Онлайн чтение книги И поджег этот дом
X

И вышло так, что после того, как сама ночь закончилась, Касс еще долго не мог вспомнить почти ничего. А несколько часов от нашей первой встречи на дороге до того момента, когда он, более или менее протрезвев, отправился со мной в долину, не оставили в его памяти ни малейшего следа, как у человека, который все это долгое время провел под наркозом. Но ему часто казалось – когда он пробовал проломить эту стену, дамбу, за которой были скрыты важные воспоминания, – что он вот-вот прозреет; факт, разгадка совсем рядом, как имя, которое вертится на языке, но ты не можешь его вспомнить, хоть убейся. Неуловимый этот факт был нужен Кассу до зарезу. Имея этот факт, это доказательство (и даже не столько доказательство, сколько окончательную спокойную уверенность, что Мейсон изнасиловал Франческу), он мог утешаться хотя бы тем, что действовал осмысленно и целенаправленно – из побуждений мести. И наконец, он знал, что, восстановив этот кусок действительности, он каким-то образом придет к пониманию всего, произошедшего в ту ночь, на другое утро и в последующие дни. Ибо, как он сказал мне на берегу реки в Южной Каролине, смерть Франчески и совершенное им убийство Мейсона стерли в его сознании все, кроме общего контура самих этих событий, то есть подействовали подобно контузии или любой другой катастрофе, болезненно и милостиво выключающей память.

Но Касс не желал продления этой милости. Он желал знать, даже ценой возобновленных мучений. И вышло так, что не только Касс, рассказывая о себе, о Мейсоне и обо всем остальном, помог мне увидеть закоулки моей души, о которых я прежде не подозревал, но и я с моим неполным знанием событий той ночи вывел Касса туда, откуда он увидел эти события ясно, – и вместе мы снесли стену, за которой были заперты его воспоминания.

Их – его, Поппи и детей, – наверно, подвезла наверх попутная машина, пешком он в тогдашнем своем состоянии дойти бы не смог; но с точностью установить это уже не удастся, потому что Поппи просто забыла, а дети были слишком малы и не запомнили. Потом он уснул во дворце и от усталости должен был бы проспать полсуток, но его мучили тревожные кошмары (кое-что он запомнил: его звал Микеле, плакала Франческа и с предчувствием смерти он смотрел, как драгоценная баночка уплывает из его руки по черной воде какого-то штормового залива), и он проснулся с громким плачем, купаясь в поту, и комната кружилась, и ржали, галдели киношники, спускаясь по лестнице к бассейну. На дворе было черным-черно. Сырой воздух лизал кожу, словно громадный язык. Над ухом гремели какие-то удлиненные, растянутые аккорды и фразы «Дон Жуана». Когда он включил проигрыватель? Этого он понять не мог; понятно было только то, что проигрыватель работает не первый час, с автоматическим щелчком опуская пластинку за пластинкой из стопки, и что искажение не в музыке, а в его воспаленном мозгу. Он прибавил звук – громкая музыка как будто придавала ему уверенности, подвигала на кражу, которую надо было совершить без промедления, – а потом в тем ной захламленной комнате, спотыкаясь и налетая на каждую проклятую вещь, добрел до умывальника и окунул голову в воду; но она не отрезвила его, а только ослабила головную боль и ненадолго остудила пылающее лицо. В соседней спальне Поппи тихо разговаривала с Пегги, остальные дети спали. В эти минуты, по его словам, он забыл и о Франческе, и об угрозе Мейсона в ее адрес, и о том, что Мейсон может осуществить свою угрозу уже сегодня ночью; все это было отодвинуто одной мыслью, овладевшей им, как параноическая идея или как дикое вожделение: Я должен принести Микеле таблетки. Должен. И так уже полтора дня Микеле не получал антибиотика, а интуиция подсказывала ему (правильно, как выяснилось позднее), что долгий перерыв между одним лекарством и другим позволит болезни с новой яростью наброситься на слабое, полуразрушенное тело и, может быть, доконать его. Касс думал: эту дрянь хотя бы не надо держать в холодильнике. Начну ее давать и, может, высплюсь наконец.

Он прошлепал по темному этажу во двор, поднялся к Мейсону и вышел на балкон. Его нисколько не занимало, как он добудет лекарство. Он не ожидал, что Мейсон может отказать, и не продумал, как вести себя в этом случае, как заставить Мейсона. Знал только, что по уговору ПАСК его и что он возьмет ПАСК. Он знал почти наверняка, где баночка – в верхней ванной, там же, где Мейсон держал одно время стрептомицин и другие свои лекарства, – и ему даже в голову не приходило, что между ним и баночкой может встать какое-то препятствие; всеми его движениями и поступками управляла сейчас пьяная одержимость. Тем большее отчаяние и бессилие ощутил он через несколько минут, когда опять оказался внизу, в своей темной спальне, с пустыми руками. Он поднялся наверх, и он спустился вниз, а чудодейственное лекарство так и осталось у Мейсона в ванной. Как это получилось? Непонятно. Он только смутно помнил, что вошел в комнату Мейсона, напустив на себя необычайную важность и решительность, и не застал в salone[332]Гостиной. никого, кроме приветливого режиссера Крипса и бледного молодого американца, с которым повстречался несколько часов назад на дороге. Затем, как обычно, началась безобразная, унизительная катавасия. Он упал… на рояль, что ли? Мощный до-мажорный аккорд до сих пор отдавался у него в голове, и ребра болели безбожно. Болтовню свою он тоже до сих пор слышал, но что говорил, вспомнить не мог, – и от неудачи, оттого, что не справился с делом, он впал в ярость, высунулся из окна и как безумный завыл в ночь. Он помнил, что Поппи прибежала в ночной рубашке, задыхаясь, с красными глазами, полными слез.

– Что с Тобой? Артисты подумают, что ты рехнулся! – закричала она. – Касс! Что с тобой творится? Ты совсем того? Успокойся! Ты с ума сошел! Ты нас с ума сведешь!

Потом она пятилась по коридору, а он гневно наступал на нее:

– Черт бы тебя взял, думаешь, я не знаю… все сумасшедшие… и вдобавок паршивые ирландцы… кто, как не они… когда Гитлер сдох, кто еще, кроме японцев, выразил соболезнование… кто, черт возьми… Ирландская республика, Эйре, или как там вы ее зовете!

Потом он снова очутился в темном застенке, в спальне, и, дрожа от озноба, опустив голову на руки, слушал какую-то жалобную, заунывную деревенскую песню… – «это только потому, что они ненавидели англичан!» – донесся издали слабый голос Поппи… – и, борясь с головокружением, изобретал новую военную хитрость.

Потом он, наверно, опять задремал на вонючей кровати и, беспокойно проспав минут двадцать или полчаса, проснулся под яркой лампочкой с бешеным сердцебиением. Он слез с кровати и отправился наверх. Постоял минуту в темной и затхлой обшей комнате, качаясь, прижав ладонь к потному лбу; слышны были голоса гостей у бассейна. Стало накрапывать. Капли дождя лениво сбегали по оконным стеклам, и он увидел, что люди у бассейна поднялись и гуськом пошли через сад к дворцу. Софиты над бассейном погасли один за другим. Он стоял в кромешной темноте, слушал голоса кинематографистов, приближавшихся к дому, и лихорадочно заставлял себя думать, лихорадочно соображал, как прокрасться к Мейсону и незаметно унести лекарство. И вдруг его осенило, как туда пробраться – ну почему, черт возьми, эти решения приходят так робко, с таким опасным опозданием? Конечно: черная лестница. По черной лестнице (той самой лестнице для слуг, по которой он столько раз пер наверх коробки с Мейсоновой снедью) он может быстро проникнуть с тыла в помещения Мейсона, прошмыгнуть по коридору мимо кухни в ванную, взять лекарство и, если кто-нибудь не встретится, уйти без помех. Мейсон и киношники в salone, так что встретить можно только старика Джорджо или кого-нибудь из судомоек, а от них отделаться просто. Лекарство, можно сказать, у него в кармане.

Он подтянул пояс. В ушах звенело, голова кружилась, словно от высоты, пол качался, и поэтому он двигался по темной комнате с сильным креном на правый борт, прихрамывая и волоча ногу, как инвалид. Он стукнулся головой о край мольберта и, не переставая ругаться вполголоса, отыскал наконец с большими трудами дверь. Открыл ее; постоял на пороге, чтобы восстановить равновесие и привыкнуть к свету. Первое время он не слышал ничего, кроме трепыхания крыльев – это птица все еще билась в световой люк. Он хотел увидеть птицу и медленно поднял взгляд, но тут наружная дверь распахнулась и с улицы ворвалась босая, встрепанная Франческа. С горькими рыданиями, стягивая на груди разорванный лиф, она побежала к нему, и Касс понял, что произошло, – раньше, чем она сказала. Так и сделал, сволочь, подумал он, как говорил, так и сделал.

Теплые слезы Франчески текли по его щеке, и в темной комнате, прижимая ее к груди и гладя по волосам, он молча слушал рассказ о том, что с ней сделал Мейсон.

– Рогсо,[333]Свинья. – всхлипывала она. – Дьявол! Касс, я убью себя.

Он тихо гладил ее по плечу.

– Я собиралась домой. Чтобы утром, как ты велел, с тобой встретиться. Гости пошли к бассейну. Я была в кладовой. Собрала сумку для папы. Яйца, помидоры, картонку американского молока – и больше ничего. Он вошел в кладовую и зажег свет. Понимаешь, я хотела переодеться и расстегнула сверху платье… а он… он смотрел. Стоит и смотрит. Я хотела отвернуться, прикрыться – и не успела, он схватил меня… схватил за руку. Я хотела вырваться, хотела отнять руку. Я закричала, а он вывернул мне руку и сделал больно. Потом говорит: «Что у тебя в сумке?» По-английски, но я поняла. Я говорю: «Ничего». Тогда он сказал еще что-то по-английски, очень сердито, и я не поняла. Он был очень сердитый, очень красный и все время говорил по-английски сердитые слова, а я их не понимала. И выкручивал мне руку, а потом говорит: «Dove[334]Где. серьги?» Это я поняла. И сказала, что не знаю, где серьги, не знаю, о чем он говорит. Он что-то еще сказал по-английски, очень, очень сердито, и все время повторял слово воровка , и это я поняла. Потом я заплакала и сказала, что я не ladra,[335]Воровка. я ничего у него не крала, кроме молока, помидоров и яиц. Для папы. Я хотела отдать ему сумку, но тут он начал кричать, а потом вдруг замолчал и непонятно как-то посмотрел на меня… сюда. А потом другой рукой погладил – здесь. Я хотела отвернуться, но он вывернул мне руку, а потом…

Она замолчала и, не сдерживаясь, тихо и страшно заплакала у его плеча.

– Он выкручивал мне руку, и было так больно, Касс! Я хотела позвать… звала тебя: Касс! Касс! – но было очень шумно, в salone музыка, машины в кухне. А потом вдруг быстро, как зверь… Руку не отпустил и стал толкать меня по заднему коридору. Привел в спальню, толкнул на свою большую кровать и дверь запер. Я хотела встать, а он опять меня толкнул и порвал платье. Потом говорит по-английски: «Вот что мы делаем с воровкой», – я это поняла. И ко мне на кровать. Я его поцарапала! Лицо поцарапала! А он все равно… Ох, Касс, мне нельзя жить!

А потом, пока она лежала, еще не опомнившись от боли и потрясения, утонченный Мейсон (на всякий случай спрятав ключ от двери в карман халата) принял душ, причесался, заклеил пластырем царапины на щеках и вернулся, весь в шелке. Он как будто раскаивался, хотел поправить положение. Она лежала и плакала, и сперва вид у него был огорченный, он шепотом извинялся. Она его почти не понимала, но, судя по всему, речь шла о вознаграждении и компенсации; он все время повторял: «доллары», «molto lire»,[336]Много лир. «dinero»[337]Деньги (исп.). – это испанское слово она тоже поняла. Но его раскаяние, поначалу такое искреннее, скоро сменилось похотью, и он, тихонько сняв халат, опять попытался взять ее. На этот раз, однако, она его опередила, и старый прием, о котором она услышала из уст одной деревенской сплетницы, сослужил ей добрую службу: как только голый Мейсон полез на нее, она приподнялась на локтях и резко ударила коленом в то место, что доставило ему столько удовольствия, а ей – бесконечную боль. Когда она рассказывала об этом Кассу, в ее голосе, несмотря на горе, зазвучала мстительная радость. «Кажется, я разбила ему оба», – свирепо прошептала она, и Касс в пьяном отчаянии чуть не рассмеялся страшным смехом. Пока Мейсон корчился на кровати, Франческа завладела ключом.

– Я отперла дверь и выбежала. А он вскочил и с криком погнался за мной. Ох, Касс, он как будто взбесился! Я поняла, что он кричал. Он кричал, что убьет меня. Он схватил пепельницу, я думала, он меня ударит. Он кричал: «Убью!» Я сбежала по лестнице. А потом выскочила на улицу. Наверно, я сильно его ушибла, Касс, он не смог меня догнать. О Мадонна!.. Что мне делать? Касс, что мне делать?

Вот о чем рассказала Франческа, и Касс понял (включив свет и увидев ее лицо в слезах, полные ужаса глаза), что рассказ этот был настолько близок к неприкрашенной ужасной правде, насколько ей позволяла скромность. Он долго обнимал ее – сейчас он любил ее еще сильнее за ее несчастье, и чувство было почти невыносимым по остроте и нежности. Она плакала без передышки, как будто вся боль, жестокость, несправедливость мира навалились на ее сердце. Внизу не утихая гремел Моцарт. Наконец Касс опустил ее на кушетку, и она повалилась, вытянула ноги, продолжая плакать, почти в истерике. Он ласково успокаивал ее, и потом она затихла, будто уснула. С полупустой бутылкой водки он подошел к окну и посмотрел в серый сгущавшийся сумрак. «Пора, – подумал он, – теперь мне надо расквитаться с мразью. Сейчас. Ждать нельзя». Но едва он подумал об этом и обернулся к Франческе, как вспомнил, несмотря на свою ярость, что с каждым мгновением жизнь слабеет и убывает в Микеле и что месть придется еще раз ненадолго отложить. Надо добыть ПАСК, надо поднять Микеле. Мейсон может подождать, и месть от ожидания будет слаще. Тут ему пришло в голову, что можно по крайней мере напугать Мейсона; надо уведомить Мейсона, что он, Касс, знает о происшедшем; сейчас это казалось ему единственным достойным способом действий – как бы пережитком дуэльного кодекса, – подготовить противника к грядущей расплате. Потом он подумал, что сейчас его вырвет. Но спазма утихла. Он сел к замусоренному столу и нацарапал записку: Ты попал в большую беду. Я скормлю тебя воронью. И пока он писал, с трудом направляя перо непослушными пальцами, ему стало ясно, что голова у него раскалывается не от водки и не от усталости, а от бешенства, такого, какому, он думал, и места не может найтись в душе человека.

Он допил бутылку. Прошло несколько минут, и Франческа зашевелилась, тихо заплакала; он подошел и поднял ее на ноги. Дал ей записку, чтобы по дороге из дворца она занесла ее старику Джорджо для передачи Мейсону. И как-то сообразил взять у нее ключ от спальни Мейсона. Потом велел ей идти домой, в деревню, – а он придет туда попозже.

– Va, – сказал он. – Иди. И не надо больше плакать.

Он проводил ее до двери и там с отчаянием обнял и поцеловал в губы. Она ушла. Впоследствии он задавался вопросом, почему, уходя, она прошептала: «Addio», то есть «прощай», а не «до свидания». Возможно, думал он, этим словом она печально и бессознательно выразила потерю, невосполнимую потерю того, что должно было достаться ему, а досталось Мейсону. Ведь не могла она знать – так же как и он, – когда прошла по двору, а потом исчезла в темноте, что они больше не увидят друг друга…

– Нет, – сказал мне Касс, – я не жил с Франческой. Конечно, я хотел. И она тоже, я знаю. Рано или поздно это произошло бы. Но я с ней не жил. Не знаю, что меня удерживало. Не супружеские клятвы – я слишком опустился, чтобы волноваться из-за этого. Нет, что-то другое, сам не пойму, что именно. Может, то, что она была совсем молоденькая… Нет, и не это. Может, просто ее красота – от нее исходило сияние, понимаете, и хотелось просто смотреть на нее, сидеть при этом свете, а мысль о том, чтобы сойтись с ней, овладеть ею, дать любви завершение, стала как бы мечтой, тем более сладостной и безумной, что она была выполнимой. Я как будто знал, что, если подождать, это произойдет само собой и будет в тысячу раз дороже для нас обоих – оттого, что мы столько часов и дней размышляли и мечтали об этом. Можно подумать, что мне было жаль ее чистоты, целомудрия и так далее, но на самом деле ничего подобного. Нет, понимаете, с ней я узнал радость – не просто удовольствие, – эту радость я, наверно, искал всю жизнь, и, кажется, ее одной было довольно, чтобы сохранить рассудок. Радость, понимаете, – покой, спокойствие, какого, я думал, и не бывает на свете. Несколько раз я почти бросал пить. Наверно, я просто… просто был полон ею, вот и все. Я ее любил, любил до сумасшествия, и больше ничего, – тут вам и начало, тут вам и конец всех объяснений.

Ну и… что еще?… Она мне позировала. Обнаженная. Помните, я говорил вам, она сперва думала, что я таким способом стану к ней подбираться? Занятно: вся моя работа в Самбуко – одна похабная картина для Мейсона и эти вот наброски с нее, они у меня сохранились. Можно сказать, две крайности любви земной и любви небесной. В общем, было одно место в долине, и туда я ее отвел – чудесная уединенная рощица, ивы, травянистый берег и ручеек. Сажал ее там – она совсем не стеснялась. Сидим, бывало, в конце дня, и я рисую. Она болтает обо всякой всячине, рвет цветы – сидеть на месте ее ни за что не заставишь, потом успокоится, улыбнется и задумчиво посмотрит на море; молчим, сидим, она позирует, я рисую, и слушаем, как вода журчит на камнях, сверчков в траве, коровьи бубенчики на склоне. Она раздевалась и распускала волосы – волосы потрясающие, до пояса. В общем, сидим там, и как будто нас околдовали – и все мое безумие куда-то утекло; и ее каторги, ее несчастья, горя из-за Микеле как не бывало, а есть только чистое солнце и сказочный, беспредельный покой. Потом она опять начинала ерзать и болтать, дразнила меня то тем, то этим, я закрывал лавочку, и мы уходили оттуда, переплетясь и дрожа от желания. Надо нам было довести дело до конца. Но… – Он помолчал. – Никогда не забуду эту рощу – камни, звон бубенчиков в холмах, ивы, и среди всего этого она – смеется и не может усидеть на месте, а волосы вокруг головы и плеч – как облако…

А в тот вечер, во дворце, когда она ушла… не знаю… внутри у меня будто взорвался динамит и разорвал меня в клочья. Мейсон сделал, как обещал, действительно сделал, взял ее, выполнил свою угрозу, – а я-то думал, что это его обычная хвастливая трепотня о сексе… и это меня сокрушило. Ужасно было не только то, что он сделал с Франческой, хотя это, конечно, главное. Но и я хорош – не верил, что он на это способен. И как дурак потерял бдительность. Понимаете, после стольких разговоров, после долгого общения с человеком, у которого половой вопрос – как опухоль в мозгу, я в конце концов решил, что он попросту не может, серьезно решил. Не может, и все. История обычная. Нельзя верить человеку, который не в меру что-то воспевает . Взять такого, помешанного на сексе, который вечно ухает насчет роскошных бедер, мистических совокуплений и тому подобного, да прибавить сюда, как в случае с Мейсоном, этот интерес переростка к грязным картинкам, и вы получите человека, от которого наверняка мало проку для женщины. Он был бы гораздо счастливей, если мог бы признаться прямо, что предпочитает матросов. И когда такой человек не производит потомства – вроде Мейсона, – это вдвойне подозрительно; если ты такой неуемный, то разок-другой обязательно случится промашка, просто по закону больших чисел. По сути, между таким типом и святошей мало разницы: для обоих это житейское дело – какой-то катаклизм, прямо Страшный суд.

