Онлайн чтение книги Только один год Just One Year
Девять

Мы с ребятами идем в кино, с нами – новая подружка Вау. На какой-то новый триллер Яна де Бонте[23]Ян де Бонт (р. 1943) – голландский и американский оператор, режиссер и продюсер. в Культурный центр Луиса Хартлупера. Мне перестали нравиться его фильмы после… я уже даже забыл, после которого, но я оказался в меньшинстве, потому что у Вау девушка, а это дело серьезное, и если она хочет смотреть на взрывы, то и нам придется.

Там полно народу, из входных дверей льется целый поток. Мы с трудом пробираемся сквозь толпу к кассе. И тут я вижу ее: Лулу.

Не мою Лулу. А ту, в честь которой я ее назвал. Луизу Брукс. В фойе висит множество постеров, но этот я вижу впервые, он даже и не на стене, а стоит на держателе. Это кадр из «Ларца Пандоры», Лулу наполняет бокал, вызывающе и с интересом вскинув брови.

– Она хорошенькая. – Я оборачиваюсь. У меня за спиной стоит Лин, подружка Вау, панкушка с матфака. Никто толком не понял, как у него это вышло, но, видимо, они полюбили друг друга на почве теории чисел.

– Да, – соглашаюсь я.

Я продолжаю разглядывать постер. Это реклама ретроспективы фильмов с Луизой Брукс. И сегодня как раз «Ларец Пандоры».

– Кто это такая? – спрашивает Лин.

«Луиза Брукс, – сказал мне в свое время Саба. – Посмотри в эти глаза, в них столько очарования, можешь не сомневаться, что за ним скрывается тоска». Мне тогда было тринадцать, а Саба, ненавидевший сырое амстердамское лето с переменчивой погодой, как раз открыл для себя кинотеатры с ретро. То лето как раз выдалось на редкость ужасным, так что он познакомил меня со всеми звездами немого кино: Чарли Чаплином, Бастером Китоном, Рудольфом Валентино, Полой Негри, Гретой Гарбо и своей любимицей Луизой Брукс.

– Звезда немого кино, – отвечаю я Лин. – Сейчас ее фестиваль. К сожалению, этот фильм сегодня.

– Можно и на него сходить, – говорит она. Я не могу понять – с сарказмом или без; у нее такой же сухой голос, как и у Вау. Когда я подхожу к кассе за билетами, я вдруг прошу пять на «Ларец Пандоры».

Ребята поначалу ржут, думая, что я прикалываюсь, но я показываю на постер и объясняю про ретроспективу. После этого им становится уже не так весело.

– Там будет живой пианист, – говорю я.

– Думаешь, нам от этого лучше? – говорит Хенк.

– Нет, я на это ни за что не пойду, – добавляет Вау.

– Но если я хочу на это? – перебивает Лин.

Я благодарно смотрю на нее, она в ответ удивленно поднимает бровь, демонстрируя пирсинг. Вау молча сдается, а вслед за ним и остальные.

Мы поднимаемся и занимаем места. В тишине слышны взрывы из соседнего зала, я замечаю тоскливый взгляд Хенка.

Гаснет свет, пианист начинает увертюру, появляется лицо Лулу размером во весь экран. Фильм черно-белый, низкого качества, слышится потрескивание, как на старой пластинке. Но Лулу не кажется старой. Она вне времени, она весело флиртует с мужчинами в ночных клубах, ее застают с любовником, она стреляет в мужа в день свадьбы.

Странно, я уже видел этот фильм, и не раз. Точно знаю, как все кончится, но напряжение все равно нарастает, в животе появляется чувство неприятной неопределенности. Надо быть несколько наивным, или, может, глупым, чтобы, зная, как все будет дальше, все равно надеяться на другую концовку.

Я засуетился и решил убрать руки в карманы. Хотя я стараюсь сдерживаться, но мысли продолжают возвращаться к другой Лулу и той жаркой августовской ночи. Я бросил ей монетку, я делал так уже с кучей девчонок. Но в отличие от остальных – которые всегда возвращаются, ждут возле нашей импровизированной сцены, чтобы вернуть мою такую драгоценную монетку, а заодно и проверить, что на нее можно купить, – Лулу не пришла.

Это должно было послужить первым сигналом, что девушка может видеть меня насквозь. Но я тогда подумал лишь: «не быть». Ну и ладно. Мне все равно на следующий день предстояло сесть на утренний поезд, а после поездки ждал длинный мерзкий день, да и с чужими людьми я никогда не могу как следует выспаться.

