Онлайн чтение книги Издержки хорошего воспитания
Популярная девушка. Перевод Е. Калявиной

I

Каждую субботу около половины одиннадцатого Йенси Боумен с помощью какой-нибудь изящной уловки ускользала от кавалера и отправлялась из бального зала к более выгодному месту обзора в баре загородного клуба. Высмотрев там отца, она либо кивала ему, подзывая, если он тоже ее замечал, либо посылала к нему официанта, чтобы предупредить о своем неизбежном присутствии в баре. Если дело было до половины одиннадцатого и, значит, за огнедышащим коктейлем прошло не более часа, отец вставал со стула и нехотя позволял дочери уговорить себя переместиться в бальный зал.

«Бальным залом» эта комната звалась за неимением более точного определения. Она была из тех, что днем заставлены плетеной мебелью, и описать их можно, прибегнув к сентенции: «Ладно, пошли потанцуем». Еще она обозначалась как «Ну, там, внизу». Это было безымянное пространство всех загородных клубов Америки, где обычно заключались судьбоносные сделки.

Йенси знала, что, если отвлечет отца хоть на час и он проведет этот час, беседуя с ней или глядя, как она танцует, или даже, что редко случалось, потанцует и сам, то она сможет без опаски отпустить его на волю. Если же танцы закончатся до полуночи, то он вряд ли будет достаточно подогрет, чтобы причинить кому-нибудь беспокойство.

Все это требовало от Йенси значительных усилий, и не столько ради отца, сколько ради нее самой. Прошлым летом ей уже приходилось несколько раз краснеть за него. Однажды ночью, когда она никак не могла вставить слово в страстную и пространную речь некоего молодца из Чикаго, в дверях бального зала, легонько пошатываясь, показался отец. Его красивое лицо еще сильнее разрумянилось, выцветшие голубые глаза щурились и косили, когда он пытался вглядеться в лица танцующих, к тому же он явно вознамерился предложить себя первой же вдове, не успевшей отвести взгляд. Отец до смешного обиделся, когда Йенси настояла на немедленном отступлении.

С тех пор Йенси до минуты рассчитывала свою фабианскую тактику. [30]Римский полководец Фабий Максим Кунктатор (Медлитель) успешно пользовался тактикой выжидания в борьбе с Ганнибалом. По его имени было названо социалистическое Фабианское общество, основанное в Лондоне в 1884 г.

Йенси и ее отец слыли самыми красивыми людьми в этом городишке на Среднем Западе. Лицо Тома Боумена лучилось радушием после двадцати лет служения доброму виски и дурной игре в гольф. Он держал контору в деловом квартале и полагал, что занимается некой сомнительной торговлей недвижимостью, но истинным призванием его и главной заботой в жизни было торговать великолепным профилем и демонстрировать раскованные породистые манеры в стенах загородного клуба. В этом клубе он и провел большую часть десятилетия, минувшего со дня смерти жены.

Манеры двадцатилетней Йенси определить труднее, но томностью их она была отчасти обязана меланхолическому характеру, отчасти тому, что в нежном возрасте побывала у неких родственников на Восточном побережье. Умница, но с непоседливым умом, подлунный романтик, не способный решить, следует выходить замуж по велению чувств или же ради удобства, причем последнюю из упомянутых абстракций олицетворял один из наиболее пылких обожателей Йенси. Тем временем она вела, и не без пользы, отцовский дом и старалась в безмятежном и невозмутимом ритме склонить беспробудное пьянство отца к трезвости.

Она его обожала. Она обожала его за красоту и за чарующие манеры. Он никогда не ронял репутации достойного члена йельского братства «Череп и кости». [31]Одно из самых влиятельных братств старшекурсников Йельского университета.

Обаяние отца служило образцом, по которому ее впечатлительный темперамент бессознательно судил всех известных ей мужчин.

Тем не менее отец и дочь не опускались до сентиментальных отношений, буйно разросшихся на ниве прочитанных романов, ибо в жизни сантименты обычно вызревают только у старшего поколения. Йенси Боумен решила выйти замуж в течение года. Она искренне скучала.

Скотт Кимберли впервые увидел ее ноябрьским вечером в клубе. Хозяйка дома, в котором он гостил, сообщила ему, что Йенси — «изысканная красотка», и он не мог не согласиться с этим. С тонкой чувствительностью, удивительной для юноши двадцати пяти лет, он уклонился от того, чтобы быть представленным девушке немедленно, решив спокойно понаблюдать за ней часок, наполненный фантазиями, и посмаковать удовольствие или утрату иллюзий, слушая ее речи под конец захмелевшего вечера.

— Она до сих не оправилась от разочарования, не встретившись с принцем Уэльским, когда тот путешествовал по стране, — заметила миссис Оррин Роджерс, поймав его взгляд. — По крайней мере, она так сказала, уж не знаю — всерьез или в шутку. Говорят, что все стены у нее обклеены принцем Уэльским. [32]Сын короля Георга V, один из самых желанных холостяков в 1920-е гг.

— Кем? — вдруг спросил Скотт.

— Да принцем Уэльским.

— Кто обклеил стены?

— Да она же — Йенси Боумен, девушка, которую вы назвали привлекательной.

— Выше определенного уровня привлекательности все девушки привлекательны одинаково.

— Полагаю, вы правы.

Тональность голоса миссис Роджерс чуть изменилась. Она никогда в жизни не понимала обобщений, пока те не становились привычными ее слуху из-за постоянных повторений.

— Поболтаем о ней, — предложил Скотт.

С притворно-укоризненным смешком миссис Роджерс согласилась позлословить.

Танцы были в разгаре. Оркестр низвергал слабый водопад музыки в уютную комнату под зелеными фонарями, и две удачливые пары, в этот вечер представленные местным молодняком, мирно вплывали в вечность, подчиняясь ее ритму. Только несколько бесхозных кавалеров уныло топтались в дверном проеме, и внимательный взгляд мог бы отметить, что зрелище это далеко не так весело и беззаботно, как хотелось бы. Эти парни и девушки знали друг друга с детства, и, хотя некоторые женитьбы уже затевались в бальном зале и в тот вечер, это были помолвки в своей среде, браки от безысходности или даже просто от скуки.

Связям этим не хватало живости романов между семнадцатилетними, вспыхивавших в короткие искристые праздники. А здесь, думал Скотт, пока его взор уже привычно высматривал Йенси, происходит спаривание выпавших в осадок, невзрачных, скучных, не прижившихся в обществе. Это соединение вызывалось одинаковым побуждением, возможно ради более пленительной судьбы, но при этом не столь прекрасной и менее юной. Скотт и сам казался себе глубоким стариком.

Но одно лицо в толпе не поддавалось его обобщениям. Когда его взгляд отыскал среди танцующих Йенси Боумен, Скотт почувствовал себя гораздо моложе. Она была воплощением всего, что не возродилось на этих танцах, — элегантной юности, заносчивой, ленивой свежести и красоты, печальной и бренной, как сон. Ее кавалер, парень с характерной красной физиономией, испещренной белыми полосками, словно его отхлестали по щекам на морозе, не вызывал у Йенси особого интереса, ее меланхоличный взгляд рассеянно скользил по комнате, выхватывая то лицо, то наряд.

— Темно-синие глаза, — сказал Скотт, обращаясь к миссис Роджерс, — не знаю, выражают ли они что-нибудь еще, кроме того, что они прекрасны, но этот нос, верхняя губа и подбородок определенно аристократичны… если такое понятие еще существует, — добавил он примирительно.

— О, она весьма аристократична, — согласилась миссис Роджерс. — Ее дед был сенатором или губернатором, или что-то в этом роде, в одном из южных штатов. Отец тоже выглядит как аристократ. О да, оба весьма аристократичны, они явно аристократы.

— Но она кажется ленивой.

Скотт наблюдал, как желтое платье вынырнуло и снова погрузилось в поток танцоров.

— Двигается словно нехотя. Даже странно, что танцует так хорошо. Она обручена? А кто это все время ее перехватывает, вон тот парень, что залихватски заткнул галстук за воротник и щеголяет потрясающими косыми карманами?

Скотта до того раздражала настойчивость молодого человека, что его сарказм прорвал кольцо беспристрастности.

— Ах этот, — миссис Роджерс наклонилась, кончик языка чуть высунулся, — этот юноша О’Рурк. Он от своего не отступится, я уверена.

— А я уверен, — вдруг сказал Скотт, — что вам придется представить меня, если она случайно окажется рядом, когда доиграет музыка.

Они встали и принялись высматривать Йенси — миссис Роджерс, маленькая, толстеющая, нервная, и кузен ее мужа Скотт Кимберли — брюнет, чуть ниже среднего роста.

Скотт был сирота, унаследовавший полмиллиона, и причин для присутствия его в этом городишке было не больше, чем если бы он отстал от поезда.

Они искали Йенси еще несколько минут — и напрасно. Желтого платья чарующе медлительной Йенси больше нигде не было видно.

Часы показывали половину одиннадцатого.

II

— Добрый вечер, — поздоровался отец, и язык его к этому часу уже слегка заплетался. — Кажется, это становится… входит в привычку.

Они стояли у боковой лестницы, и через его плечо Йенси видела сквозь стеклянную дверь, как с полудюжины мужчин сгрудились у стола в хорошо знакомом ей расположении духа.

— Не хочешь ли пойти и поглядеть чуть-чуть? — предложила она с улыбкой, изображая непринужденность, которой и в помине не было.

— Спасибо, только не сегодня.

Отцовская степенность была слишком подчеркнутой, чтобы кого-то убедить.

— Ну на минуточку, — настаивала она, — здесь все собрались, и я хотела бы знать, что ты думаешь об одном человеке. — Не самое лучшее, но единственное, что пришло ей в голову.

— Я совершенно убежден, что там нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, — сказал Том Боумен решительно. — Я з-заметил, что по какой-то безумной причине меня всегда удаляют с поля и полчаса выдерживают на скамейке штрафников, будто я за себя не отвечаю.

— Я всего лишь попросила побыть со мной несколько минут.

— Очень заботливо, без сомнения, но я крайне вовлечен в сегодняшнюю дис-куссию.

— Ну, пойдем, папа!

Йенси вкрадчиво просунула ладонь под локоть отца, но он легко высвободился, приподняв руку:

— Извини, не получится.

— Вот что, — предложила она, скрывая, что раздражена затянувшимся спором, — ты зайдешь, глянешь один разок, и, если станет скучно, ты… ты сразу вернешься.

Он покачал головой:

— Нет, благодарю.

Затем без лишних слов он вернулся в бар. Йенси снова пошла в бальный зал.

Проходя мимо шеренги ничьих кавалеров, она мельком взглянула на них и, быстро выбрав одного, прошептала:

— Потанцуешь со мной, Карти? Мой партнер сбежал.

— С радостью, — искренне ответил Карти.

— Ты очень любезен.

— Я? Это ты любезна, я полагаю.

Она посмотрела сквозь него. Разговор с отцом ее взбесил. На следующее утро за завтраком она будет источать пробирающий до костей холод, но сегодня ей оставалось только ждать, надеясь, что в худшем случае он хотя бы не выйдет из бара до окончания танцев.

Миссис Роджерс, соседка Боуменов, неожиданно появилась рядом в сопровождении незнакомого молодого человека.

— Йенси, позволь представить тебе мистера Кимберли, — светски улыбаясь, сказала миссис Роджерс. — Мистер Кимберли проводит у нас выходные, и я хочу познакомить его именно с тобой.

— Какой блеск, — промурлыкала Йенси с ленивым безразличием.

Мистер Кимберли пригласил мисс Боумен на танец, и мисс Боумен бесстрастно приняла приглашение. Заученным движением они соединили руки и отдались ритму барабана.