Ну и я записал Мейсона примерно по этому разряду. Помню, например, один случай с Розмари. Мы с ней были мало знакомы. Она вечно загорала на крыше или уныло шлепала в сандалиях по дворцу, уткнувшись носом в «Нью-Йоркер» или в «Тайм». Как сейчас слышу: «Ой, Булка, я прочла прелестный очерк про Трали-Вали, короля Араукарии!» – или: «Булка, в журнале «Тайм» буквально разгромили итальянских коммунистов! То есть там показано такоезло !..» На самом-то деле она была добрая женщина, но, как бы сказать, несколько ограниченная. Так вот об этом случае: я говорю, мы с ней мало общались, но как-то вечером он позвал меня заделать течь у него в ванне – я иду, она спускается мне навстречу по темной лестнице. Основательно нагрузилась коктейлями – можжевельничком от нее пахло… – кажется, я поздоровался – и оглянуться не успел, как она навалилась на меня и я словно утонул в желе. Большая энгровская одалиска, таз, пах, два с половиной метра дрожащей плоти. Я согнулся как былинка. Потом так же резко отодвинулась – она была в слезах: видимо, очередная стычка с Мейсоном, – пробормотала «простите, ради Бога» и спустилась в сад. А я уж и лапы протянул, но загреб только чистый воздух. Ну, вы знаете – в те дни я вряд ли был неотразимым мужчиной. И такая женщина, как Розмари, не набросилась бы на очкастого выродка из подвала, если бы ей не приспичило.

Бедняга Мейсон уже ничего нам не скажет. Если бы вытащить его из могилы, он, может, объяснил бы свой поступок. Я долго ломал над этим голову, честное слово, и все равно не пойму. Мне часто казалось, что разгадка в том, о чем я вам сейчас говорил, в слабости, которую я всегда подозревал, в этой неполноценности, а она должна быть одним из самых тяжких несчастий для мужчины, постоянное жгучее желание, не находящее выхода, голод, который нельзя утолить, который, наверное, терзает, жжет, точит человека так, что разрешиться это может только насилием. Может быть, Мейсон мог удовлетвориться только насилием над женщиной. Бог его ведает.

Секс для Мейсона значил очень много – более озабоченного человека я не видал. К примеру, его порнография. Он беспрерывно толковал о новом взгляде на мораль – у него это так называлось – и насчет того, что секс – последняя граница. Мы много об этом беседовали; примерно тогда он и заставил меня писать картину. Он хотел, чтобы секс нашел полное и явное выражение во всех искусствах – это его собственные слова. Он говорил, что порнография раскрепощает, épater le bourgeois[338]Эпатировать буржуа (фр.). и всякую такую чушь, хотя по нутру своему Мейсон был буржуй из буржуев. В общем, я пытался объяснить ему – не обижая, конечно, дабы не лишиться спиртного, – что все это детский лепет. Я сказал: естественно, порнография возбуждает железы – для того и придумана. Это овеществленные фантазии. Я сам фантазировал таким манером до седьмого пота. Даже у миссионера из баптистов бывают такие грезы – или что-то похожее, – а кто говорит, что у него не бывает, тот просто врет. Поэтому порнография и распространена – она удовлетворяет какую-то потребность, а то ее бы не было. И если тебя иногда раззадоривают, особенного греха тут нет. Но почему, если это так, спросил я Мейсона, любая культура с начала времен сторонилась порнографии и смотрела на нее косо? Почему? Вопрос по сути не моральный. Грязная книжка тебя не испортит, грязная картина тоже. Кто хочет испортиться, тот испортится, на худой конец сам напишет или нарисует. Так почему же всегда были законы против нее? Очень просто. Во-первых, для того, чтобы секс не перестал быть чудесной, притягательной тайной. И удовольствием – потому что порнографы обычно подают его с безумной торжественностью. Но главное – главное, чтобы он не стал расхожим, дешевым, а следовательно, беспросветной, катастрофической скукой. Мейсон делал вид, будто размышляет над моими доводами, но ясно было, что он считает меня безнадежно наивным. А то и пентюхом сиволапым с кругозором бальзамировщика. Впрочем, я отклонился. Голова у него была занята сексом, и это, наверно, главное, что его погубило. Он хватил через край. Он решился на изнасилование.

Но почему в этом случае решился, именно тогда, в ту ночь, именно там? Разве не было других возможностей? В Неаполе есть публичные дома для таких приверед – если он был привередой, – и за несколько тысяч лир он мог исполнить там вполне натуральное изнасилование с возней и неаполитанскими воплями и, если ему угодно, обойтись без единой царапины. Но нет, он задумал другое. Так что в ту ночь, если отбросить разговоры насчет серег и гнев по поводу воровства Франчески – все это было только дымовой завесой – и отставить на время догадку насчет его импотенции – потому что она не все объясняет, – тогда ответ очевиден: он насиловал меня . Видит Бог, я не хочу утверждать, что разделил страдания и позор Франчески. Я говорю о другом: понимаете, он наверняка видел, что происходит. Он видел, к чему идет дело, потому что противно вспомнить, сколько раз я позволял ему мной командовать – сперва по бесхребетности, за выпивку и от душевной пустоты, а потом и по необходимости. И вот в чем парадокс: оставаясь рабом Мейсона, чтобы спасти Микеле, я освободился от эгоизма, узнал бескорыстие, о котором мечтал, как умирающий от жажды мечтает о воде, – а для человека в таком состоянии зависимость от Мейсона и ему подобных есть нечто немыслимое, невозможное. И Мейсон должен был понимать это вполне отчетливо. Вполне отчетливо. И понимал, я думаю, гораздо яснее меня. У него была жертва – человек, которым он полностью распоряжался, который полеживал да жрал его корм и его виски, который разложился настолько, что был счастлив своей зависимостью. Но Мейсон почувствовал, что его жертва переменилась, что-то нашла – какую-то силу, какую-то цель, что-то настоящее, – а это было опасно, если он хотел держать меня в руках: я по-прежнему был прихлебателем, но каждый час в борьбе с болезнью Микеле, каждый день под этой тяжкой ношей, которую я взвалил на себя неизвестно зачем, но только благодаря ей сохранял рассудок, а скинуть ее значило умереть, – приближал меня к свободе, и если я не понимал этого, то Мейсон понимал и не мог с этим смириться.

И вот в тот вечер он зажал ПАСК. Какой бы он ни был мерзавец, не думаю, чтобы он сознательно хотел навредить Микеле и поэтому не отдавал таблетки. Но он их не отдавал, покуда я, по его словам, «не одумаюсь», то есть каким-нибудь холуйским поступком, какой-нибудь дешевой сделкой, каким-нибудь унижением не предам свою новообретенную независимость, не откажусь от мысли, которой я, наверно, поделился с ним, – уехать из Самбуко и оставить его без раба, – и снова вручу ему вожжи. Тогда, и только тогда, этот гад собирался отдать мне лекарство.

Но лекарством дело не кончилось. Была еще Франческа; насилуя ее, он насиловал нас обоих: в ту ночь я почувствовал, что он совершил какое-то подлое надругательство над самой жизнью. И выбрал время точно. Именно в тот момент, когда через Франческу мне приоткрылся в жизни какой-то смысл, он растерзал этот смысл в клочья. Кто знает, почему он это сделал? Взбесился из-за ее красоты и невинности? Или потому, что она была моя? Потому что опустившийся пропойца, которым он помыкал, выкарабкивается из трясины, из его лап? Потому что в страхе и отчаянии она крикнула: «Касс! Касс!» – и если бы промолчала, не произнесла имени, которое звучало для него как проклятие, он отпустил бы ее?

Кто знает, почему он это сделал, но он сделал, и за это я проломил ему череп.

Касс замолчал, понурясь, и молчал долго. Когда он снова заговорил, голос его был тих:

– Теперь, наверно, пора рассказать вам, как я его убил и все остальное.

Ну, о той ночи вы знаете почти столько же, сколько я. Что касается представления, которое он заставил меня дать наверху, у меня в памяти до сих пор пробел – и слава Богу. Смутно помню, что с подобными номерами я выступал и за несколько дней до этого. Изображал клоуна, изображал спьяну, беспомощно, все, что придумывал Мейсон. Мейсон командует, ведет мою программу, киношники покатываются – и троглодит Бёрнс, и эти куклы артистки; а режиссер, Крипс, один раз как бы заступился за меня, и, кажется, он был ничего малый. Но оба раза я пребывал в полном затмении. Так вот, в ту ночь… Помню, что позднее поднялся по черной лестнице и унес лекарство из ванной Мейсона. А, да, забыл сказать: по дороге обратно я забрал у него свою картину. Я знал, в какой комнате хранятся его порнографические сокровища, нашел там свою картину и, пока спускался по лестнице, разорвал ее на клочки, просто руками, сломал раму и засунул в урну на улице. Можно сказать, это был первый удар по Maison de Flagg![339]Дому Флагга (фр.). А потом, значит, мы с вами отправились в долину навестить Микеле, и на рассвете я потащился обратно, уже трезвый, но до того измотанный, что нервы гудели, как перед каким-то припадком или конвульсиями, а потом… когда устроил вас на ночевку… поднялся наверх и ходил по комнате, боролся со сном, боролся со сном, – я был при последнем издыхании, но все равно знал, что ярость не даст мне уснуть, что не будет мне ни отдыха, ни покоя, покуда не сойдусь с Мейсоном и не взыщу законный свой фунт мяса. Мне больше ничего не было нужно – и это, мне казалось, не так уж много; того, что он сделал, не исправить, Франческе ее потери не возместить, и моему терпению, моей выносливости во всех смыслах подошел конец, но ради того, чтобы остаться мужчиной или сохранить остатки мужского, ради тех последних представлений о чести, которые я еще не растерял, мне надо было иметь какое-то свидетельство, какой-то знак, какую-то метку – хотя бы его кровь на моей руке, хотя бы ссадину на кулаке, разбившем это гладкое, лощеное, самодовольное лицо.

И больше ничего, понимаете? Ничего. Я больше ни о чем не думал. И при моем бешенстве, при этой остервенелой жажде мести, если бы вы сказали мне тогда, что я способен его убить – и убью через какой-нибудь час, – я бы ответил, что вы преувеличиваете мою ненависть. Да, я ненавидел его, и ярость бесновалась во мне, как цепной пес, но об убийстве я не помышлял. Только потом, когда я узнал вторую новость, от которой кровь застыла в жилах, – только тогда я понял раз и навсегда, что нет ничего легче на свете, чем захотеть убить человека и убить его – без сомнений, без колебаний, не мешкая и не откладывая…

Касс опять сделал паузу. Потом продолжал:

– Но убить человека, даже когда ненавидишь, когда мстишь, – все равно что потерять руку или ногу. Пусть человек сделал тебе величайшую подлость, но, когда ты убил его, ты отнял часть от самого себя. Он был такой-сякой. Скот, негодяй, исчадие ада. Но что им двигало? Что заставляло его так поступать? Как он созревал? Что происходило у него в голове? Чем бы он стал, если бы ты оставил ему жизнь? Остался бы он скотом, не раскаялся бы? Или стал бы лучше? Может, он поделился бы с тобой своими тайнами. Ты не знаешь. Ты выступил в роли Бога, ты судил его и осудил. Осудил, убил – и все ответы на эти вопросы ушли вместе с ним в небытие. Остался ты один – и уже не узнаешь этого, и тебе так больно, как будто тебя четвертовали. Эта боль не оставит тебя всю жизнь… Сколько времени я провел с Мейсоном, но так и не понял его, не мог в нем разобраться. Он был как роскошная серебристая рыба в тихом пруду: хочешь схватить ее, а она ускользает, и в горстях у тебя вода. Но, может, это и было в нем самое главное, понимаете? Он был как ртуть. Дым. Ветер. Он был как бы даже не человеком, а существом другой породы, которое притворилось человеком, и плохо притворилось, – ты видел, что он ходит, говорит и пахнет, как человек, но все равно чувствовал в нем существо такое странное, такое новое , настолько чуждое твоему опыту, твоей жизни, твоему прошлому, что иногда ты смотрел на него разинув рот, со страхом даже, удивляясь, каким образом ты можешь с ним общаться. Потому что для него история не существовала, а если и существовала, то началась в день, когда он родился. До этого не было ничего, и из ничего вылупилось это создание, связавшее свою жизнь с ничем, ибо ничем было заполнено все время до и после его рождения. Такое существо понять невозможно… И вот…

Как-то в начале лета я пил с Мейсоном и замечтался… об Америке… со мной это бывало: как ни крепись, нет-нет да и защемит тоска по дому. Был вечер, мы сидели у него на террасе и смотрели на море. Я слушал, а Мейсон рассказывал о своей пьесе – ну, и о новых взглядах на мораль. И вдруг меня как будто отнесло на много лет назад, в то время, когда я только приехал с Юга и мы с Поппи начинали супружескую жизнь в Нью-Йорке, в убогой квартирке в Вест-Сайде, и я стал заниматься живописью, а Поппи каждый день ходила на работу в какой-то дурацкий клуб католической молодежи. Но странно: подумал я не о себе и Поппи, а о другом, о других – о других молодоженах разных времен, о других молодых людях, которых я никогда не знал и не узнаю. Они еще не завели детей. Хорошенькие молоденькие жены, которых зовут Кэти, или Мери, или Барбара, и молодые люди, Тим, Ал, Дэйв, – в таких вот безрадостных квартирках по всей Америке: булькает кофейник, дождливое воскресное утро, он в трусах, а она в бигуди, кормит золотых рыбок. Или покусывают друг дружку за ухо, а потом опять залезают в постель, ошалев от любви, а может, наоборот, ссорятся или читают газеты, и приемник играет клеклую музыку. Не знаю, почему мне это привиделось… а видение во многом печальное, – но оно возникло, и я вспомнил сырой серый свет зимнего утра в Нью-Йорке и масло, тающее в блюдце на столе, а главное – главное, – этих смелых хорошеньких молодых женщин, их смелых молодых мужей, устремлявшихся на поиски одного и того же фантастического, недостижимого удела. Молодые, влюбленные, звездная пыль – насыпается веками, тысячелетиями. И хотя я никогда их не знал и никогда не узнаю, я вдруг полюбил их – полюбил всех – и пожелал им счастья.

Потом я поднял голову и услышал Мейсона: «Хочешь, скажу тебе, кукленок, каким будет мир через сотню лет?» Я потерял нить разговора, но глаза у него блестели – прямо пророчески, – как будто он и вправду что-то знал. В такие минуты он был лучше всего и даже нравился мне. Он выдул облако сигарного дыма, откинулся на спинку – честное слово, с таким безмятежным, с таким знающим видом, словно только что вкопал свой флагшток на Марсе.

А я еще не совсем очнулся и не ответил. В сущности, жалко, что я не спросил его, каким он видит мир через сто лет, – теперь-то, понимаете, я уже не узнаю. Эту тайну он унес с собой.

Кассу запомнилось, что в то утро он слышал, как городские часы пробили пять. На продавленной кушетке, волглой после ночи, он лежал, раскинув руки ладонями кверху, часто дышал, и взгляд его блуждал по потолку, по завешенным окнам, по грязным стенам, покрытым копотью, паутиной и сырыми, серыми наростами плесени и времени. Сумрак бледнел, свет прибывал, захламленная комната наполнялась призраками вещей: громада орехового шкафа, стол, заваленный еще не оформившимися предметами (он различил трубку, пять пустых бутылок, вырезанную в форме черепа пепельницу из лавы Везувия), и тяжелый мольберт с повешенной куклой и белесым прямоугольником холста, нетронутого, девственного. Он был сосудом. Он чувствовал, как дышат легкие, чувствовал тупую пульсирующую боль в грудной клетке и медленную, такую же прерывистую работу сознания, но мысли почти не связывались одна с другой, и, безвольный, как прядь водорослей в потоке, усталый, опустошенный, он лежал неподвижно, принимая в себя все. Крылатые кляксы – мухи, разбуженные теплом, вычерчивали под самым потолком сложные кривые и бессмысленно жужжали. Потом до его слуха донеслись другие звуки пробуждения: крик птицы, нежное, полусонное пение девушки и далекий, дремотный, вялый плеск весел – это рыбачьи лодки возвращались под рассветным небом. Потом и эти звуки стихли, и только мухи продолжали жужжать в не обозначившемся еще пространстве над головой.

Все подчинила себе одна мысль: не уснуть. Он не должен был, не имел права спать, хотя какие-то неведомые силы затягивали его в сон. Покорившись усталости, он на секунду смежил глаза и лишь огромным усилием воли сумел открыть их снова; веки раздвинулись с болезненным подергиванием, противясь серому свету. Нельзя спать, тяжело думал он, не имею права; и тут, словно глядя на себя глазами постороннего и тоже сонного человека, он увидел свою борьбу со сном: едва переставляя налившиеся свинцом ноги, он пытается затворить дверь сна, исполинскую дубовую дверь, высокую и тяжелую, точно в средневековом замке, а она сопротивляется его жалким усилиям, и за ней, требуя его душу. тысячей бешеных дудок воют все демоны сна. Но вот чудо из чудес: он закрывает ее. Сквозь дрему он наблюдал, как налегает на нее плечом, видел, как убывает черная щель между ее краем и каменным косяком, видел, как дрожат от напряжения массивные петли; а потом, в один миг, фантазия стала сновидением; в глубоком сне, который длился, казалось, несколько часов, он все-таки запер дверь, заперся от сна (так нашептывал ему тихий лживый голос), но очутился в красивом ренессансном замке и гулял по нему в толпе дам и господ, среди солдат с алебардами и соколов в клобучках, среди бледных влюбленных, между стайками бормочущих монахинь, по дворам, где цвел миндаль, невидимые лютни и псалтериумы играли изысканную музыку, и все было погружено в запах миндаля, лимона и бальзамника… Он вздрогнул и проснулся, задохнувшись остатками храпа. Тишина. Тусклый серый свет. Прошло всего несколько секунд.

С первого этажа донесся крик – слабый, тонкий, жалобный, он с переливами набирал высоту и вдруг оборвался, как удушенный, и в ту самую секунду, когда он смолк, Касс испуганно, предчувствуя беду, приподнялся на локте – сердце у него стучало, нервы были натянуты, но почти сразу он сообразил, что это заплакал во сне кто-то из детей. Он прислушался; внизу все было тихо. Он снова лег. «По крайней мере я трезв, – подумал он, – по крайней мере я смогу рассчитаться с мерзавцем спокойно, на трезвую голову, хотя он этого не заслужил…» Взгляд его пробежал по потолку. Мухи плавно накручивали в воздухе петли, вышивая черный резиновый узор, одна, особенно осмелевшая от утреннего света, вылетела из стаи и села на стену, липко суча ногами. Потом еще одна отделилась от компании, и еще одна муха села ему на руку. Через полчаса, подумал он, эта нечисть оккупирует всю комнату. Он согнал муху. Она вернулась немедленно, с назойливым жужжанием села ему на ухо. Он застонал, хлопнул себя, чуть не оглушив. Надо что-то делать, подумал он. Надо что-то делать с мухами у Микеле. Они заразят всех в доме – детей, Гиту, Франческу… Он сел рывком. Франческа! Господи, где она? Как два часа назад в деревне, когда он узнал, что Франческа еще не пришла, его прошиб холодный пот: мало того, что Мейсон взял ее сегодня вечером – мало того, что – слово залегло в мозгу, как опухоль, – изнасиловал ее, – она и сейчас наверху, в его подлых лапах. Лоб у него стал мокрым. Его затрясло, руки покрылись гусиной кожей. Но так же внезапно паника отхлынула, улеглась: надо держать себя в руках.