Хотя я все равно спал плохо, утром встал рано и успел на еще более ранний поезд до Лондона. И в нем встретил ее. Когда я вошел в вагон-ресторан, я увидел ее уже третий раз за сутки, и меня встряхнуло. Вселенная как бы говорила мне: «Обрати внимание».

И я обратил. Я подошел, мы поболтали, но потом прибыли в Лондон, собираясь пойти каждый своей дорогой. К тому времени страх, все усиливавший хватку с тех самых пор, как Яэль попросила меня вернуться в Голландию и расписаться за продажу моего родного дома, уже сжимал меня в кулак. Наш с Лулу обмен шутками его каким-то образом ослабил, но я понимал, что как только сяду на поезд до Амстердама, страх опять станет сильнее, стиснет все мои внутренности, и я не смогу ни есть, ни чего другого, лишь нервно перекатывать монетку по костяшкам пальцев и думать о следующем – следующем поезде или самолете, на который сяду. О следующем отъезде.

Тут Лулу заговорила о том, что хотела бы увидеть Париж, а у меня остались деньги от летних выступлений, которые мне особо больше и не были нужны. И стоя на этом лондонском вокзале, я подумал, ну и ладно, может, именно это мне и суждено: я знал, что Вселенная больше всего любит равновесие, вот передо мной девчонка, которая хочет в Париж, и вот я, который хочет куда угодно, лишь бы не возвращаться в Амстердам. Как только я предложил ей отправиться туда вместе, баланс был восстановлен. Нутряной страх исчез. И в поезде, который вез нас в Париж, я почувствовал такой же голод, как и обычно.

Лулу на экране плачет. Я представляю себе, как моя Лулу просыпается на следующий день и видит, что меня нет, читает записку, в которой я обещал скоро вернуться, но так и не появился. Я уже который раз спрашиваю себя, как скоро она начнет думать обо мне плохо, если она уже так думала. Ведь когда мы ехали из Лондона в Париж, Лулу начала неудержимо хохотать, поскольку воображала, что я ее там бросил. Я отшутился; разумеется, тогда это было неправдой. Я такого не планировал. Но меня ее признание зацепило, став первым предупреждением, что она видит меня не таким, каким я хотел себя показать.

Фильм идет, а во мне все растет желание, тоска и раскаяние, множатся размышления насчет того дня. Во всем этом нет никакого смысла, но почему-то от этого понимания становится только хуже, и эти неприятные чувства подступают все ближе и ближе, до тех пор, пока от них уже никуда не скрыться. Я еще глубже засовываю руки в карманы и делаю дырку.

– Черт! – восклицаю я неожиданно громко.

Лин смотрит на меня, но я делаю вид, что увлечен фильмом. Пианист играет крещендо, Лулу флиртует с Джеком-потрошителем и, одинокая и разбитая, приглашает его к себе. Она думает, что это любовь, но потом видит нож, ну а дальше вы знаете. Он сделает то, что и всегда. Не сомневаюсь, что она и обо мне так же думает, и, возможно, имеет на это право. Фильм оканчивается неистовой музыкой. А потом повисает тишина.

Парни с минуту сидят молча, а потом начинают говорить все одновременно.

– И все? Так он ее убил? – спрашивает Брудье.

– Это же был Джек-потрошитель с ножом, – отвечает Лин. – Не индейку же он ей рождественскую разделывал.

– Ну и ну. Одно скажу, скучно не было, – говорит Хенк. – Уиллем? Эй, Уиллем, ты с нами?

Я вздрагиваю.

– Да. Что?

Кажется, что все четверо смотрят на меня уже слишком долго.

– Ты в порядке? – наконец спрашивает Лин.

– Да. Все отлично! – с улыбкой отвечаю я. Она кажется такой неестественной, что шрам стягивает лицо, как аптечная резинка. – Пойдемте выпьем.

Мы спускаемся вниз и заходим в кафе, в котором полно народу. Я заказываю пиво на всех, а потом до кучи еще и jenever.[24]Женевер – голландская можжевеловая водка. Ребята смотрят на меня странно, хотя я не пойму, просто из-за того, что я решил напиться, или потому, что я за все плачу. Они уже знают о моем наследстве, но думают, что я буду бережлив, как всегда.

Я выпиваю рюмку jenever, а потом берусь за пиво.

– Ого, – говорит Вау, двигая ко мне свою рюмку. – Я kopstoot[25]Копстут – коктейль из крепкого алкоголя и пива. не буду.

Я глотаю и его порцию.

Друзья молча смотрят на меня.

– Ты точно в порядке? – с какой-то несвойственной ему нерешительностью интересуется Брудье.

– Естественно, почему бы и нет, – jenever делает свое дело, согревая меня изнутри и сжигая воспоминания, ожившие в темноте.

