Онлайн чтение книги Клык и коготь Tooth and Claw
I. Смерть Бона Агорнина

1. Признание

На смертном одре Бон Агорнин корчился и бил крыльями так, будто собирался улететь к новой жизни в старом теле. Доктора покачали головами и ушли. Даже его дочери перестали говорить, что он скоро поправится. Он преклонил голову на золото, рассыпанное на полу большой, продуваемой сквозняками нижней пещеры, стараясь не двигаться и дышать ровно. У него оставалось совсем немного времени, чтобы еще как-то повлиять на то, что произойдет после его смерти. Возможно, остался час, но может быть, и меньше. Он был бы уже рад покинуть страдающую плоть, но хотел уменьшить бремя сожалений о содеянном.

Он застонал, повернулся на подстилке из золота и постарался настроиться на хорошие мысли о делах минувших дней своих. Церковь учит, что не крылья и не огненное дыхание обещают удачное перерождение, а скорее невинность и спокойствие духа. Он стремился к этому благоприятному душевному покою, но достичь его было непросто.

– Что не так, Отец? – спросил, приблизившись, его сын Пенн. Увидев, что Бон затих, он осторожно прикоснулся когтем к его плечу.

Пенн Агорнин (или, правильнее, Преподобный Пенн Агорнин, поскольку молодой Пенн уже принял сан) полагал, что знает, что именно тревожит отца. Он служил не при одном смертном одре по долгу своего призвания, и был рад оказаться здесь, чтобы облегчить уход собственного родителя и избавить того от присутствия постороннего дракона в такой момент. Местный священник, Преподобный Фрелт, никоим образом не был отцовским другом. Годами между ними тлела тихая вражда такого свойства, какое Пенн находил неподобающим для священника.

– Успокойтесь, отец, – сказал он. – Вы прожили хорошую жизнь. В самом деле, трудно представить того, у кого было бы меньше поводов для печали на смертном одре. – Пенн души не чаял в своем отце. – Получив в наследство немногим более чем благородное имя, вы стали семидесяти футов в длину, обрели крылья и огненное дыхание, великолепный достаток и уважение всей округи. Пятеро ваших детей дожили до сих дней. Я теперь с Церковью, а значит – в безопасности.

Он поднял крыло, перевязанное красным шнуром, который для верующих символизировал посвящение дракона богам и драконьему роду, а для всех остальных был просто знаком неприкосновенности дракона.

– Беренда удачно вышла замуж и родила детей, ее муж – могущественный Сиятельный Лорд. Эйван прокладывает себе путь в столице, в Ириете. Он выбрал, возможно, самый каверзный путь, но у него влиятельные друзья, и он уже преуспел, как и вы. Что же касается двух других, Эйнар и Селендры, хотя они молоды и уязвимы, не волнуйтесь за них. Беренда возьмет Эйнар к себе до тех пор, пока не найдется хороший муж, который защитит ее, а я сделаю то же для Селендры.

Бон осторожно вдохнул, а затем выдохнул небольшой клуб огня и дыма. Пенн ловко отскочил в сторону.

– Вы все должны придерживаться моих наставлений, – сказал Бон. – Младшие еще не обзавелись своим хозяйством, поэтому должны получить мое золото, сколько уж его есть. Вы с Берендой уже начали копить сокровища, поэтому возьмите только символическую долю наследства, а остальные трое пусть поделят поровну то немногое, что останется от меня. Много я не скопил, но этого будет достаточно, чтобы помочь им.

– Мы уже решили это, Отец, – сказал Пенн. – И конечно, они получат больше нашего, когда мы будем вас есть. Беренда и я устроены, а брат и другие сестры все еще нуждаются.

– Вы всегда были образцом в том, что касается отношений между братьями и сестрами, – сказал Бон и выдохнул еще дыма. – Я хочу исповедаться, Пенн, прежде, чем умру. Примешь ли ты мою исповедь?

Пенн отпрянул, плотно обхватив себя крыльями.

– Отец, ты знаешь учение Церкви. Три тысячи лет, шесть драконьих жизней, миновало с тех пор, как исповедь перестала быть таинством Церкви. Она смердит Временем Порабощения и язычеством Яргов.

Бон закатил огромные золотые глаза. Иногда его собственный сын, так пекущийся о благопристойности, казался ему чужаком. Пенн никогда бы не вынес то, что выпало на долю отца, просто не выжил бы.

– Может, тебя и учили шесть драконьих жизней подряд, но в годы моей юности еще были жрецы, которые давали отпущение тем, кто нуждался в нем. Это уже при моей и твоей жизни прощение грехов само стало грехом. Неправильно было позволять платить за отпущение грехов, а облегчать тяготы тех, кто грешил, это правильно. Ритуал отпущения все еще есть в нашем молитвеннике. Я знаю, Фрелт отказал бы мне в этом, просто по злобе своей, но я подумал, может, у тебя хватит духу сделать это.