Нет, Микеле, наверно, прав, с облегчением подумал он и снова повалился на кушетку. Если один раз слизняку хватило наглости, то на второй раз мужества не хватит, да и не будет случая, так что Микеле, наверно, прав, и она не там, а у дочки садовника… Он лежал под хмурым светом, моргал и облизывал разбитую верхнюю губу – рана была свежая, а когда он ее получил, один Бог знает, потому что дурной и хаотический вчерашний вечер остался в голове не как отрезок времени с отдаленным хотя бы подобием последовательности, порядка событий, а как месиво искаженных, клочковатых впечатлений, вроде вырезок, наклеенных в альбом младенцем или идиотом. Рояль. Да, кажется… нет, не мог он упасть на рояль; а если нет, откуда же это смутное, но явно не вымышленное воспоминание о белом ряде клавиш, остановивших его подбородок, о том, как зубы ударились о слоновую кость? В сонном раздумье он опять потрогал языком рассеченную губу. Клянусь Богом, подумал он, капли больше в рот не возьму. Отрывок музыки пронесся в голове, как бабочка, легкий, нежный, томительный, чистый, но словно бы побитый, пораненный; он обещал любовь и сулил покой. Batti, batti… pace о vita mia.[340]Стучи, стучи… мир и жизнь моя. Босая, голоногая Церлина умоляла своего возлюбленного: терпение, терпение, просила простить. Вернулась музыка, хрупкое, прозрачное крылышко. Bat… ti… bat… ti… Почему она сейчас привязалась? Он закрыл глаза, потом открыл, прислушался: далеко внизу, под горой, тихо трубил автобусный рожок, и наплывом на него возник погребенный в памяти звук меди, в котором сплавились когда-то крупицы воспоминаний, желания и жажды. «Милостивый Боже, – подумал он, – отец наш. Я пришел к этому. Понял, что должен простить ему все, подлому змею, и все равно знаю, что есть такое, чего простить нельзя. И теперь остается только разбить ему рожу или что-нибудь еще, но… нет, не знаю…» Он не знал. Он не знал, что он сделает, когда доберется до Мейсона (ждать уже оставалось недолго – Джорджо скоро отопрет двери), но что-то он сделает непременно, и счеты с Мейсоном наконец-то будут сведены – спокойно, просто и непреклонно. Во рту у него появился кислый металлический вкус, словно он облизал медяшку.

«Так что придется мне, – думал Касс, – пойти туда и потолковать с ним по душам. После чего без лишнего шума выбью ему зубы». Снова далеко и тихо загудел автобусный рожок в долине, и он позволил себе закрыть глаза. Раздражение, ярость, дрожь утихли. И снова донесся вибрирующий печальный голос рожка, словно диминуэндо далеких тромбонов, и снова приоткрылись воровато исполинские двери между явью и сном, и за ними замелькали короткие, беглые образы безвозвратного прошлого: голос дяди в неподвижном табачном зное летнего полудня, запах коз, и где-то звук выплеснутых помоев, и зеленые призрачные леса в клочьях утреннего тумана, пальмы, сосны, кипарисы; ленивая южная река, ялик, увязший в иле, запах щавеля, ястреб ходит кругами над парным болотом, и голос негритянки, глубокий, мягкий, смеющийся. Потом опять загудел рожок, он очнулся было и опять провалился в сон, краткий, как один выдох, как один гласный звук в слове: в каком-то синем забытом вечере над ним кружились ласточки, и там была девушка и качели – они взлетали высоко-высоко! – и чей-то голос говорил: «Сынок, сынок, пора, время позднее». Этот звук почти разбудил его, он зашевелился, согнул ноги в коленях и вдруг увидел Францию, тополя на раскаленном холме и дроздов под ними, больших, как коршуны, и там же Франческу, его Франческу… Он почувствовал, что у него дрожат веки. Надо проснуться, подумал он, но тут его вызвали на плац, давно, в сумерки, в каком-то лагере на Юге, где белые безликие бараки рядами уходили к горизонту, и солдаты, маршируя в сумерках, делали «на плечо!», и радостное, дикое тарам-там-там оркестра летело из-под сосен, – о, как давно!

Он проснулся под стук собственного сердца; свет еще был серым, пыльным, ненадежным. Он осторожно повернулся; пропотевшая рубашка липла к спине. Нет, нельзя спать, снова подумал он и, упершись локтями в продавленную кушетку, приподнялся, сел, поморгал, спустил ноги на пол. Потом встал, растирая ребра. Зевнул с глубоким вздохом, зевнул во весь рот, так что свело челюсти. И, не в силах удержаться, опять зевнул, с каким-то судорожным воплем. И еще раз зевнул, замычав как теленок, после чего тишина показалась ему громкой. «Черт, – подумал он, – я натуральный лунатик. Надо кончать с этим». Он повернулся и пошел по захламленному полу.

Он не сразу нашел ручки застекленной двустворчатой двери на балкон. На стеклах были жалюзи, и, когда он открыл дверь, заря плеснула ему в глаза жемчужно-серым светом. Теперь на балконе было прохладнее – прохладно и тихо. Свет стекал в долину, уже обозначились ступенчатые склоны, виноградники, лимонные сады и горбатая голая гора, которая господствовала над окрестностями и крутым трехсотметровым склоном обрывалась прямо в золотистое, персиковое море, гладкое как стекло. Словно водомерки, бесшумно, погасив фонари для приманивания рыбы, крохотные рыбачьи лодки убегали домой, к Салерно, оставляя пенные царапинки на воде. Снова заговорили птицы, нерешительно сперва, односложными «пик», «чик», как бы спросонок, и лимонная роща вздохнула с перистым шорохом. И он снова услышал девичий голос внизу на склоне, мягкий, сонный, невнятный – слова песни он не мог разобрать, и у него мелькнула мысль, что это Франческа; он перегнулся через перила – не видно ли ее, – но тут же понял, что это не может быть Франческа. Дурное предчувствие шевельнулось в груди, он поежился; но предчувствие пропало так же быстро, как возникло, потому что вдалеке мелькнуло что-то белое и он разглядел девушку, пухлая, с корзиной белья на голове, она будто катилась между лоз, и ее веселый нежный голос наполнил утро, а потом, затихая, потерялся среди холмов. Он перевел взгляд на край долины, зная, что все равно не увидит отсюда Трамонти, но надеясь, что она хоть чем-нибудь – хоть струйкой печного дыма – напомнит о себе из-за стены сосен. Никакого движения. Он знал (а вернее, надеялся), что где-то за этими соснами спит Микеле. Ладно, пусть спит, подумал он. Ему это не поможет, но он хотя бы узнает вкус покоя и забвения, которые уже недалеко. Он вынул из кармана рубашки обкрошенную сигару, закурил и посмотрел на долину сквозь клубы голубого дыма. Снова выдул дым и еще раз взглянул на утреннюю долину. Нет, подумал он, его не спасут никакие лекарства на свете. Нет… Пусть спит. Вдали, но ближе теперь и выше по склону, автобусный рожок опять закричал голосом погребенной меди, и мягкий его каданс рассыпался по холмам гаснущими желтыми нотами воспоминания и желания. Он пожевал сигару и на секунду закрыл глаза, прислушиваясь к далеким отголоскам. «Да и кто будет помнить Микеле?» – подумал он. Потом медленно поднял веки и поглядел на светлеющее море, думая: нет, если прах не может страдать, никто не вспомнит о его смерти. Никто. Но если прах тоже страдает, может быть, его разнесет ветром, и, может быть, этот страдающий прах залетит в глаза людей, которые чересчур хорошо питаются, и, может быть, они заплачут, не зная о чем, и, может быть, этот прах расскажет им, как человек умер. Мешок гнилого мяса… Он отвернулся от моря, почуяв запах смерти – запах Микеле и его отвратительной болезни, и оба были ему сейчас ненавистны. Он сам сознавал, что гнев его – детский. «Черт бы взял Микеле и его туберкулез. Разве я виноват? Я виноват, что у него кровь в моче? Все это… все – заразная помойка…»

Он вернулся с балкона в комнату. В углу стоял старый деревянный ящик с десятком пластинок в истрепанных, захватанных конвертах, которые он не только терзал, но и аккуратно подклеивал. Он вытащил пластинку. Ему не надо было читать надпись: он угадывал любую по одному лишь замусоленному колеру, по оттенку грязи. Он поставил ее на обшарпанный проигрыватель, проверил иглу большим пальцем, включил мотор, и пластинка завертелась, слегка вздымаясь и опадая. Когда игла зашипела и захрипела в первых изношенных бороздках, он отошел к креслу и сел. Сел – и музыка обрушилась на него, воздушная и невероятная, словно отперлись и распахнулись тысячи волшебных окон в страну света.

Моцарт дарит, подумал он, больше дарит одним напевным криком, чем все политики со времен Цезаря. Ребенок дарит, и раковина, и цветок в бурьяне. Микеле умрет, потому что я не дарил. И этим многое объясняется, Слоткин. Папаша, мудрец, ад не дарит…

Он встрепенулся. Потому что за стремительной, вдохновенной музыкой, за шипом и хрипом самой заигранной пластинки он услышал – или ему послышался – голос. Знакомый голос, настолько знакомый, что, точно зная, чей он, Касс не поверил своим ушам – и ждал, наклонив голову набок, когда голос позовет его опять. Сперва ничего не было слышно. Потом голос, слабый, но отчетливый, позвал откуда-то со двора: «Касс, старичок, поднимись выпить!» Он выпрямился в кресле. «Мейсон! – подумал он. – Что за чертовщина!» Неужели Мейсон в такую рань зовет его опохмелиться, как делал уже тысячу раз? Не может быть! Ведь Мейсон наверняка догадался, что Касс уже знает об изнасиловании, догадался, что на него наконец-то устроена засада – и неужели сам в нее полезет! Он прислушался. Ни одного постороннего звука – только музыка. Он опять откинулся в кресле, и опять сквозь музыку послышалось: «Касс! Кукленок! Выпить?»

Сердце у него колотилось. Он встал и повернулся к двери во двор – она была приоткрыта, вырисовывалась смутно. Потом подошел к проигрывателю, убавил громкость, выпрямился, послушал. Опять ни звука. Он прибавил громкость: нежный плач альта взвился до форте, вступила скрипка, и в этот миг буйного слияния на дворе отчетливо и громко раздался голос, теперь уже недовольный и требовательный: «Касс!» Взгляд его упал на каменную пепельницу в форме черепа, он шагнул к столу, поднял ее и, прислушиваясь, взвесил на ладони. Потом положил на стол и подумал: «Нет, не годится, никуда не годится. Зашибу его так, что сам буду жалеть. Нет уж, возьму его голыми руками». Он метнулся к двери, с грохотом распахнул ее и, моргая, выглянул во двор: ни души. Между кинокамер, журавлей, дуговых прожекторов не заметно было никакого движения. А наверху, на балконе Мейсона, дверь – та самая, которую он пытался открыть несколько минут назад, – была по-прежнему закрыта, по-прежнему заперта. «Господи, – подумал он, – кажется, я сбрендил. Могу поклясться на пачке Библий…» Он осторожно, внимательно огляделся, но вокруг было тихо. Немного погодя он вернулся в комнату и сел. Постучал себя по виску, словно пытаясь выбить из ушей эхо голоса и звон, и тут же голос раздался опять: брюзгливый, раздраженный, настойчивый, с нотками двусмысленного намека, он звучал уже громче флейт и скрипок, и не где-то там снаружи, а совсем близко, над ухом. Вот что я скажу тебе, Кассии, старичок… Он осторожно обернулся. Глаза его обшарили сумрак. Все было неподвижно, только мухи сонно вились под потолком. Он медленно повернулся обратно. И голос опять зазвучал, будто бы в отдалении и вместе с тем близко, бесстыжий, намекающий, маслянисто-напевный: Я тебе вот что скажу, Кассии, девушка – это самый смак… И, словно в автомобильном приемнике на затухающей волне, голос ушел, затих. Касс ждал, прислушивался. Стоило ему откинуться на спинку, как голос заговорил нагло и громко, будто этот призрачный автомобиль вырвался из тоннеля: Я знавал француженок, знавал испанок и, можно сказать, перевидал все цвета и оттенки, но, говорят, пока ты не отведал свеженькой итальянской пиццы, я имею в виду, не забрался между… Между чем? Голос опять исчез. Он опустил голову и, чтобы не видеть рассвета, надавил кулаками на глаза. Как тебе известно, я придерживаюсь либерального образа… Во тьме метались звездочки, огненные точки и крошки, голубые вихри, раскаленные добела шарики – и все это отсвечивало безумием. «Новое дело, – подумал он, – порчу на меня наводит, гад».

Тут его вниманием завладел другой звук, он поднял голову и прислушайся. Сперва тихий, но быстро усилившийся, звук шел от городских стен; по первым нотам ему показалось, что это сирена или пронзительный рожок, но звук тут же преобразился, как только Касс узнал его, понял его происхождение – отчаянно и дико кричала, голосила женщина. Ее крик подхватила другая, потом третья, все кричали в унисон – а потом голоса разом смолкли, словно всем заткнули рты. Долгие несколько секунд в городе стояла мертвая тишина. Потом крики возобновились – ближе, и он услышал новый звук, равномерное частое постукивание, как бы задававшее ритм крикам; оно приближалось, усиливалось и тоже стало понятным: по булыжнику топали ноги, спотыкались в безумной спешке. Вот под ними громыхнула два раза решетка водосточного люка; и почти сразу громыхнула опять, а потом опять закричали. И опять она громыхнула, резко, будто железо ударилось о железо, и теперь кто-то, мужчина, начал хрипло взревывать, как бык, причем каждый раз заканчивал низким, дрожащим, придыхающим стоном, удивительно женским. А потом крики, до сих пор слитные, как гам вороньей стаи в полете, рассыпались, раздробились, опять стали удаляться, и теперь слышен был только неистовый топот ног – мимо дворца, под гору, – шабаш оскальзывающегося кожаного шарканья, который завершился чьей-то скромной трусцой и тяжелой одышкой.

У Касса внутри все сжалось от вещего страха, он вскочил с кресла, выбежал вон, пересек двор, распахнул дверь на улицу, увидел отставшего, который как раз поравнялся с виллой, и, уже крича ему: «Aspett!»,[341]Постойте! узнал его: это бежал Ветергаз, багровый от усилий и с таким выражением в заспанных глазах, как будто ему зачитали смертный приговор. Толстячок, ошеломленный, удрученный, осунувшийся, стоял в купальном халате, и его безволосые голени мелко дрожали в бледно-розовом свете холодной зари; когда Касс подошел поближе, он вытащил из кармана непомерно большой платок и трясущейся рукой обтер щеки.

– Милостивый Боже, – сказал он, – о, мистер К.!

– Что случилось? – крикнул Касс и схватил коротышку за рукав. – Что случилось? Говорите, Фаусто!

– Да эта девушка – Риччи. Крестьянская девушка из Трамонти, которая у вас работала! Служанка мистера Флагга! Ее нашли… – Он забормотал что-то нечленораздельное.

– Говорите толком!

– Ее нашли… Ее нашли на тропинке в долине! Избита! Изнасилована! Дорогой сэр! Умирает!

– Что с ней? – Он почти не замечал, что сжимает в руке не только рукав Фаусто, но и валик его мягкого мяса и что хозяин дома морщится, а сам он кричит во все горло. – Что с ней? – повторил он и отпустил рукав. – Что с ней, спрашиваю! Говори! Ты сказал – умирает? Умирает?

– О, мистер К., – плачущим шепотом ответил Фаусто, – она еще жива… но какой ужас! Ее нашли всего час назад, на верхней тропинке… так что неизвестно. Она без сознания. Но доктор сказал мне… только что… сказал, она не проживет и дня! Но какой ужас…

– Кто это сделал?!

– Никто не знает. Это какой-то зверь, а не человек! Настолько забыть о всяких приличиях… – Он замолчал, как бы собираясь с мыслями. – То есть… О, это невозможно передать. У нее голова пробита в двух местах, переломаны все кости. Скажите, что за безжалостный зверь мог совершить такое неслыханное злодейство, и это в нашем тихом городке, где столько лет царили мир и гармония! И когда здесь снимают кино! Теперь они, конечно, уедут! Как раз когда…

– Мразь, – произнес Касс тихо и горестно. – Слизняк швейцарский. – Он замахнулся, Ветергаз съежился и отпрянул.

Касс круто повернулся и побежал во дворец. Кровь стыла у него в жилах. Мимо него пробежали еще несколько горожан, ошалелые, с раскрытыми ртами. Босая женщина с ребенком на руках семенила под гору, к площади, издавая отчаянные вопли и судорожно всхлипывая в промежутках между ними. Касс повернулся к двери Мейсона и увидел доктора Кальтрони верхом на трескучем мотороллере, мчавшемся в гору, к городской стене; очки доктора превратились на миг в овалы розового света; сзади на седле трясся плешивый молодой священник – тревожно обратив глаза к небу, он прижимал к груди, как потир, бутылку, явно с человеческой кровью. Касс отвернулся, пробежал десяток шагов по темному проходу, вонявшему помойкой, рванул обеими руками дверь и, к удивлению своему – правда, недолгому, – чуть не опрокинулся на булыжник: дверь была отперта и распахнулась с грохотом. Он устоял на ногах и бросился дальше. Каменные ступени были сырыми и скользкими, и тут стоял затхлый сырой запах – словно бы мышей, мышиного помета; Касс взбежал по лестнице, шагая через ступеньку, один раз споткнулся и упал, но не больно. Наверху была еще одна дверь, и тоже оказалась незапертой, он распахнул ее и шагнул в кухню Мейсона. Никого. Тишина, только вода капала из крана. Он стоял, слушал, вглядывался в сумрак. Сквозь стены, приглушенный и невнятный, проникал шум с улицы. Где-то тикали часы, а из коридора, с той стороны, где спали в своих комнатах киношники, слышался зычный храп, прерывистый и сбивчивый, как первые выхлопы подвесного мотора. Касс прислушался: под спящим скрипнули пружины, и снова все стихло. Ступая осторожно и беззвучно, Касс пошел дальше, мимо спящих, мимо закрытых дверей и дверей приоткрытых: за одной увидел в постели короткого голого еврея – газетчика, как же его фамилия? – с волосатым животом и громадным шрамом от аппендицита; во сне он чесал грудь, а над ним гудел вентилятор. Касс двинулся дальше. Коридор был без окон, сырой – сырой и душный; он вспотел, а по спине и по затылку побежал колючий озноб, и кожу на голове вдруг стянуло, как на барабане. Он потел, но внутри у него все запеклось, пересохло; будто сухим песком запорошило глаза, завалило глотку, хотелось смочить ее, и он откашлялся, громко, слишком громко. Он замер на месте, прислушался, подождал, не зашевелится ли кто-нибудь. Напротив, за приоткрытой дверью, разинув рты и уткнувшись друг в друга конечностями, как поваленные манекены, валялись поперек двуспальной кровати трое одетых мужчин.

