Я бы пожалела о конечном результате: о чувстве удовлетворения от того, что создала нечто долговременное. О воздействии, которое оказываю на людей.

— Но вы почти никогда не знаете, что это за воздействие. Писать романы — все равно что совать послания в бутылки и бросать их в морской прилив — неизвестно, где их выбросит на берег и как их поймут те, что откупорят. — Он добавляет: — Между прочим, с бутылками я именно так и делал.

— Ну а рецензии? — спрашивает Фанни.

— Вот именно, рецензии, — говорит он после некоторой заминки.

— Разве они не дают ощущения обратной связи?

— Они очень много говорят о рецензенте и совсем мало — о вашей книге, — признается он.

— Я начинала с того, что писала рецензии на новые фильмы для еженедельной кинопрограммы. Вряд ли я там самовыражалась, — возражает она.

— А что, эти ваши рецензии отличались такой же жестокостью, как интервью?

Фанни смеется пренебрежительно.

— Скажете тоже — жестокостью?

— Ваши конкуренты пишут, сэр Роберт Дигби-Сиссон счел вас жестокой — он рыдал, когда читал ваше интервью.

— Он плакал, когда давал интервью, — поправляет она Адриана. — У этого взрослого дяди глаза всегда на мокром месте. Ему покажи палец, и он тут же заревет. Когда он не утирал слезы платком, он пытался хватать меня за коленки.

— В вашей статье это не упоминалось.

— Упоминалось, только вырезали. Адвокаты подняли шум: у меня, дескать, нет свидетелей. Эта штука, — она кивает на магнитофон, — не реагирует, когда вас глядят по коленке.

— Вы проявили жестокость и к моему другу Сэму Шарпу, — упорствует Адриан. — Он был страшно травмирован.

— Ничего, переживет, — бросает Фанни.

— Смею полагать, переживет, — не спорит Адриан.

— Хотя, по правде говоря, меня несколько удивило, что вы согласились встретиться со мной сразу после выхода интервью с ним, — признается она. — Я даже подумала: может, это ловушка?

Адриан невольно вздрагивает.

— Ловушка? Какая еще ловушка?

— Ну, может, мистер Шарп притаился где-нибудь в доме.

Адриан громко смеется.

— О нет! Сэм в Лос-Анджелесе. Ну а будь он тут, что бы он мог сделать? Наброситься на вас?

— Всякое бывает. Знаете Бретта Дэниела?

— Актера?

— Не прошло и недели после того, как вышло его интервью, и на банкете после премьеры он нарочно облил мне платье красным вином — целый стакан в вырез выплеснул. А затем в качестве противоядия — якобы для того, чтобы вывести пятно, — добавил белого.

— Это иногда в самом деле помогает, — бормочет Адриан, затем спрашивает: — Вы подали на него в суд?

— Я прислала ему здоровенный счет за новое платье. Но он сказал всем своим дружкам, что не жалеет ни об одном пенни: дело того стоило.

— Но вы же не думаете, что Сэм выпрыгнет сейчас из-за угла и метнет в вас стакан вина, правда?

— Стакан — нет, но оскорбление — мог бы.

Адриан складывает кончики пальцев и опирается на них подбородком.

— Вас не смущает, что, как вы знаете заранее, большинство людей после интервью возненавидят вас?

— Да нет, такая профессия, — пожимает она плечами.

— Странная какая-то! Вроде убийства.

— Вы нарочно меня подначиваете?

— Нет-нет! Но согласитесь, ваши статьи обычно обладают убийственной силой. Этого и ждет от вас читатель?

— Он ждет профессиональной журналистской работы, и, надеюсь, — говорит с вызовом Фанни, — я его не разочаровываю. Что вы думаете о младшем поколении британских прозаиков?

— Стараюсь вовсе о них не думать. Но вы же не хотите сказать — не правда ли? — что все эти орды читателей с нетерпением искали бы вашу страницу в газете, если бы у вас была слава самого доброжелательного британского интервьюера ?

— Ничего подобного я не хочу сказать, — отрезает Фанни. — А хочу, несмотря на неожиданно возникшие трудности, взять у вас интервью.