– И все же это грех, Отец, так же строго порицаемый Церковью, как и полеты жрецов. – Пенн снова выгнул спутанные крылья. – Это не религиозный догмат, правда. Это практика, которая сложилась по прошествии долгого времени. Исповедь считается теперь мерзостью. Я никак не могу дать тебе отпущение грехов. Если кто-то узнает об этом, я потеряю место. Кроме того, моя совесть не позволит мне сделать это.

Бон снова пошевелился и почувствовал, как чешуя осыпается с его тела на золото подстилки. Оставалось совсем немного, и ему было страшно.

– Я не прошу тебя об отпущении грехов, раз ты не можешь его дать. Я просто думаю, что мне будет легче умирать, если я не унесу с собой этот секрет. – Даже ему самому казалось, что голос его звучит слабо.

– Ты можешь рассказать мне все, что хочешь, дорогой Отец, – сказал Пенн, придвигаясь ближе. – Но ты не можешь называть это исповедью или говорить, что ты делаешь это, потому что я – священник. Если об этом станет известно, мое служение подвергнется опасности.

Бон взглянул на красные шнуры на крыльях сына, вспоминая, сколько он заплатил, чтобы того приняли в Церковь, и как чудесно изменилась его судьба с тех пор.

– Разве не прекрасно, что твоему другу детства Шеру удалось достичь таких высот? – сказал он. После этого он почувствовал, как в легких разливается боль, и захотел кашлянуть, но не решился. Пенн вдохнул, чтобы ответить, но передумал, потихоньку выдыхая из ноздрей и молча наблюдая, как корчится его отец. Маленький Шер, когда-то его одноклассник, стал Благородным Шером Бенанди, повелителем собственного удела, а Пенн был его приходским священником с собственным домом, женой и детьми.

– У драконов принято есть друг друга, – сказал наконец Бон.

– В наше время… – начал Пенн.

– Ты знаешь, что я единственный, кто выжил в моей семье, единственный среди сестер и братьев, кому удалось вырастить крылья, – продолжал Бон, прерывая сына. – Ты думал, что это Высокородный Телсти съел остальных или его жена – Высокородна Телсти? Да, кое-кого съели они, камнем падая с неба, чтобы пожрать слабаков, но меня они всегда оставляли в живых, потому что я был самый старший и самый крепкий. Они строго придерживались учения Церкви о том, что, поедая слабых, они улучшают драконью природу, а ко мне были даже добры. Но я не простил их за то, что они съели моего отца, моих сестер и братьев. Хотя и притворялся их другом и другом их детей, потому что моя мать была недостаточно сильна, чтобы защитить меня и не дать им съесть всех, если им так вздумается. Они забрали золото моего отца, и у нас не было ничего, кроме нашего имени. Когда нас осталось только трое, мои крылья начали расти, и, хотя я дорос тогда только до семи футов, я был готов покинуть дом в поисках удачи, пусть последствия могли быть гибельными. Мне нужны были размер и сила, которых не обретешь, питаясь говядиной. И я съел оставшихся у меня брата и сестру.

Пенн, оцепенев, лежал рядом с умирающим отцом, потрясенный тем, что сказал старый дракон, больше, чем он мог вообразить.

– Сохраню ли я целостность после смерти? – спросил Бон. – Падет ли мой дух, как пепел от пламени, как учит нас Церковь? Или я возрожусь бараном, чтобы стать жертвой чьего-то голода, или хуже того, червем ползучим, или паскудным бескрылым Яргом? – Он поймал взгляд сына, и Пенн, как громом пораженный, не мог отвести глаз. – С тех пор, как ты и сказал, я жил праведной жизнью. Я не раз горько пожалел о том, что сделал, но я был юн и голоден, и никто не помог мне, когда пришла пора улетать из гнезда.

Чешуя облетала с Бона с размеренным постукиванием. Выдыхал он больше дыма, чем воздуха. Глаза начали тускнеть. Пенн был священником и свидетельствовал множество смертей. Он знал, что остались считаные минуты. Он расправил крылья и приступил к последней молитве.

– Теперь улетай с Вельдом, свободно переродись под присмотром Камрана… – Но в горло ему попал дым, и продолжить он не смог. Однажды он со смешанным чувством восхищения и ужаса прочитал старый ритуал отпущения грехов; отец был прав – тот все еще печатался в молитвеннике. Его отец нуждался в отпущении грехов, чтобы продолжить свой путь с чистой совестью. Пенн был обычным молодым драконом и священником, но он любил своего отца.