И в тот же миг Скотту привиделось, что и зал, и танцующие пары вокруг них превратились в малозначительный фон. Банальные люстры, ритм музыки — парафраз на темы парафраза; лица множества девушек, хорошеньких, невзрачных и уродливых, слились в безликую массу, как если бы они существовали только на сетчатке сонных глаз Йенси или на ее порхающих ножках.

— Я наблюдал за вами, — начал Скотт без обиняков, — мне показалось, что вы скучаете.

— Скучаю?

Ее темно-синие глаза обнажили приграничную полосу хрупких радужек, раскрывшись с нежной имитацией интереса.

— Убиться можно! — добавила она.

Скотт засмеялся. Она использовала сомнительные слова без улыбки, без малейшего намека на шутливую интонацию. Он и раньше частенько слышал модные словечки: «шик», «блеск», «красота», но никогда вот так — без малейшего намека на смысл. В устах этой меланхоличной красавицы словечки звучали невыразимо чарующе.

Танец кончился. Йенси и Скотт направились к дивану у стены, но завладеть им не успели: раздался визгливый смех и дюжая девица, волоча в кильватере смущенного юношу, пронеслась мимо них и плюхнулась на диван.

— Какое нахальство, — заметила Йенси.

— Я полагаю, это ее привилегия.

— Девушка с такими лодыжками не заслуживает привилегий.

Они неловко примостились на жестких стульях.

— Откуда вы? — вежливо и безразлично спросила она Скотта.

— Из Нью-Йорка.

Проникнувшись услышанным, Йенси соблаговолила уделить собеседнику лучшую часть десятисекундного взгляда.

— Что это за джентльмен в невидимом галстуке, — резко спросил Скотт, чтобы привлечь к себе внимание, — который так закрутил вас? Я глаз от него не мог оторвать. Его личность так же забавна, как его галантерея?

— Не знаю, — ответила она, растягивая слова, — мы помолвлены всего неделю.

— О боже! — воскликнул Скотт, вспотев до самых ресниц. — Прошу меня простить, я не…

— Я пошутила, — перебила она его, задохнувшись смехом, — хотела посмотреть, что вы на это скажете.

Они посмеялись, и Йенси продолжала:

— Ни с кем я не помолвлена. Увы, я до ужаса непопулярна. — Неизменная тягучая интонация, тот же томный голос забавно противоречили смыслу сказанного. — Никто не возьмет меня замуж.

— Как трогательно!

— В самом деле, — прошелестела она, — чтобы выжить, я все время должна слышать комплименты, но никто больше не считает меня привлекательной, и вот я их больше не слышу.

Скотт редко так удивлялся.

— Отчего же, вы ведь прелестное дитя! — возопил он. — Бьюсь об заклад, что с утра до вечера вы слышите одни комплименты!

— Конечно слышу, — отвечала она с нескрываемым удовольствием, — но только если сама напрошусь на них.

«Всегда одно и то же», — думала она, поглядывая вокруг с непривычным для нее пессимизмом. Парни — кто трезв, кто навеселе, все те же старушки, сидящие вдоль стены, а рядом — одна или две девушки, уже оттанцевавшие свое здесь прошлым летом.

Йенси достигла возраста, когда подобные танцы в загородном клубе уже кажутся едва ли не полным идиотизмом. Картина обворожительного карнавала, где сверкающие драгоценностями безупречные девушки, накрашенные в пределах приличий, дабы предъявить себя восхитительным незнакомцам, — эта картина поблекла и съежилась до размеров небольшого зала, где намерения нескрываемы и почти непристойны, а поражения так явственны.

Всего-то за несколько лет! Даже танцы вряд ли изменились хоть на одну оборку в платье или один новый кульбит, фигурально выражаясь.

Йенси была готова к замужеству.

Пока дюжина фраз вертелась на языке Скотта Кимберли, появилась миссис Роджерс и перебила их с виноватым видом:

— Йенси, позвонил мой шофер и сообщил, что машина сломалась. Не найдется ли место в вашей? Если это может причинить малейшее неудобство, даже не стесняйтесь отказать…

— Я уверена, что папа будет очень рад. Там достаточно места, потому что я приехала на другой машине.

Интересно, думала она, будет ли отец к полуночи иметь презентабельный вид? Машину он мог вести в любом состоянии, и, кроме того, те, кто просит подвезти, обычно не привередничают.

— Это будет прелестно, благодарю вас, — сказала миссис Роджерс.

Затем, поскольку она уже миновала игривую пору «за тридцать», когда женщины еще думают, что вполне persona grata [33]Желательное лицо (лат.). в кругу молодежи, и вступила в пору «сорок с хвостиком», когда собственные дети тактично убеждают их в обратном, миссис Роджерс сочла своим долгом удалиться. Тотчас же заиграла музыка, и юноша-горемыка с белыми полосками на лице возник перед Йенси. А перед самым-самым концом следующего танца Скотт Кимберли перехватил ее снова.

— Я вернулся, — начал он, — чтобы сообщить вам, что вы прекрасны.

— Вовсе нет, — ответила она, — и вы всем это говорите.

Музыка со всем жаром рванула к финалу, и они удобно устроились на диване.

— Это впервые за три года, — сказал Скотт.

Откуда возникла эта цифра, он не знал, но почему-то она оказалась убедительной для обоих. Ее любопытство зашевелилось. Она его уже изучала. Она подвергла его ленивому допросу, начав с родственных отношений с Роджерсами и закончив подробным описанием его нью-йоркской квартиры.

— Я хочу жить в Нью-Йорке, — говорила она ему, — на Парк-авеню, в одном из тех изумительных белых домов, где квартиры в двенадцать просторных комнат, а оплата — целое состояние.

— Да, и я хочу того же, когда женюсь. Парк-авеню — я считаю ее одной из красивейших улиц в мире, и скорее всего, потому, что там нет этих паршивых парков, из-за которых город кажется фальшивым предместьем.

— Верно, — согласилась Йенси. — Так или иначе, мы с отцом бываем в Нью-Йорке по три раза в году. И всегда останавливаемся в «Рице».

Она чуть прилгала. Раз в год она выторговывала у отцовского безмятежного и не совсем бесполезного существования возможность поглазеть на витрины Пятой авеню, обед или чаепитие со школьной подружкой из «Фармовера», [34]Комбинация из названий двух фешенебельных женских пансионов: «Фармингтон» и «Вестовер».а иногда — ужин или театр в сопровождении юношей из Йеля или Принстона, тоже по случаю оказавшихся в Нью-Йорке. И это были приятнейшие приключения, но без пресыщенности, без ярких впечатлений вроде танцев в «Монмартре» [35]Популярный манхэттенский ночной клуб.и обеда в «Рице», где за соседним столиком восседает кинозвезда или всем известная светская львица. А покупки в «Хемпеле», или «Ваксе», или «Трамбле» оставались только мечтами, поскольку доходы отца не были увенчаны еще одним нулем на более удачливой стороне от запятой. Она обожала Нью-Йорк величайшей безликой страстью, как способны обожать его только девушки Среднего Запада или южанки. Ее душа искренне и бурно наслаждалась его безвкусными базарами, восхищенные глаза как будто не замечали ни убожества, ни уродства, ни серости.

Она как-то жила в «Рице» — всего однажды. «Манхэттен», где они обычно останавливались, был забит до отказа. И она знала, что никогда не уговорит отца снова позволить себе «Риц».

Поколебавшись, она одолжила карандаш и бумагу, и нацарапала записку «мистеру Боумену в гриль-бар» о том, что он должен сопроводить миссис Роджерс и ее гостя домой «по их просьбе», — последнее было подчеркнуто. Она выражала надежду, что он с честью выполнит упомянутую просьбу. С этой запиской она послала к отцу официанта. Перед следующим танцем пришел ответ с покосившимся «ОК» и отцовскими инициалами.

Остаток вечера пролетел незаметно. Скотт Кимберли не уступал ее никому, перехватывая при каждом удобном случае и одаряя утешающими и патетическими восхвалениями ее бессмертной красоты, которых она так капризно жаждала. Он посмеивался над ней, и она никак не могла решить, радоваться ей или обижаться. Как и все неглубокие люди, она не знала, что поверхностна. И потому не совсем поняла заверение Скотта, что ее индивидуальность надолго переживет те времена, когда ей уже будет безразлично, обладает она характером или нет.

Ей больше нравилось болтать о Нью-Йорке. Каждый прерванный разговор навевал воспоминания о гигантском городе, и она мечтала о нем, глядя поверх плеча Джерри О’Рурка, или Карти Брейдена, или еще какого красавчика, от которых ее защищала благословенная анестезия. В полночь она послала еще одну записку отцу, где говорилось, что миссис Роджерс и ее гость ждут его у выхода, и немедленно. Потом, надеясь на лучшее, Йенси вышла в звездную ночь в сопровождении Джерри О’Рурка и устроилась в его машине.

III

— Доброй ночи, Йенси.

Йенси и ее поздний провожатый стояли на тротуаре перед украшенным лепниной домом, который они снимали с отцом. Мистер О’Рурк попытался придать многозначительность прощанию, нараспев произнося ее имя. Уже долго и чуть ли не силой он порывался возвысить их отношения до чувственного уровня, но Йенси, с ее смутной флегматичностью, которая почти всегда служила ей защитой, свела его усилия на нет. Джерри О’Рурк отошел в прошлое. В семье его деньги водились, но он — он работал брокером, как и большинство его ровесников. Он продавал облигации — облигации нынче были в цене, как когда-то, во времена подъема, в цене была недвижимость, потом ее сменили автомобили. А теперь в цене облигации. Их-то и продавали молодые люди за неимением лучшего.

— Ради бога, поезжай уже.

Он выжал сцепление.

— Позвони мне потом.

Минутой позже он исчез за углом улицы, залитой лунным светом. Укороченный глушитель его автомобиля наполнил тарахтением ночное пространство, но двум десяткам усталых обитателей предместья не было дела до чьих-то бесшабашных скитаний.

Йенси задумчиво присела на ступеньку. Ключа у нее не было, и ей пришлось ждать, пока не вернется отец. Пятью минутами позже его автомобиль свернул на улицу и, с особой осторожностью подъехав к крыльцу огромного дома Роджерсов, остановился. Йенси вздохнула с облегчением, встала и побрела по дорожке. Дверца автомобиля распахнулась, и миссис Роджерс благополучно спешилась, опираясь на руку Скотта Кимберли, который, сопроводив ее до дверей, вернулся к машине. Йенси уже подошла достаточно близко, чтобы заметить, что он занял водительское место. Когда автомобиль подкатил к дому Боуменов, она разглядела в глубине салона отца, сражающегося со сном, причем с нелепым для такой борьбы достоинством. Роковой час до полуночи сделал свое дело — Том Боумен опять сошел с дистанции.

— Привет! — крикнула Йенси, когда машина встала у бровки.

— Йенси, — пробормотал ее родитель, безуспешно имитируя добродушное оживление. Рот его кривился в заискивающей ухмылке.

— Ваш отец был не совсем в форме. Так что он позволил мне сесть за руль, — весело объяснил Скотт, выйдя из машины навстречу Йенси. — Славная машина, давно она у вас?

Йенси засмеялась, но смешно ей не было.

— Его что, парализовало?

— Кого это парализовало? — обиженно засопели из машины.

Скотт наклонился к дверце:

— Позвольте помочь вам, сэр.

— Я сам м-мгу, — уперся мистер Боумен. — Просто от-тйдите, кто-то напоил меня др-рным виск.

— Ты хочешь сказать, что огромное количество народу налило тебе по маленькой? — уколола Йенси холодно.