— Ваши читатели не желают опускаться так низко, чтобы узнавать о любовных интрижках футболистов и поп-звезд из таблоидов? И вы доставляете им удовольствие в более изысканной форме, изображая великих и достойных в виде отпетых дураков?

— Для этого они в моей помощи не нуждаются. Я лишь рассказываю об увиденном.

— Скажите, — спрашивает Адриан задушевным тоном человека, который и впрямь хочет докопаться до истины, — после того, как вы пишете какую-нибудь из ваших по-настоящему мерзких статей, вроде той, что вышла о Сэме…

— Ну что вы, я могу написать гораздо круче, — перебивает его Фанни.

— Ничуть не сомневаюсь, — замечает Адриан с улыбкой. — Положим, вы изготовили подобный опус и опубликовали его, вы потом воображаете себе, как ваша жертва читает написанное? Я хочу сказать, вот, например, Сэм, воскресным утром, едва встав с постели, в халате и шлепанцах ковыляет в холл, берет с коврика "Санди сентинел" и спешит на кухню, чтобы почитать ее за первой чашкой чаю; вот он торопливо добирается до рецензионного раздела, чтобы найти ваше интервью, вот улыбается, увидев свое цветное фото, занимающее всю полосу, Фредди изобразил его сидящим перед "Эппл-Маком", вот он начинает читать, но улыбка мигом сбегает с его лица, как только он натыкается на первый выпад, сердце у него начинает бешено колотиться, в животе холодеет, кровь бросается в голову: до него доходит, что все написанное — сплошное издевательство, что его подставили по всем правилам. Я хочу понять, вы рисуете себе эту картину? Она вас заводит? Вы поэтому занимаетесь таким ремеслом?

Впервые за все утро Фанни выглядит несколько сконфуженной.

— Нельзя ли нам вернуться к обычному способу взаимодействия, когда вопросы задаю я? — нервно осведомляется она.

— Но почему?

— Так заведено. Интервьюер задает вопросы, интервьюируемый отвечает.

— Вот потому-то интервью — такая искусственная штука, — объясняет Адриан. — Это не настоящий диалог. Это допрос.

— Что ж, и у допроса есть свои плюсы, — не дает сбить себя с толку Фанни.

— Какие, например?

— Возможность выяснить истину.

— Ах, истину… — отзывается Адриан. — "Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям…"{13}Ин.18:38.. Вам никогда не приходило в голову, что мои вопросы могут больше сказать обо мне, чем мои ответы?

— Благодарю, я предпочитаю придерживаться собственного плана.

— Значит, вы не собираетесь цитировать вопросы, которые я вам задавал?

— Я пока понятия не имею, что я собираюсь цитировать, — с раздражением бросает Фанни.

— Думаю, вам сначала придется прослушать всю запись, — размышляет вслух Адриан.

— У меня будет расшифровка.

— Вы правите на компьютере? — интересуется он. — Или сначала от руки?

— Вы хотите вывести меня из себя?

— Нет! Нет! — протестует Адриан.

— Все это словно взято из пособия для журналистов-дебилов, — иронизирует Фанни. — "Сто бессмысленных вопросов писателю": "Вы работаете ежедневно? Вы пишете от руки или на компьютере? Вы продумываете сюжет до конца, прежде чем сесть за работу?"

Адриан подхватывает с понимающей улыбкой:

— "Ваши романы автобиографичны?"

— Нет, это не бессмысленный вопрос, — не соглашается Фанни.

— Ну, не знаю. Зато ответы я всегда давал бессмысленные: "Мои романы — смесь пережитого, личных наблюдений и работы воображения. Хочу надеяться, что мои читатели не могут отличить одно от другого, а порой — не могу и я сам".

— И ответ тоже не бессмысленный, — снова не соглашается Фанни и делает пометки в блокноте.

— Зачем записывать, если у вас работает магнитофон? — удивляется он. — Дополнительные меры предосторожности? На случай, если сядут батарейки?