– Это просто обычай, никакой теологии в этом нет, – пробормотал он. Он поднял свои когти перед глазами отца так, чтобы тот мог их видеть.

– Я услышал твою… – заколебался он на мгновение, слово это казалось таким ужасным. Можно ли назвать это как-то еще? Нет, никакое другое слово не даст отцу утешение и отпущение, в которых он нуждался, – твою исповедь, Досточтимый Бон Агорнин, и я отпускаю твои грехи и прощаю тебя во имя Камрана, во имя Джурале, во имя Вельда.

Глубоко в угасающих глазах отца он увидел улыбку, которую сменил покой, а затем, как обычно, глубочайшее изумление. Пенн столько раз видел это, но так и не смог привыкнуть. Он часто гадал, что же такое ожидает за воротами смерти, что, как бы ни готовился к ней дракон, это последнее видение всегда его изумляет. Он выждал предписанное время, повторив последнюю молитву трижды на тот случай, если глаза опять начнут вращаться. Как и всегда, чуда не случилось, смерть оказалась смертью. Он бережно протянул коготь, извлек и съел оба глаза, как положено было священнику. Только после этого он воззвал к своим братьям и сестрам ритуальным кличем:

– Добрый дракон Бон Агорнин начал путешествие к свету, собирайте семью для поминального пира.

Он не чувствовал ни печали, ни стыда оттого, что пошел против учения Церкви и отпустил грехи своему отцу, или ужаса оттого, что отец сделал. Он не чувствовал совсем ничего и знал, что это пройдет, когда уменьшится потрясение от случившегося, но еще долгое время он будет испытывать тихую печаль.

2. Парлор

Вся семья собралась в верхних пещерах сразу после того, как доктора сокрушенно покачали головами и Бон Агорнин уполз в нижнюю пещеру умирать, сопровождаемый только Пенном. Кроме четырех здравствовавших детей Бона здесь присутствовали также Сиятельный Даверак, муж Беренды, три драгонета – плоды их первой кладки, случившейся уже четыре года назад, и местный священник Преподобный Фрелт. Им прислуживали четверо слуг Беренды с крепко перевязанными сзади крыльями. Тут же была и старая служанка семьи Эймер, чьи крылья тоже на всякий случай были связаны, но так как ей доверяли, а традиции в семье соблюдались нестрого, связаны они были лишь чуть-чуть прочнее, чем у священника. Никто из присутствующих не достигал полной длины старого Бона. Ближе всех дорос Сиятельный Даверак, со своими сорока футами от макушки до кончика хвоста, но все равно одиннадцать взрослых драконов и три драгонета могли поместиться разве что в бальной зале.

Таким образом, после первых приветствий, ламентаций и восклицаний по поводу того, кто больше проехал, чтобы прибыть сюда, они разделились на две группы. В первой состояли Беренда со свитой в компании Преподобного Фрелта. Все они расположились в элегантном парлоре справа от входа, остальные же проследовали в большую столовую.

Им ничего больше не оставалось, кроме как ждать и судачить. Точно так же они могли бы остаться в своих домах и ждать провозглашения, чтобы тут же подняться ввысь, а затем, кружась по спирали вниз, камнем упасть на труп. Кое-кто говорит, что когда-то драконы так и поступали, но теперь они уже не так просты и устраивают для себя пещеры с подвалами, чтобы было куда уползти и упокоиться в мире. Поэтому тело покойного теперь делят только те, кого он сам выберет. И все же некоторым с трудом верится, что современные этические представления обязывают ждать так бесконечно долго, как пришлось ждать семье Бона Агорнина.

Парлорная была вырезана в том же темном природном камне, что и все поместье. Она не была разукрашена более светлой галечкой по столичной моде, поскольку обитатели поместья никогда не слышали о таком обычае и почитали за лучшее позволить камню говорить самому за себя. Там и сям в стенах были вырезаны стильные ландшафты, как бы увиденные с высоты полета. Их Бон Агорнин одобрил, потому что они не стоили ему ни копейки. Резьбу по камню выполнили молодые обитательницы поместья, более всего драконица Эйнар, которая считала себя одаренной в этом отношении. Сиятельный Даверак, обладатель собственного пышно изукрашенного сельского дома и еще одного в столице, что использовался два месяца в году, когда там собиралось модное общество, возможно, придерживался другого мнения, поскольку, бросив на резьбу по камню лишь один взгляд, тут же расположился у двери. Его жена, Сиятельна Беренда Даверак, как теперь предписывалось титуловать ее по рангу мужа в обществе, была не так безразлична к ландшафтам. Она высказала слугам и детям восхищение последними поступлениями и посокрушалась, что, когда она была девицей, на стенах не было ничего и вполовину такого прекрасного, – будто со дня ее свадьбы прошло уже все триста лет, а не всего лишь семь.