Он подождал еще. Где-то кто-то застонал. Он пошел дальше и наконец свернул в коридорчик, который вел к спальне Мейсона. Стремительно и бесшумно подкрался к двери и вдруг отступил – подумал о Розмари, подумал, что с Мейсоном управился бы легко, заниматься же этим под вопли его рослой подруги – сумасшествие. Но почти сразу вспомнил, сколько раз за это лето видел Розмари отвергнутой, в немилости, выходящей по утрам с красными глазами из отдельной спальни, – и решил, что надо попытать счастья, что ее, возможно, нет там, и снова шагнул к двери. Нажав на скрипнувшую ручку, а другой рукой шаря у себя в кармане, он с досадой обнаружил (все это он вспоминал потом: и свое спокойствие, свою невозмутимость, и как горе отошло на задний план – идея возмездия овладела им настолько, что даже такие, роковые, возможно, оплошности вызывали у него не панику, а только мимолетное раздражение), что забыл ключ. Ключ остался на столе. Но возвращаться было некогда. В комнате зашевелились, и голос, уже опасливый, уже настороженный, спросил: «Кто там?» Он прижался щекой к двери, послушал. Голос повторил громче: «Кто там?» Он опять не ответил; его смущали два совершенно очевидных, но противоречащих одно другому обстоятельства. Первое: он хозяин положения; после многих месяцев дряблой покорности, когда он не мог прорваться к сердцевине Мейсона и пощупать труса, который в этой сердцевине жил, – сейчас диктует он: Касс чувствовал, что Мейсон уже сейчас боится его мести, хотя они еще не сошлись, и понимал, что одним только страхом может удержать Мейсона в пределах комнаты. Дверь была толщиной в четыре пальца, стены во много раз толще, между этой спальней и другими – длинный коридор, и Мейсон может звать на помощь сколько угодно – на этаже его никто не услышит. Но время на исходе, скоро весь этот чертов дворец пробудится, а ключа у него нет как нет. Другое обстоятельство – Касс оценил его трезво и хладнокровно – заключалось в том, что удержать Мейсона в комнате он мог, а добраться до него – нет, возвращаться же за ключом было рискованно, – и сейчас ему предстояло найти выход из этого затруднения. Через несколько секунд он ровным и прозаическим тоном сказал в дверь: «Мейсон, ты умрешь». Потом сделал паузу и добавил: «Так что можешь открывать, Мейсон, – я тебя все равно убью». И, как будто в этих словах обрело форму то, чего ему и знать не нужно было, он понял, что в самом деле собирается убить. Еще не договорив фразу, он потихоньку снял туфли (под дверью была щель; если ты предполагаемая жертва, а между тобой и преследователем дверь, и, крикнув: «Кто там?» – и не услышав в ответ ничего, ты хочешь убедиться, что злодей ушел и путь для бегства открыт, – разве ты не нагнешься, не заглянешь под дверь – тут ли еще ноги? Такова была холодная логика его рассуждений) и осторожно поставил их мысками к двери, перед самой щелью, из которой выбивался свет. Прислушался. В комнате было тихо. Он беззвучно повернулся, побежал в носках по коридору, потом через замусоренную после вечеринки гостиную на балкон, оттуда вниз по лестнице во двор – и, хотя он чувствовал, что его слегка заносит, что ноги чуть-чуть проскальзывают, скорость давалась ему почти без усилий, – пружинисто спрыгнул во двор, в два-три длинных скачка достиг своей комнаты, схватил со стола ключ, затормозил, повернул обратно, как тень пересек двор, бесшумно взлетел по лестнице, промчался по коридору и только у двери задержался, чтобы надеть туфли, причем сделал это одной рукой – а другая поворачивала ключ в замке, который отперся с мягким лязгом. На все ушло, наверно, не больше минуты. Он распахнул дверь и замигал – в глаза ударил розовый свет с востока. В комнате никого не было. Ни Мейсона, ни Розмари. Никого. Широченная кровать, все еще похабно смятая после ночных похождений Мейсона, была пуста.

Он повернулся, чтобы заглянуть в стенной шкаф, но тут его осенило, где может быть Мейсон. Он круто повернулся, замер, прислушался. Где-то далеко в городе раздался крик, в переулке протарахтел мотороллер. И все стихло. Неужели Мейсон думал, что он попадется на эту водевильную уловку? Спрятавшись в классическом убежище развратника, Мейсон все же выдал себя: узкая полоска зеленых шорт сдвинулась – на какой-нибудь сантиметр, – но этого было достаточно, и Касс, медленно нагнувшись, оказался с глазу на глаз со своей добычей, которая лежала на животе под кроватью. Опустив нос к самому полу, как охотничья собака, нашедшая енота, он несколько секунд глядел на Мейсона. Они не обменялись ни единым словом: оба тяжело и часто дышали, и, когда он моргнул, Мейсон, с белым как полотно, исказившимся от страха лицом, моргнул тоже. Потом Касс заговорил. «Мейсон, – сказал он мягко, но назидательно, с какими-то даже учительскими интонациями, – Мейсон, ты умрешь». Касс услышал содрогание, долгий выдох – словно ветер зашелестел в соснах – и очень медленно протянул руку, чтобы схватить за руку Мейсона, но потом убрал ее: Мейсон впервые зашевелился и, тихонько заскулив, отполз подальше. «Слушай, Мейсон, – продолжал увещевать он, удивляясь своему ровному деловитому тону, – можешь вылезать оттуда. Мне эту кровать не сдвинуть. Я тебя убью, ты понял? Вот в чем суть. Так что вылезай, слышишь?» Мейсон опять заскулил, но потом послышался другой звук – не то всхлип, не то судорожный вздох, – и тут, с опозданием, Касс понял, что допустил серьезный промах. В этой собачьей позе – задом кверху, носом к земле, одной лапой все еще шаря под матрасом, – он был лишен устойчивости; не заняв господствующей высоты, слабо атакуя с фланга, а не в центре (из-под спинки он быстро извлек бы Мейсона за ноги), он лишил себя всех преимуществ – и как раз когда он обдумывал новый маневр, Мейсон воспользовался его замешательством и вдруг взвился как ракета в узком проходе между стеной и кроватью. «УА! – заорал он, когда Касс вскочил на ноги, – УАЙ!» Звук был эхом детства – вопль страха, раздражения, боли, плач четырехгодовалого ребенка, напуганного ведьмами, громом, темнотой. Касс бросился на спальный полигон Мейсона, но не поймал его: Мейсон выскочил в открытую дверь и понесся по коридору, мимо безмолвных спален, подгоняемый ужасом, который выбелил ему лицо и сдавил глотку, так что крики окоченевали там и превращались в слабый птичий писк. Он слетел по черной лестнице во двор – и лишил себя всякой надежды на помощь.

В саду, далеко отстав от Мейсона, Касс остановился, чтобы перевести дух. Вокруг не было никого. Город, за исключением тех первых вестников беды, которые пробежали по улице, еще спал. Сад был пуст; за ним в утреннем тумане спала долина, тоже без признаков жизни, движения. На дорожке притоптанных ирисов и маков маршрут Мейсона прочелся легко, как на карте, и Касс бросился по мокрому цветнику, не обращая внимания на рой пчел, окруживший его по дороге. Он добежал до края сада; здесь дорогу преградил высокий белый забор, и, взлетев на него одним прыжком, он в первый миг увидел зеленый лоскут на штакетине, за которую несколько секунд назад беглец зацепился шортами, а в следующий миг, рассеянно попытавшись оттолкнуться при прыжке сильнее, чтобы избежать такой же неприятности, нанизался штанами на ту же самую штакетину. Попробовал отцепить их, извернулся, выгнулся, увидел на тропинке в долине, уже далеко, Мейсона, и тут брюки с треском лопнули, он упал на каменистую землю, и боль от жесткого приземления пронзила ноги от ступней до колен. Он пыхтел и отдувался; как бегун он был Мейсону не соперник и смутно понимал уже, что из-за одного этого может потерпеть неудачу; между тем ноги мощно несли его вперед, и он мчался неудержимым галопом, словно внутри у него пришел в действие пружинный механизм, над которым он был не властен. Он замечал на бегу, как прибывает свет, разгорается утро, бледнеют тени в ямках и выемках на склоне. Рядом с ним вдоль стен шныряли ящерицы, сухо и невесомо носились между лишайников и мокрых от росы вьюнков. Последние дома города остались наверху и сзади, на этом склоне горы никто не жил; следы Мейсона на пыльной тропинке отпечатались ясно, и вот впереди, в нескольких сотнях метров, опять мелькнуло зеленое: Мейсон показался из-за стены, затормозил перед развилкой и, продолжая работать локтями, постоял в смятении и нерешительности. Обитатель дворца, он не знал этих окраин; незнание стоило ему нескольких секунд, и свернуть он должен был на правую тропинку – Касс знал это, – на правую тропинку, ту, которая шла вниз и потом в гору к вилле Кардасси, – а не на левую, которая начиналась устрашающим, но коротким подъемом, а потом бежала под уклон к спасительному городу. Мейсон должен был выбрать правую, она казалась легче. Касс вздыхал, обливался потом, сердце в груди гремело; потом он споткнулся и распластался по стене, сразу потеряв выигранные секунды. Пока он встал на ноги и разогнался снова, зеленые шорты Мейсона уже замелькали над правой, обманчивой, нужной тропинкой.

А свет все прибывал, персикового и розового оставалось все меньше в небе, и, когда Касс добежал до развилки и свернул на правую тропу, малохоженую, кое-где поросшую горчицей, осотом, чахлыми лютиками, засыпанную вечным подножным сором – каменной крошкой, козьим пометом, пылью, – он понял, что Мейсон отрезан, заперт, бежит в тупик, место не только безлюдное, но и в буквальном смысле безвыходное: длинный склон с конечной остановкой на вершине, где единственный выход для Мейсона, кроме самоубийства, – повернуться и принять бой. Подъем стал круче, воздух из груди Касса выходил с каким-то протяжным, нежным звуком, похожим на вздохи влюбленного, и он вдруг с удивлением заметил, какое мягкое и ласковое занимается утро, как безмятежна эта гора, как сияет внизу голубое море и какая странная владеет им ярость – без жара, без исступления, она тем не менее может привести его к убийству, властно и решительно, как будто это что-то неизбежное, предрешенное, начертанное судьбой. Но тут он подумал о Франческе, и адское видение искалеченной красоты встало перед его глазами; ужасом заволокло небеса, кровь ударила ввысь, исчезла в сосущем вихре, и на долю секунды глаза ему застлала тьма, он сбавил шаг, и нечеловеческий, зверский рев вырвался из его глотки – в нем ожил дух доисторического пращура. Свет снова хлынул в глаза; Мейсон, уже не так далеко, – и недалеко от вершины – топал вверх по каменному склону. Мейсон на секунду замер, пригнувшись, упершись руками в колени и хватая ртом воздух, потом выпрямился и стремглав помчался дальше – волосы у него нелепо подпрыгивали, словно съехавший набекрень парик, – он пробежал по тропинке шагов десять, а потом кинулся в сторону и полез напрямик по склону утеса. Касс добежал до этого места на полминуты позже; тяжело дыша, уперев руки в бока, он смотрел снизу, как топают по склону загорелые ноги и мелькает в прорехе шорт розовая ягодица. Маневр Мейсона был ему на руку: постоять, посмотреть, отдышаться, пока Мейсон карабкается в гору, полагая, что срезал путь; какой бы дорогой ни добрался он до вершины, там он в западне, потому что с другой стороны – отвесный обрыв в несколько сотен метров. Мог бы и тропинкой.

Касс повернулся и побежал по тропинке; на бегу снял очки, потом передумал, надел их снова, взглянул через плечо и увидел, что Мейсон, осыпая раскрошенный камень и пыль, почти вскарабкался на площадку. Касс опять прибавил ходу и задышал с надсадным хрипом; он еще раз споткнулся, встал, пробежал мимо заброшенной виллы с осевшим фасадом, остатками колонн, и в утренней тени надпись на мраморном портике проплыла перед его глазами, словно бредовый образ какого-то непостижимого алфавита – spero, spiro, dum,[342]Надеюсь, дышу, пока (лат.). исчезла, пахнуло прелью, папоротником, сырым камнем, и, уже перед самой вершиной, тоже срезая путь, он перебросил тело через низкую стенку, пронесся, не сбавляя ходу, по клочку темной губчатой земли, где столпившиеся кружком крохотные белоголовые грибы разбежались от него, как люди. Вершина. Солнечный свет как крик; снизу море плеснуло в глаза ослепительной синевой, когда он вскочил на парапет и неустойчиво замер там, высматривая свою жертву. Мейсон был загнан, заперт – на лужке, поросшем ежевикой, привалившись к сухой и согнутой оливе, метрах в пятидесяти от Касса, он сидел, опустив голову, и дышал так, что спина ходила ходуном. Касс не видел его лица, только шею, багровую, цвета крови, он спрыгнул со стены, чтобы броситься на добычу, но тут в легких у него родился какой-то лающий звук, боль жесткими пальцами сжала сердце, и он опустился на землю, как подстреленный олень, задыхаясь, давясь от желудочных спазм и почти ослепнув.

Он долго стоял в траве на четвереньках. Рвота прекратилась. Вернулось постепенно зрение. Далеко в спокойном море кроил зарю темный туристский пароход, а под углом к нему, на юг, к Сицилии, шел другой, поменьше, посветлее. Над большим, как черный салют в голубом небе, поднялся столб дыма; Касс глядел на него, мигал, потом услышал гудок: басовитый, сонный, густой, он прокатился в светлом воздухе тускло, но отчетливо, как жемчужина. Касс увидел, что Мейсон лег в траву, согнув одну ногу в колене, сгибом руки закрыв глаза; и сам лег на бок, глотая воздух. Темный пароход, высоко подняв нос над водой, величественно и безмолвно двигался на запад со своими сонными пассажирами, которые не ведали ни о чем; ходовые огни его горели, и теперь, на глазах у Касса, потухли один за другим. Наконец он увидел, что Мейсон сел. Он тоже осторожно приподнялся, а Мейсон как будто хотел ему что-то сказать, крикнуть через лужайку – но что он говорил, что за слова складывал губами? Не я? Я не?… Я умру? Он как будто плакал. Потом опять хотел заговорить. Это не?… Нет? Почему он не сказал прямо? Почему выталкивал эти слова, словно умоляя понять? Глупый Мейсон опять повалился в траву, повалился и Касс – последний короткий отдых, – и он не запомнил, сколько они так пролежали, может быть, пять минут, может быть, меньше, может быть, больше, но запомнил, что горло ему высушила небывалая жажда, и, пока он лежат, в полудреме, в полуобмороке, холодное сладостное журчание воды заполнило его мозг и стремительно, как может только память, унесло его к самому рассвету жизни, и там, дремотным южным полднем, он слушал свой первый детский крик в колыбели и знал, что это звук самой истории, сплошной ошибки, безумия и сна.

Но он поднялся с камнем в руке, бледный Мейсон поднялся ему навстречу с корявой дубиной, и в этот миг, словно ниоткуда, к ним примчался один голубь и тут же в страхе отвернул с чуть слышным шумом крыл. И когда голубь скользнул в сторону моря, Касс с ревом бросился вперед и напал на Мейсона, который дрался яростно, дрался люто – те несколько секунд, что были ему отпущены. Касс запомнил недолгую его храбрость – и дубину, ее тяжкие удары по ребрам: короткий бой неожиданно оказался честным, радость победы – подлинной. Мейсон еще раз занес дубинку, но Касс наотмашь, от плеча ударил его камнем прямо между рук, в голову; Мейсон рухнул, как мешок с песком, и только прошептал: «Кукленок». «Кукленок», – прошептал он опять детским голоском, но это было его последнее слово, потому что Касс уже был над ним и ударил камнем раз, другой и третий, и череп со странным тихим хлопком раскололся с одной стороны, как кокосовый орех, открыв белесую, серую окровавленную пленку.

Наверно, он только тут отодвинулся, понял, где он и что он сделал. Память этого не сохранила. А может быть, только «Кукленок», дошедшее с опозданием, остановило его и заставило поглядеть на бледное мертвое лицо, такое мягкое, мальчишеское и в смерти такое же измученное, как при жизни, и увидеть, что оно могло быть лицом чьим угодно, но только не лицом убийцы.

Дети! – думал он, стоя над телом, которое еще корчилось. – Дети! Отец небесный! Все мы!

И в последнем приступе ярости и горя он подтащил тело Мейсона к парапету, устало поднял его на руки и секунду держал у груди. А потом швырнул в бездну.

После врача и священника Луиджи первым появился возле Франчески (об этом он рассказал потом Кассу). Его послал сержант Паринелло, а сам торжественно отправился к тропинке, «месту преступления»… Она лежала на кровати в доме аптекаря Ивеллы, сразу за городской стеной: крестьяне, нашедшие ее на тропинке в долине, побоялись нести девушку дальше. Она потеряла очень много крови – столько, что даже переливание, по словам врача, могло продлить ей жизнь самое большее на полдня. Она лежала в беспамятстве, дыхание было поверхностное и редкое. Но допросить ее можно, сказал Кальтрони, – если она очнется; ни беспокойство, ни лишние усилия ей не повредят, ее раны все равно смертельны. Врач и священник отбыли (обряд Estrema Unzione[343]Соборование. уже был совершен); они отправились на поиски новой крови и обещали вернуться. В эти трагические часы Кальтрони вел себя благородно. Капрал остался сидеть возле Франчески. Прошел час. На улице поднялся страшный гам, и Луиджи велел аптекарю выйти и утихомирить людей. Тишина установилась надолго, Луиджи сидел в чистой белой комнате, наводненной светом, и смотрел на умиравшую девушку. Один раз она застонала, у нее затрепетали веки и появилась краска на щеках. Потом все эти признаки жизни исчезли, она опять побледнела и почти перестала дышать. Прошло полчаса, еще час. Но потом, около девяти, глаза у нее открылись, она глубоко вздохнула и обвела комнату взглядом; хотела пошевелить раздробленной рукой, закричала от боли, и у нее потекли слезы. Луиджи наклонился и, как велел доктор, сменил у нее на лбу мокрую тряпку. Потом очень тихо сказал ей на ухо: «Chi è stato?»[344]Кто это был? Франческа не сразу смогла ответить. Она закусила от боли губу, и ему показалось, что она теряет сознание. «Кто, Франческа?» – тихо повторил он. И девушка прошептала: «Касс».

Он медленно выпрямился на стуле; им владели противоречивые чувства. По его словам, он был потрясен, но не удивлен, если такое сочетание возможно. До этого он почти не сомневался, кто преступник. И думал не на Касса. Но когда девушка прошептала его имя, Луиджи подумал, что, вероятно, она сказала правду.

Склонясь над умирающей, он вспомнил прогулки в долине – Кассу не удалось их скрыть. Прогуливались под руку, американец и бедная крестьянская девушка, – сохранить это в тайне было так же трудно, как поездки на «кадиллаке» в Неаполь. Луиджи мягко повторил Франческе: «Chi?[345]Кто? Скажи еще раз. Кто это с тобой сделал?» Девушка пыталась ответить. Только не Касс, Касс не мог, но… что, если это он? Пограничное состояние психики (притом американец), а если добавить сюда невыносимое угнетение… и любовь, наконец… тут может случиться что угодно.

–  Кто , Франческа?

На этот раз она не смогла ответить.

В дверь постучали, на пороге появилась смятенная жена аптекаря и сказала, что пришел Паринелло и желает с ним говорить. Он оставил Франческу и вышел в благоухавший розами сад, где его дожидался начальник. Шел десятый час. Паринелло был вне себя; мокрый от пота, он все время шлепал перчаткой по толстой ляжке.

– Она заговорила? – спросил сержант. – Она что-нибудь сказала? – Вид у него был важный, но чувствовалось, что он прямо трепещет от возбуждения.

– Она ничего не сказала, сержант.

– Она должна заговорить. Должна заговорить.

Луиджи почуял неладное:

– Что-то вскрылось, сержант?

– Флагг. Американец из Палаццо д'Аффитто. У которого работала девушка. Найден мертвым . У подножия скалы под виллой Кардасси. Вместо головы кровавая каша.

У Луиджи онемели кончики пальцев.

– Так, значит, это… – Губы не повиновались ему. – Это…

– Я сообщил в Салерно. Тут, без сомнения, doppio delitto.[346]Двойное преступление. Капитан Ди Бартоло с нарядом уже в дороге. Теперь вы должны…

–  Двойное убийство? Но девушка не умерла.

