Онлайн чтение книги Компас Compass
1 - 2

Нас двое, курильщиков опиума, и каждый окутан своим облачком дыма – он застит глаза, мешая видеть то, что вокруг; одинокие, никогда не понимающие друг друга, мы курим, наши помертвелые лица истаивают в зеркале, и оно превращает их в застывший образ, коему время дарит иллюзию движения, в ледяной кристалл, скользящий по комочку инея, кристалл, чья замысловатая структура никому не ведома; я и есть эта капелька застывающей воды на оконном стекле моей гостиной, жидкая бусинка, что катится вниз, знать не зная о паре, который ее породил, об атомах, из которых она пока еще состоит, но которые скоро, очень скоро послужат другим молекулам, другим телам, а может быть, облакам, грузно нависающим нынче вечером над Веной; и кто знает, по чьему затылку скользнет вниз эта водяная малость, чью кожу, какой тротуар увлажнит она, в какую реку впадет; да и этот неразличимый лик за стеклом – только одна из миллионов конфигураций, возможных в иллюзии, – будет моим лишь на краткое мгновение… Гляди-ка, вон господин Грубер выгуливает свою собаку, презрев морось; на нем зеленая шляпа и неизменный плащ, он спасается от грязи, брызжущей из-под автомобильных колес, выделывая смешные курбеты на тротуаре, а пес, вообразив, что хозяин с ним играет, прыгает на него и получает здоровенную затрещину в тот момент, когда его измазанная лапа касается плаща господина Грубера, который в конце концов все же вынужден подойти к обочине, чтобы пересечь шоссе; уличные фонари вытягивают его силуэт – черную лужицу посреди моря теней от больших деревьев, рассекаемого лучами фар с Порцеллангассе, – но герр Грубер явно не решается нырнуть в темную бездну Альзергрунда[2] Альзергрунд – девятый район Вены., как я не решаюсь отвлечься от созерцания капелек за окном, уличного градусника и трамваев, с ритмичным позвякиванием идущих в конец улицы, к станции метро «Шоттентор».

Существование – это болезненный отблеск, грезы опиофага, поэма Руми[3] Джалаладдин Руми – персидский поэт-суфий (XIII в.), известный также как Мевлан. в исполнении Шахрама Назери[4] Шахрам Назери (р. 1951) – современный классический иранский тенор курдского происхождения, один из самых почитаемых иранских вокалистов современности.; ostinato [5] Ostinato (ит.)  – многократное повторение мелодической фразы (мелодическое остинато), ритмической фигуры (ритмическое остинато) или гармонического оборота (гармоническое остинато). зарба[6] Зарб – один из видов восточного барабана. вызывает легкую дрожь стекла под моими пальцами – так вибрирует кожа барабана; а мне следовало бы продолжить чтение, вместо того чтобы смотреть, как господин Грубер исчезает под дождем, или вслушиваться в затейливые мелизмы иранского певца, чей мощный голос с его дивным тембром мог бы пристыдить многих наших теноров. Надо бы остановить диск, мешающий мне сосредоточиться; тщетно я уже в десятый раз перечитываю эту ксерокопию, не понимая ее загадочного смысла, – двадцать страниц, двадцать ужасных, леденящих душу страниц, они прибыли ко мне именно сегодня, в тот самый день, когда соболезнующий врач, может быть, уже назвал по имени мой недуг, объявил мое тело официально больным, почти довольный тем, что выдал мне диагноз – смертельный поцелуй, – основанный на симптомах, диагноз, который он затем подтвердит, назначив лечение, с намерением следить за эволюцией – именно так он и выразился, – за эволюцией болезни, вот до чего мы дожили; остается только смотреть, как эта капелька эволюционирует в сторону исчезновения, перед тем как снова возродиться в Вечности.

В мире нет ничего случайного, все взаимосвязано, сказала бы Сара, – вот потому-то я и получил по почте, именно сегодня, эту статью, старомодную ксерокопию, бумажные листы, скрепленные скобкой, вместо текста в PDF с пожеланием «благополучной доставки», приложенного к мейлу, который мог бы сообщить о ней какие-то новости, объяснить, где она находится, и что такое этот Саравак, откуда она отправила пакет, – если верить моему атласу, это некое государство в Малайзии, расположенное к северо-западу от острова Борнео, в двух шагах от Брунея и его сказочно богатого султана, а также в двух шагах от гамеланов[7] Га́мелан (от яв . gamel – стучать, ударять) – традиционный индонезийский оркестр. Звучание гамелана вдохновляло многих европейских композиторов XX в., в том числе Клода Дебюсси (1862–1918), Бенджамина Бриттена (1913–1976) и др. Дебюсси и Бриттена, как мне кажется, – однако содержание статьи совсем иное: никакой музыки, за исключением, может быть, длинного похоронного песнопения; двадцать плотных листов, двадцать страниц текста, опубликованного в сентябрьском номере «Representation», прекрасного журнала, выходящего в Калифорнийском университете, для которого она и прежде часто писала. На первой странице статьи – посвящение, без всяких комментариев: «Для тебя, мой дорогой Франц, крепко целую, Сара» ; пакет был отправлен 17 ноября, иными словами, две недели тому назад – почта по-прежнему идет из Малайзии в Австрию целых четырнадцать дней, – а может, Сара просто экономила на марках, и вообще, могла бы приложить к статье хотя бы открытку; не понимаю, что это означает, я обследовал буквально все, что осталось от нее в моей квартире, – ее статьи, две книги, несколько фотографий и даже второй экземпляр ее докторской диссертации – два толстенных тома в красных виниловых переплетах под кожу, весом три кило каждый.