— Магнитофон регистрирует ваши слова, — объясняет она, — а блокнот — мои комментарии.

— Ага, — откликается он. — Можно мне взглянуть?

Он тянет руку к блокноту.

— Нельзя, — отрезает она. — Ваше первое детское воспоминание?

— Первое воспоминание… м-м-м. — Он на мгновение задумывается. — Но оно не настоящее. Я смотрю в небо на летающие крепости.

— Бомбардировщики? — догадывается она.

— Да. Американские Б17… Я сижу в прогулочной коляске. Мама вывезла меня подышать воздухом в местный парк — мы жили в то время в Кенте — в городке Фэвершем, там часто летали самолеты, но это, видимо, был какой-то особенный, массированный рейд — тысяча машин, выстроившихся в боевом порядке. День стоял ясный, солнечный, и вдруг все вокруг содрогнулось от мощного раскатистого гула — словно исполинский мотор сотряс небеса. Люди в парке застыли и, заслонив глаза рукой, устремили их вверх. Я заплакал. А мама сказала; "Не бойся, Адриан. Это просто летающие крепости". Я прищурился, посмотрел на небо… Самолеты поднялись так высоко, что разглядеть их было невозможно, видны были только белые полоски: меловые линии на голубой доске неба. Но я все же внушил себе, что видел аэропланы. Вернее, как я полагал, крепости: квадратные, массивные, каменные, с подъемными мостами, зубчатыми стенами, бойницами и развевающимися флагами — волшебным образом все это плыло по небесному своду. Несколько лет я носил в себе этот образ, пока не пошел в первый класс и не нарисовал на уроке мои летающие крепости. Учительница посмеялась, когда я объяснил, что изображено на моем рисунке.

— Замечательный рассказ, — бросает Фанни.

— Спасибо.

— Загвоздка лишь в том, что вы родились через два года после окончания войны.

— Совершенно верно, — поддакивает Адриан.

— И воспоминания эти принадлежат герою вашего второго романа.

— И это верно, — не спорит Адриан. — Я просто проверял вас.

— Раз я выдержала испытание, может, мы перестанем играть в игры и вернемся к интервью?

— А может, мы сначала перекусим?

— Перекусим? — переспрашивает Фанни без тени энтузиазма.

— Да. Элли оставила нам в холодильнике холодное мясо и салат. Можно еще открыть банку супа.

— Я обычно в это время не ем, но, если вы проголодались, посижу с вами, поклюю что-нибудь, и мы продолжим.

— Не едите ленч? Но Сэма особенно возмутило, что вы стерли его в порошок, после того как откушали изысканную пошированную семгу, Которую он специально для вас приготовил.

— Он и съел её почти всю сам, — язвит Фанни. — И выпил почти все вино. Но будьте добры, раз вы хотите есть — приступайте.

— Да нет, это неважно. Правду сказать, я и сам нередко пропускаю ленч. Сижу на диете. С тех пор как я бросил писать романы, я стал больше заботиться о своем здоровье.

— Любопытно. А почему, как вы сами думаете?

— Наверное, пока я гонялся за литературным бессмертием, меня мало заботила моя смертная плоть, — рассуждает Адриан. — Когда я был романистом, я целыми днями не выпускал изо рта трубку, ел на завтрак жареное, выпивал за обедом чуть не бутылку вина и практически не вспоминал о физических упражнениях. Теперь я проверяю каждую этикетку: ищу, нет ли там знака генномодифицированных продуктов, ограничиваю себя в употреблении соли и сахара, отмеряю в граммах спиртное и бегаю трусцой каждый день. Единственная моя слабость — сауна.

— По-моему, трудновато числить сауну среди слабостей, — не может удержаться Фанни.

— Но какое чувство потом — как на седьмом небе, вы не находите?

— В тот единственный раз, когда я там побывала, это была гадость.

— А где это было?

— В гостиничном водном комплексе.

— Наверное, вы парились в купальном костюме.

— Само собой.

— Но в сауне нужно сидеть без всего, — со страстью произносит он. — Чтобы ничего не сжимало тело, не мешало потоотделению. Иначе это профанация.