– Да, я сказал, двойное убийство! – Он проницательно сощурил глаз и выдержал паузу. Целый разворот в «Маттино». И Луиджи, словно во сне, увидел, как толстый сержант переваливается на каком-то районном полицейском параде, выпятив жирную грудь, чтобы к ней пришпилили знак отличия. – У девки был любовник. Какой-то пьянчуга из тех, что в кафе, выводил ее на травку. А кусочек лакомый, уступать его жалко. А потом ее начал… этот американец, у которого она работала. Она запуталась. Сказала первому любовнику, или он сам узнал. И взбесился. Флаггу приходилось уводить ее из дворца, от блондинки подальше. И вот вчера ночью он увел ее на тропинку в долине. Но не учел бешеного любовника. Дружок выследил их и застал за этим делом. Сперва убил девку, потом погнался за Флаггом и загнал его к вилле. Сбросил его через парапет. Ты бы видел его голову – кровавая каша.

«Для того, – подумал Луиджи, – для того я пошел в полицию, чтобы слушать человека, который в двух метрах от смерти извергает такие помои». Вокруг гудели пчелы, висел тяжелый, сладкий запах роз. Желание ударить, уничтожить эту морду стало почти нестерпимым.

– Говоришь, молчит? – спросил Паринелло.

– Молчит, сержант.

– Ладно, следи за ней. Если что-нибудь скажет, сообщи мне. Я буду в отделении. Кто-то из этих пьянчуг. По-видимому, крупный мужчина – крупный, мускулистый. Если бы только мне удалось до приезда Ди Бартоло установить имя этого человека, я бы… – Он замолк, скорчил недовольную гримасу, словно спохватившись, что выдал себя. – Давай-ка…

Луиджи, не дослушав приказа, круто повернулся и зашагал к дому, тихо вошел в спальню и возобновил свое дежурство возле Франчески. Девушка опять лежала в глубоком беспамятстве, белая как мел и настолько неподвижная, что показалась ему мертвой. Но если не сознание, то жизнь еще теплилась в ней, и Луиджи наблюдал за этой жизнью, не смея дышать. Часов в десять вернулся доктор вдвоем с сероглазым удрученным священником, которого Луиджи видел в первый раз. Они установили над кроватью новую бутылку с плазмой. Врач – а может, наоборот, священник – сказал, что пришлет сиделку. Священник вторично отпустил ей грехи, и они отправились дальше – теперь в Амальфи, сказал доктор, – опять за кровью. Жара усиливалась, Луиджи снял ремень, патронташ и китель. Сон Франчески стал больше похож на сон, лицо чуть порозовело, но веки по-прежнему были меловые и неподвижные, как у покойницы, дышала она еле-еле и не издавала ни звука.

Луиджи смотрел на девушку. Никогда в жизни он не задумывался о крестьянах, не интересовался ими, не испытывал к ним ни презрения, ни жалости, ни сочувствия – ничего, а просто принимал их, как принимают затянувшуюся непогоду, или постоянную головную боль, или домашнюю собаку, настолько старую и уродливую, что и кормить ее не хочется, но и убить или выгнать нельзя. Родители у него были далеко не богатые, но и не нищие, и из этого очень обыкновенного быта, который окружал его в Салерно, он вынес так же мало интереса и сочувствия к беспросветной, злой, отчаянной бедности, как и желания стать чрезмерно богатым. Отец, учитель, хотел сделать из него адвоката, но началась война и поломала все планы; он поступил в полицию, и жизнь стянулась в серую дорожку разочарования, по которой он плелся без цели, полуобразованный, всегда готовый принять взятку, ничего не чувствуя и на словах защищая политический ярлык, которого в глубине души стыдился. Он старался выполнять свою работу хорошо, но в чем была его работа? В чем? Он понимал, что в этой стране у человека мало шансов «стать»: кто ты есть, тот и есть, и все тут. Но сейчас он поглядел на Франческу и увидел не оскотинившееся, изглоданное жизнью и раздавленное судьбой лицо, существовавшее в его представлении с детства, а лицо, которое даже при смерти было необычайно красивым, и у него заболело сердце. Он встречал эту девушку – но ни разу не посмотрел на нее как следует. И сейчас с изумлением подумал, что впервые смотрит прямо в крестьянское лицо. Felice. Счастливые. Сколько раз ему так говорили о крестьянах. Бедные, но вот уж счастливые. У них есть музыка. И любовь. Глядя на Франческу, он понял, что это неправда. Никакой музыки, и очень мало любви. Она как будто очнулась и даже хотела заговорить; он наклонился к ней, прислушался. Она была прекрасна. Но с губ ее слетела только тень слова. Девушка опять впала в забытье. Он смотрел на нее в глубоком горе. Впервые за много лет он понял человеческую беду – словно вышел из темноты на свет. Он подумал о Кассе со скорбью: какой демон должен был вселиться в него, чтобы он напал на эту девушку?

В ту минуту он не сомневался, что это Касс. Никакой не местный пьяница; Касс – обманутый любовник, дважды убийца, которого искал Паринелло. Это ужасно, невыносимо, но это так. Зачем же дальше мучить девушку? Ступай, найди американца в грязном хаки и в очках, за которыми стынут глаза обреченного. Это будет нетрудно, если он сам не решил последовать за убитыми…

Но вот бесшумно и сурово в комнату вошла сиделка в белом, монахиня с лошадиным лицом, и, даже не кивнув ему, стала между ним и Франческой, и, когда перед лицом у него возник согнутый, в крахмальных складках, зад и он отодвинулся со стулом, что-то вдруг высветилось в уме, словно порыв ветра распахнул ставни и впустил солнце. Это не мог быть Касс. А если не Касс, значит, тот, на кого он подумал сначала… Он долго размышлял об этом, а сиделка молча хлопотала над девушкой; потом он увидел, что Франческа широко открытыми глазами смотрит в пустоту. Он попросил монахиню выйти. Она бросила на него сердитый взгляд и отказалась. Он раздраженно повторил просьбу и, уже обмирая от волнения, придвинул стул к кровати. Сиделка опять отказалась. Он опять попросил ее выйти. Она отказалась.

– Vadavia! Via![347]Уходите! Вон! – зарычал он. – Вон отсюда, черт бы вас взял! – И она испуганно вылетела в вихре складок.

Он наклонился к девушке:

– Франческа, скажи мне, только подумай. Кто тебя обидел? Ведь не Касс, нет?

– Нет, – ответила она слабым голосом. – Не Касс.

– Так кто же?

– Синьор Флагг.

Растерянность, недоумение. Не могло такого быть. Этот американец с бессмысленным лицом смазливого мальчика?

– Что с тобой сделал синьор Флагг?

– Он взял меня… – У нее потекли слезы, грудь начала вздыматься, и она громко заплакала – теперь, наверно, от боли. Потом утихла, закрыла глаза, и он решил, что она опять потеряла сознание. Но она зашевелилась, а потом посмотрела на Луиджи большими испуганными неподвижными глазами. – У него в комнате.

– У него в комнате?

– Да. – Она замолчала. – Я умру?

– Что он с тобой сделал?

– Я… – Франческа с трудом повернула голову. – Не могу сказать. – И этим все сказала.

– Он взял тебя не на тропинке?

Но она только тяжело дышала.

– Он взял тебя не на тропинке? – мягко повторил Луиджи.

– Не знаю, – прошептала она после долгого молчания. – Ничего… Все… Я не забыла… – Но она уже была далеко и сама себе противоречила.

– Ты помнишь, что было на тропинке?

– Я не забыла.

– Франческа, ты помнишь ? Скажи, ты помнишь, тебя обидели на тропинке?

– Я не забыла.

– Франческа. Скажи мне. Это был Саверио?

Короткое молчание было как грохот в его ушах.

– Да! Боже мой, Саверио! – крикнула она измученно и хрипло. – Боже мой, да! Боже мой! Боже мой! Боже мой!

Он позвал сиделку, но в этом не было нужды: не успела та подойти, как девушка судорожно дернула шеей, вздохнула и опять провалилась в забытье, и только потом замер ее горестный плач, словно она ушла втемную пещеру. Луиджи встал.

– Вы ее убьете! – прошипела монахиня.

– Non importa.[348]Не имеет значения. Она все равно умрет.

– Изверг жандармский! Есть у тебя сердце…

– Заткнитесь, сестра… – Он оборвал себя. – Извините.

Он вышел в сад, под ясное высокое утреннее небо. Он ругал сержанта последними словами. Если бы вовремя приняли меры, могло бы такое случиться? Нет. Ведь говорил ему, что надо упрятать Саверио. Вот вам Италия. По всей стране бродят психопаты. Сумасшедший дом, где хозяйничают больные. Он давно еще высказал свои соображения Паринелло и спросил его, не разумнее ли будет обратить внимание местных властей на Саверио, с тем чтобы они заставили ближайшую родственницу дефективного – пожилую единокровную сестру – сдать его в приют. Но Паринелло поднял его на смех, не пожелав, как всегда, даже вдуматься в предложение подчиненного. Этот жалкий завистливый человек был напрочь лишен воображения. Кроме того, он был толст и ленив и знать ничего не желал за пределами круга своих непосредственных обязанностей, которые сводились к поддержанию порядка, а не к усложнению его. И вообще, спросил он Луиджи, есть ли доказательства, что Саверио не просто безобидный дурачок, каким его все считают? Довод был основательный, Луиджи не мог от него отмахнуться. Доказательства в самом деле скудные и туманного свойства: немолодые нордические дамы, выгружавшиеся из туристских автобусов, несколько раз жаловались, что кто-то «прислонялся» или «терся»; три или четыре раза какое-то неотчетливое, расплывчатое лицо – может быть, Саверио, а может быть, и нет – подглядывало ночью в окна «Белла висты» и, услышав крик, понятно, исчезало. Однажды летом, два или три года назад, дама из Страсбурга заявила, что полоумный верзила, который нес ее багаж в гостиницу, обнажил в переулке за церковью половой орган. Эта, самая серьезная жалоба из всех могла бы дать начало делу против Саверио, если бы ею занялся не Паринелло, который воевал с французами в прошлую войну, ненавидел их и, отметив, что дама, во-первых, высохшая, а во-вторых, похожа на истеричку, принял нечленораздельные объяснения Саверио. что он просто справлял нужду. Вот и все, по крайней мере на поверхностный взгляд. Пятнадцать лет назад, во время войны и задолго до того, как Луиджи приехал в Самбуко, на горном склоне, еще дальше от города, чем Трамонти, в скалах нашли мертвую и страшно изуродованную пастушку. Время было смутное, беззаконное. Шла война, никому не было до этого дела. Известие об убийстве доползло до города через несколько дней после того, как девушку похоронили. Приказано было выкопать труп и произвести вскрытие, но ни того, ни другого почему-то не сделали. Темные горцы, суеверные, как африканское племя, шептались о злых духах. Другие говорили о волках. Третьи поминали немецкого дезертира, который якобы прятался в лесах. И вся история была уже основательно забыта. Луиджи, узнавший о ней через много лет, случайно сделал удивительное открытие: идиот Саверио, в ту пору уже здоровенный малый семнадцати лет, жил не только поблизости от места преступления, но и под одной крышей с девушкой. Понятно, что спустя столько лет найти доказательства было невозможно. Зачастую именно такие странные семейные преступления долго (а то и навсегда) остаются нераскрытыми даже в среде искушенных горожан. Так стоит ли удивляться, что эти простодушные крестьяне не заподозрили родного брата девушки…

Но скажи мне, Луиджино, спрашивал он себя, если правда, что на девушку напал Саверио, почему же Флагг лежит с разбитой головой в пропасти под Кардасси? Ведь не вонючий Саверио был обманутым любовником. Не он ведь отомстил девушке, а потом сбросил американца со скалы. Девушку подкараулить этот олух мог, одну, но на двоих его не хватит. Так, может, Флагг покончил с собой? Так, что ли? Может быть. Но с чего? Раскаяние? Стыд? Он изнасиловал ее в ту ночь, Франческа сама сказала. Нет сомнения, что взял он ее силой, жестоко – Франческа раньше всего прошептала имя американца, а вовсе не Саверио. Одно это показывает, что он с ней зверски обошелся. А разве нельзя себе представить, что после такого дела человека замучает совесть и он решит расстаться с жизнью? Да, представить можно. Но, имея такую сомнительную личность, как этот американец, – трудно. Он не из тех, кто кончает с собой, а тем более угрызается из-за какого-то изнасилования. Если бы он сделал то, что сделал Саверио, – тогда еще может быть. Человек, который в припадке страсти изувечил девушку, а потом поднялся и увидел, что она умирает, – такой человек от страха или раскаяния может броситься со скалы. Но кости девушке переломал Саверио, а не американец.

Американец. Ну как же: есть еще один американец. И вдруг ему стало ясно, что эти два преступления – даже если между ними есть какая-то связь, обнаружить которую он пока не в силах, – независимы друг от друга и что убить Флагга мог только Касс. Касс и есть тот предполагаемый любовник, о котором говорил Паринелло. А что он любовник Франчески – ясно как дважды два четыре. Флагг надругался над ней, Касс отомстил. А участники – Флагг мертв; Франческа умирает; Саверио, пробел творения, недоступен боли и карам; остается только Касс, только ему предстоит терпеть и страдать дальше.

Лязг калитки заставил его очнуться; повернувшись, он увидел наплывающую тушу Паринелло, а рядом величественного капитана Ди Бартоло, вспомнил, с какой нежностью Франческа прошептала: «Касс», и решил, что сегодня на долю Самбуко и так уже выпало слишком много страданий. Он с силой вдохнул воздух, пытаясь побороть ощущение, что сходит с ума.

Потом отдал честь. Вид у следователя был деловитый и угрюмый.

– Девушка еще жива, капрал?

– Пока жива, капитан. В данную минуту она… спит. Сиделка…

– Она заговорила? – перебил его следователь. Этот сухопарый, аскетического вида человек в светлом плаще с погончиками и мягкой шляпе, надвинутой на лоб, внушал некоторый трепет. Несомненно, он видел много фильмов о Скотленд-Ярде, что сильно сказалось на стиле его работы; послужной список, однако, у него был великолепный и вполне оправдывал нарочитую, тщательную небрежность повадки. Он вынул из кармана желтую пачечку и протянул подчиненным.

– «Ригли»? – сказал он.

Сержант и Луиджи взяли по резинке и с минуту все трое молча стояли в саду и благодарно, но с легким чувством неловкости жевали.

– Ну, понимаете, капитан… – Луиджи помедлил, – она начала мне рассказывать… – Отчаянно пытаясь собрать разбегавшиеся мысли, он тянул время.

И провидение смилостивилось: капитан поднял глаза к небу и с тонкой усмешкой перебил:

– Е proprio strano.[349]Очень странно. Случается сплошь и рядом. У Ломброзо была теория, что самые жестокие преступления происходят рано утром, в хорошую погоду – весной и ранним летом. Какой день! – Он повернулся к Паринелло. – Что вы обнаружили на том месте, где совершено нападение на девушку?

Сержанту как будто стало неуютно в его слоновой туше, он пожал плечами и посмотрел на следователя.

– Прошу простить, мой капитан. Но кажется, я не совсем понимаю, что вы имеете в…

На строгом лице следователя выразилась досада.

– Объясните, Паринелло, – начал он тоном ледяного выговора. – Вы хотите сказать, что не подвергли тщательному осмотру место, где совершено нападение на девушку?

– Нет, мой капитан, – стал беспомощно объяснять сержант, – понимаете, я был так занят этим американцем, когда обнаружили его тело, что…

– И вы не выставили там охрану?

– Да нет, капитан, понимаете…

– Другими словами, в эту самую минуту каждый зевака и остолоп и собиратель сувениров старательно затаптывает следы преступника и прячет в карман предметы, которые он мог обронить. Уничтожает все вещественные улики. Это вам не пришло в голову? Паринелло, вы изучали общий курс для сотрудников службы безопасности?

– Да, мой капитан, но я… – Лицо у сержанта приобрело цвет розы, подбородок задрожал, и казалось, он вот-вот заплачет, словно какой-то раблезианский младенец. – Я просто подумал…

– Вы ни о чем не подумали, – отрезал Ди Бартоло. – Не выполнить элементарных правил! Я расцениваю это как служебное несоответствие.

– Виноват, капитан, – начал было оправдываться Паринелло.

– Молчать! Время идет. Где ваш список?

– Какой список, мой капитан? – простонал сержант.

– Список подозреваемых, фамилии и адреса. Список, который вам приказано было составить.

Сержант залез в грудной карман, но рука вернулась пустой. Он распадался на глазах.

– Я оставил его в кабинете, – пролепетал он.

– Прекрасно, – сказал капитан и вынул из кармана карандаш и записную книжку. Тон его был холодным, сдержанным, но явно не сулил сержанту ничего хорошего. – Прекрасно, – повторил он, – дайте мне фамилии.

– Адресов у меня нет, капитан, – жалким голосом сказал Паринелло.

– Дайте мне фамилии!

– Ну, во-первых, мой капитан, Эмилио Джованелли. – Сержант отчаянно пытался наверстать упущенное. – Он из Атрани. Хулиган, на учете в полиции. Большого роста, скандалист. Всякие истории с женщинами. Осмелюсь доложить, что эта фигура наиболее подозрительная. Вы записали его фамилию? Теперь еще трое. Сальваторе Марзано, Никола Козенца, Винченцо Торрегросса. Все трое – лодыри. Козенца отбывал заключение в Авеллино за нападение на женщину. Остальные двое просто оболтусы. Торрегросса бьет жену. Марзано занимался сводничеством в Ночере. Таким образом, мой капитан, их четверо. И еще один факт. Эта девушка, как бы сказать, дружите одним американцем, который живет на нижнем этаже дворца. Она работала у него, до Флагга. Я слышал, что он очень заботится об ее отце, который умирает в деревне от туберкулеза; кроме того, девушку несколько раз видели вместе с ним, и похоже, что у них – ну, как сказать? – близкие отношения. Не думаю, что в этом направлении мы что-нибудь обнаружим, капитан, но разобраться все-таки стоит. Его фамилия Кинсолвинг. Кин-сол-винг…

В течение всего этого разговора между Ди Бартоло и сержантом сердце у Луиджи бешено колотилось, и отвратительный комок жвачки гремел в пересохшем рту, как камушек. Ему хотелось каким-нибудь способом, любым способом, отвести подозрение от Касса, но, пока сержант не назвал фамилию американца, он не думал, что придется прибегнуть к лжи. Покуда фамилия «Кинсолвинг» не была произнесена, лгать не имело смысла; кроме того, несмотря на внутреннее убеждение, что американца убил Касс, у него не было стопроцентной уверенности, что это его рук дело. Однако неожиданный гамбит начальника заставил его перестроиться. Когда сержант произнес фамилию Касса второй раз, Луиджи кашлянул и крайне деликатно вмешался в беседу. От страха у него мурашки побежали по голове. Указать на Саверио означаю вернуть разговор к Флаггу, а затем и к Кассу; спасти мог только какой-нибудь фортель. Он понимал, что слова, которые ему предстоит произнести, возможно – и даже наверно, – самые важные слова в его жизни; если он оплошает, если знаменитый сыщик найдет их неубедительными, если по виду, по тону капрала почувствует неправду, на которой построена вся его версия, – тогда Луиджи не только не спасет Касса, а еще быстрее упрячет его в тюрьму, мало того – погубит, опозорит себя и на много лет попадет за решетку. Он видел тюрьмы – грязь и помойные ведра, клопы в постелях и долгоносики в pasta,[350]Макаронах. прокисшее вино или вообще никакого вина, годы как серые жернова, – и рот у него пересох так, что невозможно было заговорить. Но он заставил себя разлепить губы, откашлялся и спокойно, рассудительно сказал:

– Если капитан позволит, мне кажется, нет необходимости продолжать этот список.

– Как это понять, капрал? – сказал Ди Бартоло.

– Понимаете, девушка сама рассказала мне, как все было.

– Почему же вы молчали? – с раздражением сказал следователь.

Луиджи со значением покосился на сержанта:

– Я пытался сказать, но…

– Ну, продолжайте! Что она сказала?