Когда восхищение резными панно иссякло до последней капли, она угомонилась в алькове под огромной полкой, на которой были выстроены несколько каменных скульптур, не особо ценных, какие ожидаешь встретить в верхних покоях, но, тем не менее, не лишенных определенного очарования.

Преподобный Фрелт подошел и встал рядом с Берендой, как только она закончила свои беспокойные блуждания по гостиной, в процессе которых могла сбить с ног любого сопровождающего. Он удобно расположился сбоку от нее. Прошло уже некоторое время с тех пор, как Беренда последний раз была в отцовском доме, и она не видела Фрелта с тех пор, как вышла замуж за Даверака.

Его длинные красные шнуры священника волочились за крыльями, зубы были отполированы и довольно коротко подпилены. По контрасту его лощеная бронзовая чешуя горела очень ярко, что выдавало его довольно противоречивые взгляды на собственное положение. С одной стороны, священник должен быть скромным, с другой стороны, он обладает высоким духовным рангом, возможно, наивысшим в местном обществе. Фрелт сам объяснял это себе твердой верой в безгрешность священников, каковое объяснение покрывало как его смиренные зубы, так и щегольскую чешую. Он никогда бы не поднялся в воздух, даже чтобы перелететь через овраг, но не рассматривал себя ниже любого дракона на земле, будь тот сколь угодно благородного происхождения. Он держался с большей уверенностью, чем было принято среди облеченных неприкосновенностью.

– Какие прекрасные драгонеты, – проворковал он, склонившись над детьми. Когда-то давно он возжелал посвататься к Беренде, что стало причиной раздора между ним и ее отцом. Поскольку с ней он об этом никогда не заговаривал, официально она не ведала о сватовстве, и поэтому они могли общаться на людях, оставаясь в рамках приличий. Неофициально она прекрасно знала об этом, как и все прочие девушки, кто слышал, как их отец громогласно поносит святошу, и кому строго-настрого было наказано сидеть дома, чтобы их не умыкнули. Она послушалась наказа, но была скорее польщена, чем оскорблена. Она даже недолго надеялась, что сватовство будет успешным. Теперь, когда она устроена за другим и переменила цвет чешуи на ослепительно красный, как положено драконьей жене и матери, Беренда почитала его безопасным и приятным собеседником. Он, со своей стороны, рассматривал высокое замужество Беренды как доказательство собственного отменного вкуса, и от этого она нравилась ему скорее больше, чем меньше. С тех пор он так и не нашел другой невесты, хотя у такого хорошо устроенного священника с собственным хозяйством недостатка в предложениях не наблюдалось.

– Да, все трое из моей первой кладки, – ответила она, с умилением глядя на драгонетов, играющих у ног няни. Один был черным, второй – золотым, а третий – бледно-зеленым, за что его полагалось бы немедленно сожрать, если бы он не был отпрыском могущественного лорда.

– Как удачно для вас обоих, – сказал Фрелт, склоняясь к Сиятельному Давераку, который позой своей выражал нетерпение и разговор этот полностью игнорировал.

– Моя мать несла не больше двух за раз, – сказала Беренда. – Надеюсь, что в следующей кладке будет тоже три. Чем больше детей, тем лучше, слава Вельду.

– Приятно видеть такое почитание учения Церкви, – заметил Фрелт, склоняя голову на этот раз к ней. – Многие фермеры, кажется, не склонны размножаться вовсе.

– И в Давераке то же самое, – пожаловалась Беренда.

– Что именно? – спросил Сиятельный Даверак, выказывая интерес только теперь, когда упомянули его владения. Он был почти таким же темным, как его черный отпрыск, очень широкоплечим, с глазами такими бледными, что они казались почти розовыми, – далеко не самой приятной наружности дракон. Если бы не связанные крылья, любой бы счел Фрелта более привлекательным, чем Даверак, и Фрелт, зная это, ликовал немного больше, чем следовало бы.

– Недостаток потомства среди фермеров и низших сословий, дорогой, – ласково ответила Беренда.

– Ну, не знаю, полно их, право, полно, – ответил Сиятельный Даверак, – да вот же, у Маджи с фермы на гати только шесть дней как новая кладка. Я собирался слетать и навестить их сегодня, если бы не все это так некстати.

Беренда слегка отпрянула.

– Мой отец умирает, – промолвила она с достоинством.