– У тебя умер отец. Мать уехала в Индию, – без какой-либо деликатности говорит Вау. – И дедушка тоже умер.

Возникает неловкая пауза.

– Спасибо, – говорю я. – А то я совсем забыл. – Я хотел пошутить, но звучит так, будто душа у меня горит, как и глотка от алкоголя.

– Не обращай на него внимания. – Лин нежно треплет Вау за ухо. – Он еще работает над проявлением таких человеческих чувств, как сострадание.

– Не нужно мне сострадание, – отвечаю я. – Все нормально.

– Просто ты какой-то не ты с тех пор, как… – Брудье смолкает.

– И много времени один проводишь, – выпаливает Хенк.

– Один? Я с вами.

– Вот именно, – говорит Брудье.

Снова молчание. Я не особо понимаю, в чем меня обвиняют. Тогда Лин поясняет.

– Насколько я понимаю, у тебя всегда были девчонки, а теперь ребята беспокоятся, потому что ты постоянно один. – Она смотрит на них. – Я правильно поняла?

– Ну, типа, как бы да, – бормочут они.

– Вы это обсуждали? – это должно бы звучать забавно, но не звучит.

– Мы думаем, что ты в депрессии, потому что перестал трахаться, – говорит Вау. Лин лупит его. – Что? Нормальная физиология. Во время половой активности выделяется серотонин, а это улучшает самочувствие. Все просто и научно.

– Не удивляюсь, что я тебе так нравлюсь, – шутливо говорит Лин. – Со всей этой научной простотой.

– Так, значит, я в депрессии? – Я стараюсь делать вид, будто мне смешно, но голосом управлять трудно, и в нем звучит что-то еще. Теперь на меня никто, кроме Лин, не смотрит. – Вот что вы думаете? – Я все еще пытаюсь отшутиться. – Что у меня яйца ноют?

– У тебя не яйца ноют, – спокойно отвечает она, – а сердце.

Пауза, потом ребята начинают хохотать.

– Извини, schatje,[26]Милая ( голл. ). – говорит Вау, – но это ему несвойственно. Ты просто его еще не знаешь. Дело, скорее, в серотонине.

– Я знаю, что я знаю, – возражает Лин.

Они начинают спорить из-за этого, а я опять хочу отправиться в путь, где меня никто не знает, где у меня нет ни прошлого, ни будущего, а только один момент в настоящем. А если настоящий момент стал слишком назойливым и некомфортным, всегда можно сесть в поезд, который доставит в следующий момент.

– Не важно, с чем у него там проблемы, с яйцами или с сердцем, лечение все равно одно, – говорит Брудье.

– Какое же? – спрашивает Лин.

– Трахаться, – в один голос восклицают Брудье с Хенком.

Это уже чересчур.

– Пойду отолью, – говорю я, поднимаясь.

Я захожу в туалет и умываюсь. Потом смотрю в зеркало. Шрам еще красный, яростный, словно я его ковырял.

В коридоре снова полно народу, только что закончился очередной фильм, не Бонт, а какая-то елейная британская романтическая комедия, из тех, где через два часа уже любовь навек.

– Уиллем де Рюйтер, не иначе.

Я оборачиваюсь и вижу влажные от поддельных чувств глаза Аны Лусии Аурелиано.

Я останавливаюсь и жду, когда она подойдет. Мы целуемся. Она машет своим друзьям, которых я тоже знаю по колледжу, чтобы шли без нее.

– Ты мне даже не позвонил, – говорит она, дуя губки, словно обиженная маленькая девочка – ей это выражение всегда придает очарования, впрочем, как и любое другое.

– У меня номера не было, – отвечаю я. У меня нет никаких причин стараться ей угодить, но это уже как рефлекс.

– Я же тебе его дала. В Париже.

Париж. Лулу. Чувства, возникшие во время фильма, снова возвращаются, а я защищаюсь. Париж был фикцией. Точно такой же, как и романтическое кино, которое только что посмотрела Ана Лусиа.

Она подается ко мне. От нее приятно пахнет, как будто корицей, дымом и духами.

– Может, снова дашь, – говорю я, доставая мобильник. – Тогда я смогу позвонить.

– К чему это, – говорит она.

Я пожимаю плечами. Я слышал, что когда между нами в прошлый раз все закончилось, Ана Лусиа была весьма недовольна. Я убираю телефон.

Но тут она хватает меня за руку. У меня она холодная. У нее горячая.

– Я имею в виду, зачем звонить потом, если я вот, прямо тут и сейчас?

Да. Она тут. И я тоже.

Лечение одно, слышу я голос Брудье.

Может, так оно и есть.