Мистер Боумен добрался до бровки на бровях, но удивительно легко, однако это был обманчивый успех, ибо он тут же ухватился за ручку, существующую только в его воображении, впрочем, Скотт немедленно протянул ему руку помощи, и мистер Боумен был спасен. Йенси направилась к дому первая, пылая от негодования и стыда. А вдруг молодой человек решит, что подобное случается каждую ночь? Больше всего ее унижало собственное участие в этой сцене. Если бы каждый вечер отца к постели относили двое дворецких, она бы, наверное, гордилась, что он может позволить себе подобную роскошь, но допустить мысль, что ей пришлось помогать его тащить, и обнаружить, что груз забот и беспокойства одолевает ее! И наконец, ее раздражало присутствие Скотта Кимберли, его навязчивая помощь в доставке отца домой.

Стоя у низенького крыльца, облицованного узорной плиткой, Йенси порылась в жилетке Тома Боумена, нашла ключ и отворила дверь. Минуту спустя глава семьи был водружен в кресло.

— Благодарю покорно, — сказал он, очнувшись на мгновение, — не угодно ли присесть? Не желаете ли выпить? Йенси, нельзя ли принести крекеры и сыр, если что-то осталось, дорогая?

Хладнокровие, с которым это было сказано, развеселило Скотта и Йенси.

— Пора в постельку, папа, — посоветовала дочь; гнев боролся с дипломатией.

— Дай-ка мне гитару, — попросил он, — я сыграю твое любимое.

Если не считать случаев, подобных этому, он не касался струн уже лет двадцать.

— Теперь все будет хорошо. Спасибо вам огромное. Он сейчас уснет, а когда проснется, пойдет в кровать как миленький.

— Хорошо…

Они вместе вышли из дома.

— Засыпаете? — спросил он.

— Ничуть.

— Тогда, может быть, вы позволите задержаться у вас ненадолго, пока я не удостоверюсь, что все в порядке. Миссис Роджерс дала мне ключ, так что я ее не потревожу.

— Да все будет отлично, — запротестовала Йенси. — Конечно оставайтесь, но он нас больше не побеспокоит. Он, наверно, слишком часто прикладывался к рюмке. И здешний виски, да что там говорить… Такое случилось только раз — прошлым летом, — добавила она.

Ей понравилось сказанное, вроде бы это прозвучало убедительно.

— Может, все-таки посидим минуту?

Они устроились бок о бок на плетеной лавочке у крыльца.

— Я подумываю о том, чтобы задержаться на несколько дней, — сказал Скотт.

— Как мило! — Ее голос вновь сделался тягучим.

— Кузен Пит Роджерс был нездоров сегодня, но завтра он собирается на утиную охоту и берет меня с собой.

— О как интересно! Мне всегда безумно хотелось попасть на охоту, и папа обещал, но так и не взял меня.

— Нас не будет дня три, и я надеюсь, что потом останусь до следующих выходных…

Он вдруг замолчал и наклонился, прислушиваясь:

— А это что такое?

Из комнаты долетели прерывистые всхлипы музыки — тренькающие аккорды гитары, а потом несколько неуверенных вступительных нот.

— Это папа! — вскрикнула Йенси.

И тут до них донеслось пение — пьяное и невнятное, голос завывал на длинных нотах, пытаясь выразить печаль:

— Кошмар! — вскрикнула Йенси. — Он перебудит всю округу.

Припев закончился, гитара затренькала снова, потом взревели финальные аккорды! И тишина. Вскоре грохот сменился басовитым, но вполне явственным храпом. Мистер Боумен, побаловав себя музыкальными упражнениями, впал в сон.

— Давайте покатаемся, — нетерпеливо предложила Йенси, — надо развеяться.

Скотт с готовностью вскочил, и они зашагали к машине.

— Куда поедем? — поинтересовалась она.

— Да какая разница.

— Можно доехать до Крест-авеню, это наша главная улица, а потом дальше до бульвара у реки.

IV

Когда они свернули на Крест-авеню, новый собор, огромный и недостроенный, — имитация другого, случайно не завершенного собора в некоем фламандском городке, — расселся перед ними, словно белый бульдог на толстых окороках. Призраки четырех апостолов, залитых лунным светом, поглядывали на них из стенных ниш, которые все еще были завалены горами запорошенного белесой пылью строительного хлама. Собор благословлял Крест-авеню. За ним следовала массивная громадина из песчаника, возведенная «мучным королем» Р. Р. Комерфордом, а дальше на полмили растянулись спесивые каменные здания, построенные в мрачные девяностые. Эти особняки были украшены исполинскими подъездными дорожками, арками, где под гулкими сводами еще недавно звонким эхом отдавался стук копыт породистых лошадей, и огромными круглыми окнами, стягивающими корсетом вторые этажи.

Строй этих мавзолеев разрывал маленький сквер; там посреди травяного треугольника стоял десятифутовый Натан Хейл [36] Натан Хейл (1755–1776) — герой американской революции, первый американский шпион. Был схвачен и повешен англичанами.с руками, стянутыми за спиной каменными путами, и наблюдал за великим блефом над неторопливой Миссисипи. Крест-авеню и блеф бежали бок о бок, но никогда не встречались лицом к лицу, и она, казалось, даже и не знала о нем, отвернув от него фасады своих домов. Через полмили улица стала выглядеть новее, она рискнула обрядиться в аляповатую лепнину, устроить террасы на лужайках и попытаться с помощью долгой и последовательной отделки придать гранитным особнякам мраморные очертания Малого Трианона. [37] Малый Трианон — небольшой дворец в Версале, построенный Людовиком XV для маркизы де Помпадур.Эти новые дома бежали мимо окон автомобиля еще несколько минут, а потом дорога свернула, и машина въехала прямо в лунный свет, — казалось, он проливался из гигантской мотоциклетной фары, висевшей над улицей.

Позади приземистые коринфские колонны храма Христианской Науки, позади квартал заброшенных костлявых чудищ из угрюмого потемневшего красного кирпича — неудачный эксперимент конца девяностых, и вот мимо побежали новенькие, на этот раз ярко-красные, кирпичные дома с белой отделкой, черными чугунными оградами и живыми изгородями вокруг цветущих лужаек. Эти — мимолетные, исчезающие, преходящие — наслаждались мигом своего расцвета, чтобы после, когда придет черед, выйти из моды и доживать под луной, как доживают сводчатые развалины в центре или колоннада из песчаника в старой части Крест-авеню.

Внезапно крыши стали ниже, сузились участки, дома съежились и превратились в бунгало. Они захватили последнюю милю улицы до поворота к реке, где горделивая авеню заканчивалась у подножия памятника Челси Арбутноту. Арбутнот был первым — и едва ли не последним — здешним губернатором англосаксонских кровей.

За всю поездку Йенси не проронила ни слова, все еще подавленная вечерним происшествием, но свежие порывы северного ноябрьского воздуха дарили ей необъяснимое умиротворение. Йенси подумала, что надо бы завтра забрать из кладовки шубку.

— Где это мы?

Автомобиль замедлил ход, и Скотт с любопытством посмотрел снизу вверх на величавую каменную фигуру, проступающую так явственно в ломком лунном луче: одна рука покоится на книге, а указательный палец другой с символическим укором вперяется в строящееся неподалеку здание.

— Это конец Крест-авеню, — сказала Йенси, повернувшись к нему, — нашей парадной улицы.

— Музей курьезов американской архитектуры?

— Что?

— Да ничего, — пробормотал он.

— Надо было вам объяснить. Я забыла. Мы можем прогуляться по речному бульвару, если хотите, или, может, вы устали?

Скотт заверил ее, что он вовсе не устал — ни в малейшей степени.

Ведущая на бульвар бетонная дорога запетляла под сумрачными деревьями.

— Миссисипи — как мало это теперь для вас значит, — вдруг произнес Скотт.

— Что? — Йенси огляделась. — Ах, река.

— Думаю, что когда-то для ваших предков она была очень важна.

— Мои предки не отсюда родом, — сказала Йенси с достоинством, — они из Мэриленда. Мой отец приехал сюда после окончания Йельского университета.

— О, — вежливо впечатлился Скотт.

— Здесь родилась моя мать. А отец покинул Балтимор из-за слабого здоровья.

— Вот как…

— Конечно, теперь-то он свой в этом городе, — снисходительно добавила она, — как и везде, впрочем.

— Безусловно.

— Только вот я хотела бы жить на востоке и никак не могу уговорить отца переехать. — Она замолчала.

Во втором часу ночи бульвар почти совсем опустел. Изредка два желтых диска всходили над холмом, постепенно принимая очертания припозднившегося автомобиля. В остальном Скотт с Йенси были совершенно одни в непрерывно летящей мимо темноте. Луна спряталась.

— Когда дорога снова приблизится к реке, давайте остановимся и посмотрим на нее, — предложил он.

Йенси про себя усмехнулась. Ну конечно, это предложение было сказано на том самом наречии, которое один ее приятель именует «международным языком любовных ласк», и в переводе означало, что дело идет к поцелуям. Она обдумала сложившуюся ситуацию. Этот мужчина не произвел на нее особого впечатления. Он был красив и, вероятно, обеспечен и жил в Нью-Йорке. Он понравился ей еще во время танцев, и к концу вечера симпатия ее усилилась, но потом это происшествие с отцом, его устрашающее появление, будто ледяной водой окатило ее и смыло робкое тепло. А теперь кругом ноябрь, и ночь холодна. По-прежнему…

— Хорошо, — неожиданно согласилась она.

Дорога раздвоилась. Йенси свернула и остановила машину на открытой площадке высоко над рекой.

— Ну и? — Ее голос прозвучал требовательно в глубокой тишине, нахлынувшей после того, как смолк мотор.

— Благодарю.

— Довольны?

— Почти. Не совсем.

— Почему?

— Я вам отвечу, подождите минуту, а почему вас зовут Йенси?

— Это семейное имя.

— Оно очень милое. — Он ласково повторил его несколько раз. — Йенси — так же обворожительно, как Нэнси, но все же не так чопорно.

— А как ваше имя? — осведомилась она.

— Скотт.

— Скотт, а дальше?

— Кимберли, забыли?

— Я не была уверена, миссис Роджерс представила вас так невнятно.

Возникла маленькая заминка.

— Йенси, — снова выговорил он, — прекрасная Йенси с темно-синим взором и ленивой душой. Знаете ли вы, почему я не совсем удовлетворен, Йенси?

— Почему?

Она неосознанно приблизила к нему лицо, и по тому, как приоткрылись ее губы в ожидании ответа, он догадался, что ему даровано согласие.

Не спеша он наклонился и приник к этим губам.

Он вдохнул, и оба испытали своеобразное облегчение — освобождение от неловкости, от необходимости обыгрывать все остальные условности этого жанра.

— Благодарю! — произнес он точно так же, как в первый раз, когда она остановила машину.

— Теперь вы довольны?

Синие глаза рассматривали его, не улыбаясь.

— В какой-то мере, конечно, но никогда нельзя сказать определенно.

Он снова наклонился к ней, но она увернулась и включила зажигание. Было уже поздно, и Йенси почувствовала, как подступила усталость. Цель эксперимента была достигнута. Он получил то, о чем просил. Если ему понравилось, он попросит добавки, и у нее снова появится преимущество в игре, которую она начала, как оказалось.

— Я проголодалась, — пожаловалась она. — Давайте вернемся и поедим.

— Очень хорошо, — неохотно и грустно согласился он, — как раз, когда я наслаждался… Миссисипи.

— Как вы считаете, я красива? — вопрошала она почти горестно, когда они ехали обратной дорогой.

— Абсурдный вопрос.

— Но я люблю слушать, как мне это говорят.

— Только я собрался сказать, как вы завели мотор.

Они нашли в центре города пустынное круглосуточное кафе и съели по яичнице с беконом. Йенси была бледна, как слоновая кость. Ночь высосала из нее ленивую живость и слизала неяркие краски с ее лица. Она поощряла его рассказы о Нью-Йорке, пока он не стал каждое предложение начинать словами: «Ну, э-э, понимаете…»

Завершив трапезу, они поехали домой. Скотт помог ей поставить машину в маленький гараж, и только у самого порога она подставила ему губы ради слабого подобия поцелуя. Потом она вошла в дом.