– О да, дорогая, я знаю, мы должны присутствовать. Я не хотел быть таким категоричным, – сказал Даверак, склоняя крылья в сторону жены, которая приняла такое покаяние чуть заметным склонением собственных крыльев. – Однако у Маджи вылупилось еще четверо на их тощем клочке земли, знаешь ли, и они просто не смогут прокормить с этой земли еще четыре клюва, поэтому я думал принести домой что-нибудь питательное для маленького Ламерака. – Он указал кончиком крыла на зеленого драгонета. – Слегка нездоров, легко заметить, – сказал он Фрелту. – Но это временно, только временно. Ему нужна свежая печень. Скоро он ее получит в любом случае. Так что даже удачно, что мы теперь здесь, как я теперь понимаю.

Фрелт не возразил на это, что его собственная младшая сестра, которую много лет назад сожрали за излишнюю зеленоватость, тоже могла бы поправиться на драконьей печени, если бы только могла ее заполучить.

– Я уверен, что ваш священник следит за этим так же, как и вы, – ответил он.

– Я знаю свой долг, – сказал Даверак, расправляя крылья. – Я бы не позволил моему собственному заморышу вырастить крылья, равно как и слабачку самого захудалого фермера. Однако спешить некуда. Ламерак полностью выправится через неделю-другую.

– Вельд дает нам потомство, а Джурале следит за порядком в мире, – сказал Фрелт, протягивая передние лапы, будто на проповеди.

Сиятельный Даверак отодвинулся, чувствуя, что получил трепку, а Беренда отвернулась, разочарованная Фрелтом и не желая с ним больше говорить. Повисло неловкое молчание, в котором возня играющих драгонетов казалась чересчур громкой.

3. Столовая

В столовой поначалу все складывалось много лучше. Комната была не новая и поэтому не такая элегантная. На новый лад устроили только канавки санитарного назначения в полу, в остальном же столовая оставалась неизменной с тех пор, как была выдолблена эта пещера, то есть еще со Времен Порабощения. Обитатели столовой знали, что не элегантность помещения делает собрание приятным, но характеры собравшихся здесь. По принципу притягивания подобного к подобному, все неприятные участники собрались в гостиной, а все приятные – в столовой.

Эйнар и Селендра вылупились в одной кладке, вместе росли в отцовском доме, утешали друг друга после смерти матери, вместе стойко пережили отъезд старшей сестры и братьев, хотя и не без облегчения. Они обе уже достигли брачного возраста, однако, поскольку сокровище их отца заметно уменьшилось после удачного замужества их старшей сестры и обустройства двух их братьев, они довольствовались тем, чтобы ждать и ухаживать за домом своего отца, пока сокровища не пополнятся. Так что в этой большой столовой они чувствовали себя комфортно. Они уже привыкли к жалобам, что в комнате не предусмотрели удобных альковов и все должны рассаживаться почти как в чистом поле, но это было их собственное поле, и они привыкли к такой рассадке, и, если бы альковы вдруг появились, они бы скучали по ней.

Обе сестры были рады возвращению брата Эйвана в их компанию. С тех пор как он уехал в Ириет, они встречались лишь мимолетно – на день или два, поскольку работа в Департаменте Планирования и Благоустройства Ириета занимала Эйвана полностью. Какое-то время Эйван развлекал их историями о своей жизни в столице, так ярко описывая свои достижения и так небрежно упоминая опасности, которых избежал, что у каждой из них начало складываться тайное убеждение, что они, имея когти, и сами могли бы пробить себе дорогу в жизни.

– Но ты же теперь вернешься домой, правда же? – спросила Эйнар, отирая слезы смеха с серебряных глаз.

– Домой? Ты имеешь в виду сюда? И не подумаю. Не могу представить, как это пришло тебе в голову. – Внезапно Эйван увидел, что старая служанка Эймер перестала полировать хвост Эйнар и обе его сестры уставились на него. – Вы что, правда думали, что я собирался это сделать?

– Ну да, – ответила Селендра, быстро глянув на сестру и служанку и поняв, что те не в состоянии вымолвить ни слова. – Мы думали, что после смерти отца ты вернешься домой и станешь носителем титула. Тебе достанется это поместье…

– Я вижу, вы все продумали, – сказал Эйван, поднимаясь на лапы. – Девочки мои дорогие, а вы приняли во внимание, что, кроме того, что он был семидесяти футов в длину и имел огненное дыхание, отец прожил почти пятьсот лет? Я прожил – только-только сотню, едва достиг двадцати футов, и пламенем еще не дышу, да и вряд ли это скоро случится. Я делаю достаточно успешную карьеру для того, кто начал так поздно, как я, и с тех пор не минуло и десяти лет, и мне не перепадает драконьего мяса чаще, чем раз в год. К тому же моя карьера сюда за мной не приедет. Если я приму титул, все титулованные и сиятельные соседи немедленно начнут откусывать куски нашей территории, а потом и от нас самих, и это так же неизбежно, как восход солнца. Никакими силами я не смогу их остановить, я могу сделать не больше, чем вы двое.