Вот уж поистине неожиданный пролог; эти первые строки даже сейчас, пятнадцать лет спустя, все так же приводят в изумление, но час, наверное, уже поздний, и у меня, сидящего над этой старой рукописью, слипаются глаза, несмотря на зарб и голос Назери. В ходе защиты Сара приходила в ярость от упреков в «романтическом» тоне этой вступительной части и в «абсолютно неоправданной» параллели с творчеством Грака и Кафки. Однако Морган, ее научный руководитель, все же предпринял попытку – впрочем, довольно наивную – вступиться за свою подопечную, сказав, что «упомянуть о Кафке всегда невредно», каковые слова вызвали досадливый вздох членов диссертационного совета, состоявшего из педантичных востоковедов и прочих литературных шишек, погруженных в полудрему, из коей их могла вырвать только ненависть друг к другу: они мгновенно забыли о необычном предисловии Сары и затеяли между собой сварливый спор о проблемах методологии; в частности, они не понимали, каким боком «прогулка» (один из этих мудрецов, старый хрыч, выплевывал это слово, как ругательство) может иметь отношение к науке, даже если исследователь руководствуется творчеством Садега Хедаята. Я тогда оказался в Париже проездом и был страшно доволен, что мне представился случай впервые присутствовать на защите диссертации – а главное, ее диссертации! – «в самой Сорбонне», однако поначалу испытал насмешливое удивление при виде ветхих коридоров, зала и членов диссертационного совета, засунутого в какой-то самый дальний конец лабиринта познания, где пятеро ученых мужей, все как один, выказывали полное отсутствие интереса к обсуждению диссертации, прилагая нечеловеческие усилия (как и я, сидевший в амфитеатре) к тому, чтобы не заснуть, это действо повергло меня в горькую меланхолию, и в тот момент, когда мы покидали помещение (убогую аудиторию с обшарпанными пюпитрами, испещренными отнюдь не записями лекций, а хулиганскими граффити, с нашлепками жевательной резинки), оставив там спорившее старичье, я почувствовал неодолимое желание взять ноги в руки, сбежать по бульвару Сен-Мишель к реке и долго бродить по набережным, чтобы не видеть Сару и чтобы она не догадалась о моих впечатлениях от этой знаменательной защиты, которая, наверно, была так важна для нее. Нас, слушателей, было человек тридцать, можно сказать, целая толпа для узенького коридорчика, где образовалась жуткая давка; Сара вышла из аудитории одновременно со всеми и стояла, разговаривая с дамой, старше и элегантнее остальных (я знал, что это ее мать), и с молодым человеком, удивительно похожим на нее, – это был ее брат. Пробиться к выходу, не столкнувшись с ними, было невозможно, поэтому я просто отвернулся и стал разглядывать портреты востоковедов, старинные пожелтевшие гравюры и мемориальные доски, украшавшие стены, – напоминания о блестящей и давно минувшей эпохе. Сара болтала с родными, она выглядела усталой, но не удрученной; вероятно, в пылу научного сражения, делая записи для ответных реплик, она чувствовала совсем не то, что мы, слушатели. Она все же заметила меня и махнула рукой, подзывая к себе. Я пришел в Сорбонну, чтобы поддержать ее, но еще и для того, чтобы подготовиться, пусть даже умозрительно, к своей собственной защите, однако все увиденное и услышанное отнюдь не ободрило меня. Но я ошибся: после короткого обсуждения нас снова запустили в аудиторию и сообщили, что диссертация заслужила самую высокую оценку; тот самый председатель совета, который объявил себя врагом «прогулки», тепло поздравил Сару с прекрасной работой, и даже сегодня, перечитывая ее вступительную часть, я должен признать, что было действительно нечто сильное и новаторское на этих четырехстах страницах, с образами и представлениями о Востоке, с умолчаниями, утопиями и идеологическими фантазмами, в которых безнадежно канули многие из тех, кто хотел к ним приобщиться, – сонмы художников, поэтов и путешественников, пытавшихся вникнуть в их смысл, постепенно приходили к саморазрушению; иллюзия, по словам Хедаята, разъедала душу, обреченную на одиночество, и то, что издавна считалось безумием, меланхолией, депрессией, нередко было результатом обращения, через потерю себя в творчестве, к инакости[15] Инакость , иность – феномен, когда человеческое тело не соответствует личности, душе или внутреннему ощущению человека. Такие люди известны как иные , или азеркины , от англоязычного otherkin (букв. «иной, другой род, инородцы»). Как правило, иные идентифицируют себя с такими, как ангелы, демоны, драконы, вампиры и т. д., и даже если сегодня выводы Сары кажутся мне слишком скороспелыми и, честно говоря, слишком романтичными, они все-таки уже тогда свидетельствовали о безошибочной интуиции, на которой она построила всю свою дальнейшую работу.

