Онлайн чтение книги Жизнь Микеланджело
III. ОДИНОЧЕСТВО

Так он жил в одиночестве со скромными — своими друзьями: своими подмастерьями и своими полоумными, не считая других друзей, еще более смиренных, его домашних животных, кур и кошек[357]«Куры и мессер петух процветают, — пишет ему Анджолини в 1553 г. во время одного из его отъездов;—но кошки, не видя, не могут утешиться, хотя у них нет недостатка в корме..

В глубине души он был одинок, и одиночество это все усиливалось. «Я всегда один, — писал он в 1548 году племяннику, — и я ни с кем не разговариваю». Он отдалился мало — по — малу не только от общества людей, но даже от их интересов, от их потребностей, удовольствий, от их мыслей.

Последняя страсть, соединявшая его с людьми его времени, — республиканское пламя — в свою очередь угасло. Последний раз оно бросило сзой грозовый отблеск во время двух тяжелых болезней 1 544 и 1 546 годов, когда Микеланджело нашел приют у своего друга Риччо в доме Строцци, республиканца и изгнанника. Выздоравливающий Микеланджело обратился с просьбой к Роберто Строцци, бежавшему в Лион, чтобы юн напомнил французскому королю о его обещании; он прибавлял, что если Франциск I восстановит свободу во Флоренции, он обязывался на свой счет воздвигнуть ему конную статую на площади Синьории[358]Письмо Риччо к Роберто ди Филиппо Строцци. (21 июля 1 544 г.). В 1546 году, в знак благодарности за оказанное ему гостеприимство, он отдал Строцци «Двух пленников», которых тот подарил Франциску I.

Но это был лишь приступ политической лихорадки, — последний. В некоторых местах своих бесед с Джаннотти в 1545 году он высказывает приблизительно те же мысли, что и Толстой, относительно бесполезности борьбы и непротивления злу:

«Нужна большая самоуверенность, чтобы осмелиться убить кого‑нибудь, так как неизвестно в точности, произойдет ли какое‑либо добро из его смерти и не произошло ли бы какое‑нибудь добро из его жизни. Поэтому я не выношу людей, которые уверены, что невозможно достигнуть добра, не начав со зла, то есть с убийства. Времена меняются, происходят новые события, желания преобразуются, люди устают… и в конце концов случается всегда то, чего совершенно не ожидаешь».

Того самого Микеланджело, который раньше восхвалял тираноубийство, теперь раздражали революционеры, мечтавшие изменить мир каким‑нибудь одним действием. Он прекрасно знал, что некогда принадлежал к их числу; и теперь он с горечью осуждал себя. Как Гамлет, он теперь все подвергал сомнению: свои мысли, свою ненависть, все, во что он верил. Он повернулся спиною к действию.

«Этот славный человек, — писал он, — который кому‑то ответил: «я не государственный деятель, я человек честный и здравомыслящий», был прав. Если бы только мои работы в Риме доставляли мне так мало забот, как государственные дела!»[359]Письмо к племяннику Лионардо (1547)..

Поистине в нем исчезла ненависть. Он не мог больше ненавидеть. Было слишком поздно.

Он жил в Мачель де’Корви, на форуме Траяна. Там у него был дом с небольшим садом. Он занимал его со слугою[361]Среди этих слуг, в качестве курьеза, упомяну об одном французе Ришаре,Riccardo franzes (1 8 июня 1552 г. — «Ricordi» стр. 606)., служанкою и своими домашними животными. Ему не везло с прислугой. «Все они были небрежными и нечистоплотными», по словам Вазари. Он часто менял их, и горько на них жаловался[362]«Я хотел бы иметь служанку, — писал он Лионардо, — которая была бы честной и опрятной; но это очень трудно: все они грязнули и гулящие… Плачу я десять юлиев в месяц. Живу я бедно, но плачу хорошо». (Письмо от 16 августа 1550 г.). Неприятностей с ними у него было не меньше, чем у Бетховена; и его «Ricordi» (записки), как и «Разговорные тетради Бетховена», еще хранят следы этих домашних ссор: «О, лучше бы ее вовсе здесь не бывало!» — пишет он в 1 560 году, рассчитавши служанку Джироламу.