– Капитан, она сказала вот что. – Он мысленно просил у небес прощения зато, что должен опозорить Франческу. – Она сказала, что несколько недель состояла в связи со своим хозяином, Флаггом. Она хотела порвать с ним, потому что ее мучил стыд. Флагг безумно ревновал ее и не соглашался. У них было много свиданий на тропинке в долине, подальше от другой любовницы Флагга. Вчера он отвел ее туда, но она не захотела ему отдаться. И опять заговорила о разрыве. Он хотел принудить ее, но она не позволила. Он пришел в исступление и ударил ее чем-то тяжелым. И продолжал бить по голове, по рукам и ногам. Она, конечно, потеряла сознание, но потом ненадолго очнулась – он стоял над ней и плакал от раскаяния. Наверно, Флагг уже понял, что она умирает. Она сказала мне, что помнит, как он крикнул – по-английски, она немного знает этот язык: «Я убью себя! Я убью себя!» Потом она опять потеряла сознание, но еще раньше увидела, что он побежал вверх по тропинке к вилле Кардасси…

Все это я услышал от нее своими ушами, капитан. Совершенно очевидно, что это было убийство и самоубийство. Осмелюсь почтительно заметить, что падение с такой высоты само по себе может вызвать повреждения черепа…

Паринелло раскрыл большой рот:

– Выдумки! Фантазии! Не могло этого быть! Девушка не в себе!

– Молчать, Паринелло! – оборвал его сыщик. Он повернулся к Луиджи: – Скажите мне, капрал. Скажите. На ваш взгляд, девушка была в здравом уме, когда рассказывала?

– Она, конечно, была очень слаба. Но в здравом уме. Она говорила правду. Готов поручиться жизнью.

– Нелепейшая история! – сказал Паринелло. – Она просто выгораживала другого любовника. Женщины всегда так делают. Видали: ее мучил стыд! – передразнил он. – Американский миллионер польстился на грязную деревенскую мочалку – да это лучшие минуты в ее жизни. Подумать…

Если у капитана и были сомнения относительно версии Луиджи, то рассеялись они исключительно благодаря сержанту Паринелло и той эманации гнусности, которая окружала его сейчас, как липкий туман. Слушать его было бы стыдно и сутенеру. Ди Бартоло свирепо обернулся к нему, и Луиджи показалось, что перед ним худой стремительный зверь – волк, горностай, ласка: зубы, когти, лютая злость.

– Молчите! – произнес он шипящим голосом. – Mолчите ! Ни слова больше! Понятно? Ни слова! Когда мне понадобится ваше мнение, я спрошу. А пока что, Паринелло, запомните. В то время как вы делали все возможное, чтобы уклониться от исполнения долга, капрал добросовестно работал. Приказываю вам замолчать.

Потом они ушли, а Луиджи сел под кустом камелии и опустил голову на руки: он дрожал и сил у него не осталось ни капли…

Франческа умерла вечером, в десять часов. Днем Луиджи пришлось заниматься другими делами, но, как только представлялась возможность, он забегал к ней. Он хотел убедиться окончательно. Несколько раз она приходила в себя – и с каждым разом сознание ее становилось все более тусклым и омраченным, – но в конце концов ему удалось понять, что же именно произошло.

Ей действительно повстречался Саверио – ранним утром на тропинке, в самом красивом уголке долины, когда луна очистилась от облаков. Она хорошо его знала и нисколько не боялась, но то, что с ней сделал Мейсон накануне вечером, пристало к ее телу, как отвратительная болезнь, с которой ей предстояло жить до конца дней. Поэтому, когда в полумраке возник Саверио и невинно протянул руку – может быть, он просто здоровался, – чтобы погладить ее по руке, в этом неспокойном мужском прикосновении возродился, словно стал осязаемым весь ужас, все ощущения прошлого вечера, и она невольно закричала. Она закричала, она дико вцепилась ногтями в плоское кривое лицо, на котором тоже был написан панический страх. Он завыл, как старик, потерявший жену. Потом отстранился и ударил ее, и она упала; она слышала свой крик, но уже не понимала, кто перед ней, – ей казалось, что вся мужская похоть мира, набрякшая, жесткая, ненасытная, навалилась на нее за одну летнюю ночь. Она продолжала кричать, а обезумевший Саверио все бил, бил ее, теперь камнем, а может быть, всей тяжкой твердью, и она продолжала кричать, уже разбитая, лежа в траве, после того, как ушел Саверио, продолжала кричать и в беспамятстве, и последний крик, который на самом деле был тише тихого вздоха, издала на заре, когда на нее набрели двое крестьян.

В траве вокруг ее головы скакали кузнечики. Она лежала возле кустов шиповника. Так встретила Франческа свет нового дня.

После утра, когда он убил Мейсона, был день, а потом была ночь. Из этого времени память Касса не удержала почти ничего. Он знает, что напился (последний раз в жизни), и у него сохранилось смутное воспоминание об убогом маленьком cantina[351]Погребке. на окраине города, где он купил две бутылки вина. Еще он знает, что вопреки интуиции, которая говорила ему другое, он убедил себя в том, что Мейсон убил Франческу («Припомните, – сказал он мне, – припомните, сколько раз вы читали в газетах: ни тени раскаяния на лице убийцы, или: не жалеет о совершенном преступлении, – и будьте уверены, это правда. Что-то происходит внутри – то же самое, наверно, что произошло со мной. Он не обязательно бесчувственный и жестокий. Наоборот, это может быть человек, потрясенный до глубины души. И чтобы спасти рассудок, а то и жизнь, начинает верить в ложь, которую сам придумал. И убеждает себя, что он прав, а тот, убитый, заслуживал казни, как ни один человек со времен Иуды Искариота»), ибо в ночь, после того дня, когда он один бродил по холмам в пьяном горе и ярости, у него был свидетель. Забуду ли, как он, постаревший задень на десять лет, появился во дворце, схватил меня за руку, словно я был Брачный Гость,[352]Персонаж из «Сказания о Старом Мореходе» С.Т. Колриджа. и в глазах его горел священный гнев, и он говорил о Мейсоне, который стоит и скалится посреди вечности, уже недосягаемый для наказания, хотя сполна еще не получил? Безумие подкрадывалось к нему тогда, в этом он уверен, а теперь он знает и кое-что еще. Он знает, что когда опять вышел из дворца, мимо полуобморочной Поппи (он не помнит даже, видел ли ее, а тирада о Мейсоне в памяти сохранилась), то направлялся он в дом аптекаря: ему пришло в голову, что Франческа, может быть, еще не умерла и он застанет ее живой. Но он опоздал на полчаса. Об этом ему сказал Луиджи, стоявший в темноте под стеной дома. Ее уже увезли. Не тогда ли, оторвав взгляд от мрачного лица Луиджи, он посмотрел мимо дома и увидел вдали на поверхности моря странные, таинственные огни? Точно он уже не помнит. Он знает, что Луиджи, пытаясь утешить его, сказать ему что-то еще, отвел его подальше в сад и мягким печальным голосом, путаясь в словах, открыл правду, к которой он позволил себе прикоснуться только в ту минуту, когда умер Мейсон: убитый им не был убийцей. А кто же? – вероятно, спросил он. Луиджи ответил, и перед Кассом возникло плоское лицо безобидного идиота – и вот тут, наверно, он снова взглянул в душную ночь и, увидев, что огни разгораются, растут прямо из морского лона и дым вздымается к звездам, словно над темным гигантским погребальным костром, понял, что он окончательно помешался.

Луиджи крикнул ему вслед, но поздно; он уже мчался под гору по улицам Самбуко, и бежал не от наказания, а словно от остатков, последков себя, такого, каким уродился, и бежал, покуда не возникло ощущение, будто он не бежит, а стоймя летит вниз, сквозь километры и километры горячего черного воздуха.

И когда он очнулся на другое утро, уже трезвый, море по-прежнему бурлило. А смотрел он на него из пещеры – большого грота, провонявшего козами, где-то недалеко от берега. Снаружи струился крохотный ручеек, а перед входом в пещеру вода собиралась озерком. Еще не разогнувшись, он стоял на сыром полу пещеры, где беспокойно проспал всю ночь, мигал, и в утреннем свете море виделось ему словно сквозь тончайшую кисею. Стая морских птиц, бешено хлопая крыльями, с криком пролетела от залива в глубь суши, словно дав сигнал для взрывов. Птицы стремглав неслись вверх по долине, их мятежные тени скользили по земле, и катился, словно за ними, приглушенный гул. Горячий порыв ветра всколыхнул опаленную солнцем зелень на склонах. И теперь поверхность залива вдалеке, но в то же время угрожающе близко вздулась и закипела; по воде полетела пена, и море всколыхнулось до самого дна, будто заработал вулкан в пучине. Опять над головой закричали птицы, и в безоблачное утреннее небо, между землей и солнцем, вдвинулась мгла. Все звуки надолго смолкли. Потом море вздыбилось в мучительной судороге; гигантский гейзер вырвался из утробы залива, и еще один, и еще, заполнив все небо от Салерно до Капри темным месивом туч. Все это скоро опало и растаяло. Но вот снова, еще ближе, из пучины беззвучно вырвались новые гейзеры, пенные серо-зеленые массы морской воды и лавы, и, громоздясь все выше, вторглись в кроткое голубое небо. А потом, без шепотка, судорожно и медленно, буря канула в утробе залива.

А там, где исчезла буря, Касс разглядел парусную лодку: целая и невредимая, она мирно плыла по голубому заливу, и косой, в белую и голубую полоску парус надувался на крепком ветру…

Люди на вилле внизу как будто и не заметили бури, или заметили, но не придали ей значения. Они вышли на лужайку поиграть в бадминтон. Аккуратно подстриженная трава подходила к самой веранде виллы, похожей на бетонный блокгауз, и всякий залетный ветерок трепал над ней целую шестерку американских флагов и колыхал легкие жалюзи на окнах. Лужайка кончалась метрах в пятидесяти от Касса, а дальше шли заросли крушины и чертополоха – край дикой долины, где лежал он, безмолвный, тайный наблюдатель. На асфальтовой дорожке, частично загороженной домом, стоял блестящий черный «кадиллак». Ниже этой дорожки, на подпорной стенке приморского шоссе, было выведено краской:

СМОТРИ, НАД ТОБОЙ

ВИЛЛА-ДВОРЕЦ

ЭМИЛИО НАРДУЦЦО

ИЗ УЭСТ-ЭНГЛВУДА, НЬЮ-ДЖЕРСИ, США

Вто утро, первое утро, когда люди играли в бадминтон, он слышал их разговоры об убийстве. Слышал, конечно, не все, да и то, что слышал, долетало порой лишь обрывками фраз, заглушаемых вдобавок непрерывным смехом. Зато, стоило ветру улечься или, еще лучше, когда ветер менял направление и дул с залива, разговоры слышались ясно, как колокол звукового буя на тихой воде. «Он втрескался в девушку, – сказал на чистейшем английском языке парень, которого звали Кенни, – втрескался, а когда она сказала, что бросает его, он стал ее бить. И нечаянно убил. И поэтому бросился со скалы». «Нет, – ответил один из взрослых. Это был мужчина в шортах, лысый, с орлиным носом, похожий на гангстера. Ноги у него были очень волосатые. Девушка по имени Линда называла его папой; остальные – Бруно. – Нет, Кенни, все не так романтично. Она его обманывала. Он решил ее проучить. Но, по-моему, немного перестарался». Все засмеялись, а потом ветер отнес их слова, и до Касса долетел только крик веселой досады, когда оперенный волан взлетел высоко над сеткой и девушка Линда, замахнувшись слева, так что загорелая рука прижала упругую грудь, достала ракеткой лишь чистый утренний воздух.

«Смешно, – подумал Касс. – В самом деле, смешно. Я убил человека, почему же они решили, что он убил себя сам? Очень странно…» Море отдыхало за домом, ровное как стекло. Он задремал. Когда он проснулся, был полдень, и люди с лужайки исчезли. Автомобиль тоже исчез. По веранде с тихим ворчанием бродила шотландская овчарка. Из кухни вышел слуга, сделал вид, будто протягивает собаке еду, и хлопнул ее по носу. В полуденной тишине до него донеслись тихие голоса двух слуг. Они украли у кого-то из хозяев часы и теперь испугались. Мужчину звали Гвидо, женщину Ассунта. Вскоре они вернулись на кухню, а собака обиженно поплелась прочь и скрылась за виллой. Касс приложил ладонь ко лбу, лоб был мокрый, его лихорадило. На боку, по-крабьи, он подполз к застойному озерку и напился из горсти. Его трясла лихорадка. На песчаный берег озерка выскочила ящерица и замерла, глядя на него круглыми злыми глазами.

Он уснул. Когда проснулся, солнце стояло ниже. День еще пылал, но каменный выступ, под которым лежал Касс, до сих пор обнимал его своей тенью, и в тень слетались комары, грызли ему лицо и руки. Он медленно передвинулся к ручейку, где не было комаров. Лежа, подпер голову рукой и стал глядеть на море. Залив опять заклокотал, только теперь – нехотя. Касс смотрел внимательно, не мигая, смотрел, как в беззвучных судорогах вздымаются гейзеры, правда, не в такой угрожающей близости, а дальше, у горизонта. Наверху, в городе, загремели колокола антифоном грозы и тревоги. И, кажется, где-то в ужасе кричали люди. Из-за этого? Из-за этой беззвучной вулканической бури, предвещавшей конец света? Или крики – лишь отзвук того, что терзало его слух раньше? Наблюдая море в этом немом катаклизме, он опять задремал и тут же встрепенулся, стоило голове соскользнуть с ладони на землю. Кассио . Взгляд его взбежал по скале в поисках обладательницы этого чудесного, знакомого голоса. А, вот. В каких-нибудь десяти шагах, возле озерка, коленями на камне стояла Франческа и с робким любопытством глядела – не на него, а на темную воду. Почему она так смотрит на воду? Почему позвала его и тут же замечталась, и так застенчиво, нерешительно, даже печально смотрит в воду, словно ищет там какую-то утопшую тень – себя прежнюю? Он привстал в тоске и муке, хотел позвать ее, но, как ни старался, с губ не слетел даже шепот; а она в это время выпустила прозрачные крылья и скрылась из виду – такая же бесплотная, как глупое «Сентябрьское утро»,[353]Картина французского художника Поля Шаба (1869–1937), излюбленным сюжетом которого были купальщицы. бог знает почему выдернутое памятью из многолюдной страны детства и принявшее ее облик.

Лихорадка свалила его, и он уснул. Горе бродило по его снам, как громадный зверь, не давало ни отдыха, ни покоя. Проснулся он часа в четыре; на море, опять спокойном, было оживление: лодки, птицы, паруса. Как они отважились выйти на эту предательскую воду?

По дорожке медленно проехал «кадиллак» и замер на асфальтовой площадке возле дома. «Дядя Фрэнк, – услышал он голос девушки, – это ты съел весь panettone?[354]Хлеб.» Залив был тих и безмятежен. Из автомобиля вылезли люди с пустыми корзинами – после пикника – и скрылись в доме. Вскоре на веранду, потягиваясь, вышел парень, Кенни. Он пощупал свои бицепсы и зевнул. На его белой майке была синяя надпись: «Айона-колледж». Через минуту появился с клюшками для гольфа тот, кого звали Бруно, и начал упражняться на лужайке. Белые мячики летели в сторону Касса, некоторые падали в бурьян под выступом, где он лежал; Бруно пришел за ними, уже пыхтя, длинные волосы у него на ногах топорщились, и Касс увидел на его голубой рубашке синие полукружья пота под мышками.

Солнце давно уже катилось вниз, но жара усиливалась. Касс смотрел на солнце, устремив взгляд в точку возле края диска. Оно было определенно больше и жарче, чем обычно; оно как будто увеличилось вдвое – набухающая сверхновая. Потом отвел глаза; впервые за день в душу заполз чудовищный страх. Люди на вилле, кажется, тоже это почувствовали. Они не смотрели на солнце, но теперь Кенни вернулся на веранду, а за ним женщина, которую Бруно называл Шерли, видимо жена Бруно; она ослабила завязки лифчика на шее, и Касс услышал ее слова: «Как в духовке». Потом, обмахивая лицо, она села в парусиновую качалку; это была маленькая женщина в пляжных шортах, бедра у нее заплыли жиром. Кенни снял майку и начал подтягиваться на перекладине между двумя столбами веранды. Он был стройный, мускулистый и, подтянувшись, наверно, раз тридцать, мягко спрыгнул на носки. Потом прошелся по веранде, уперев руки в бедра и глядя в пол. Почесал собаку между ушами. Опять стал ходить, остановился, провел расческой по волосам. Потом поглядел на море и зевнул. Сжав в крупном кулаке ручку переносного приемника, на веранду вышел лысый толстый мужчина, которого Линда назвала дядей Фрэнком. «Кто-нибудь хочет пиццы?» – спросил он. Никто не ответил. Женщина по имени Шерли уснула. С порывом ветра до Касса долетел звук саксофона; тем же порывом снесло в воздухе гольфовый белый мячик, и, словно паря, он приземлился перед глазами у Касса и пропал в бурьяне.

Море было спокойно, затаилось на время, зато солнце жгло еще сильнее – тяжелое и близкое, оно лежало в небе огромным огненным гнетом. «Взорвется, сука, – думал Касс, отползая в тень, – распухнет и спалит нас, как мошек». Он вытер лоб. Из-за него, наверно, и море клокочет. Тогда почему эти люди не обращают внимания на солнце? На море. Тот, кого звали Бруно, со скучающим видом сел в алюминиевое кресло. Он окинул взглядом лужайку, усыпанную белыми мячиками, и чуть наклонился вперед, шевеля губами, словно упрекал себя. Потом откинулся на спинку и тоже уснул. Из дому донесся чуть слышный голос Линды: «Кенни!» Кенни обернулся и сказал: «Что?» – «Как думаешь, если написать: Лодай, Нью-Джерси, Герде Рамбо – дойдет? Я написала ей про убийство!» А Кенни ответил: «Я тебя не слышу!» – «Кеннет Фалько, если ты будешь…» Но конец фразы отнесло ветром, и Касс увидел, что парень хмуро ушел в дом, а Бруно и его жена по-прежнему лежали навзничь в металлических креслах под раскаленным солнцем, и дядя Фрэнк крутил ручку приемника. Море было спокойно…

В последнем приступе горячки он провалялся еще несколько часов, а разбудил его вечерний бриз, донесший до скалы запах жареного мяса. День подошел к концу. Солнце свалилось на Капри, как пламенный диск, громадный, грозный, малиновый. А море снова заколыхалось и задрожало, извергло из своих пучин огромные ужасные фонтаны. Вдали, под низкой грядой черных туч, горизонт раскромсали смерчи; а здесь белые валы океанского прибоя беспрерывно обрушивались на берег, и в этой безмолвной осаде была какая-то странная мягкость. Звуки доносились только с лужайки, там, в предвечернем свете, собрались люди. Касс повернулся, изнемогая от жара. На полукруглой решетке жарили мясо. Парень и девушка опять играли в бадминтон; с тихим звоном ударяла по волану ракетка, упруго подпрыгивала девичья грудь, мягко вздрагивали бедра и ягодицы. С веранды, уже укутанной в тень, слышался приглушенный тропический ритм маракасов, маримб, кастаньет, а на краю веранды сидел старейшина рода – не иначе сам Эмилио; седой и смуглый, в пурпурном пляжном халате, он с улыбкой наблюдал, как развлекается семья. Бруно почтительно приблизился к старику и что-то сказал, но Касс его не расслышал. Касс поднял глаза к небу: солнце пылало в невыносимой близости. Порыв ветра вскинул над виллой обрывок газеты: нелепо кувыркаясь, он скользнул над гребнем крыши, пометался между голыми уже флагштоками и полетел прочь от взрывающегося, замученного моря. Стая бумажных салфеток пронеслась по лужайке, и кто-то вскрикнул: «Ой, Боже! Ой!» В верхних комнатах застучали жалюзи. Где-то с пушечным грохотом ветер захлопнул дверь; в сумерках смуглый старик повернул голову, все еще благосклонно улыбаясь, и вдруг, словно дыханием чумы, Касса обдало сладким запахом пригорелой говядины. Потом бриз улегся, Линда достала отлетевший в сторону волан, и все смолкло, кроме мягкого тропического треска маракасов, и все стихло, кроме бури, которая надвигалась, комкая черную гладь залива.