Две драконицы взглянули друг на друга в смятении, а Эймер издала тихий крик отчаяния.

– Что же тогда станет с… с поместьем? – спросила Селендра, не отваживаясь напрямую заговорить о них самих.

– Почему бы вам не спросить об этом Пенна или отца, – сказал Эйван, неловко переминаясь. – Не я же становлюсь старшим в семье. Никто со мной о таких вещах не советуется. Рискну предположить, что поместье заберет Даверак, пока один из детей не вырастет достаточно, чтобы управиться с ним. Я думаю, это было одним из условий его женитьбы на Беренде, в случае, если отец умрет до того, как я достаточно окрепну. Вам что, про это никто не говорил?

– Ты, может, и не старший, но ты – взрослый дракон. А мы – просто никчемные самки, – сказала Селендра, сверкая фиолетовыми глазами. – И да, никто нам ничего не говорит. Без сомнения, мы предназначены на ужин для вас всех, и я была бы признательна, если бы у меня было время подготовиться к этому.

– Как именно? – спросил Эйван, не в силах побороть веселое любопытство.

– Улетев куда глаза глядят, – с вызовом ответила Селендра.

– Да я просто дразнил тебя, – сказал ее брат. – Вам обеим обеспечено будущее. Никто из вас не станет ужином. Пенн писал мне, что согласно завещанию нашего отца золото будет поделено между вами и мною, кроме символического количества для двух других потомков. Поместье отойдет детям Беренды. Одна из вас отправится жить с Берендой, а другая – с Пенном.

Эймер и Эйнар снова легонько вскрикнули, а Сел обняла сестру крыльями и лапами.

– Можно подумать, будто я предложил слопать вас на месте, – сказал Эйван. – Вы самые неблагодарные из сестер, какие когда-либо были у дракона.

– А ты разве не можешь нас взять? – спросила Селендра. – Мы никогда не видели Ириет, но мы бы могли прекрасно ухаживать за твоим домом, как мы ухаживали за отцовским.

Эйван не смог скрыть дрожи, пробежавшей по его крыльям.

– У меня недостаточно места для вас, – сказал он вполне искренне, думая о своем городском убежище. – А Ириет – неподходящее место для девушек, если только их не сопровождают или их имена хорошо известны. Я бы не смог защитить вас в столице – не больше, чем здесь. Рано или поздно вы бы стали чьим-нибудь ужином, если не хуже. С Пенном и Берендой вы будете в безопасности.

– В безопасности, но в разлуке, – сказала Эйнар таким тоном, что брату стало ясно, что для нее это настоящая трагедия. – Ты же знаешь, что Селендра такая порывистая, а я такая вдумчивая, что если нас разделить, то неизвестно, что она сделает, и ясно, что я никогда не сделаю ничего.

– И Беренда меня не любит, – сказала Селендра.

– Ну, что ж, Сел, тогда ты поезжай к Пенну, – сказал Эйван таким ровным тоном, на какой только был способен.

– Мы совсем не знаем жену Пенна, – сказала Селендра.

– Да, но у них уже двое отпрысков, так что она будет рада любой помощи с ними. Ты ведь в гораздо лучшем положении, чем могла быть любая другая девушка.

– Как это? – спросила Селендра.

Эйван знал об этом настолько больше, чем хотел бы, чтобы сестры когда-либо узнали, что просто медленно покачал головой и предостерегающе покрутил глазами.

– Мне кажется, что, если бы мы были вместе, я бы вынесла что угодно, – сказала Эйнар, и голос ее сорвался в рыдание посредине фразы.

– Ты довольно скоро выйдешь замуж, – сказал Эйван. – Мне кажется, что Даверак что-то говорил о тебе и о ком-то из его друзей.

Эйнар слегка просияла при мысли о Лондавере, друге ее зятя, но не перестала цепляться за сестру.

И теперь, когда в обеих пещерах воцарилось молчание, Пенн провозгласил из нижней пещеры, что Бон Агорнин отправился в последний путь в темноту.

4. Некоторое неприличие в нижней пещере

Бон Агорнин и его зять не всегда идеально понимали друг друга. Сиятельного Даверака уведомили и даже осведомили о распределении сокровища тестя. Но ничего не было сказано о распределении его тела. Это не было оплошностью ни со стороны Даверака, ни со стороны Бона, поскольку каждый полагал дело очевидным: Бон, что тело должно распределяться по тем же правилам, что и сокровище, а Даверак – что тело будет поделено поровну между членами семьи. Именно поэтому он предположил, что печень достанется бедному малышу Ламераку. Для Бона, поскольку он начал серьезно расти при обстоятельствах, о которых он поведал Пенну, его тело было частью его сокровища, частью того вспомоществования, что он передавал своим детям. Для Сиятельного же тело дракона существовало отдельно от драконьего золота, и вера эта была настолько сильна в нем, что едва ли нуждалась в объявлении.