В длинной гостиной, занимавшей всю ширину их маленького, украшенного лепниной дома, повсюду лежал красноватый отблеск угасающего камина. Когда Йенси уходила, огонь был высок и ярок, а теперь он опал и горел ровным безъязыким пламенем. Она подбросила поленце в тлеющие угли и обернулась на голос, раздавшийся в полумраке из противоположного конца комнаты:

— Что-то ты рано?

Это был отцовский голос — еще не вполне трезвый, но встревоженный и осмысленный.

— Да. Каталась, — ответила она кратко, усаживаясь в плетеное кресло у камина. — А потом перекусила в городе.

— О!

Отец встал со своего места, перебрался в кресло поближе к огню и потянулся со вздохом. Наблюдая за ним краешком глаза, поскольку она решила изображать холодность, Йенси поразилась, как быстро и полно возродился его благородный дух — всего за каких-то два часа. Его седины были чуть растрепаны, привычный румянец играл на красивом лице. И только глаза, испещренные тоненькими красными прожилками, свидетельствовали о недавнем его загуле.

— Хорошо повеселилась?

— А почему тебя это волнует? — ответила она резко.

— А разве не должно?

— Что-то вечером не похоже было, чтобы ты сильно волновался. Я попросила тебя подкинуть двоих человек, а ты даже не смог вести машину.

— Черта с два я не смог! — запротестовал он. — Я даже мог бы участвовать в гонках на этой, как ее, арине, нет — араене. Но миссис Роджерс настояла, чтобы ее молодой ухажер сел за руль, что я мог поделать?

— Это не ее молодой ухажер, — твердо возразила Йенси. Куда только подевалась ее тягучая манера выговаривать слова? — Она твоя ровесница. Это ее племянник, двоюродный.

— Виноват!

— Я думаю, ты должен принести мне извинения.

Она вдруг поняла, что совсем не злится на отца. Она, скорее, жалела его, и ей вдруг показалось, что не совсем честно было навязывать ему миссис Роджерс. Тем не менее дисциплина есть дисциплина, потому что впереди их ждут другие субботние вечера.

— Так что же?

— Я приношу тебе свои извинения, Йенси.

— Хорошо. Извинения приняты, — сухо ответила дочь.

— И я хотел бы еще больше сделать для тебя.

Синие глаза сощурились. Она надеялась, она едва смела надеяться, что, может быть, он свозит ее в Нью-Йорк.

— Что ж, подумаем… — сказал он. — У нас нынче ноябрь? Какое число?

— Двадцать третье.

— Так. Давай-ка устроим вот что. — Он осторожно соединил кончики пальцев. — Хочу сделать тебе подарок. Я думал, конечно, устроить тебе поездку на всю осень, но дела были из рук вон. — (Ее губы с трудом сдерживали улыбку — можно подумать, бизнес имел в его жизни хоть малейшее значение.) — Но путешествие тебе необходимо. Вот это и будет моим подарком тебе.

Он встал и перебрался в другой конец комнаты — за письменный стол.

— У меня в Нью-Йоркском банке залежалась небольшая сумма, — сказал он, нащупывая в ящике чековую книжку, — я собирался закрыть счет. Ну-ка по-смот-рим. Вот и все… — Перо скрипнуло. — Где эта чертова промокашка? Уф-ф!

Он возвратился к камину, из пальцев его выпорхнул продолговатый розовый листок и плавно опустился к ней на колени.

— Зачем, папа?

Это был чек на триста долларов.

— Но можешь ли ты позволить себе это? — настаивала она.

— Все в порядке, — заверил он ее, качнув головой. — Это может быть и рождественским подарком, что если тебе понадобится купить новое платье или, там, шляпку перед отъездом.

— Зачем? — начала она неуверенно. — Я даже не знаю, должна ли брать такую большую сумму! У меня есть собственных двести долларов, ты же знаешь. Ты действительно считаешь…

— Да-да! — махнул он рукой с величественной беззаботностью. — Тебе нужен отдых. Ты говорила о Нью-Йорке, и мне хочется, чтобы ты туда съездила. Скажи своим друзьям из Йеля или еще какого колледжа, и они составят тебе компанию и тэ пэ. Это будет прекрасно. Ты развлечешься как следует.

Он вдруг грузно осел в кресло и длинно выдохнул. Йенси свернула чек и спрятала в глубокий вырез платья.

— Ладно, — мягко протянула она в своей привычной, ленивой манере, — ты просто душка, папа, как это мило с твоей стороны, но я не хочу стать ужасной мотовкой.

Отец не отвечал. Он сделал еще один маленький глоток воздуха и сонно обмяк в кресле.

— Конечно, мне хочется поехать, — продолжала Йенси.

Отец по-прежнему молчал. Ей показалось, что он заснул.

— Ты спишь? — спросила она настойчиво, но на этот раз воодушевленно.

Она склонилась над ним. Потом выпрямилась и снова поглядела на него.

— Папа! — позвала она неуверенно.

Отец по-прежнему оставался неподвижен. Румянец на его лице растаял в одно мгновение.

— Папа!

До нее дошло — и от этой мысли все похолодело и грудь сдавил железный лиф — дошло, что она одна в комнате. И безумный миг спустя она призналась себе, что ее отец умер.

V

Йенси осудила себя с привычной кротостью — осудила, как мать могла бы осудить буйное и избалованное дитя.

Она не была семи пядей во лбу и не жила по законам упорядоченной и продуманной философии собственного изобретения. Такая катастрофа, как смерть отца, немедленно отозвалась в ней истерической жалостью к себе. Первые три дня прошли будто в бреду. Но сентиментальная цивилизация, столь же безотказная, как и мать-природа, в исцелении ран самых удачливых своих чад, ниспослала ей некую миссис Орал, которую Йенси прежде не выносила за страстный интерес к подобным горестным событиям.

Как бы то ни было, миссис Орал похоронила Тома Боумена. На следующее утро после смерти отца Йенси послала телеграмму своей чикагской тетке по материнской линии, но сдержанная в чувствах состоятельная дама не отозвалась.

Все четыре дня Йенси провела в своей спальне, слушая шаги входящих и выходящих, а то, что дверной звонок был отсоединен, только усилило ее нервозность. Таков был приказ миссис Орал! Звонки не должны звенеть!

После похорон напряжение спало. Йенси, облаченная в траурные обновы, оглядела себя в трельяже и всплакнула — до того печальной и красивой она себе показалась. Она спустилась в гостиную и попыталась почитать журнал про кино, надеясь, что ей не придется сидеть в доме одной после четырех часов, когда на землю опустится зимний мрак.

После полудня миссис Орал посоветовала служанке carpe diem, [38]Лови момент (лат.). и, когда Йенси как раз шла на кухню удостовериться, что та уже ушла, неожиданно зазвонил отключенный звонок. Йенси вздрогнула. Подождав с минуту, пошла открывать. Это был Скотт Кимберли.

— Я просто хотел узнать, как вы, — сказал он.

— О, спасибо, значительно лучше, — ответила она с тихим достоинством, соответствующим, как ей казалось, ее положению.

Они неловко переминались в гостиной, мысленно воссоздавая недавнюю полушутливую-полусентиментальную встречу. Теперь та казалась неуважительной прелюдией к последовавшему страшному бедствию.

У них не было взаимопонимания, не было между ними и пропасти, через которую можно было бы перебросить мост малейшей отсылкой к общему прошлому, и не было оснований, которые давали бы Скотту право сделать вид, что он разделяет ее горе.

— Не хотите ли зайти? — спросила она, нервно кусая губы.

Он последовал за ней в гостиную и сел рядом на кушетке. И минуту спустя она уже рыдала на его плече, только потому, что он был с нею, живой и дружелюбный.

— Полно, полно, — повторял он, приобняв ее и поглаживая с идиотским выражением лица, — тише, тише, тише.

Скотт был достаточно мудр, чтобы не делать далекоидущих выводов. Она была переполнена горем, одиночеством, жалостью к себе. Подошло бы любое плечо. И хотя оба трепетали, как лани, он все-таки чувствовал себя столетним стариком. Она отодвинулась.

— Извините меня, — пролепетала она неразборчиво, — но сегодня все ужасно.

— Я представляю, что вы чувствуете, Йенси.

— Я… я промочила вам пиджак?

Отдавая должное общей скованности, оба истерически захохотали, и благодаря смеху она немедленно вспомнила о приличиях.

— Право же, не знаю, почему я выбрала ваше плечо, — запричитала она, — я совсем не ждала первого во… вошедшего, чтобы кинуться на него.

— Я воспринимаю это как комплимент, — откликнулся он трезво, — и понимаю ваше состояние. — Потом, после паузы: — У вас есть какие-нибудь планы?

Она покачала головой.

— Сму… смутные, — прошептала она, всхлипывая. — Я по… подумываю пожить у тетки в Чикаго какое-то время.

— Без сомнения, это лучшее, что можно придумать, самое лучшее. — И, не зная, что еще сказать, добавил: — Да, самое лучшее.

— А вы, что вы делаете в городе? — поинтересовалась она, затаив на минуту дыхание и промокая глаза платочком.

— Ну, я же гощу у… у Роджерсов, там и остановился.

— Охотитесь?

— Нет, просто гощу.

Он не признался, что остался из-за нее. Она могла бы счесть это дерзостью.

— Я понимаю, — сказала она, но не поняла.

— Я хотел бы знать, что я могу сделать для вас, Йенси, — все, что в моих силах. Может, оформить какие-либо бумаги, любое поручение — все, что угодно. Может, вам стоит закутаться и подышать воздухом. Хотите, я покатаю вас в вашей машине как-нибудь вечерком? Никто нас не увидит.

Он скомкал последние слова, будто эта мысль забрезжила по неосторожности. Они в ужасе уставились друг на друга.

— Нет-нет, благодарю, — заплакала она, — не хочу гулять, честно.

К его облегчению, дверь дома открылась и вошла пожилая дама. Это была миссис Орал. Скотт немедленно встал и попятился к выходу.

— Ну, раз вы убеждены, что я ничем не могу помочь…

Йенси представила его миссис Орал, а потом, оставив старушку у камина, проводила гостя до ворот. И там ей пришла в голову идея:

— Подождите минутку.

Она побежала вверх по ступенькам и вернулась с розовым клочком бумаги.

— Вот, что вы можете сделать, — сказала она. — Пожалуйста, получите наличными в Первом Национальном банке. А занести можете когда удобно.

Скотт достал бумажник и открыл его.

— Давайте я прямо сейчас дам вам за него наличными, — предложил он.

— О, это не к спеху.

— Но я же могу.

Он вытащил три стодолларовые купюры и протянул их Йенси.

— Это так мило с вашей стороны, — сказала Йенси.

— Не стоит, что вы. Можно, я навещу вас, когда попаду еще раз на запад?

— Хотелось бы, чтобы это случилось.

— Тогда случится. Я возвращаюсь на побережье сегодня.

Дверь захлопнулась за ним, и он исчез в зимних сумерках, а Йенси вернулась к миссис Орал. Миссис Орал прибыла обсудить планы:

— Итак, дорогая, что вы собираетесь делать? Мы обязаны планировать будущее, и хотелось бы знать, что у вас на уме.

Йенси постаралась задуматься. Она чувствовала себя ужасно одинокой на всем белом свете.

— Тетя еще не ответила. Я послала телеграмму утром. Может, она во Флориде.

— Тогда вы отправитесь во Флориду?

— Полагаю, да.

— Вы съедете отсюда?

— Скорее всего.

Миссис Орал осмотрелась вокруг с безмятежной практичностью. Ей пришло в голову, что если жилье освободится, то она сможет им воспользоваться.

— И вот еще, — продолжала она, — а как обстоит дело с деньгами?