Выслушав вердикт совета, я подошел и с жаром поздравил ее; она сердечно обняла меня и спросила: «Что ты тут делаешь?» Я ответил, что мне случайно (святая ложь!) посчастливилось оказаться в Париже как раз сегодня; она пригласила меня на традиционный бокал шампанского в компании с ее родными; я согласился, и мы собрались на втором этаже кафе того же квартала, где, видимо, часто отмечались такие события. Внезапно Сара как-то сникла; мне показалось, что она чем-то угнетена; я заметил, что серый костюм почти болтается на ней, словно академия обгрызла ее тело – на нем лежал след тяжкого труда истекших недель и месяцев; четыре предыдущих года были отданы этому дню, направлены только на это событие, и теперь, когда шампанское текло рекой, ее лицо озаряла измученная улыбка роженицы, а глаза были обведены синими кругами, – я догадывался, что она провела ночь, читая и перечитывая свою диссертацию, слишком сильным было возбуждение, чтобы заснуть. Жильбер де Морган, ее научный руководитель, разумеется, тоже был здесь; мне уже доводилось встречаться с ним в Дамаске. Он обволакивал свою подопечную отеческим взглядом, но явно питал к ней более сильное чувство, которое, под воздействием шампанского, начинало слегка походить на инцест; после третьего бокала у него заблестели глаза и побагровели щеки; он стоял один, облокотившись на высокий столик, и я заметил, как он рассматривает Сару – снизу вверх, от лодыжек до талии, и обратно; потом он меланхолично рыгнул и залпом выпил четвертый бокал. Заметив, что я за ним наблюдаю, он сердито вытаращил глаза, потом наконец узнал меня и с хохотком спросил: «Мы ведь уже с вами встречались, верно?» Я освежил его память, сказав: «Да, я Франц Риттер, мы виделись с вами в Дамаске, я был с Сарой». – «Ах да, верно! Вы тот самый музыкант!», но я уже настолько привык к подобным пренебрежительным репликам, что ограничился глуповатой улыбкой. Мне пока не удалось перемолвиться и парой слов с виновницей торжества – ее плотно окружили друзья и родные, – зато я поневоле оказался в плену у этого великого востоковеда, от которого, вне лекций и ученых советов, все бегали как черт от ладана. Он засыпал меня вопросами о моей собственной научной карьере, на которые я не знал, что ответить, ибо предпочитал не задавать их самому себе; несмотря на выпитое, он все еще был в приличной форме, этот весельчак, как таких называют французы, чтобы не сказать пошляк или мозгляк; мог ли я представить себе, что через несколько месяцев снова встречусь с ним в Тегеране, в обстоятельствах и в состоянии, разительно отличающихся от сегодняшних, но опять-таки в обществе Сары, которая в настоящий момент оживленно беседовала с Надимом, – он только что появился, и она, вероятно, описывала ему ход и результаты защиты (не знаю, почему он на ней не присутствовал); он тоже выглядел очень элегантно в красивой белой рубашке с глухим воротом, оттенявшим его смуглое лицо, обрамленное короткой черной бородой; Сара держала его за руки, словно они собирались танцевать. Я извинился перед профессором и подошел к ним; Надим с ходу наградил меня дружеским шлепком по спине, на миг вернувшим мою память к Дамаску, к Алеппо, к лютне Надима в ночной темноте, чьи звуки опьяняли далекие, такие далекие звезды стального неба Сирии, раздираемого не кометами, а ракетами, снарядами, воплями и войной; можно ли было вообразить в Париже 1999 года, под звон бокалов с шампанским, что Сирию разорит, растопчет лютая ненависть, что сук[16] Сук – восточный базар. Алеппо сгорит дотла, что обрушится минарет мечети Омейядов, а многие наши друзья погибнут или будут вынуждены отправиться в изгнание; даже сегодня немыслимо представить чудовищный размах этих злодеяний и боль утрат, сидя в уютной, спокойной венской квартире.

Ну вот, диск уже кончился. Какая все-таки сила в этой песне Назери! И какая магическая, даже мистическая простота в архитектонике ударных инструментов, поддерживающей медленное биение пульса вокала, в отдаленном ритме чаемого экстаза; этот гипнотический зикр[17] Зикр (араб.)  – исламская духовная практика, заключающаяся в многократном произнесении молитвенной формулы, содержащей прославление Бога. Здесь – метафора. захватывает ваш слух и еще много часов живет в вас. Сегодня Надим является всемирно известным исполнителем лютневой музыки; их брак наделал много шума в маленькой иностранной диаспоре Дамаска, – он выглядел настолько скоропалительным, настолько непредсказуемым, что многие, в частности работники посольства Франции в Сирии, сочли его подозрительным; он стал одним из бесчисленных сюрпризов, на которые Сара была большой мастерицей, и последний из них – вот эта жуткая статья о Сараваке; вскоре после прихода Надима я начал прощаться, Сара долго благодарила меня за то, что я пришел, спросила, как долго я пробуду в Париже и сможем ли мы еще увидеться; я ответил, что уже завтра уезжаю в Австрию, затем почтительно раскланялся с профессором, вконец размякшим от шампанского, и ушел.

Выйдя из кафе, я побрел по парижским улицам, снова наслаждаясь неторопливой прогулкой, шурша желтой палой листвой, устилавшей набережные Сены, и раздумывая над истинными причинами, заставившими меня потерять столько времени на защите диссертации и завершившей ее выпивке; я до сих пор вспоминаю Париж, тот ясный осенний свет, что озарял братские объятия мостов, вырывая их из туманной дымки, и свои блуждания, чья цель и смысл прояснятся для меня, может быть, только a posteriori [18]Впоследствии, задним числом (лат.) ., притом, конечно, именно в Вене, где г-н Грубер уже возвращается с прогулки вместе со своим мерзким псом: тяжелые шаги на лестнице, собачье тявканье, затем, у меня над головой, беготня и клацанье когтей по паркету. Сам г-н Грубер ничуть не желает соблюдать тишину, хотя громче других обитателей дома жалуется на мои диски; Шуберт, говорит он, ну это еще куда ни шло, но ваши древние оперы, а вдобавок… гм… экзотические мелодии – они не всем по вкусу; надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Да, г-н Грубер, я понимаю, что музыка вам мешает, и прошу меня извинить. Тем не менее должен вам сообщить, что проделал в ваше отсутствие всевозможные, самые невообразимые опыты над слухом вашей собаки и обнаружил, что один только Брукнер[19] Антон Брукнер (1824–1896) – австрийский композитор, органист и музыкальный педагог, известный в первую очередь своими симфониями. (правда, на самых высоких тонах, переходящих в совсем уж пронзительные) способен заставить его прекратить царапать когтями паркет и пронзительно лаять, на что, кстати, жалуется весь наш дом; я намерен описать этот феномен в научной статье на тему ветеринарно-музыкальной терапии, которая, без сомнения, заслужит горячие аплодисменты моих товарищей по несчастью; я назову ее «Воздействие медных духовых на собачье настроение: развитие и перспективы».