Комната у него была мрачная, как могила[363]La mia scura tomba… (Стихотворения, LXXXI.).

Посреди лестницы он нарисовал «Смерть, несущую на плечах гроб»[365]На гробе была помещена следующая эпитафия:

.

Он жил, как бедняк, еле питался[366]«Он был очень воздержан в еде и питье. В молодости ему достаточно было немного хлеба и вина, чтобы иметь возможность всецело отдаваться искусству. В старости, начиная с того времени, как он написал «Страшный суд», он приучился немного пить; но и то только вечером, когда трудовой день бывал уже закончен, и с большой умеренностью. Хотя он был богат, жил он как бедняк. Никогда или очень редко кто‑нибудь из друзей разделял с ним его трапезу; он также не хотел ни от кого принимать подарков; иначе он считал бы себя навсегда обязанным перед дарителем. Вследствие такой воздержанности он был всегда очень бодр, и ему требовалось очень мало сна» (Вазари.)и, «не будучи в состоянии спать, вставал ночью, чтобы работать резцом. Он смастерил себе картонную каску, посередине которой на голове прикреплял зажженную свечу, чтобы она таким образом, не занимая у него рук, освещала работу»[367]Вазари, заметив, что он употребляет свечи не из воска, а из козьего сала, послал ему сорок фунтов восковых свечей. Слуга Микеланджело принес их к нему, но Микеланджело отказался их принять. Слуга сказал: «Хозяин, я все руки обломал, неся их, и у меня нет никакой охоты нести их обратно. Если вы их не хотите, я воткну их в кучу засохшей грязи перед домом и зажгу их все». Тогда Микеланджело ответил: «Положи их сюда, я не хочу, чтобы ты перед дверями у меня делал глупости». (Вазари.).

По мере того как он старился, он все более погружался в одиночество; для него было потребностью, когда в Риме все засыпало, уходить в ночную работу. Тишина была для него благодеянием и ночь — подругой:

Однажды ночью Вазари посетил в пустынном доме одинокого старика, находившегося с глазу на глаз со своей трагической «Pietà» и своими размышлениями.

На стук Вазари Микеланджело поднялся и подошел к дверям с подсвечником в руках. Вазари захотел посмотреть на статую, но Микеланджело выронил свечу, которая погасла, чтобы ничего нельзя было видеть. Пока Урбино ходил за другой свечой, Микеланджело обернулся к Вазари и сказал: «Я так стар, что часто смерть тянет меня за штаны, чтобы я шел за нею. В один прекрасный день мое тело упадет, как этот факел, и, как он, погаснет свет моей жизни».

Мысль о смерти, с каждым днем все более мрачная, все более притягательная, поглощала его.

«Во мне нет ни одной мысли, — говорил он Вазари, — где бы смерть не была вырезана резцом»[369]Non nasce in pensiero che non vi sia dentro sculpita la morte» (Письмо от 22 июня 1555 г.).

Она представлялась ему теперь единственным счастьем в жизни:

Микеланджело строго осудил своего племянника Лионардо за то, что тот отпраздновал рожденье своего сына:

«Эта торжественность совсем мне не нравится. Непозволительно ^меяться, когда весь мир в слезах. Устраивать подобный праздник только из‑за того, что кто‑то появился на свет, значит быть лишенным здравого смысла. Радость надо приберечь ко дню, когда умирает человек, хорошо проживший свою жизнь[372]Письмо к Вазари, помеченное так: «Не знаю, какого числа апреля 1554 г.». (A di non so quanti d’aprile 1554.).

И на следующий год, когда племянник потерял второго сына в младенческом возрасте, Микеланджело прислал поздравление.