— Все хорошо, наверное, — ответила Йенси безразлично и добавила с нахлынувшим чувством: — Если было достаточно для двоих, значит, и для одной хватит.

— Я не это имела в виду, — сказала миссис Орал, — вы вникали в детали?

— Нет.

— Ну, знаете ли, вероятно, вам неизвестны все обстоятельства, и, полагаю, вам следует их знать. Вы должны ознакомиться со счетами и куда деньги вложены. Я уже позвонила мистеру Хеджу, который лично знал вашего батюшку, и попросила наведаться сегодня пополудни и просмотреть бумаги. Он заедет в банк, где ваш отец держал деньги, и тоже осведомится там о деталях.

Детали, детали, детали!

— Спасибо, — сказала Йенси, — это будет замечательно.

Миссис Орал решительно кивнула три раза, но с долгими паузами. Потом она встала.

— А теперь, раз Хильма ушла, я заварю чай, не желаете ли чаю?

— Не возражала бы.

— Хорошо, я приготовлю чай.

Чай! Чай! Чай!

Мистер Хедж, отпрыск одной из лучших шведских семей в городе, прибыл в пять часов. Гробовым тоном он поздоровался с Йенси и сказал, что уже наводил некоторые справки о ее делах, что это он организовал похороны и теперь занят ее финансами. Не знает ли она о завещании отца? Нет? Тогда его и не было, вероятно.

Но завещание имелось. Он нашел его мгновенно на столе мистера Боумена. Этим вечером он трудился до одиннадцати часов и нашел кое-что еще. На следующее утро он явился в восемь, к десяти уехал в банк, потом в брокерскую контору и вернулся к Йенси в полдень.

Он знал Тома Боумена несколько лет, но был абсолютно поражен, когда обнаружил, в каком состоянии оставил свои дела этот красивый щеголь.

Он посоветовался с миссис Орал и деликатно сообщил испуганной Йенси, что она практически без гроша. В середине беседы телеграмма из Чикаго сообщила ей, что тетка неделю назад уплыла в кругосветное путешествие с заездом в Китай и не вернется раньше лета.

Красавица Йенси, столь расточительная, столь жизнерадостная, столь беззаботная, способная на витиеватые эпитеты, не нашла ни одного для подобного бедствия. Как побитое дитя, она заползла в спальню и села перед зеркалом, чтобы расчесать свои роскошные волосы для успокоения. Она провела по волосам расческой сто пятьдесят раз, как говорилось в рекомендации по уходу за ними, и еще сто пятьдесят — смятение не позволяло остановиться. Она причесывалась, пока не заболела рука, тогда она сменила руку и продолжала причесываться.

Служанка застала ее утром спящей поверх косметики на туалетном столике. В комнате все было пропитано густым и сладким ароматом пролитых духов.

VI

Если быть вполне точным, как мистер Хедж, когда сгущал краски, то следует сказать, что Том Боумен оставил более чем достаточный банковский баланс. Другими словами, его было более чем достаточно, чтобы обеспечить его распоряжения по завещанию. Еще была стоимость обстановки, собранной за двадцать лет, и норовистой колымаги с астматическими цилиндрами да две тысячедолларовые облигации сети ювелирных магазинов, сулившие семь с половиной процентов прибыли, но, к сожалению, совсем не известные на рынке ценных бумаг.

Когда машина и мебель были проданы, а бунгало передано в поднаем, Йенси подсчитывала свои ресурсы в смятении. Ее банковский счет составлял примерно тысячу долларов. Вложив их куда-нибудь, она могла бы получить что-то около пятнадцати долларов в месяц. Этого, радостно заметила миссис Орал, как раз хватило бы, чтобы оплатить меблированную комнату в пансионе, арендованную ею для Йенси. Йенси эта новость до того вдохновила, что она даже разрыдалась.

Посему она поступила так, как поступила бы в такой чрезвычайной ситуации всякая красивая девушка. Недолго думая, она сообщила мистеру Хеджу, что хотела бы положить свою тысячу на чековый счет, и прямо из его офиса отправилась в салон красоты через дорогу, чтобы сделать завивку. Поразительно, как от этого воспрянул ее моральный дух.

Конечно же, она в тот же день покинула меблирашку, сняв небольшую комнатку в лучшей гостинице города. Если уж ей суждено погрузиться в пучину бедности, то, по крайней мере, надо сделать это элегантно.

За подкладку своей лучшей траурной шляпки она зашила отцовский прощальный подарок — три новенькие стодолларовые ассигнации. На какой случай она их прятала и почему решила хранить таким странным способом, она и сама не знала. Может быть, потому, что она получила их, еще пребывая под покровительством, и на эти девственные, весело хрустящие счастливые билеты можно было купить нечто более радостное, чем уединенные трапезы и узкое гостиничное ложе. Они были надеждой, молодостью, удачей, красотой, они заменили ей все то, что она утратила той ноябрьской ночью, когда Том Боумен опрометчиво вытолкнул ее в окружающее пространство, а сам погрузился в ничто, и теперь ей суждено в полном одиночестве искать обратный путь.

Йенси три месяца прожила в гостинице «Гайавата» и обнаружила, что после первых визитов соболезнования все друзья предпочитают ее обществу более веселое времяпрепровождение. Однажды Джерри О’Рурк явился к ней и с неистовым кельтским блеском в глазах потребовал немедленно выйти за него замуж. Когда она попросила дать ей время подумать, он в бешенстве выбежал прочь. Потом она узнала, что Джерри получил место в Чикаго и в тот же вечер уехал.

Она напряженно размышляла, мучимая страхом и неуверенностью. Не раз она слышала о людях, скатившихся на самое дно. Отец однажды рассказал ей о своем однокласснике, которому пришлось стать разнорабочим в питейных заведениях и за пинту пива полировать медные поручни. Имелись у нее знакомые девушки, с которыми она вместе выросла и с матерями которых в детстве играла ее мама. А теперь эти девушки были бедны, служили продавщицами в магазинах и выходили замуж за пролетариев. Но чтобы этот жребий был уготован ей? Немыслимо! Да она знает всех и каждого! Ее всюду принимают, ее прапрадед был губернатором одного из южных штатов!

Написав тетке в Индию и следом в Китай, Йенси опять не получила ответа. Она решила, что маршрут теткиного путешествия изменился, и вскоре этому пришло подтверждение: открыткой из Гонолулу, где не было и намека на то, что той известно о смерти Тома Боумена, тетя сообщала, что она с компанией направляется к восточному побережью Африки. Прощай, последняя соломинка. Томная, бездеятельная Йенси в конце концов оказалась предоставлена самой себе.

— Почему бы вам не поработать какое-то время? — несколько раздраженно внушал ей мистер Хедж. — Как другие милые девушки — просто, чтобы себя занять. Смотрите, Элси Прендергаст ведет в «Бюллетене» рубрику городских новостей, или вот, к примеру, как дочь Семпла…

— Это невозможно, — перебила его Йенси, глаза ее заблестели от слез, — в феврале я уезжаю на восток.

— На восток? О, должно быть, собираетесь кого-то навестить?

Она кивнула.

— Да, собираюсь, — солгала она, — поэтому едва ли стоит теперь устраиваться на работу. — Ей хотелось рыдать, но она усилием воли сохраняла надменное выражение лица. — Я бы с удовольствием попробовала тоже писать какие-нибудь заметки, но так — для развлечения только.

— Да, уж там есть чем поразвлечься, — согласился мистер Хедж с некоторой долей иронии, — впрочем, полагаю, спешить вам некуда. Наверное, у вас еще осталась немалая часть от той тысячи.

— О да, немалая! — Несколько сотен, и она это знала.

— Ну что же, полагаю, отдых, смена обстановки — это именно то, что пойдет вам на пользу.

— Да. — Губы Йенси дрожали. Она встала, едва сдерживаясь; мистер Хедж казался таким безразлично-холодным. — Затем я и уезжаю. Мне нужно хорошенько отдохнуть.

— Думаю, это разумно.

Сложно предположить, что сказал бы мистер Хедж, увидев с десяток черновиков некоего письма, написанного ею тем же вечером. Вот два самых первых из них. Слова в скобках предполагают варианты замены.

На этом черновик обрывается — в таком виде он и был отправлен в мусорную корзину. Просидев час, она произвела на свет следующее:

И наконец, наступив на горло собственной песне, она написала сухую записку без пояснений и оговорок, изорвала ее и легла спать. Наутро, опознав записку в мусорной корзине, она решила, что это все-таки лучший возможный вариант, и отослала чистовик следующего содержания:

VII

Йенси поселилась в «Рице» только потому, что однажды в разговоре со Скоттом упомянула, что всегда останавливается именно там. Когда она приехала в Нью-Йорк — холодный Нью-Йорк, необычайно грозный Нью-Йорк, совсем не похожий на прежний веселый город театров и свиданий в коридорах отелей, — в кошельке у нее осталось двести долларов.

Ее счет в банке изрядно отощал, и в конце концов, скрепя сердце, пришлось разорить сокровенные три сотни, чтобы сменить траурное черное платье на симпатичное, нежное и не вполне траурное.

Войдя в отель как раз в тот момент, когда изысканно одетые постояльцы собирались на завтрак, она решила, что удобнее будет напустить на себя вид скучающей непринужденности. Клерки за стойкой наверняка знали о содержимом ее бумажника. Она воображала, что мальчишки-коридорные хихикают, поглядывая на заграничные наклейки иностранных отелей, которые она отпарила от старого отцовского чемодана и прилепила к своему. Эта последняя мысль ужасала ее. А вдруг эти самые отели и пароходы с громкими названиями уже давным-давно лежат в руинах или ржавеют?

Барабаня пальцами по стойке, она думала: а если ей откажут здесь, сможет ли она заставить себя улыбнуться и удалиться достаточно невозмутимо, чтобы обмануть двух богато одетых дам, стоящих рядом? Самоуверенности двадцатилетней девушки должно хватить, чтобы испариться! Три месяца жизни без покровительства и защиты оставили неизгладимый след в душе Йенси.

— Двадцать четыре шестьдесят два, — безразлично произнес клерк.

Ее сердце снова забилось ровно, когда она последовала к лифту за мальчишкой-коридорным, мимоходом бросив равнодушный взгляд на двух разодетых дам. Какие у них юбки — длинные или короткие? Длинные.

Интересно, а на сколько можно удлинить ее костюмную юбку?

За обедом ее дух воспарил. Ей поклонился метрдотель. Тихая трескотня бесед, приглушенный гул музыки утешили ее. Она заказала «королевскую дыню», яйца «сусет» и артишоки. Мельком взглянув на появившийся у тарелки счет, она черкнула на нем номер своей комнаты. В номере она раскрыла на кровати телефонный справочник и попыталась найти своих давно разбросанных по стране нью-йоркских приятельниц. Но когда телефонные номера с гордыми примечаниями «Плаза», «Серкл» и «Райнлендер» уставились на нее, она неожиданно почувствовала холодный порыв ветра, сдувший ее неустойчивую самоуверенность.

Эти девушки, знакомые по школе, по каникулам, или по вечеринке, или даже по выпускному балу в колледже, — на что могла она притязать у них, чем очаровать теперь, несчастная и одинокая? У них были возлюбленные, свидания, развлечения, расписанные на неделю вперед. Ее навязчивая памятливость может их даже раздосадовать.

Но четырем подругам она все-таки позвонила. Одной не было дома, другая уехала в Палм-Бич, третья — в Калифорнию. Единственная подружка, которую удалось застать, радостно сообщила Йенси, что лежит в постели с гриппом, но позвонит ей сразу же, как только выздоровеет и сможет выходить. После этого Йенси сдалась — с подругами не получилось. Придется создавать иллюзию веселья по-другому. Создание такой иллюзии было обязательной частью ее грандиозного плана.