Ему повезло, этому Груберу, что я устал, иначе охотно оглушил бы его раскатами томбака[20] Томбак – небольшой цилиндрический восточный барабан., этой «экзотической» музыкой, столь чуждой ему и его собаке. Но я и впрямь устал от долгого дня воспоминаний, которые помогли мне отвлечься – к чему закрывать на это глаза?! – от мыслей о болезни; нынче утром, вернувшись из больницы и открыв почтовый ящик, я подумал, что плотный конверт содержит долгожданные результаты медицинского обследования, вернее, копии анализов, которые должны были прислать из лаборатории, и долго не решался его вскрыть, пока почтовый штемпель не вывел меня из заблуждения. Я был уверен, что Сара обретается где-нибудь между Дарджилингом[21] Дарджи́линг – город в Индии, на крайнем севере штата Западная Бенгалия, в восточных Гималаях (на высоте около 2185 м). и Калькуттой, а она появилась из зеленых джунглей северной части Борнео, из бывших британских колониальных владений[22] …британских колониальных владений…  – В 1857 г. султан Сулу (1863–1881) сдал Северный Калимантан (малайское название Борнео) в аренду. Эта часть острова сейчас входит в состав Малайзии и называется Саравак. этого пузатого острова. Ужасающее содержание ее статьи, жесткий лаконичный язык, разительно далекий от обычного лиризма, напугал меня; мы не переписывались уже много недель, и вот как раз в этот момент, когда я переживаю самый трудный период своей жизни, она возникла снова, да еще таким странным образом; я целый день читал и перечитывал ее тексты, словно бы общаясь с ней через них, и это избавило меня от мыслей, избавило от самого себя; вообще-то, я собирался начать редактировать доклад одной моей студентки, но уже пора было спать, и я обещал себе, что дождусь завтрашнего утра, дабы ознакомиться с соображениями этой девицы на тему «Восток в венских операх Глюка», а сейчас усталость смыкает мне глаза, я больше не могу читать, я должен лечь в постель.

В последний раз я видел Сару, когда она приехала на три дня в Вену по каким-то своим научным делам. (Я, естественно, предложил ей остановиться у меня, но она отказалась, объявив, что принимающая организация забронировала для нее номер в роскошном, типично венском отеле, который она ни за что не променяет на мой продавленный диван, чем привела меня в крайнее раздражение.) Тогда она была в отличной форме и назначила мне встречу в кафе Первого округа – одном из тех великолепных заведений, коим приток туристов, хозяев этих мест, сообщал столь импонирующий ей декадентский дух. Она сразу же решила, что мы с ней должны прогуляться, несмотря на туман и морось, и это также привело меня в раздражение: я не испытывал никакого желания изображать праздного туриста в холодный дождливый осенний полдень, но Саре, переполненной радостной энергией, все же удалось меня уломать. Ей хотелось сесть в трамвай D и доехать в нем до конечной остановки в Нуссдорфе[23] Нуссдорф – тихий жилой район в 30 минутах езды от центра Вены., а оттуда пройтись по Бетховенганг[24] Бетховенганг – лесопарковая зона на окраине Вены, носящая имя Бетховена, который некоторое время жил в этом районе.; я возразил, что нам придется шлепать по грязи и лучше остаться в этом квартале; в результате мы прошлись по Грабену[25] Грабен – одна из самых красивых пешеходных улиц Вены, похожая на вытянутую прямоугольную площадь. // Возможно, имеется в виду публикация «Вена – ворота Востока» («Vienne, porta Orientis») в периодическом журнале «Austriaca» (№ 74 за 2013 г.). до собора, и по пути я рассказал ей две-три забавные историйки о гривуазных песенках Моцарта, которые ее рассмешили.

– Знаешь, Франц, – сказала она в тот момент, когда мы шли вдоль вереницы колясок, выстроившихся по периметру площади Святого Стефана, – есть что-то очень интересное в рассуждениях людей, которые считают Вену воротами Востока.

Теперь уже рассмеялся я.

– Да нет, ты не смейся, я вот собираюсь написать об этом для презентации Вены в «Porta Orientis».

Озябшие лошади выпускали пар из ноздрей и невозмутимо облегчались в кожаные мешки, подвешенные у них под хвостами, дабы не осквернять экскрементами благородные венские мостовые.

– Сколько я ни думал над этим, так и не разобрался, – ответил я. – Формулировка Гофмансталя[26] Гуго фон Гофмансталь (1874–1929) – австрийский писатель, поэт, драматург, выразитель идей декадентства в австрийской литературе конца XIX – начала XX в. «Вена – ворота Востока» мне кажется слишком идеологизированной, связанной с его стремлением определить место Австрийской империи в Европе. Эта формулировка относится к 1917 году… Конечно, в Вене есть и чевапчичи [27] Чевапчичи (или кебабчичи) – жареные колбаски из перемолотого мяса с луком и приправами., и паприкаш , но если не считать этого, она скорее город Шуберта, Рихарда Штрауса[28] Рихард Штраус (1864–1949) – немецкий композитор эпохи позднего романтизма, яркий представитель немецкого экспрессионизма. и Шёнберга[29] Арнольд Шёнберг (1874–1951) – австрийский и американский композитор, педагог, музыковед, дирижер, публицист. Крупнейший представитель музыкального экспрессионизма, автор таких техник композиции, как додекафония (12-тоновая) и серийная техника. Шёнберг был немало возмущен, прочитав роман Томаса Манна; он обвинял писателя в том, что тот присвоил созданную им додекафонную систему. В итоге во втором издании романа на последней странице появилась приписка о том, что истинным автором метода, о котором говорится в его произведении в связи с вымышленной фигурой Леверкюна, является не кто иной, как Шёнберг., в котором, на мой взгляд, нет ничего особенно восточного. И даже в облике, в изображениях Вены, если не считать полумесяца[30] Полумесяц.  – На шпиле венского собора Св. Стефана до 1685 г. находился полумесяц, увенчанный звездой., мне трудно представить себе что бы то ни было, хоть отдаленно напоминающее Восток.