И вот тут Касс, сам не свой от ужаса, вскочил возле входа в пещеру и побежал по тропинке в город. Он не знает, видело ли его семейство Нардуццо; скорее всего да, потому что, когда он вскочил, из-под ног у него посыпался град камней. Наверно, он представлял собой дикое зрелище – человек с багровой кожей и растрепанными волосами; и может быть, до сих пор они в своем Уэст-Энглвуде с изумлением вспоминают больное, искаженное страхом лицо соотечественника, возникшего в сумерках над их лужайкой.

И Касс до сих пор не уверен, что не уничтожил бы Поп-пи, детей и себя, как собирался сделать в Париже, если бы в долине по дороге в город не повстречал священника. Ибо план у него – чтобы спасти их от этой бури, от этого солнца, взорванного его виной, – был именно таков. Стереть с лица земли (как он сам однажды объяснил) все следы и отпечатки, всю грязь Кинсолвинга, его любовь и пустые надежды, его жалкое племя и его вину…

Но недалеко от города, где его тропинка сходилась с другой, он невольно примкнул к процессии, возглавляемой маленьким седоватым, носатым священником в белой, пожелтевшей от старости ризе. На лице у священника была написана смертельная тревога. За ним, подавшись вперед, неуклюже вышагивал долговязый служка-подросток с прыщавым лицом и длинным подбородком; он нес святые дары, прижимая их к груди заботливо и осторожно, как будто ему случалось ронять их в прошлом и быть наказанным за свою неловкость. Тропинка шла по склону, и Кассу не оставалось ничего другого, как пристроиться к священнику. Тот сказал:

– La pace sia con voi.[355]Мир вам. Жарко, правда? Не удивлюсь, если будет гроза. – От священника пахло немытым телом, дышал он часто и отрывисто. Касс не ответил, потому что солнце нависало все ближе, пылающее и необъятное.

Священнику не терпелось завести беседу.

– Трагическое время для Самбуко, – продолжал он. – Вы американец, правда? Мне кажется, я вас видел. Вы не были знакомы с американцем-suisida,[356]Самоубийцей. тем, что покончил с собой?

Касс опять не ответил, и священник, словно желая заполнить паузу, сказал через плечо служке, который плелся где-то позади:

– Не отставай, Паскуале! Ты ведь взрослый парень… – Он помолчал секунду. – За последние часы мне не раз хотелось произнести maledizione[357]Проклятие. по адресу этого американца. Но я заставил себя удержаться. Хоть и безнравственный человек, он, должно быть, сильно мучился, раз лишил себя жизни. Бог ему судья. – Он помолчал минуту и торжественно повторил: – Да, Бог ему судья.

Касс вдруг обессилел и сел на землю. Ноги дрожали, его бил озноб, и, чтобы не видеть ужасного надвигающегося солнца, он закрыл лицо руками.

– У вас больной вид, – донесся до него голос священника. – Вы дрожите. Вы больны малярией? В наших краях она…

– Non è niente,[358]Ничего. – ответил Касс, поднимаясь. – Это от жары. Я много прошел.

– С малярией надо быть осторожнее, – сказал священник. – Теперь, правда, смертельные случаи редки, но относиться к ней надо с осторожностью. Здесь в горах растет какой-то дикий можжевельник, некоторые употребляют его кору…

– Atabrino. Атабрин, – сказал Касс, не понимая, зачем он это говорит. – Атабрин от нее помогает.

– Я никогда не слышал об этой коре. Вы ее употребляете? Это вроде хинина?

– Это от жары, отец, – ответил Касс. – У меня это от жары. Я много прошел.

Когда они двинулись дальше, сухонький священник закурил сигарету и сказал:

– Dico davvero. He сомневайтесь. Бог будет судить его. Но за сколько грехов ему отвечать перед Господом! Сколько горя он принес, и скольким людям! Сколько боли причинил! Che devastatore era![359]Какой разрушитель!

– Какой разрушитель, – эхом отозвался Касс. – Да, но… Но что?

– Вы поймите, – поспешно добавил священник, – я говорю так не потому, что он был американцем. Я очень люблю американцев. В семинарии мы переписывались с семинаристами разных стран. Мне было очень приятно переписываться с молодым семинаристом из города… он называется, по-моему, Мильвоки, в Америке. А когда он стал священником… его звали отец Суитцер, вы не из Мильвоки? Может быть, вы встречали его… он приезжал погостить ко мне в Сорренто, сразу после войны. Прекрасный жизнерадостный человек, необычайно толстый – и необычайной щедрости. Он подарил мне консервированную ветчину. Мы и теперь обмениваемся открытками на Пасху. – Служка позади споткнулся, но его удержала каменная стенка, ограждавшая тропу, и, виновато бормоча, он пошел дальше. – Guarda quel ragazzo![360]Ну что за парень! Паскуале, какой же ты увалень! Нет, дорогой сэр, я очень люблю американцев. Не важно, откуда был этот человек – но за какие грехи ему предстоит ответить перед Господним престолом! За свою жизнь… Отказаться от нее – это смертный, я бы сказал, трусливый грех. Но отнять жизнь у невинной девушки! И это не все. Ибо горе, рожденное злодеянием, не имеет конца. Скажем, отец девушки. Кто знает? Допустим, он был безнадежен. Но кто знает? Если бы не это страшное потрясение, не смерть дочери, он мог бы еще пожить. Не знаю. По правде говоря, мы все тут внизу недостаточно об этом знаем. Но я спрашиваю вас, дорогой сэр, будет ли это не по-христиански, если я скажу, что он повинен и во второй смерти? – Он помолчал и, не дождавшись ответа, сказал: – Боюсь, что да. Что это не по-христиански.

Тропа взбежала на бугор, и отсюда им открылся город: вечный и золотистый в закатном свете, он плыл над всем, как ветхий, но безмятежный корабль, окутавшись слабым сумеречным свечением древности; ударил один раз церковный колокол, и серебряный звон скатился на лимонные рощи, на террасы виноградников, на забранные каменными стенками тропы, зигзагами слетавшие к морю, как бурые оплавленные автографы молний. Дым от сигареты священника плавал вокруг них; служка, подобравшись к Кассу, произвел горлом отвратительный звук, сплюнул на стенку и еще крепче прижал святые дары к груди.

– А? – очнулся Касс. – Что, отец? Что вы сказали?

– Не по-христиански, – повторил священник, с любопытством заглядывая ему в глаза. – Я сказал: это не по-христиански – судить человека, когда он лишь косвенно виноват…

– Нет, – сказал Касс, – тот человек. Другой. Ее отец. Вы сказали, он умер.

– Да, несколько часов назад. Я только что от него.

– Микеле…

– Да, его так звали. А фамилия их Риччи – странная ирония, если учесть материальное положение семьи.[361]Rich – богатый (англ.). Не знаю, кто рассказал ему о смерти дочери. Подозреваю, что жена, женщина, кажется, глупая, как и большинство крестьянок. Обидно. Он мог бы жить. Но когда я пришел к нему сегодня, было видно, что жить он уже не хочет. Сколько горя в нашем городе!

Касс сел на стенку.

– Значит, он умер.

– Да, дорогой сэр, и только чудом избежал вечной кары. Когда я пришел к нему, он был в исступлении, выкрикивал проклятия как безумный. Какой-то демон! Но как я уже сказал, воля к жизни в нем иссякла, в конце концов он успокоился, и я причастил его. Он уснул, и мне показалось, что он больше не проснется. Но немного погодя он проснулся, плача и скрипя зубами. Несчастный, заблудший человек. Он проклинал нашего Спасителя и без конца звал дочь. Вас, кажется, взволновала судьба этого человека. Вы не можете мне сказать, чем он болел? Это какая-то форма рака? Я не видел ничего подобного, а на моих глазах умерло много людей. Понимаете, потом он перестал плакать и закрыл глаза, он слабел с каждой секундой, и теперь я уже не сомневался, что он умирает. Поверьте, у меня на глазах умерло много людей. Но послушайте, дорогой сэр, что было дальше. Вскоре он опять проснулся, и я заметил, что он обеими руками держится за детородный орган. Хотя возбужден он, конечно, не был. Сперва я подумал, что это просто ребяческий жест темного крестьянина, что он опять беснуется. Но вот глаза у него открылись, и он закричал. «Animo! Animo! Мужайся!» – кричал он. И тогда, Бог мне свидетель; из этого органа фонтаном хлынула кровь! Кровь била ужасным фонтаном, и я опять услышал его крик: «Animo! Мужайся!» Сколько крови! Она была повсюду! А потом руки у него обмякли, а потом закрылись глаза. И он умер. Как вы думаете, это была какая-то форма…

Касс встал – испепеленный солнечным жаром, загнанный бурями, среди разлива древних стонущих морей.

– Tutto! – прошептал он. – Значит, все? Все? – Он шагнул к священнику. – Помоги мне.

Но священник был бессилен и отступил на шаг, когда Касс сделал еще один шаг к нему, а потом без сознания рухнул в пыль.

– Но я вернулся, – сказал мне Касс, – вернулся домой. Не в тот вечер, не на другой день и даже не на другую ночь, а только через полтора суток, перед самым рассветом. И не один. Луиджи провожал меня из полиции; все это время я пробыл там. Он пожал мне руку перед дверями дворца, а потом сказал: «До свидания». Я помню, как темно и тихо было на улице. И этот утренний холодок – и я стоял, смотрел вслед Луиджи, а он уходил по пустой улице своей медленной, плоскостопой полицейской иноходью и наконец скрылся в темноте. Безумие еще не кончилось…

Я вошел во двор. Свет горел, и было видно, где киношники попортили пол – длинные борозды в плитках. Кругом был кавардак, и, помню, я остановился, поглядел на Мейсонов балкон – то ли ждал какого звука, движения, то ли думал, что выйдет сейчас своим семенящим шагом малышка Розмари, прихорашиваясь, расчесывая волосы, со скукой надувая губы в ожидании Мейсона, – и в самом деле, мне почудился его голос, далекий, тихий, с этим его утомленным, брюзгливым вибрато, но голос был чей-то другой, неподалеку, он говорил спросонок. Я повернулся и пошел через двор к своей двери; по обыкновению, она была приоткрыта, и я вошел. Я почти ничего не видел, но как-то почувствовал, что квартиру прибрали. Стол очистили от мусора, мольберт стоял прямо, в воздухе пахло химией, как будто морили комаров. В потемках я спустился вниз. Я слышал знакомое ночное журчание, это подтекал бачок в уборной, и, когда прошел мимо спален, услышал, как дышат во сне дети. Дошел до последней комнаты и тихо открыл дверь. И опять услышал дыхание, на этот раз с мягким присвистом, который столько лет был частью моих ночей, – и понял, что Поппи тоже спит. Я подошел, посмотрел на нее, она завозилась во сне, потом уткнулась носом в подушку; рука у нее была подвернута, как у ребенка. Я натянул простыню ей на плечо, потом отошел к окну, сел, посмотрел на залив. Ни звука не было слышно. Из сада лился теплый запах роз, а за садом было море, чернее ночи. Далеко, в той стороне, где Пестум, стояли рыбачьи лодки, и на каждой лодке – чистый мерцающий шарик света, и они объединялись, как звезды. Голова кружилась: казалось, что заглядываешь сверху прямо в нутро какого-то нового чудесного созвездия.

Во мне не осталось ни боли, ни сил, ни горя, ни мыслей – ничего, кроме этой знакомой иссушающей жажды, которая распускалась и распускалась во мне, как цветок. Я сидел, жажда росла и распускалась во мне, и я знал, что прошел дорогу до конца и не нашел там ничего. Ничего нет. Есть пустота во вселенной, такая огромная, что всю вселенную поглотит и утопит в себе. Жизнь человека не стоит ничего, и доля его – нуль. Какие еще нужны доказательства, если я обошел полсвета в поисках какого-то спасения и нашел его только для того, чтобы оно рассыпалось у меня в руках? Какие еще нужны доказательства, если вся моя прибыль в том, что я зазря убил человека, отнял у него жизнь за преступление, которого он не совершил? Жажда не проходила. Я глядел на море, почти не сомневаясь, что снова увижу ужасную бурю, бурлящую воду, огонь и смерчи, но голова у меня была ясная, галлюцинации кончились. Я думал о бытии. О ничто. Я сжал голову ладоням и, ощущая только ужас перед бытием, безграничный ужас, рядом с которым ужас перед ничто сам был ничто, и меня затрясло, и уж не знаю, сколько минут я сидел там и думал, не пора ли теперь одним кровавым махом уничтожить Поппи и детей и покончить с этим навеки. Она засела во мне, эта мысль, стала наваждением, взвинтила меня до того, что я, наверно, захрипел; Поппи завозилась и вздохнула, я повернулся на стуле и посмотрел на нее. Это было бы легко. Но тут в ушах у меня раздался голос Луиджи, возмущенный и непреклонный, такой же, как час назад: «Tu pecchi nelP avère tanto senso di colpa! Ты грешишь из-за своего чувства вины! Грешишь из-за своих угрызений !» И вдруг я перестал дрожать, успокоился, как маленький капризный мальчик, когда он хочет закатить сцену и вдруг затихает, остановленный властным родительским голосом. Я откинулся на спинку, посмотрел на темный залив, и приступ тревоги прошел так же быстро, как начался.

Понимаете, вот эти самые слова Луиджи сказал мне в полиции, когда я очнулся. Мягкий, добрый, пропащий Луиджи – он устроил мне головомойку, он пристегнул меня наручниками к ножке кровати и изругал на чем свет стоит. И пока я сидел в комнате с Поппи, я начал понимать, что он был прав.

Потому что, когда я проснулся в полиции, у меня в голове была только одна мысль – что я должен понести наказание, и как можно скорее. Что за мое чудовищное дело меня надо немедленно забрать, заковать в железо и на много лет посадить в тюрьму. Но я не мог понять спокойствия Луиджи, его кроткой снисходительности – как будто я был другом, гостем, а не задержанным убийцей, конченым человеком. Я лежал на койке. Сил у меня не осталось ни капли, но и лихорадка прошла, а проголодался я так, что гвоздь бы съел. Время близилось к полуночи – на стене висели часы, – но какой был день недели, я понятия не имел. В крохотной комнатке нас было двое. Свет горел тускло, а пахло затхлостью, крысиным дерьмом, обыкновенной грязью, старой осыпавшейся штукатуркой – одним словом, итальянской полицией. Но раньше всего я увидел его лицо, не столько улыбавшееся мне – Луиджи почти никогда не улыбался, – сколько излучавшее какую-то чудовищную заботливость – выражение его лица можно было принять за нежную и тоскливую улыбку, даже когда оно было торжественно, как у инквизитора. Я спросил у него, давно ли сплю, а он сказал – ночь, день и еще полночи. Тогда я спросил про Поппи и детей, как они, а он сказал: там все в порядке, упомянул вас, что вы за ними присматривали, и велел мне успокоиться. Я лег. Потом он дал мне хлеба с сыром, mortadella[362]Колбасу. и бутылку этого липкого апельсинового ситро из Неаполя, которое отдает прогорклым маслом. Заглотал я все это и тогда спросил его. Говорю: «Ну, когда меня повезут? Вы повезете меня в Салерно?» Он не ответил. Встал со стула, скрипя своими патронташами, и отошел к окну. Ночь стояла тихая и темная, издалека, чуть ли не из Скалы, слышался собачий лай, и все это было похоже не на летнюю ночь, а на прежние холодные осенние ночи, дома. Я спросил его еще раз, он опять не ответил. Потом я заметил нечто странное. Я увидел, что капральская нашивка у него на рукаве спорота, а вместо нее болтается на одной нитке сержантская. Спрашиваю: «Луиджи, откуда сержантская нашивка?» А он говорит: «Я сержант». Спрашиваю: «А Паринелло?» А он: «Finito,[363]Кончено. я начальник carabinieri в Самбуко. Другими словами, начальник над собой». – «Вы серьезно, Паринелло нет?» А он говорит: «Переведен. Кажется, в Эболи». И добавил: «Там он порастрясет жирок». Я ему на это: «Auguri»,[364]Поздравляю. a он ответил: «Поздравлять не с чем. Что такое лишние две тысячи лир в месяц? Росо о nulla.[365]Ровным счетом ничего. Зато скоро мне дадут подчиненного, и я смогу его шпынять. Командовать им. Превращусь в Паринелло. Стану жирным и ворчливым, и цикл завершится».

Я опять спросил, когда он повезет меня в Салерно, чтобы сдать властям. Теперь мне стало понятно, что я натворил, и мне мучительно хотелось только одного: разделаться со всем этим. Все было кончено. Я был опустошен и раздавлен, как старая консервная банка на свалке, и хотел только, чтобы меня засыпали, зарыли, погребли навеки. Я сказал: «Vieni, Луиджи. Поехали». Он повернулся тогда, подошел не торопясь, степенно, уселся и рассказал, что он сделан… как он солгал, покрывая меня, и прочее. А сделал он не только это. Потому что на другой день, после того как умерла Франческа, у сыщика Ди Бартоло возникли сомнения насчет ее рассказа. Нет, он не заподозрил Луиджи – Луиджи был уже любимчик, – но он справедливо подумал, что все это, возможно, лишь бредовая фантазия умирающей девушки. Однако Луиджи, заметьте, и это предусмотрел и позаботился о том, чтобы подкрепить свою ложь: накануне, поздно ночью, он разыскал туфли Мейсона, которые были сняты с него перед похоронами, взял фонарь, поднялся к вилле Кардасси и там, верите или нет, стер все до единого следы, какие были у парапета, – и мои, и Мейсона, – а потом попятным ходом проложил след Мейсона от обрыва к вилле и дальше к тропинке, стирая при этом свои следы. И в довершение всего он набрел на окровавленный камень, которым я убил Мейсона, и зашвырнул его в кусты, подальше от людских глаз. Так что на другой день, когда Луиджи и Ди Бартоло поднялись к вилле, там был один отчетливый след, и вел он к тому месту, откуда упал Мейсон. След человека, который решил покончить с собой. И оказалось, что туфли Мейсона полностью соответствуют этому следу – и по размеру точь-в-точь, и по рисунку рифленой подошвы.