Она взглянула на часы — три часа дня. Скотт Кимберли уже давно должен был позвонить или, по крайней мере, хоть как-то дать о себе знать. «Хотя, может, он занят в клубе, — заколебалась она, — или покупает какие-нибудь галстуки. Наверное, он позвонит в четыре».

Йенси отдавала себе отчет, что нужно действовать быстро. Она рассчитала, что сто пятьдесят долларов, потраченные разумно, помогут ей продержаться недели две, не более. Мысли о поражении, страх, что потом она будет не только одинокой, но и без гроша в кармане, еще не одолевали ее.

Ей и раньше доводилось обдуманно расставлять силки на мужчин — ради забавы или заманчивого приглашения или из любопытства, но впервые она строила планы, обремененная необходимостью и отчаянием.

Ее главнейшими козырями всегда были ее происхождение и навязанное поклонникам впечатление, что она популярна, желанна и счастлива. Именно такое впечатление она должна создать теперь — и создать практически с нуля. Скотт должен думать, что добрая половина Нью-Йорка лежит у ее ног.

В четыре часа она отправилась на Парк-авеню. Светило солнце, февральский день был прохладен, в воздухе пахло весной, а высокие здания с апартаментами ее мечты излучали чистоту. Здесь она будет жить, подчиняясь лишь веселому расписанию наслаждений. В этих огромных, «только-по-предварительной-записи» магазинах она будет проводить время каждое утро, покупая и покупая — беззаботно и не думая о цене; в этих ресторанах она будет обедать в полдень с другими модными дамами, всегда источая аромат орхидей и, возможно, держа крохотного померанского шпица в своих холеных руках.

Летом — так и быть, она отправится в какой-нибудь аккуратненький домик в Таксидо, взгромоздившийся на фешенебельной высоте, с которой она и будет снисходить в мир визитов и балов, лошадиных выставок и поло. Между таймами вкруг нее будут толпиться игроки — все в белых костюмах и шлемах, все с обожанием во взорах, и, когда она упорхнет от них ради нового наслаждения, за ней будет следить множество ревнивых, испуганных женских глаз.

И конечно же, каждые два года они будут ездить за границу. Она принялась строить планы типичного своего года. Несколько месяцев провести там, несколько — здесь, пока она — ну и Скотт Кимберли — не станут слишком чувствительны к перемене климата, перемещаясь вместе с малейшими колебаниями светского барометра, отдавая предпочтения то сельской жизни, то городской, то пальмам, то соснам.

У нее было всего две недели, чтобы обрести положение. Воодушевленная и решительная, она вздернула голову и посмотрела на окна квартиры на самом верхнем этаже белокаменного дома. «Это будет бесподобно!» — сказала она себе.

Впервые в жизни слова не слишком преувеличивали восхищение, сияющее в ее глазах.

VIII

Около пяти она поспешила в гостиницу, где лихорадочно и требовательно осведомилась у стойки, не звонил ли ей кто-нибудь по телефону. К ее глубокому разочарованию, никто не звонил. Но едва она вошла в номер, в ту же минуту раздался звонок.

— Это Скотт Кимберли.

Эти слова подняли ее на битву, отозвавшись эхом в сердце.

— О, как поживаете?

Ее тон предполагал, что она его почти забыла. Голос не был холоден — просто интонация была самой обыденной.

Когда она отвечала на неизбежный вопрос о том, как она доехала, ее обдало жаром. Именно теперь, после того как она представила себе всех этих богачей, страстно желая их наслаждений, и когда все ее мечты материализовались в этом телефонном голосе, ее уверенность в себе окрепла. Мужские голоса — всегда мужские голоса. Их интонациями можно управлять, можно, не одобряя, заставить их звучать грустно, или нежно, или отчаянно — и все по ее воле. Она ликовала. Мягкая глина так и просилась в руки.

— Не хотите ли поужинать со мной сегодня вечером? — предложил Скотт.

— Увы… — «Ну нет, — подумала она, — пусть поскучает сегодня». — Сегодня вряд ли получится, — ответила она. — Я приглашена на ужин и в театр. Мне очень жаль.

Но раскаяния в ее голосе не было, только вежливость. Затем, словно ей в голову пришла счастливая мысль о времени и месте, куда она может втиснуть его в своем распорядке, она спохватилась:

— Вот что я вам скажу, а почему бы вам не зайти на чай пополудни?

Он обязательно придет! Он играет в сквош и, как только проиграет, сразу приедет. Йенси положила трубку, спокойно и победоносно взглянув в зеркало, — слишком возбужденная, чтобы улыбнуться.

Она внимательно и одобрительно рассмотрела свои лучезарные глаза и матовые волосы. Затем достала из чемодана бледно-сиреневое, как лавандовый чай, платье и стала наряжаться.

Она заставила его прождать семь минут в вестибюле, прежде чем появилась. Она подошла к нему с дружеской, ленивой улыбкой.

— Как вы поживаете? — проворковала она. — Чудесно видеть вас опять. Как дела? — Йенси глубоко вздохнула. — Я страшно устала. Целый день в беготне с самого утра, сперва покупки, а потом разрывалась между полдником и дневным представлением. Купила все, что видела. Даже не знаю, как мне теперь расплатиться за все это.

Йенси живо припомнила, что при первой встрече проболталась о своей непопулярности, не рассчитывая, впрочем, что ей поверят. Сейчас она уже не могла рисковать, позволив себе такую же ремарку, — об этом нельзя было намекнуть ни словом, ни жестом. Он должен думать, что она весь день нарасхват.

Они сели за столик, им принесли бутерброды с оливками и чай. Скотт был так красив и так изумительно одет! Из-под безупречной пепельной челки на нее пытливо глядели серые глаза. Она спросила, чем он занят, нравится ли ему ее платье, о чем он сейчас думает.

— Надолго ли вы приехали? — поинтересовался он.

— На две недели, туда и обратно. Я собираюсь в Принстон на февральский выпускной бал, а затем — в гости к друзьям в Вестчестер на пару дней. Вас не очень шокирует, что я начала выходить так скоро? Отец был бы рад, знаете ли. Он всегда шел в ногу со временем.

Эту тираду она придумала еще в поезде. Ни к кому в гости она не собиралась Никто не приглашал ее на выпускной бал в Принстоне. Тем не менее все это было необходимо для создания иллюзии. Все в мире — иллюзия.

— А еще, — продолжала она, улыбнувшись, — два моих давних поклонника сейчас в городе, что крайне приятно.

Она увидела, как Скотт моргнул, и поняла, что он оценил важность сказанного.

— А что вы будете делать остаток зимы? — спросил он. — Вернетесь на запад?

— Нет. Видите ли, моя тетя приезжает из Индии на этой неделе. Она собирается пожить во Флориде, и я пробуду с ней до середины марта. Потом мы поедем в Хот-Спрингс, а там, скорее всего, — в Европу на лето.

Это было сущей выдумкой. Ее первое письмо к тетке, где она без прикрас описала подробности смерти Тома Боумена, наконец-то достигло адресата. Тетка приличествующим тоном выразила соболезнования и объявила, что вернется в Америку где-нибудь года через два, если не надумает поселиться в Италии.

— Но ведь вы позволите мне увидеть вас еще хоть раз, пока вы здесь? — взмолился Скотт, оценив впечатляющий размах этих планов. — Если вы не сможете поужинать со мной вечером, то как насчет среды — послезавтра?

— В среду? Дайте-ка подумать. — Йенси нахмурилась, имитируя глубокие размышления. — Кажется, среда уже занята одним свиданием, но я точно не уверена. Не могли бы вы позвонить мне завтра, и тогда скажу наверняка. Мне очень хотелось бы поужинать с вами, но, кажется, я уже обещала встретиться с кем-то еще.

— Отлично, я позвоню вам.

— Около десяти.

— Постарайтесь — в среду или в любое другое время.

— Я скажу вам. Но если я не смогу в среду поужинать с вами, то наверняка смогу с вами пообедать.

— Замечательно, — сказал он. — И мы сходим на дневное представление.

Они танцевали всего-то несколько раз. Ни словом, ни вздохом Йенси не выдала своей заинтересованности в нем, пока не протянула ему руку для прощания:

— До свидания, Скотт.

Долю секунды она смотрела в его глаза — мимолетно, чтобы он не был уверен, что это вообще случилось, но достаточно долго для того, чтобы смутно напомнить ему о ночи на бульваре над Миссисипи. Затем Йенси быстро повернулась и умчалась.

Ее одинокий ужин в маленькой чайной за углом был недорог и обошелся ей в полтора доллара. Не было никаких свиданий, и никаких мужчин, если не считать старичка в гетрах, попытавшегося заговорить с ней у выхода.

IX

Сидя в одиночестве в помпезном кинотеатре — Йенси полагала, что может позволить себе такую роскошь, — она смотрела, как Мэй Мюррей [39] Мэй Мюррей (1889–1965) — популярная актриса немого кино.кружится в вихре великолепных иллюзорных перспектив, и одновременно обдумывала достижения первого дня. Что ж, успех был очевиден.

Она сумела создать нужное впечатление и о своем финансовом благополучии, и о своем отношении к самому Скотту. Видимо, лучше избегать вечерних свиданий. Пусть проводит вечера один, думала она, пусть представляет ее с другими, пусть просидит несколько одиноких вечеров в своей квартире, размышляя о том, как весело было бы, если бы… Пусть время и разлука поработают на нее!

На мгновение увлекшись кинокартиной, она подсчитала стоимость квартиры, в которой героиня претерпевала свои киношные горести и невзгоды. Йенси восхитил ажурный итальянский столик, занимавший совсем немного места в огромной столовой, на фланге которой стояла длинная скамья, создавая комнате атмосферу средневековой роскоши. Она порадовалась прекрасной одежде и мехам Мэй Мюррей, ее великолепным шляпкам, крошечным французским туфелькам. Но потом ее мысли вернулись к собственной драме. «А вдруг Скотт помолвлен?» — подумалось ей внезапно, и сердце ее упало. Хотя вряд ли. Слишком он быстро позвонил ей, слишком щедро расточал свое время и был слишком отзывчив при встрече.

Из кино она вернулась в «Риц» и заснула крепким и счастливым сном, впервые за три месяца. И она больше не мерзла. Даже клерк на этаже восхищенно и по-доброму улыбнулся ей, когда Йенси попросила ключ.

Утром, ровно в десять, позвонил Скотт. Йенси, которая была чуть свет уж на ногах, притворилась сонной после вчерашнего ночного загула.

Нет, поужинать с ним в среду не получится. Ей ужасно жаль, но опасения оправдались: она уже приглашена. Но они могли бы вместе пообедать и пойти на дневной сеанс, если только к чаю он вернет ее в гостиницу.

Весь день она бродила по улицам. Сидя на империале автобуса, но, конечно, не на передних сиденьях — ведь там ее случайно мог высмотреть Скотт, — она плыла в зимнем сумраке по Риверсайд-драйв и обратно по Пятой авеню, и ее любовь к Нью-Йорку, к его ослепительному блеску усиливалась и углублялась. Именно здесь она должна жить и благоденствовать, ей должны кланяться все регулировщики на перекрестках, едва завидев ее в лимузине, с собачонкой на коленях. И здесь она станет посещать по воскресеньям элегантную церковь, а Скотт, такой красивый в сюртуке и цилиндре, будет преданно шагать с нею рядом.

За обедом в среду она облагодетельствовала Скотта описанием двух фантастических дней. Она рассказала о поездке на автомобиле вверх по Гудзону и свои впечатления о двух пьесах, которые, само собой разумеется, она смотрела в обществе обожателя. Она прочла все театральные новости в утренних газетах и выбрала две постановки, о которых ей удалось скопить максимум сведений.

— О, — огорчился он, — так вы уже ходили на «Далей»? [40]Комедия Марка Коннелли и Джорджа Кауфмана, впервые поставлена в 1921 г.У меня два билета, но вы же не захотите смотреть одно и то же…

— О, нет-нет, я совсем не против, — искренне возразила она. — Видите ли, мы ведь опоздали к началу, и, кроме того, я от нее в восторге.