Избитая мысль. И я презрительно отнесся к этому клише Сары, утратившему всякий смысл:

– Если у ворот города дважды побывали турки[31] …у ворот города дважды побывали турки…  – Речь идет об осаде Вены 1529 г., первой попытке Османской империи захватить столицу Австрии. Проваленная турками осада Вены ознаменовала конец стремительной экспансии Османской империи в Центральную Европу, тем не менее еще целых 150 лет продолжались ожесточенные столкновения, достигшие своего апогея в 1683 г., когда произошла Венская битва. Победа в этой битве навсегда положила конец завоевательным войнам Османской империи, и Австрия на десятилетия стала самой мощной державой в Центральной Европе., это еще не значит, что он непременно станет «воротами Востока».

– Вопрос не в этом, не в реальности этой идеи; меня интересует другое: почему и каким образом множество путешественников увидели в Вене и Будапеште первые «восточные» города и какой смысл они вкладывали в это слово? И если Вена – «ворота Востока», то какому Востоку они были открыты?

Ее поиски определения Востока, бесконечные и такие настойчивые, привели к тому, что я и сам, поразмыслив, начал сомневаться в своей правоте и сегодня, погасив свет и вновь раздумывая над этим, пришел к выводу, что, может быть, в космополитизме имперской Вены и кроется нечто от Стамбула, нечто от Oster Reich – Восточной империи, которая нынче казалась мне такой далекой, очень далекой. Вена давно уже не столица Балканского полуострова, да и Османская империя канула в Лету. А империя Габсбургов была, разумеется, Срединной империей, и я, убаюканный собственным размеренным дыханием – предвестием дремоты, слушал тихий шелест автомобильных колес, кативших по мокрой мостовой, с удовольствием прижимался щекой к приятно прохладной подушке, в ушах у меня еще не совсем отзвучал рокот зарба, и я уже готов был смириться с тем, что Сара, несомненно, знает старую Вену лучше меня, глубже меня – если не считать Шуберта или Малера[32] Густав Малер (1860–1911) – австрийский композитор, оперный и симфонический дирижер., – иностранцы нередко знают чужой город лучше его обитателей, погрязших в рутине; однажды (это было давно, еще до нашего отъезда в Тегеран, после того как я здесь поселился) она потащила меня в Жозефинум, бывший военный госпиталь, где расположен один из самых ужасных музеев – выставка анатомических моделей конца XVIII века, созданная для будущих армейских хирургов, дабы им не приходилось обучаться на трупах с их жутким запахом; восковые фигуры были изготовлены на заказ в одной из лучших скульптурных мастерских Флоренции; в числе моделей, выставленных в витринах из драгоценных пород дерева, лежала на розовом тюфяке, поблекшем от времени, молодая белокурая женщина с тонкими чертами лица; ее голова была слегка повернута набок, волосы распущены, губы чуть приоткрыты, на лбу золотой обруч-диадема, на шее двойное жемчужное ожерелье, одна нога полусогнута, глаза поначалу кажутся невыразительными, но если смотреть достаточно долго, то возникает впечатление мечтательности или, по крайней мере, кротости; женщина полностью обнажена, волосы на выпуклом лобке темнее, чем на голове, и вся она невыразимо прекрасна. Но ее тело можно было раскрывать, как книгу, чтобы увидеть все внутренности от шеи до лона – сердце, легкие, печень, кишечный тракт, матку, вены, – будто над ней старательно поработал какой-нибудь сексуальный маньяк, с поразительным умением вскрывший ее грудную клетку, брюшную полость и выставивший их напоказ, как содержимое шкатулки для шитья, механизм дорогих стенных часов или какого-нибудь автомата. Ее длинные волосы, стелившиеся по подушке, спокойный взгляд, слегка согнутые руки производили даже впечатление, что эта операция доставила ей удовольствие; все это вместе, в ящике красного дерева со стеклянной крышкой, вызывало одновременно желание и испуг, влечение и гадливость; я представил себе, как юные ученики лекаря, два века назад, смотрят на это восковое тело… но зачем думать о таких вещах на сон грядущий, не лучше ли мысленно ощутить поцелуй матери на своем лбу, нежность, на которую вы уповаете с приходом ночи и которой никогда не дождетесь, чем размышлять об этих анатомических манекенах, распоротых от горла до промежности; интересно, что чувствовали будущие эскулапы при виде обнаженного гомункула, удавалось ли им сосредоточиться на пищеварительной или дыхательной системе, тогда как первая женщина, которую они видели с высоты амфитеатра и своих двадцати лет, была грациозной блондинкой, подобием покойницы, которую скульптор искусно наделил всеми признаками жизни, вложив весь свой талант в изящные линии приподнятого колена и слегка согнутых рук, в правдоподобие лобка, в кровянисто-желтую окраску селезенки, в багровые ячеистые грозди легких. Это извращенное зрелище приводило Сару в экстаз: ты только посмотри на ее волосы, это просто невероятно, восклицала она, как искусно они раскинуты, чтобы навевать образы томной неги, любви, – и мне явственно представлялся амфитеатр, набитый студентами – будущими военными медиками, восторженно ахавшими, когда суровый усатый профессор раскрывал эту модель и тыкал указкой поочередно во все внутренние органы, с многозначительным видом оставляя на закуску гвоздь программы – крошечный зародыш, лежащий в розоватой матке, в нескольких сантиметрах от лобка, покрытого нежным каштановым руном, таким шелковистым и тонким, что это навевало мысль о сладости любви, пугающей и запретной. Именно Сара привлекла мое внимание к этой детали: ты только посмотри, она же беременна, просто с ума сойти! – и я задался вопросом, была ли эта восковая беременность капризом художника, или он выполнил требование заказчиков, дабы продемонстрировать вечную женственность в мельчайших подробностях, со всеми ее возможностями; этот зародыш, лежащий вблизи нежного лобка матери, оказавшись на виду у публики, усиливал впечатление сексуальной притягательности, исходившее от этой модели, вызывая в вас чувство жгучего стыда за то, что вы узрели красоту в смерти, ощутили искру желания к телу, столь искусно разъятому на органы, невольно представили себе момент зачатия этого эмбриона, этот краткий миг, оставивший свой след в воске, и спросили себя, какой мужчина – из плоти или из того же воска – проник в эти внутренности, чтобы осеменить их, а спросив, резко отвернулись; Сара подшучивала над моей стыдливостью, она всегда считала меня чересчур целомудренным, не понимая, что меня заставила отвернуться не сама эта картина, но то гораздо более постыдное, что она вызвала в моем воображении, – мысль о том, как я или некто похожий на меня овладевает этой живой покойницей.