Когда пришел зов и семья собралась, чтобы спуститься в нижнюю пещеру, то из-за расположения комнат Партия Парлора опередила Партию Столовой. Сиятельный Даверак, который находился в тот момент у дверей парлора, оказался впереди всех. Сразу за ним следовал Преподобный Фрелт, затем драгонеты, подгоняемые Сиятельной Берендой. За ними шел Эйван и его сестры, вышедшие из столовой. Слуги, естественно, остались наверху, где у Эймер было полно работы, да и прислуга Беренды не сидела без дела, подначивая друг друга и сплетничая о своих хозяевах.

Пенн ожидал у дверей нижней пещеры, голова его в печали склонилась так низко, что он не замечал Сиятельного Даверака, пока тот буквально не наткнулся на него. В нижней пещере места было только для троих, так что Сиятельный Даверак вошел, а прочие ожидали – взрослые в вежливом молчании, а драгонеты тихо шипя от нетерпения.

– Наш отец Бон умер, – сказал Пенн. – Теперь мы должны разделить его останки, чтобы мы могли укрепиться его силой и всегда его помнить.

Сиятельный Даверак при этих словах немного склонил голову, а затем без лишних колебаний отхватил ногу своего мертвого тестя, отряхнул оставшуюся чешую и откусил огромный кусок. До этого момента Пенн не протестовал, но, когда Даверак отхватил еще кусок, не меньше первого, Пенн предупредительно выставил коготь.

– Что ж, брат, ты получил то, о чем мы договаривались, – тихо произнес он.

– Договаривались? – спросил Сиятельный Даверак, поскольку в его голове не было и следов памяти о подобной договоренности. Он откусил еще раз, и кровь потекла по его морде. – Ты о чем это?

– Вы, Беренда и я должны были каждый откусить по разу, предоставив все остальное нашим менее благополучным братьям и сестрам, – сказал Пенн с последним терпением дракона, который только что потерял отца при непростых обстоятельствах.

– Нет, Преподобный Пенн, это соглашение касалось золота. – Сиятельный Даверак фактически рассмеялся, откусывая очередной кусок, поскольку искренне верил в то, что говорил, и полагал, что Пенн несет вздор.

– Стоп, остановись прямо сейчас, – сказал Пенн, пытаясь встать между шурином и телом отца. – Ты получил уже больше, чем мы договорились. Положи эту ногу.

– Вздор, – сказал Сиятельный Даверак. – Если ты решил не брать свою долю, это твое дело, а я возьму долю сына и лорда, а еще возьмут Беренда и дети.

Выбор у Пенна был невелик. Если бы он даже имел право драться, Сиятельный Даверак был на полных десять футов длиннее его, хотя оба они еще не доросли до дыхания огнем. Даверак был землевладельцем и старательно выполнял свои обязательства, когда дело касалось поглощения избытка драгонетов, слабаков и в целом перенаселенности его земель. Это бы не остановило Пенна в тот момент, если бы не тот факт, что он был преподобным священником с иммунитетом, и крылья его были связаны. Он не мог ни драться, ни вызвать на драку без того, чтобы не оставить служение.

– Остановись, во имя Церкви, или будешь наказан, – сказал он вследствие всех упомянутых трудностей.

Сиятельный Даверак и в самом деле остановился, разинув пасть. Затем он повернулся к дверному проему, в котором ожидал Преподобный Фрелт, не пропуская ничего из этой сцены. Сиятельный Даверак не очень-то рассчитывал на Фрелта после разговора в гостиной, но все же призвал его в качестве нейтрального свидетеля.

– Он что, действительно может это сделать? – вопросил Сиятельный Даверак.

– Да, скажи ему, – выговорил Пенн, вращая глазами с такой скоростью, что у Фрелта кружилась голова.

Фрелт перевел взгляд с разъяренного священника на сердитого Сиятельного лорда и слегка приосанился крыльями. Он был не священником Сиятельного Лорда, а священником целого прихода Андертор, обширной области, охватывавшей шесть владений, одним из которых был Агорнин. Это давало ему, в числе прочего, независимость и раздутое чувство собственной значимости. Он съедал свою долю священника – глаза каждого умершего и нежизнеспособного в приходе Андертор в течение пятидесяти лет, и делал это, не вызывая гнева у титулованных, которым служил, если не считать Бона Агорнина, на дочери которого Фрелт вздумал жениться. Теперь враг его лежал мертвый, и к нему взывали обе стороны.