Но он не хотел даже слышать, что она готова пойти еще раз, и вдобавок он сам уже видел пьесу. Йенси до смерти хотелось пойти на спектакль, ей пришлось смотреть, как он меняет в кассе билеты, причем меняет на самые плохие места, оставшиеся в последний момент. Как тяжело порой дается игра!

— Кстати, — сказал Скотт в такси, по дороге в гостиницу, — вы ведь завтра едете на выпускной в Принстон?

Йенси вздрогнула. Она и не представляла, что этот день наступит так скоро и что Скотт запомнит ее слова.

— Да, — спокойно ответила она. — Я уезжаю завтра пополудни.

— Полагаю, в два двадцать. А где вы встречаетесь со своим кавалером — в самом Принстоне?

На мгновение она растерялась:

— Да, он будет встречать поезд.

— Ну а я тогда подвезу вас до вокзала, — предложил Скотт. — Ведь в толпе всегда трудно найти носильщика.

Она не знала, что ответить, и не нашла способа отказаться. И почему она не придумала, что поедет на автомобиле? Благовидного пути к отступлению не оставалось.

— Это ужасно мило с вашей стороны.

— Вы опять поселитесь в «Рице», когда вернетесь?

— О да, — ответила она. — Я оставляю за собой свои комнаты.

Ее комнатка была самой маленькой и дешевой в гостинице.

Выбора у нее не было, пришлось позволить ему проводить себя на принстонский поезд. На следующий день, когда после обеда она собирала чемодан, происходящее так завладело ее воображением, что она положила в чемодан именно те вещи, которые взяла бы с собой, если бы действительно ехала на выпускной бал. Но она намеревалась выйти на первой же остановке и сразу вернуться в Нью-Йорк.

Скотт позвонил ей в половине второго, они взяли такси и поехали на Пенсильванский вокзал. Поезд был полон, как Скотт и ожидал, но он отыскал для нее место и водрузил ее саквояж на багажную полку.

— Я позвоню вам в пятницу, чтобы проверить, как вы себя ведете, — сказал он.

— Ладно, я буду паинькой.

Их взгляды встретились на миг и в потоке необъяснимых, полубессознательных эмоций слились в совершенное целое. Когда Йенси пришла в себя, ее глаза будто говорили: «Ах, тогда…»

Неожиданно прямо над ее ухом прозвучало:

— Йенси, вот это да!

Йенси обернулась. К ужасу своему, она узнала девушку: это была Элен Харли, одна из тех, кому она звонила, как только приехала в город.

— Так, Йенси Боумен! Вот уж кого не ожидала увидеть. Как дела?

Йенси представила Скотта. Сердце ее билось неистово.

— Ты тоже едешь на выпускной? Красота! — кричала Элен. — Можно, я сяду рядом с тобой? Давно уже хотелось повидаться. С кем ты будешь?

— Ты его не знаешь.

— А вдруг знаю?

Ее слова, царапающие острыми когтями чувствительную душу Йенси, были прерваны неразборчивым криком кондуктора. Скотт поклонился Элен, бросил проникновенный взгляд на Йенси и поспешно вышел из вагона.

Поезд тронулся. Пока Элен укладывала багаж и снимала меховое манто, Йенси огляделась. Вагон пестрел девушками. Взволнованный щебет заполнял волглое, жесткое пространство, как дым. Тут и там сидели пожилые компаньонки, груда выветренных скал на поле цветов, предрекая с немым и унылым фатализмом конец и радости, и молодости. Сколько раз и сама Йенси была частью этой толпы, беззаботной и счастливой, мечтая о мужчине, которого она встретит, о потрепанных экипажах, ждущих на станции, о занесенном снегом университете, о ярком огне в каминах студенческих клубов и о заезжих оркестрах, ритмами дерзких мелодий отбивающихся от наступающего утра.

А сейчас она была незваным, нежеланным гостем. Как и в день своего прибытия в «Риц», она чувствовала, что в любой момент маска может быть сорвана и ее, как самозванку, выставят на посмешище всему вагону.

— Расскажи мне все! — сказала Элен. — Расскажи, что ты делала все это время? Не видела тебя ни на одном футбольном матче прошлой осенью.

Таким образом она давала понять Йенси, что уж она-то ни одного не пропустила.

На другом конце вагона кондуктор завопил:

— Следующая остановка — Манхэттен-Трансфер!

Щеки Йенси горели от стыда. Отвечая на болтовню Элен испуганными междометиями, она решала, что же ей делать, сочинила признание, тут же передумала исповедоваться, а затем, когда со зловещим громом тормозов поезд стал уменьшать скорость на подходе к станции, она, повинуясь отчаянному импульсу, вскочила.

— О господи! — воскликнула она. — Я забыла туфли! Как же я без них! Мне нужно вернуться.

Элен отреагировала на это с раздражающей предупредительностью.

— Я возьму твой чемодан, — быстро сказала она, — а ты потом позвонишь. Я буду жить в «Чартер-клаб».

— Нет! — почти завизжала Йенси. — У меня там платье!

Не обращая внимания на отсутствие логики в собственном заявлении, она, как ей показалось, нечеловеческим усилием стащила чемодан с полки и, пошатываясь, пошла по проходу, сопровождаемая бесцеремонными взглядами любопытных попутчиц. Как только поезд остановился, она спрыгнула на платформу, ослабевшая и дрожащая. Йенси стояла на твердом бетоне пересадочной станции Манхэттен-Трансфер, символизирующей причудливую старую деревню, и по щекам девушки текли слезы, пока бесчувственные вагоны увозили в Принстон свой счастливый и юный груз. После получасового ожидания Йенси села в поезд до Нью-Йорка. За тридцать минут она растеряла всю уверенность, которую завоевала на минувшей неделе. Она вернулась в свою комнатушку и притихла калачиком на кровати.

X

К пятнице душа Йенси почти оправилась от леденящего уныния. Голос Скотта по телефону поздним утром был подобен тонизирующему напитку, и она с убедительным энтузиазмом поведала ему о принстонских удовольствиях, благо еще свежи были в памяти радости выпускного бала двухгодичной давности.

Он не может дождаться свидания, сказал он. Не соблаговолит ли она поужинать с ним перед спектаклем сегодня вечером? Йенси задумалась, искушение было слишком велико. Ужин — она экономила на еде — величественный ужин, где-нибудь в дорогом кабаре, а потом мюзикл взывали к ее изголодавшемуся воображению, но инстинкт подсказывал, что еще не время. Пусть подождет. Пусть помечтает еще, подольше и посильнее.

— Я очень устала, Скотт, — сказала она с интонацией предельной откровенности. — Истинная правда. У меня ни один вечер не проходил без свидания с тех пор, как приехала сюда, и я уже с ног валюсь. Постараюсь отдохнуть в гостях на выходных, а после этого пойду с вами ужинать в любой день, когда захотите.

Минутное молчание повисло на другом конце провода, пока она держала трубку в ожидании ответа.

— Ну да, лучше всего отдыхается в гостях, — наконец ответил он. — И, кроме всего прочего, до следующей недели еще надо дожить. Я просто умираю, так хочу увидеть вас, Йенси.

— Я тоже, Скотт.

Она позволила капельке ласки удержаться на его имени. Повесив трубку, она снова почувствовала себя счастливой. Если не считать унижения в поезде, ее план увенчался успехом. Иллюзия оставалась целехонькой, и дело шло к финалу. Всего три встречи и полдюжины телефонных звонков — и она умудрилась создать между ними напряжение, какого не получишь, пребывая в хорошем настроении, постоянно признаваясь в любви и соблазняя легким флиртом.

Когда настал понедельник, она оплатила первый гостиничный счет. Цифра не встревожила — Йенси была к ней готова, но шок от сознания того, что сразу столько денег растрачено, понимание, что от подарка отца остается всего сто двадцать долларов, оставили неприятное чувство где-то под ложечкой. Она решила тут же призвать на помощь все женские уловки, чтобы помучить Скотта тщательно продуманной пыткой, а затем, на исходе недели, просто и ясно показать ему, что она его любит.

В качестве приманки она, задействовав телефонную книгу, избрала некоего Джимми Лонга, красивого юношу, друга детства, который недавно приехал работать в Нью-Йорк. Джимми Лонг был искусно принужден зазвать ее на представление в среду днем. Они условились встретиться в вестибюле в два часа.

В среду она обедала со Скоттом. Его глаза ловили каждое ее движение, и, видя это, она почувствовала прилив нежности к нему. Сначала она желала то, что он собой представлял, теперь же она почти бессознательно желала его самого. Тем не менее она не позволила себе расслабиться. Времени было слишком мало, а ставки — слишком высоки. То, что она уже начинала его любить, лишь укрепило ее намерения.

— Что вы делаете сегодня после обеда? — спросил он.

— Иду на дневной спектакль — с одним человеком, который меня раздражает.

— Почему он вас раздражает?

— Потому что он хочет, чтобы я вышла за него, а я полагаю, что мне этого не очень хочется.

На слове «полагаю» она сделала слабое ударение, намекая, что не очень уверена в своих чувствах, — да, вот так, «не очень хочется».

— Не выходите за него.

— Скорее всего, не выйду.

— Йенси, — неожиданно тихо произнес он, — ты помнишь ту ночь, там, на бульваре…

Она сменила тему. Настал полдень, и всю комнату заливал солнечный свет. Место и время были вовсе не подходящими. В таком разговоре она должна полностью контролировать ситуацию. Он должен говорить только то, что она хочет от него услышать, ничего выходящего за эти рамки она не могла ему позволить.

— Уже без пяти два, — сказала она, взглянув на часы. — Мне нужно идти. Я не хочу опаздывать.

— А вам хочется идти?

— Нет, — просто ответила она.

Видимо, ответ удовлетворил его, и они спустились в холл. Йенси сразу заметила мужчину, кого-то ждавшего, явно сконфуженного и одетого не по меркам «Рица». Естественно, это был Джимми Лонг, некогда популярный щеголь в городишке на западе. А теперь… на голове сидела зеленая шляпа — без шуток, зеленая! Его пальто, вышедшее из моды несколько лет назад, без сомнения, было приобретено в пресловутом магазине готовой одежды. Носки его длинных узких ботинок загибались вверх. С ног до головы он представлял собой недоразумение — все, что только могло быть неправильным в человеке, было неправильно в нем. И смущен он был только инстинктивно, не осознавая своей нелепости. Оскорбительный призрак, Немезида, ужас.

— Привет, Йенси! — заорал он и устремился к ней с явным облегчением.

Героическим усилием воли Йенси повернулась к Скотту, пытаясь задержать его взгляд на себе. И, поворачиваясь, успела отметить безукоризненный пиджак Скотта и его изысканный галстук.

— Спасибо за угощение, — сказала она с ослепительной улыбкой. — Увидимся завтра!

Затем она рванулась к Джимми Лонгу, будто в воду нырнула, оттолкнула протянутую руку и буквально выволокла его через вращающуюся дверь, ограничившись одним восклицанием «Скорее!», чтобы утолить его неповоротливое удивление.

Происшествие обеспокоило ее. Она утешала себя, припоминая, что Скотт, скорее всего, взглянул на ее спутника мельком, поскольку не сводил с нее глаз. И все же она была в ужасе, и вряд ли Джимми Лонг наслаждался ее обществом в достаточной степени, чтобы компенсировать билеты в дальний ряд, купленные по скидке в закусочной Блэка.