Остальная экспозиция была вполне традиционной: некто, «ободранный заживо», спокойно, как ни в чем не бывало, полеживал в своем ящике, согнув ноги, тогда как на нем не было и сантиметра кожи; еще один демонстрировал все разнообразие своего кровообращения; в других стеклянных витринах располагались отдельные ноги, руки, фрагменты костей, суставы и нервы, различные органы – словом, все, что составляет тело с его большими и малыми тайнами; вот о чем мне и пришлось размышлять именно сегодня, нынешним вечером, нынешней ночью, тогда как утром я прочел жуткую статью Сары, получил известие о своей болезни и теперь жду результатов анализов; нет, давай-ка подумаем о чем-нибудь другом, повернемся на левый бок и попробуем уснуть; и вот человек, пробующий уснуть, поворачивается на левый бок: ну-ка, сделай над собой усилие, постарайся дышать глубоко и размеренно.

Под моим окном дребезжит трамвай – еще один, проезжающий по Порцеллангассе. Трамваи, идущие в обратную сторону, ведут себя тише, а может, их просто меньше: кто знает, не исключено, что муниципалитет стремится заманить потребителей в центр города и не очень заботится об их доставке к месту жительства. В этом дребезжании есть что-то музыкальное, напоминающее «Железную дорогу» Алькана[33] Шарль Валантен Алькан (наст. фамилия Моранж; 1813–1888) – французский композитор., только в более медленном темпе, Шарля Валантена Алькана – забытого пианиста-виртуоза, друга Шопена, Листа, Генриха Гейне и Виктора Гюго; считалось, что он умер, придавленный своим рухнувшим книжным шкафом, когда хотел достать с полки Талмуд, но недавно я прочитал, что это ложная версия, еще одна легенда об этом легендарном композиторе, столь блестящем, что о нем позабыли на целый век с лишком; по новой версии, он погиб, придавленный не то вешалкой, не то тяжелой этажеркой, на которую клали шляпы, и Талмуд здесь совершенно ни при чем a priori . Как бы то ни было, его фортепианная пьеса «Железная дорога», бесспорно, виртуозное произведение, так и слышишь свист выходящего пара, скрежет вагонных колес первых поездов; паровоз резво бежит из-под правой руки, шатуны ходят взад-вперед под левой, что создает эффект замедления темпа; на мой взгляд, это довольно странная вещь и, главное, невероятно трудная для исполнения; «Китч! – безапелляционно объявила бы Сара. – Эта паровозная история – настоящий китч!» – и она была бы отчасти права: в так называемых звукоподражательных сочинениях есть нечто старомодное, однако это вполне могло бы стать темой для статьи «Звуки поездов: железная дорога во французской музыке», если добавить к Алькану «Пасифик-231» Артюра Онеггера[34] Артюр Онеггер (1892–1955) – швейцарско-французский композитор и музыкальный критик., «Испытания паровозов» Флорана Шмитта[35] Флоран Шмитт (1870–1958) – французский композитор, лауреат Римской премии, близкий друг И. Стравинского. и даже «Песню железных дорог» Берлиоза[36] Гектор Берлиоз (1803–1869) – французский композитор, дирижер, музыкальный писатель периода романтизма., да и сам я мог бы сочинить пьеску под названием «Фарфоровые трамваи»[37] «Фарфоровые трамваи» – намек на название улицы, по которой мимо дома героя ходят трамваи, – Фарфоровая. для колокольчиков, зарба и тибетских чаш. Не исключено, что Сара сочтет это распоследним китчем; да и способна ли она распознать в музыке движение колес, конский галоп или скольжение лодки по воде, если считает все это китчем? – наверняка нет, хотя, помнится мне, высоко оценивала, как и я, Lieder[38] Lieder (нем.)  – песни. Шуберт создал около 600 песен. В двух его циклах – «Прекрасная мельничиха» и «Зимний путь» – чувства и переживания человека тесно сплетены с жизнью природы. Шуберта, – во всяком случае, мы о них часто с ней беседовали. Мадригализм[39] Мадригализм (музыкальная звукопись) – звукоизобразительные приемы, направленные на отражение содержания текста в вокальной или в инструментальной (часто программной) музыке – устойчиво ассоциируемого внемузыкального образа. – это, несомненно, очень важный вопрос. Мне никак не удается выбросить Сару из головы, несмотря на приятную прохладу подушки, льняной наволочки и мягкой перьевой набивки, – никак не могу вспомнить, зачем она потащила меня в тот жуткий музей восковых фигур, над чем работала в то время, в момент моего устройства в Вене, тогда как я воображал себя чуть ли не Бруно Вальтером[40] Бруно Вальтер (1876–1962) – немецкий оперный и симфонический дирижер и пианист., вызванным сюда, дабы заменить великого Малера в Венской опере, только сто лет спустя: после победоносного возвращения по завершении восточной кампании, а именно из Дамаска, я был извещен о том, что назначен заместителем своего профессора в университете, и почти сразу по приезде нашел эту квартиру в двух шагах от кампуса, где мне предстояло работать; квартирка была, конечно, маленькая, но приятная, невзирая на клацанье когтей домашнего животного герра Грубера, и раскладной диван, что бы там ни говорила Сара, был вполне приличным, а вот и доказательство: когда она приехала впервые и потащила меня в