— Выбора не было, — объясняет она. — Это была сауна для мужчин и женщин, и выходила она прямо в бассейн.

— Знаю-знаю, — поддакивает Адриан, кивая. — Держу пари, она была битком набита людьми, которые вылезали из бассейна, плюхались прямо на лежанки, а вокруг стояло разящее хлоркой облако пара…

Фанни не отрицает, что все именно так и было.

— У англичан нет ни малейшего понятия о том, как пользоваться сауной. Хоть плачь, — сокрушается Адриан.

— И как же это нужно делать? — любопытствует Фанни. Отвечая, Адриан подается всем телом вперед и говорит с жаром истинного адепта:

— Начать нужно с теплого душа. Насухо вытереться. Затем подержать стопы и лодыжки в горячей ножной ванночке — чтобы улучшить кровообращение, затем войти в сауну, забраться на полку — чем выше, тем будет горячее, побыть там минут десять-пятнадцать, пока пот не начнет стекать струйками. Затем нужно долго стоять под холодным душем или нырнуть в ледяное озеро, если оно рядом, пройтись слегка по воздуху, закутаться в махровый халат и полежать в теплом месте. — Он говорит со вздохом: — Нет ничего лучше.

Фанни явно заинтригована.

— И где вы все это проделываете?

— На заднем дворике.

— Вы хотите сказать, что у вас тут есть собственная сауна?

— Ну конечно, — подтверждает он. — Увы, рядом нет озера, но я сделал пристройку с душевой кабинкой и поставил ванну — для холодного погружения. Хотите взглянуть?

Он делает приглашающий жест в сторону заднего двора.

— Может быть, позже, — уклончиво говорит Фанни.

Адриан смотрит на нее и по его глазам видно, что у него родилась идея.

— Впрочем… вы можете попробовать сами. Раз уж я не могу угостить вас ленчем, я могу вместо этого угостить вас сауной.

Тут уж Фанни смотрит на него во все глаза.

— Простите?

— Вы сами можете узнать, что такое настоящая сауна.

— Ну нет, спасибо.

— Почему же?

— Я обычно не интервьюирую людей нагишом.

— Но кто же разговаривает в сауне! — восклицает Адриан. — Вы общаетесь с горячим воздухом. Разговаривать следует потом.

Фанни замолкает и смотрит на него так, словно пытается угадать, что он задумал.

— Чего вы боитесь? — спрашивает Адриан. — Вряд ли я рискнул бы появиться на страницах "Сентинел ревью" в качестве сексуального маньяка, верно?

— Вы же знаете, что я могу сделать из подобного предложения? — осведомляется она.

— Еще бы не знать, — кивает он: — "Адриан Ладлоу пригласил меня в собственную сауну таким тоном, каким обычно предлагают гостю рюмку вина. И предупредил, что купальный костюм мне не потребуется. Я вежливо отклонила его предложение и покинула его дом".

— У меня нет ни малейшего намерения покидать ваш дом, — заявляет Фанни. — Я не закончила интервью. У меня еще куча вопросов.

— Забудьте о них, — советует Адриан.

— В каком смысле?

— Выбросьте из головы. Начнем сначала. После сауны. Но это будет не интервью. Не заранее заготовленные вопросы и отрепетированные ответы. А общение без притворства, без всяких игр. Просто разговор, который идет своим чередом. Что вы на это скажете?

Фанни пристально смотрит на Адриана. Он спокойно выдерживает ее взгляд.

Затем встает со словами:

— Я принесу вам купальный халат и полотенце и покажу, где переодеться.

— С чего вы взяли, что я согласна?

— А разве нет?

Фанни медленно поднимается.

— Я завернусь в полотенце, — предупреждает она.

— Как вам удобно.

Фанни задумчиво берет в руки магнитофон, выключает и возвращает на кофейный столик.

Адриан распахивает дверь на кухню.

— Это сюда, — говорит он.

Фанни явно приняла решение. Выпрямившись, она направляется к двери и, не глядя, проходит мимо Адриана. Он идет следом и прикрывает дверь.