Но если Джимми в качестве приманки безнадежно провалился, то случившееся в четверг вполне удовлетворило ее и воздало должное ее сообразительности. Она придумала свидание за обедом, после чего, в два часа, Скотт должен был отвезти ее на ипподром. Она безрассудно позавтракала в одиночестве в ресторане «Рица» и, не торопясь, вышла вместе с симпатичным юношей, завтракавшим за соседним столиком. Предполагалось, что Скотт будет встречать ее на улице, но уже у самого выхода из ресторана Йенси вдруг увидела Скотта — он стоял совсем неподалеку.

Повинуясь молниеносному импульсу, она повернулась к шедшему рядом симпатичному юноше, нежно склонила головку и сказала громко и дружелюбно:

— Благодарю вас, скоро увидимся!

Затем, прежде чем он успел удивиться, она развернулась и протянула руку Скотту.

— Кто это такой? — нахмурившись, спросил он.

— Не правда ли, красавец?

— Только если вас прельщает такая красота.

По тону Скотта можно было понять, что упомянутый джентльмен выглядел изнеженным и слишком разодетым. Йенси хохотнула, беспристрастно восхищаясь своим умением расставлять силки.

Йенси готовилась к решающему субботнему вечеру и в четверг отправилась в магазин на Сорок второй улице, чтобы купить перчатки. Протягивая продавцу пятидесятидолларовую банкноту, она надеялась, что ставший совсем невесомым кошелек значительно утяжелится, когда она получит сдачу. Но к ее удивлению, продавец протянул ей сверток и монету в четверть доллара.

— Что-нибудь еще?

— Да, мою сдачу.

— Но я уже отдал ее вам. Вы дали мне пять долларов. Четыре семьдесят пять за перчатки, остается двадцать пять центов сдачи.

— Я дала вам пятьдесят долларов.

— Должно быть, вы ошиблись.

Йенси порылась в сумочке.

— Нет, я дала вам пятьдесят! — гневно повторила она.

— Нет, мадам, ведь вы дали пять долларов.

Они крайне раздраженно смотрели друг на друга. Кассирша была призвана свидетельствовать, затем позвали управляющего, собралась небольшая толпа.

— Но я совершенно уверена! — воскликнула Йенси, и две сердитые слезинки задрожали в ее глазах. — Я отлично помню!

Управляющий выразил сожаление, но леди, должно быть, оставила купюру дома. В кассе нет ни одной пятидесятидолларовой ассигнации. Шаткий мир Йенси трещал по швам.

— Если вы оставите адрес, — сказал управляющий, — мы сообщим вам, если что-нибудь прояснится.

— Ах вы, чертовы дураки! — крикнула Йенси, потеряв голову. — Я заявлю на вас в полицию!

Всхлипывая, как ребенок, она выбежала из магазина. И почувствовала себя совершенно беспомощной: что она могла доказать? Уже отбило шесть, и магазин закрылся, как только она вышла. Взял продавец эту банкноту или нет, он уже будет на пути домой, когда прибудет полиция, и вообще, почему это нью-йоркская полиция должна ей поверить или играть по правилам?

В отчаянии она вернулась в «Риц» и беспомощно, чисто машинально проверила содержимое чемодана. Конечно, купюры там не было. Да она и так знала, что там ее быть не может. Она собрала каждое пенни и подсчитала, что у нее теперь всего только пятьдесят один доллар и тридцать центов. Позвонив управляющему отеля, она попросила рассчитать ее завтра, в полдень, — она была слишком подавлена, чтобы выехать раньше.

Она ждала в комнате, не смея заказать даже стакан воды. Затем зазвонил телефон, и она услышала бодрый и холодный голос клерка:

— Мисс Боумен?

— Да.

— Вы должны нам, включая сегодняшнюю ночь, ровно пятьдесят один доллар и двадцать центов.

— Пятьдесят один двадцать? — Ее голос дрожал.

— Да, мэм.

— Благодарю вас.

Не дыша, она сидела у телефона, слишком испуганная, чтобы плакать. У нее осталось всего десять центов!

XI

Пятница. Йенси почти не спала. Под глазами залегли темные круги, после горячей ванны она приняла холодную, но даже это не вывело ее из безнадежной апатии. Никогда она в полной мере не осознавала, что значит остаться в Нью-Йорке совершенно без гроша. Вместе с той пятидесятидолларовой купюрой испарилась ее решимость и жизненная энергия. Теперь уже ничего не поделаешь — она должна добиться желаемого сегодня или никогда.

Они со Скоттом встретились в «Плазе» за чаем. Йенси терялась в догадках: действительно ли Скотт был холоден с ней вчера пополудни, или она себе это вообразила? Впервые за долгое время ей не нужно было стараться, чтобы разговор не стал излишне чувствительным. Видимо, он решил, что все напрасно, — она слишком экстравагантна и легкомысленна. Сотни разномастных догадок сменяли друг друга все утро — унылое утро, которое скрасилось только покупкой десятицентовой булочки в бакалейной лавке.

Вот уже двадцать часов у нее во рту не было ни крошки, но она полубессознательно притворялась перед продавцом, что ей просто так, от нечего делать пришла в голову блажь купить одну-единственную булочку. Она даже попросила показать ей гроздь винограда, но сказала, оглядев виноград придирчивым — и голодным — взором, что передумала: ей кажется, что он хорош, да зелен. В магазине было полно довольных жизнью женщин, которые пристально осматривали еду, держа ее двумя пальцами на вытянутых руках. Йенси чуть не попросила одну из них купить ей гроздь винограда, но вместо этого вернулась к себе в комнату и удовольствовалась булочкой.

К четырем часам она осознала, что больше мечтает о сэндвичах к чаю, чем о предмете предстоящего свидания. Медленно бредя в сторону «Плазы», она вдруг почувствовала слабость, и ей пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы перестала кружиться голова. Интересно, думала она в полубреду, где стоит очередь за пособием? Ведь именно туда должны идти люди в ее положении, но где она выстроилась, эта самая очередь? Как ее найти? Йенси пришла в голову фантастическая мысль, что в телефонной книге очередь значится на букву «О» или, может быть, на букву «Н» — «Нью-Йоркская очередь за пособием».

В людном вестибюле «Плазы» она сразу приметила Скотта. Он ждал ее, и весь его облик был воплощением надежности и надежды.

— Пойдемте скорее, — взмолилась она с вымученной улыбкой, — мне до смерти хочется чаю.

Она проглотила тройной сэндвич, шоколадное мороженое и шесть чайных печений. И могла бы съесть куда больше, но не отважилась. Возможность умереть от голода перестала ей угрожать, и теперь, воспользовавшись передышкой, она должна завершить главное дело жизни. Дело ее жизни олицетворял красивый молодой человек, который сидел напротив и смотрел на нее с чувством, суть которого она никак не могла прочитать в его глазах.

Но продуманные слова не сказались, и взгляд, проницательный, долгий и нежный, который она собиралась ему подарить, почему-то не получился.

— О Скотт, — сказала она глухо, — я так устала.

— Устали от чего? — спросил он холодно.

— От… всего.

Воцарилось молчание.

— Боюсь… — сказала она неуверенно, — боюсь, я не смогу завтра прийти на свидание к вам.

В ее голосе не было ни капли притворства. Ее чувства были очевидны, они дрожали в каждом слове, непреднамеренные и бесконтрольные.

— Я уезжаю.

— Правда? Куда же?

Его тон выражал неподдельный интерес, но она вздрогнула, вдруг осознав, что это был интерес — и только.

— Моя тетя вернулась. Она хочет, чтобы я немедленно приехала к ней во Флориду.

— Это ведь несколько неожиданно для вас?

— Да.

— Но вы скоро вернетесь? — спросил он, помолчав.

— Наверное, нет. Думаю, мы уедем в Европу прямо из… из Нового Орлеана.

— О!

Снова повисла пауза. Она все длилась. И в какой-то момент затянувшееся молчание станет невыносимым, Йенси точно знала. Все потеряно, да? Ну что же, по крайней мере, она пойдет до конца.

— Вы будете скучать по мне?

— Да.

Одно только слово. Она поймала его взгляд, пытаясь за миг уловить в нем хоть чуточку большее, чем просто доброжелательный интерес. Потом снова опустила глаза.

— Хорошо… было здесь, в «Плазе», — услышала она собственные слова.

Они еще о чем-то таком поговорили. Впоследствии она не могла припомнить, что это было. Они говорили о ерунде — о чае, о том, что закончилась оттепель и снова откуда-то принесло холода. У нее ныло сердце, и она казалась себе глубокой старухой. И вот она встала.

— Мне надо бежать, — сказала она, — я приглашена на ужин.

Она должна держаться до последнего, самое важное — это сохранить иллюзию. Сберечь нетронутой ее гордую ложь — осталось всего мгновение. Они пошли к выходу.

— Посадите меня в такси, — тихо попросила она, — что-то мне не до пеших прогулок.

Он помог ей сесть. Они пожали друг другу руки.

— До свидания, Скотт, — сказала она.

— До свидания, Йенси, — ответил он медленно.

— Вы были ко мне невероятно добры. Я всегда буду вспоминать, как хорошо благодаря вам я провела эти две недели.

— Что вы, это мне было приятно. Сказать водителю, чтобы ехал в «Рин»?

— Нет. Путь просто едет до Пятой, а там я постучу в стекло, когда надо будет остановиться.

До Пятой! Наверное, он подумает, что она там ужинает. Лучше и придумать нельзя. Интересно, произвело ли это на него впечатление? Она не могла разглядеть выражение его лица, потому что было темно; сыпал снег, и перед глазами у нее все расплывалось от слез.

— До свидания, — просто повторил он.

Хлопнула дверца, машина поехала, виляя на заснеженной дороге.

Йенси тоскливо нахохлилась в углу. Она мучительно пыталась понять, где же именно она оступилась, что могло так изменить его отношение к ней? Впервые в жизни она практически предложила мужчине себя — и он отверг ее. Вся шаткость ее положения меркла перед трагедией поражения.

Она позволила машине ехать дальше. Ей очень нужен был этот ледяной воздух в лицо. Десять минут пролетели в унынии, пока она не вспомнила, что у нее нет ни пенни, чтобы расплатиться с водителем.

«Ну и что, — думала она. — Меня просто посадят в тюрьму, хоть будет где спать».

Она вдруг подумала о шофере. «Он разозлится, когда все узнает, бедняга. А вдруг он сам очень беден и ему нечем платить за ночлег?» В приступе легкой сентиментальности она заплакала.

«Бедный таксист, — причитала она вполголоса. — Какие тяжкие времена нынче настали, какие суровые времена!»

Она забарабанила в стекло. Такси свернуло на обочину, и Йенси вышла. Это был конец Пятой авеню, вокруг только темнота и холод.

— Вызовите полицию! — закричала она низким, срывающимся голосом. — У меня нет денег!

Таксист воззрился на нее исподлобья:

— Тогда зачем же было садиться?

Она не заметила, как другой автомобиль остановился в двадцати пяти футах от них. Она лишь услышала шаги на снегу и голос где-то возле ее локтя.

— Все в порядке, — сказал кто-то водителю такси. — Я все улажу.

Рука протянула деньги. Йенси качнулась назад, и пальто Скотта обхватило ее.

Скотт все знал — знал, потому что ездил в Принстон, чтобы сделать ей сюрприз, потому что незнакомец, с которым она заговорила в «Рице», был его лучшим другом, потому что чек ее отца на три сотни долларов вернулся с пометкой «без покрытия». Скотт знал — и знал уже несколько дней.

Но он не сказал ни слова. Просто стоял, обнимая ее одной рукой и глядя вслед удаляющемуся такси.

— О, это вы, — сказала Йенси чуть слышно, — какое счастье. Я забыла сумочку в «Рице» как последняя дура. Я вечно делаю такие глупости…

Скотт рассмеялся с удовольствием.

Падал мокрый снег, и, чтобы она не поскользнулась в слякоти, он подхватил ее и понес к своему такси.

— Как последняя дура, — повторила она.

— Сначала в «Риц», — сказал он водителю. — Я хочу забрать чемодан.