тот жуткий музей расчлененных красавиц, она целую неделю спала на нем и не жаловалась. Она была в восторге оттого, что видит Вену, что я показываю ей Вену, – так она говорила, хотя именно она таскала меня по самым неожиданным уголкам этого города. Разумеется, я повел ее в дом Шуберта и в многочисленные квартиры Бетховена; разумеется, заплатил бешеные деньги (не признавшись ей в этом и приуменьшив стоимость билетов), чтобы сводить ее в Оперу, на «Симона Бокканегру» Верди в постановке великого Петера Штайна[41] Петер Штайн (р. 1937) – немецкий театральный режиссер, работающий в разных странах, включая Россию., где было полно оружия и душераздирающих страстей; Сара вышла из театра в полном восхищении, очарованная зрительным залом, оркестром, певцами, всем спектаклем (хотя, видит бог, любая опера тоже может обернуться китчем), она была покорена Верди и его музыкой, но не преминула, по своей привычке, обратить мое внимание на одно забавное совпадение: «Ты отметил, что персонажа, которым манипулируют на протяжении всей оперы, зовут Адорно[42] Габриэле Адорно – персонаж оперы «Симон Бокканегра», знатный генуэзец. «Adorno» (исп.) означает, в частности, человека, наделенного благородными качествами.? Он убежден в своей правоте, восстает, заблуждается, но в конечном счете его провозглашают дожем. Какая нелепость!» Сара была не способна отключить свой аналитический ум даже в Опере. Что же мы сделали потом?.. Наверняка взяли такси, чтобы поехать на ужин в один из хойригеров и насладиться необычайно теплым весенним вечером, когда венские холмы благоухают жареным мясом, травой и бабочками; вот что мне сейчас нужно – немного июньского солнца вместо этой нескончаемой осени, этого дождя, с унылым упорством стучащего в мое окно, – какой же я дурак, забыл задернуть шторы, спеша лечь в постель и погасить свет, придется вставать… нет, не сейчас, только не сейчас, когда я мысленно сижу в «Хойригере»[43] Хойригеры (от нем. Heuriger) – букв.: молодое вино) – недорогие кабачки в Гринцинге, одном из районов Вены., с Сарой, в беседке, увитой зеленью, и пью белое вино, и мы, наверно, вспоминаем Стамбул, Сирию, пустыню, еще бог знает что или говорим о Вене и о музыке, о тибетском буддизме, о возможной поездке в Иран. Ночи в Гринцинге после ночей в Пальмире, «Grüner Veltliner» после ливанского вина, свежесть весенней ночи после душных и знойных ночных бдений в Дамаске… Легкая натянутость. Не помню, говорила ли она уже тогда о Вене как о «воротах Востока», зато сильно шокировала меня, безжалостно разбранив «Дунай» Клаудио Магриса[44] Клаудио Магрис (р. 1939) – журналист, эссеист, исследователь. Его монография по истории европейской культуры «Дунай» (1986) переведена более чем на 30 языков (в том числе на русский)., одну из самых любимых моих книг: Магрис, утверждала она, просто эрудит, ностальгирующий по империи Габсбургов, а его «Дунай» проникнут несправедливым пренебрежением к Балканам, и чем глубже он уходит в историю, тем меньше информации дает читателям. Первая тысяча километров путешествия вдоль реки занимает больше двух третей книги, а для следующих тысячи восьмисот автор оставляет какую-нибудь сотню страниц: как только он покидает Будапешт, ему уже почти нечего сказать, и возникает впечатление (вопреки тому, что он утверждает в предисловии), будто вся Юго-Восточная Европа гораздо менее интересна, что там не было ни сочинено, ни построено ровно ничего значительного. Он смотрит на культурную географию Европы как оголтелый австроцентрист, почти полностью отрицающий идентичность Балкан, Болгарии, Молдавии, Румынии, а главное, их османское наследие.

За соседним столиком сидели японцы, поглощавшие венские эскалопы чудовищной величины, свисавшие с тарелок (тоже далеко не маленьких) и похожие на гигантские плюшевые медвежьи уши.

Сара горячо доказывала свою правоту, ее глаза гневно потемнели, губы слегка подрагивали, но я не смог удержаться, чтобы не подшутить:

– Очень сожалею, но не вижу резона в твоих словах; мне книга Магриса кажется умной, поэтичной, а местами даже забавной, – это прогулка, прогулка эрудита, быть может и субъективная, но что в этом плохого, ведь Магрис – специалист по Австрии, он написал диссертацию, посвященную образу империи в австрийской литературе девятнадцатого века, и ты никогда не разубедишь меня в том, что «Дунай» – великая книга, более того, книга, пользующаяся успехом во всем мире.

– Вы с Магрисом – два сапога пара! Он просто унылый уроженец Триеста, оплакивающий империю.

Сара, конечно, преувеличивала, чему способствовало выпитое вино, распалялась все сильнее, говорила все громче, так что наши японские соседи то и дело поглядывали на нее; мне становилось неловко, и, кроме того, я был обижен ее упреком в ностальгии по былым временам, хотя упрек в австроцентризме в конце XX века выглядел просто комичным, над ним можно было только смеяться.

– Дунай – великая река, связавшая католицизм, православие и ислам, – добавила она. – Вот что важно: это не просто связующая нить, это… это… Средство передвижения. Возможность перехода.