Природа, которою до сих пор его лихорадочные страсти и интеллектуальный гений пренебрегали[373]Он всегда уделял довольно мало внимания природе, несмотря на годы, проведенные им за городом в Карраре или в Серавецце. Пейзаж в его произведениях занимает последнее место; в сикстинских фресках он сводится к сокращенным, почти схематическим указаниям. В этом отношении Микеланджело не похож на своих современников: на Рафаэля, Тициана, Перуджино, Франча, Леонардо. Он презирал пейзажи фламандских художников, бывшие тогда в большой моде: «Тряпки, — говорил он, — лачуги, очень зеленые луга, осененные деревьями, реки, мосты, — то, что называют пейзажами, — и множество разбросанных там и сям фигур». («Диалоги» Франсишко да Оланда.), в последние годы его жизни стала для него утешительницею. В сентябре

1556 года, бежав из Рима, которому угрожали испанские войска герцога Альбы, проезжая через Сполето, он пробыл там пять. недель среди дубовых и оливковых рощ, весь проникшись ясным великолепием осени. Он с сожалением вернулся в Рим, куда его вызвали в конце октября. «Я оставил там половину себя, — писал он Вазари, — ибо мир можно обрести только среди лессв».

Расе non si trova senon ne boschi[374]Письмо от 28 декабря 1 556 г..

И, вернувшись в Рим, восьмидесятидвухлетний старик сочинил в прославление полей и сельской жизни, которую он противопоставлял городской лживости, прекрасное стихотворение: оно было последним его поэтическим произведением и полно чисто юношеской свежести[375]Я имею в виду длинное неоконченное стихотворение в сто пятнадцать стихов, начинающееся так:

Я следую здесь толкованию Фрея, который относит это стихотворение к октябрю — декабрю 1556 г. Тоде держится другого мнения и приписывает его молодости Микеланджело; но, по — моему, он не приводит достаточных доводов..

Но в Природе, как и в. искусстве, как и в любви, он искал бога и с каждым днем все больше приближался к нему. Он всегда был верующим. Хотя он не позволял себя обманывать ни попам, ни монахам, ни святошам обоего пола и при случае резко их высмеивал[376]В 1548 г., отговаривая своего племянника Лионардо от паломничества в Лорето, он советует ему истратить лучше деньги на милостыню. «Потому что, когда деньги отдают священникам, неизвестно, что они с ними делают!» (7 апреля 1548 г.) Когда Себастьяно дель Пьомбо пришлось изобразить монаха в Сан — Пьетро — ин — Монторио, Микеланджело думает, что монах этот испортит все дело: «Монахи погубили весь мир, столь обширный; поэтому не будет ничего удивительного, если они погубят маленькую часовню». В ту пору, когда Микеланджело старался женить своего племянника, к нему пришла некая святоша; она прочитала ему проповедь, стала побуждать его к благочестию и предложила в невесты Лионардо благочестивую девицу самого лучшего образа мыслей. «Я ей ответил, — пишет Микеланджело, — что лучше бы она занялась пряжей и тканьем, чем обхаживать людей и вести торговлю священными предметами». (Письмо от 19 июля 1549 г.) Он писал едкие стихотворения в савонароловском духе против римских святотатцев и симонистов. Таков, например, сонет: Из чаш там делают мечи и шлемы, И кровь Христову продают повсюду…, поводимому, к его вере не примешивалось никогда никакого сомнения. Когда его отец и братья болели или умирали, первой его заботой было всегда то, чтоб они причастились святых таинств[377]Письмо к Буонаррото по поводу болезни отца. (23 ноября 1516 г.) Письмо к Лионардо по поводу смерти Джован Симоне (январь 1548 г.): «Мне приятно было бы узнать, исповедался ли он и причастился ли святых таинств. Если бы я узнал, что это так, я страдал бы меньше…». Он безгранично доверял силе молитв; «он верил в них больше, чем во всякие лекарства»[378]«Più credo agli orazioni che alle medicine». (Письмо к Лионардо, 25 апреля 1549 г.); все удачи, которые с ним случались, и все невзгоды, которые его не постигали, о. н приписывал их действию. В своем одиночестве он переживал иногда припадки мистического! обожания. До нас случайно дошло свидетельство об одном из них: рассказ современника рисует нам экстатические черты героя Сикстинской капеллы, в ту минуту, когда он в одиночестве, ночью, молился в своем римском саду, умоляя своими больными глазами звездное небо[379]«…B лето от рождения господня 1513, в первый год папства Льва X, Микеланджело, находившийся тогда в Риме, — если не ошибаюсь, дело происходило осенью, — однажды ночью, под открытым небом у себя в саду молился, подняв глаза к небу. Вдруг он увидел чудесный метеор, знак треугольника с тремя мечами: один шел к востоку, блестящий и гладкий, как отполированное лезвие, и к концу он загибался крючком; другой — цвета рубина, сине — красный, простирался над Римом; а третий — огненный, раздвоенный, был такой длины, что доходил до Флоренции… Когда Микеланджело увидел это божественное знамение, он вошел в дом взять бумагу, перо и краски; он нарисовал явление; когда он кончил, знамение исчезло…» (Фра Бенедетто, «Vulnera diligentis», часть третья…SS. Ric.ard.anus 2985. Приводится у Тоде, по Виллари.).