И когда Луиджи описал мне все это и сказал, что Ди Бартоло в результате закрыл дело, определив убийство и самоубийство, я с жутким, безнадежным чувством понял, что этой ложью, этим безумным вымыслом он спас меня от тюрьмы и в то же время сам попался – прочно, как мошка на волосатый лист росянки. Теперь он не мог отказаться от своей версии: он увяз глубже некуда. А я не мог поехать в Салерно и сдаться: доказать, что виноват во всем я, значило выдать Луиджи, насадить его на такой крючок, с которого он уже не слезет. Когда он мне все рассказал и я понял, в каком мы оба положении, меня охватила паника: именно от того, что я буду на свободе. Потому что единственной моей мыслью было сдаться, замуровать себя, похоронить за это преступление. Неотвратимая свобода внушала мне такой ужас, какой должны испытывать люди, больные боязнью открытого пространства. То же самое ощущение. Ты жаждешь спрятаться, запереться, а у тебя впереди только свобода, широкая голая равнина. Я подскочил на койке и сказал: «Зачем вы лгали ради меня, Луиджи? Господи Боже, зачем? »

Он ничего не ответил. Отвернулся, ушел к окну. А я продолжал бесноваться. Я обзывал его. Обзывал свиньей, подлецом и жалким слюнтяем. Спрашивал, в своем ли он уме. Он молчал; потом я спросил его про Саверио. Спросил, неужели он надеется скрыть этот дикий обман, когда Саверио на воле. Так или иначе, говорю, кретин непременно подставит ему ножку, и все обнаружится. «Eccololà,[366]И готово дело. – я говорю. – И сел полицейский. Полоумному только пикнуть – и вы пропали, Луиджи!» Но Луиджи проявлял ангельское терпение, если учесть, как я с ним обращался. «Чепуха, – сказал он. – Даже если Саверио заговорит, неужели вы думаете, они поверят не мне, а полоумному?» А вдобавок с Саверио сделают то, что надо было сделать еще пятнадцать лет назад. Новому sergente[367]Сержанту. ничего не стоит предпринять надлежащие шаги – разумеется, продуманно и своевременно, – для того чтобы бедного дурака поместили в сумасшедший дом в Салерно, где ему полагалось бы находиться все эти годы. Что до самого Саверио, то Луиджи видел его не далее как сутки назад в доме у его родственников возле виллы Констанца. Он радостно лопотал и, судя по всему, не знает и не помнит, что он наделал. Луиджи опять замолчал, посмотрел на меня серьезным хмурым взглядом и отвернулся.

Я вел себя безобразно. Не знаю, как он это вытерпел. Понимаете, я его просто изводил. «Значит, спасаете свою шкуру, – говорил я. – Выгораживали меня, а теперь боитесь погореть. Ведь так, Луиджи? Так или нет?» Я не отставал от него, и наконец он сказал: «Понимайте, как вам угодно». Я не мог его разозлить, а сам задыхался от ярости – что он поставил меня в такое положение, когда я не могу пойти и сдаться. Вдруг он мне показался таким же виноватым, как я сам, кругом виноватым. И я опять спросил: «Зачем вы лгали из-за меня, Луиджи? Я не просил вас об этом одолжении. Ну скажите, ради Бога, зачем?» Он помолчал минуту, потом повернулся и сказал: «Касс, я немало думал об этом и все-таки не знаю. Сперва я думал – из расположения к вам, из жалости. Я думал, что спасаю вас от тюрьмы из сострадания. Но сейчас я в этом не уверен. Мое расположение к вам не изменилось, но я уже не думаю, что мной руководила жалость». Потом он помолчал еще немного и добавил: «Я думаю, что это была исправительная мера. Слишком долго вы упивались своей виной. Сарко?[368]Поняли?» А я сказал: «Non capisco»[369]Не понял. – и, кажется, опять разбушевался, стал проклинать его, подскочил к двери и закричал, что пускай его повесят, черт возьми, пускай он до конца своих дней гниет в тюрьме, а я сажусь на первый автобус в Салерно. Преступление есть преступление, орал я, и я за него расплачусь! Расплачусь, даже если это значит, что я потяну и его за собой.

И вот тут он пришел в бешенство – я первый раз увидел его в гневе. Он тоже подскочил к двери и заехал кулаком мне в грудь. Сопротивляться я не мог, на ногах едва держался. И не успел я оглянуться, как опять лежал на спине, запястье мое было пристегнуто наручниками к ножке кровати, а он стоял надо мной, красный от ярости, и кричал эти самые слова: «Tu pecchi nell' avère tanto senso di colpa! Ты грешишь из-за своих угрызений!» И он устроил мне головомойку.

Потом мы успокоились, оба. Долго молчали. Потом Луиджи сел возле кровати. Еще помолчал, потом посмотрел мне в глаза и говорит: «Хочу рассказать вам одну историю». И я, уже спокойно, спрашиваю: «Историю о чем, Луиджи?» Он говорит: «О том, как я, взрослый человек, всего три раза плакал с тех пор, как перестал быть ребенком. Итальянец, который плакал всего три раза за взрослую жизнь, – едва ли итальянец и едва ли человек. Я расскажу вам эту историю». Я говорю, давайте. И вот что он мне сказал.

Он сказал: «Первый раз – в Салерно во время войны. Я был еще мальчишкой, у меня было три сестры и два брата, малыши. Мы жили не у моря, а на другом краю города, наверху, и, когда американцы с англичанами высадились на берегу, отец думал, что бои пройдут стороной. Мы остались дома. Бои продолжались несколько дней, и немцы отступили. Они отступали через наш район, союзники их преследовали. В соседнем доме немцы устроили командный пункт. Только тут, когда бой уже шел рядом, отец решил уходить. Они с матерью, сестрами и братом ушли раньше. У нас была собака, мать очень любила ее, и вот эта собака пропала, и мы с младшим братом остались ее искать. Собаки нигде нет, а бой все ближе, и я решил, что надо догонять своих. Бежим по улицам, и вдруг брату – а ему было шесть лет – показалось, что он увидел собаку на пустыре; он позвал ее и побежал за ней обратно. Это было в нескольких кварталах от командного пункта немцев. И только мой брат выбежал на пустырь, как появился английский самолет и сбросил бомбу – целил, наверно, в командный пункт. Я пригнулся, увидел на фюзеляже британский знак, вроде мишени. Бомба угодила в здание рядом с пустырем. В нем хранилось какое-то топливо, нефть или бензин, потому что я увидел стену огня. Взрывом меня бросило на тротуар, но не ранило, а когда я встал, то услышал крик. Я посмотрел на пустырь и увидел, что ко мне бежит братишка, объятый пламенем. Он горел ! Он бежал весь в огне, с таким криком, какого я в жизни не слышал. Мне показалось, что весь город наполнен его криками. Как будто это ангелы кричали. А потом он упал передо мной на мостовую, как факел. Он умер сразу. От него остался только черный уголек. Я плакал.

После этого я очень долго не плакал. Я вырос, стал тем, кто я есть, полицейским, сухарем безучастным и почти бесчувственным. Я так и не женился, я не доверял своим чувствам, ненавидел их, ненавидел свою холодность. Я так и не мог забыть моего сожженного брата и не мог поверить в Бога, создавшего мир, где хоть один невинный ребенок должен подвергнуться таким мукам. И англичанина не забыл, который сбросил ту бомбу. Однажды вы спросили, почему я стал фашистом, и я, наверно, уклонился от ответа: не одна же выгода, в самом деле, определила мой выбор. Думаю, что больше была виновата ненависть к англичанам, только я этого не понимал. В глубине души, наверно, я знал, что ненавидеть их бессмысленно. Это была случайность, не хуже тысячи других случайностей на войне, но я часто думал о том летчике, пытался представить его себе, а после войны, когда опять понаехали туристы, увижу, бывало, какого-нибудь молодого англичанина с серыми глазами, лениво-высокомерного, и говорю себе: вот это он летел над Салерно и сжег моего брата. Я ненавидел их, их надменность, их самодовольство, их напускную воспитанность и часто клялся себе, что отомщу какому-нибудь англичанину за то, что он и его страна сделали с братом.

И вот не очень давно – я уже служил в Самбуко – сюда приехала и поселилась в «Белла висте» одна англичанка. Она прожила здесь всю весну и лето. В ней как будто воплотилось все гнусное и отвратительное, что есть в англосаксах. Это была маленькая истеричная девственница в менопаузе – глупая, уродливая, грубая, требовательная и скупая. Гостиничную прислугу она держала в страхе. Никогда не давала на чай. Было в ней что-то мелкое и злобное, даже на улице люди ее сторонились. И голос был резкий и скрипучий. К тому же она была религиозная – и непьющая, ни разу не прикоснулась к самбукскому вину. Требовала много и не давала ничего. По-моему, она была слегка помешанная. Местные ее презирали. Что она делала в этих теплых краях – для меня тайна. Вечно буду помнить ее – как она стоит на площади, громко верещит по-английски, обвиняя какого-нибудь несчастного таксиста в том, что он ее надул. Ну вот, однажды утром, когда Паринелло был свободен от дежурства, Ветергаз вызвал меня в гостиницу. Он был в ужасе. Он решил, что англичанка умерла. Несколько дней она не отпирала дверь, после этого одна из горничных вошла, попробовала разбудить ее, но она не шевелилась. Ветергаз боялся туда заглянуть. Я поднялся, она лежала в постели. В самом деле мертвая, холодная как лед. Сперва я подумал, что у нее был сердечный приступ. Послал горничную за врачом, но, пока она ходила, успел осмотреть комнату и вскоре нашел открытый и пустой пузырек. Пузырек был из-под снотворных таблеток, и я сделал справедливый вывод, что она покончила с собой. Туда ей и дорога, подумал я. Помню, я смотрел на нее, на тощее злое личико, которого даже смерть не смягчила, и меня переполняли ненависть и отвращение. При жизни она была жупелом и занозой – и занозой по меньшей мере осталась после смерти. Она была мне противна. Она пролежала в жаркой комнате три дня. Она уже воняла. И она была англичанкой. Я ее ненавидел. Потом я опустил глаза и увидел у нее в руке скомканную бумажку. Я разжал ее пальцы и вынул бумажку, там было написано что-то непонятное по-английски. Я позвал Ветергаза, он пришел, и я попросил его прочесть мне, что там написано. Он прочел. И знаете, что там было? Догадайтесь, Касс».

Я поглядел на Луиджи и сказал: «Ну откуда мне знать, Луиджи?» И он произнес фразу, буквально переведенную на итальянский, так что я ее не сразу даже узнал: «Certamente bontà е la misericordia mi seguiranno per il resto della mia vita…» И вдруг ее смысл дошел до меня, и я подхватил по-английски: «Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».[370]Псалом 22.

Луиджи сказал: «Да, эти самые слова и были на бумажке. Я попросил Ветергаза уйти, а потом повернулся и опять посмотрел на англичанку. Лицо у нее было все такое же уродливое и злое. Но я – сам не могу объяснить почему – заплакал. Плакал и не мог остановиться, впервые с тех пор, как у меня на глазах сгорел братишка. Не знаю, почему я плакал. Может быть, из-за ужасного одиночества, которое витало в этой маленькой комнате. Может быть, оттого, что милость и благость никогда не сопровождали эту жалкую женщину, меня растрогала ее слепая вера. Не знаю, но я вспомнил малыша брата и англичан, которых я ненавидел все эти годы и продолжал ненавидеть сейчас, сел возле тела этой несчастной маленькой женщины и плакал, покуда не кончились слезы». Луиджи умолк. А потом сказал: «Я не сентиментальный человек, вы знаете. Я постоянно упрекаю себя в том, что черств и холоден и не могу включиться в ту жизнь, какой живут другие. В самом деле, это противоестественно. Мне кажется порой, что во мне течет кровь голландца или шотландца. Не знаю. Но вы спрашиваете меня, почему я лгал из-за вас, и я могу сказать вам только вот что. Я могу сказать, что только раз еще я плакал взрослым – и было это в день, когда умерла Франческа и когда я понял, что вы сделали и какие последствия ожидают вас, если вы будете пойманы и отданы под суд. Касс, поверите ли? Я плакал не о вас, не о Франческе, а о себе – только не из жалости к себе, а из-за того, что я понял. Когда я заплакал, что вообще для меня редкость, я невольно подумал опять и о брате, и об англичанке, и, наконец, о том, что случилось здесь, в Самбуко, – и слезы были вызваны тем, что я понял. А понял я, что само наше существование – это тюрьма. Как та англичанка, каждый из нас отбывает одиночное заключение и не может ничего сказать. Каждый из нас. Когда-то мы могли хотя бы разговаривать с нашим Тюремщиком, но теперь и он нас покинул, оставив нам воспоминание о невозместимой утрате. Как та женщина, мы можем только оставлять ему записки – но их никто не прочтет, и в них нет смысла. Я не знаю, почему так случилось, но так случилось, и таково наше положение. И в нем мы живем, как можем. Когда-нибудь, наверно, тюрьмы опустеют. А до тех пор, сажая кого-то из собратьев в тюрьму, если только он не бешеный пес, мы к этому сознанию невозместимой потери просто добавляем черноту – черноту, подобную вечной ночи. Я видел тюрьмы, и нет на земле другого такого подобия ада. Вы не бешеный пес. Я лгал, наверно, чтобы избавить вас еще и от такого изгнания. Но боюсь, дело было не только в этом. Я слишком хорошо знаю вас и ваше безобразное чувство вины. Вы отвратительный романтик-северянин самого дурного свойства. Там вы стали бы купаться в своей вине. Но я вам не позволю такой роскоши. Теперь вы поняли, друг мой, почему я вас выгораживал?»

Я лежал, и наручник вгрызался мне в запястье. Слова Луиджи рвали мне нутро. Чувство было такое, будто меня душат. Я глядел на него, и потом я сказал: «Луиджи, вы редкостный экземпляр полицейского-фашиста». Он поднялся, опять отошел к окну и остановился там, глядя в темноту. Я сказал: «А если я с вами не соглашусь? Если я поеду в Салерно и выдам нас обоих? Что с вами сделают? И что будет мне?»

Он ответил не сразу: «Мне дадут максимальный срок – много лет. Больше, чем вам. Сколько вы получите, не знаю. Три года. Пять. Или больше, или вообще ничего. Про вас хотя бы можно сказать, что вас спровоцировали. Но тюрьмы переполнены. Бюрократизм. Месяцы, годы пройдут, пока вы предстанете перед судом. А что вы там получите – кто знает? Может, отделаетесь только временем предварительного заключения – убийство из ревности. А могут дать двадцать лет. Правосудие в нашей стране безумно, как и повсюду. Я читал о почтовом служащем, кажется, из Вероны, который обманул правительство на десять тысяч лир, и его приговорили к пятнадцати годам. С другой стороны, на Юге человек зарубил тестя топором, и ему дали двадцать один месяц. Может быть, тесть того заслуживал, а почтовый чиновник был негодяй, но это показывает вам, как мы далеки от идеи справедливости».

Он обернулся, посмотрел на меня и чуть погодя сказал: «В другой раз я, наверно, буду умней, подумаю раньше о своей шкуре и так не поступлю. Но коль скоро я так поступил, я считаю, что это было правильно. Неужели у меня меньше понятий о справедливости, чем у какого-нибудь судьи, которому ваше лицо не понравится, и он приговорит вас к пяти годам? К десяти годам? Я считаю, истинная справедливость должна жить где-то в сердце, подальше от политики, от правительств и даже от закона. Может быть, хорошо, что мне не удалось стать адвокатом. Я был бы плохим адвокатом. А сейчас я сделал то, что считаю правильным. И вот что я сделаю теперь. Я отомкну наручники. И вы сможете уйти. Вы можете поехать в Салерно и повиниться – за нас обоих. Или можете остаться на свободе, можете уехать отсюда и вернуться в Америку, туда, где вам место. Так что я снимаю наручники. Езжайте в Салерно, если хотите. Помешать вам я не в силах – разве что убить вас. Но прежде чем поедете, подумайте вот о чем. Подумайте, что вам предстоит провести в тюрьме годы. Это более чем вероятно. И этими годами в тюрьме, вдали от семьи, – искупите ли вы свою вину, заглушите ли угрызения совести, с которыми вам и так предстоит жить до конца дней? А еще, друг мой, подумайте вот о чем. Подумайте просто о вашей вине – вашей другой вине, отвратительной вине, которую вы носили в себе так долго, – грешной вине, из-за которой вы стали алкоголиком, и с упоением жалели себя, и не состоялись как художник. Подумайте об этой вине, отравившей душу. Спросите, в чем она. Спросите себя, не лучше ли остаться на свободе, хотя бы для того, чтобы вы попробовали выкорчевать ее и научились радоваться тому, чему еще можно радоваться в жизни. И если все, пережитое в эти дни, вас чему-то не научило, тогда и пять, и пятьдесят лет тюрьмы ничему не научат». Он подошел ко мне. Лицо у него блестело от пота. «Ради Бога, Касс, – сказал он. – Подумайте о том, что в вас есть хорошего ! Подумайте о надежде! Подумайте о радости!» Он замолчал. «Больше мне нечего сказать. Теперь я сниму с вас наручники». И снял…

– И вот, как я вам говорил, Луиджи проводил меня в темноте до дворца, у дверей я с ним расстался, сел в спальне и поглядел в окно. Поппи еще спала. До утра было недалеко. Рыбачьи лодки возвращались домой, их огни плыли по воде, как звезды, и бледное свечение дымного цвета появилось в небе над Салерно, над береговым склоном, убегавшим к Сицилии. Вдалеке лаяла собака, и где-то среди холмов тихо позвякивал коровий бубенчик. Я подумал о Франческе и Микеле, обо всем, что потерял, и горе опять нахлынуло, потом ушло.

О Мейсоне тоже подумал, но ничего не почувствовал. Бешенство, горе – все прошло. Жги меня огнем – не шевельнусь, не вздрогну.

Сидел я так, а потом, понимаете… – заря мне, что ли, напомнила – стал думать об Америке и отом, как занимается день над всем восточным побережьем, над километрами и километрами его, над Атлантикой, над бухточками, заливами и устьями ленивых равнинных рек, над прибрежными домами, закрытыми и сонными, как в небе исподволь разливается свет, и встают рыбачьи заколы над отливом, и машут крыльями утки, и яблочно-зеленая заря загорается над отмелями, бухтами и белыми берегами. Не думаю, что только из-за этого… не знаю почему, но вдруг я почувствовал, что тревога и мучения – почти все позади. Я думал о том, как солнце встает над побережьем Виргинии и Каролин и как это выглядело с галеонов века назад, когда после черной ночи утро грянет, словно трубный глас, и вот блестит, зеленое и необъятное, за полчищами волн. И вдруг мне захотелось, как ничего не хотелось в жизни, вернуться туда, и я понял, что вернусь…

Немного погодя я услышал, что двое старших ребят шепчутся в соседней комнате. Потом они, крадучись, спустились в сад, и я услышал, как позади меня завозилась в постели Поппи, потом услышал, как дети зовут друг друга, и при свете зари увидел, что они заняты какой-то игрой, больше похожей на танец. Не знаю, что это было такое, но они шагали друг другу навстречу и беззвучно сталкивались ладонями – словно ожили вдруг Папагено и Папагена или какой-то еще более нежный райский образ, словно они были дети не этой земли, а какого-то другого, сладостного утра, до начала времен, до начала истории. Я наблюдал за ними так, как будто видел их первый раз в жизни – или во сне.

Потом Поппи опять завозилась, приподнялась на кровати, и я услышал: «Ой, Касс, ты вернулся!» Я подошел, сел и обнял ее. Я хотел что-нибудь сказать, попросить прощения, но не мог – еще не мог. Она сказала: «Я думала, ты уже не вернешься! Я с ума сходила от страха! Где ты был?» Ну, я что-то соврал ей, решив, что еще успею сказать, где я был. Я ее успокоил. Мы немного поговорили, она задала мне сто вопросов, но потом начала зевать, спросила, который час, и опять легла на подушку. «Ну, как всегда, я ничего про тебя не понимаю, – пробормотала она уже спросонок, – но я очень рада, что ты вернулся». Я отошел и снова сел у окна.

Тут, наверно, я должен был бы сказать вам, что после кое-каких страданий мне была ниспослана благодать и что я тогда же это понял, но я сказал бы вам неправду – я вовсе не понимал, что мне ниспослано, что я обрел. Хотелось бы сказать, конечно, что я обрел какую-то веру, какую-то основу, и на ней, на этой основе, может сбыться все, что угодно, – безумие станет разумом, горе – радостью и «нет» превратится в «да». И даже смерть будет не смерть, а воскресение.

Но если по правде, то скажу вам так: что касается бытия и небытия, я понял одно, а именно: что выбирать между ними – значит просто выбрать бытие, – не ради бытия, и даже не из любви к бытию, а тем более не из желания быть вечно – а в надежде побыть тем, кем я мог бы быть. Это, было бы неслыханным счастьем. Видит Бог.

А что касается остального – я вернулся. И этого пока что довольно, этого хватит.