– Традиция на стороне Сиятельного Даверака, – сказал Фрелт.

Пенн опустил крылья, признавая это.

– Но мы говорим не о традиции, а о воле моего отца, – сказал он.

– Выраженной каким образом? – спросил Фрелт.

– В письменном виде – мне, а также лично и устно мне, Эйвану и Сиятельному Давераку, когда отец только начал сдавать. А также мне лично сегодня в этой комнате. Беренда, я и Сиятельный Даверак, муж Беренды, – мы трое, все хорошо устроенные, должны взять только по одному кусочку и оставить все прочее нашим брату и сестрам, которые в этом более нуждаются.

– Он писал и говорил только о своем сокровище, – возразил Даверак, презрительно оглядывая пещеру, по которой скудное наследство Бона Агорнина было рассыпано под его телом вперемешку со слизью и опавшей чешуей. – О его золоте как таковом, а не о его теле.

– Может быть, он недостаточно точно выразил свою волю письменно, – сказал Пенн. – Теперь я вижу причину твоей ошибки, но сегодня он высказался предельно ясно.

– Что в точности он сказал? – спросил Фрелт, безмерно наслаждаясь ситуацией.

Пенн мысленно обратился к разговору и вспомнил слова отца.

– Это я затронул эту тему, – признался он. – Мой отец был немного обеспокоен, и я думал, что он тревожится о наших сестрах и брате, которые еще не устроены, и, чтобы успокоить его, я напомнил ему о том, какие хорошие запасы он сделал.

Фрелт был обижен тем, что его отлучили от смертного одра, и теперь, когда он узнал, что Бон Агорнин мучился, обижался еще сильнее. Он мог бы воспользоваться случаем и торжествовать, помучив Бона под конец, поскольку Бон нанес ему смертельное оскорбление из-за сватовства к Беренде. Он не особо любил Сиятельного Даверака, но вдруг почувствовал, что питает отвращение к Пенну, отнявшему у него законное место и глаза, которыми Фрелт был не прочь угоститься.

– Если он не сказал это сам конкретными словами, я боюсь, что превосходство за традицией, – сказал он.

– То, что он сказал, сводилось к подтверждению того, что было оговорено ранее, – настаивал Пенн.

– Что в точности он сказал? – снова спросил Фрелт, улыбаясь самым неприятным образом, показывая зубы. – Если ты можешь передать мне каждое сказанное им на смертном одре слово, тогда, возможно, я смогу рассудить. А так…

Он опустил конец фразы, дернув крыльями.

Пенн мгновение боролся сам с собой, после чего опустил крылья. Он не мог повторить каждое слово отца, не только из-за позора Бона, а еще и потому, что он принял исповедь. По старым законам он не мог рассказывать о ней никому, а по новому толкованию вообще не должен был исповедовать.

– Тогда верх берет традиция, – сказал Фрелт.

Сиятельный Даверак отшвырнул полусъеденную ногу в сторону Фрелта. Он обошел Пенна, полностью его игнорируя. Когтями обеих передних лап он вспорол бок Бона, обнажив печень.

– Сюда, дети, – позвал он, и три драгонета прошмыгнули между ног Фрелта, устремляясь к угощению, предложенному отцом.

– Нет, остановитесь, я настаиваю, – сказал Пенн.

Но они не остановились, и, когда Сиятельный Даверак с драгонетами покинули комнату, печень была полностью поглощена. Фрелт подобрал брошенную ногу и вцепился в нее, одновременно улыбаясь Пенну. Глаза Пенна все еще дико вращались, но он не произнес ни слова.

Затем вошла Беренда, ступая изящно, как всегда. Она вздохнула, глядя на Пенна. Он понял, что она слышала всю ссору, и теперь гадал, как она поступит. Она наклонилась и откусила всего один раз, но откусила очень много от груди отца. Это был такой кусок, который соответствовал и требованиям Пена, и настойчивости мужа. Она могла сказать Пенну, что это был всего один кусок, и могла сказать мужу, что съела бо́льшую часть груди. Это был в высшей степени дипломатический кусок, и Пенн, несмотря ни на что, восхитился тем, как тонко она обыграла этот нюанс.

Беренда наклонилась и подобрала золотую чашу, которой всегда восхищалась, – она передумала оставаться на ночь и хотела вернуться в Даверак как можно быстрее, чтобы избежать каких-либо дальнейших неприятностей.

Она улыбнулась и последовала за драгонетами, уступая место оставшимся.

Когда трое менее обеспеченных детей Бона вошли в пещеру, Пенн почти рыдал, потому что теперь в ней оставалось меньше половины тела их отца, которую им предстояло поделить между собой.