Не верно, как хотели нам внушить[380]Генри Тоде., что вера его была равнодушна к почитанию святых и богоматери. Довольно забавная мысль — выставлять протестантом человека, который последние двадцать лет своей жизни посвятил постройке храма апостолу Петру и последним произведением которого, неоконченным из‑за смерти, была статуя св. Петра. Не надо забывать, что несколько раз у него являлось желание совершить паломничество: в 1545—в Сан — Яго де Компостели, в 1 556 году — в Лорето, и что он был членом братства св. Иоанна (San Giovami Decollato). Но верно то, что, как всякий великий христианин, он жил во Христе и умер во Христе[381]Когда Леоне Леони, в 1560 г., выгравировал медаль с изображением Микеланджело, последний на обороте велел вычеканить слепого, ведомого собакой, с надписью: «Docebo iniquos vias tuas et impii ad te convertentur». [ «Научу неправедных путям твоим, и нечестивые к тебе обратятся».] (Вазари).. «Я живу, как бедный, с Христом в сердце», — писал он своему отцу в 1 512 году; и, умирая, он просил, чтобы ему напомнили о страстях Христовых. С начала дружбы его с Витторией Колонна, — особенно после ее смерти, — вера эта приняла более восторженный характер. В то время как искусство его почти. исключительно занялось прославлением страстей Христовых[382]«Распятие», «Положение во гроб», «Снятие с креста», «Pietà»., его поэзия погрузилась в мистицизм. Он отверг искусство и устремился в распростертые объятия распятого:

Но чистейшим цветком, который в этом старом (несчастном сердце взрастили вера и страдание, было божественное милосердие.

Человек этот, которого враги упрекали в скупости[384]Слухи эти пущены были Аретино и Бандинелли. Посол герцога Урбинского рассказывал в 1542 г. всем и каждому, что Микеланджело невероятно разбогател оттого, что отдавал в рост деньги, полученные им от Юлия II за памятник, который он не исполнил. До известной степени Микеланджело дал повод к таким обвинениям своею жестокостью, которую он проявлял в делах (например со старым Синьорелли, которого он преследовал в 1518 г. за долг, сделанный в 1513–м), и инстинктивной алчностью скопидомного «оестьянина, которая в нем соединялась с прирожденною щедростью. Он накоплял деньги и поместья; но делал он это, так сказаль, машинально, в силу наследственности. В действительности же он был крайне небрежен в своих делах, не вел никаких счетов, не знал, что у него есть, и черпал обеими руками. Его семейство все время прибегало к его капиталу. Он делал царские подарки друзьям и слугам. Большинство его произведений было раздарено, а не продано. Он работал над собором св. Петра даром. Никто, как он, не осуждал так строго корыстолюбие: «Жадность к наживе — большой грех», — писал он своему брату Буонаррото. Вазари с негодованием отвергает клеветнические обвинения, распространявшиеся врагами Микеланджело. Он перечисляет то, что его учитель раздарил: Томмазо деи Кавальери, Биндо Альтовити, Себастьяно дель Пьомбо, Герардо Перини — бесценные рисунки; Антонио Мини — «Леду» со всеми картонами и моделями; Бартоломео Беттини — изумительную «Венеру с целующим ее Купидоном»; маркизу дель Васто— «Noli me tanger»; Роберто Строцци — двух «Рабов»; своему слуге Антонио — «Снятие с креста» и т. д. «Я не знаю, — заключает он, — как можно считать скупым человека, раздающего вещи стоимостью в тысячи скудо»., всю свою жизнь не переставал осыпать благодеяниями знакомых и незнакомых ему бедняков. Не только он всегда выказывал самое трогательное внимание к своим слугам и к слугам своего отца, — к некоей Моне Маргарите, которую после смерти старика Буонарроти он принял к себе и смерть которой «огорчила его больше, чем если бы умерла его сестра»[385]Письма к Джован Симоне (1533 г.), к Лионардо Буонарроти (ноябрь 1540 г.)., — или к скромному плотнику, сооружавшему леса в Сикстинской капелле, дочери которого он дал приданое…[386]Вазари.Но и бедным он давал постоянно; особенно бедным, которые стыдятся просить. Он любил приобщать к делам милосердия своего племянника и племянницу, развивать в них влечение к этому, поручать им выполнение, не называя его имени, потому что он хотел, чтобы благотворительность его была тайною[387]«Мне кажется, что ты пренебрегаешь подачей милостыни», — пишет он Лионардо (1547 г.). «Ты пишешь мне, что Христа ради ты хочешь дать этой женщине четыре золотых скудо, — это мне нравится» (август 1547 г.). «Обращай внимание, чтобы подавать там, где настоящая нужда, и давай не из дружбы, а Христа ради. Не говори, откуда деньги» (29 марта 1549 г.). «Вы не должны упоминать моего имени» (сентябрь 1547 г.). «Мне бы» ло бы приятнее, если бы деньги, потраченные тобой на подарки мне, пошли на милостыню Христа ради; я думаю, среди вас найдется немало нищеты» (1558 г.) «При моей старости я хотел бы сделать кое — какое добро милостынею, так как я не могу и не умею делать его другим способом» (18 июля 1561 г.).. «Он предпочитал быть благотворителем, а не казаться им»[388]Кондиви.. Очаровательная по деликатности черта: он особенно заботился о неимущих молодых девушках, — он старался передать им тайно небольшие суммы, чтобы они могли выйти замуж или поступить в монастырь.

«Постарайся узнать, — пишет он своему племяннику, — нет ли нуждающегося горожанина, у которого была бы дочь, которую нужно выдать замуж или отдать в монастырь. (Я имею в виду, — прибавляет он, — тех, которые, находясь в нужде, стыдятся просить милостыню.) Отдай ему деньги, посланные мною, но втайне. И сделай так, чтобы тебя не обманули…»[389]Письмо к Лионардо. (Август 1547 г.)

И в другом письме:

«Извести меня, не знаешь ли ты еще какого‑нибудь благородного горожанина в крайней нужде, особенно, если у него есть дочери дома; мне было бы приятно сделать ему какое‑нибудь добро для спасения моей души»[390]Письмо от 20 декабря 1550 г. Другой раз он осведомляется об одном из Черретани, который собирался поместить дочь в монастырь. (29 марта 1549 г.) Его племянница Чекка хлопочет у него за некую бедную девушку, идущую в монастырь; и он радостно посылает просимую ею сумму. (К Лионардо, 31 мая 1556 г.) «Жениться на бедной девушке, — сказал он однажды, — это тоже способ подать милостыню»..