Я взглянул на нее: теперь она как будто успокоилась. Ее рука неподвижно лежала на столе, протянутая в мою сторону. Вокруг нас, через зеленый дворик кабачка, между виноградными лозами беседок и черными стволами сосен, бегали официантки в вышитых фартучках, с тяжелыми подносами, заставленными графинами, в которых плескалось, в такт их шагам, вино, так недавно нацеженное из бочки, что оно было мутноватым и пенилось. Мне хотелось вернуться к воспоминаниям о Сирии, а вместо этого приходилось рассуждать о «Дунае» Магриса. Сара… И я сказал:

– Ты забыла про иудаизм.

Она улыбнулась слегка удивленно, и ее взгляд на мгновение просветлел.

– Да, конечно, иудаизм тоже.

Уже и не помню, до того или после Сара повела меня в Еврейский музей на Доротеергассе, который поразил, глубоко шокировал ее своим «убожеством», – она даже написала потом «Дополнительный комментарий к официальному путеводителю по Еврейскому музею Вены», иронический, чтобы не сказать саркастический. Нужно бы сходить туда на днях и проверить, изменилось ли там что-нибудь; в те годы посещения проводились по этажам – внизу временная экспозиция, наверху постоянная. Выставку голографических портретов знаменитых еврейских деятелей столицы она сочла просто позорной: голограммы уничтоженной общины, призраки – какая жуткая картина, не говоря уж об уродстве этих изображений! Но это было еще только начало, по-настоящему она возмутилась потом. Экспозиция на верхнем этаже вызвала у нее смех, ни больше ни меньше, – смех, мало-помалу перешедший в тоскливую ярость: десятки витрин были абсолютно бессистемно забиты множеством всевозможных предметов – чаш, подсвечников, тфилинов[45] Тфили́ны, или филактерии (букв.: охранные амулеты) – элемент молитвенного облачения: две маленькие коробочки из выкрашенной черной краской кожи, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Пятикнижия., талесов[46] Талес — молитвенная белая накидка с черными полосами. и прочих атрибутов иудейской религии, снабженных коротким, наводящим ужас пояснением: «Вещи, собранные в период между 1939 и 1945 г., имена владельцев неизвестны» – или что-то в этом роде, словом, военные трофеи, найденные среди развалин Третьего рейха и засунутые на последний этаж Еврейского музея Вены, как на чердак в доме какого-нибудь беспамятного деда, – куча старья, интересная разве что бессовестному антиквару. И ведь не приходится сомневаться, говорила Сара, что их сюда поместили с самыми благими намерениями, пока все это окончательно не запылится и смысл этой кучи старья не будет утрачен навсегда, после чего оно уступит место другому кафарнауму[47] Кафарнаум — латинское название Капернаума (Кфар Наху́м), древнего города в Израиле, на северо-западном побережье (ныне Кинерет). Здесь: хаотическое нагромождение вещей, свалка., – и добавила: не забудь, что так звался один город в Галилее. Она то смеялась, то гневалась: Господи, какое впечатление производит еврейская община в этой презентации, какое впечатление, ты только представь себе школьников, посетивших этот музей, они же подумают, что исчезнувшие евреи были серебряных дел мастерами, коллекционерами подсвечников! – и тут, без сомнения, была права: зрелище в самом деле было угнетающее и вызывало у меня легкое чувство вины.

Итак, я спокойно сидел в «Хойригере», наслаждаясь прекрасным весенним вечером, а теперь у меня из головы не выходит Малер и его «Kindertotenlieder» – «Песни об умерших детях», написанные тем, кто обнимал свою умершую дочь[48]… умершую дочь … – У Малера было две дочери, Мария и Анна. В 1907 г. семья уехала из Вены на отдых в Каринтию, где старшая дочь Мария умерла от дифтерита в возрасте четырех лет. в Майернигге в Каринтии, через три года после их создания; песни, чье страшное значение будет понято много позже, после его собственной кончины в 1911 году: иногда произведение искусства обретает новый, зловеще расширенный смысл по вине истории, щедрой на ужасные испытания. В мире нет ничего случайного, говорила Сара, убежденная проповедница буддизма, – могила Малера находится на кладбище в Гринцинге, в двух шагах от того самого «Хойригера», где мы провели такой чудесный вечер, несмотря на дунайский «диспут», а текст этих «Песен об умерших детях» принадлежит Рюккерту[49] Фридрих Рюккерт (1788–1866) – немецкий поэт, переводчик и ученый, профессор восточной литературы в Эрлангенском и Берлинском университетах., первому великому немецкому поэту-ориенталисту после Гёте[50] Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749–1832) – великий немецкий поэт, государственный деятель, мыслитель и естествоиспытатель.… Восток, снова этот Восток!

Да, в мире нет ничего случайного, но я все еще не задернул шторы, и уличный фонарь на углу Порцеллангассе[51] Порцеллангассе — Фарфоровый переулок (или узкая улочка). по-прежнему раздражает меня. Держись, Франц: тому, кто лег в постель, трудно снова подняться, что бы его ни заставляло – естественная надобность, о которой ты забыл и которая внезапно напоминает о себе, или отсутствие будильника возле кровати, словом, любая подлянка, вульгарно выражаясь; делать нечего, все равно придется откинуть одеяло, нашарить кончиком ноги тапочки – они должны быть где-то рядом, – потом решить, что для такой короткой перебежки можно обойтись и без них, кинуться к окну и дернуть за шнурок, кинуться в ванную и справить малую нужду сидя, приподняв ноги, чтобы не касаться холодного пола, и поскорее совершить обратный бросок, чтобы вернуться к сонным грезам, с которыми никогда не следует расставаться, к той же мелодии в той же голове, которую с облегчением опускаешь на подушку; Песни Малера – единственная мелодия, которую я был способен вынести в подростковом возрасте, более того, одно из редких произведений (скорбный мотив гобоя, зловещая песнь), способное довести меня до слез; я скрывал эту страсть, словно постыдный порок, и до чего же грустно мне сегодня видеть Малера таким опошленным, растиражированным фильмами и рекламой, видеть, как его прекрасное исхудалое лицо используется для продажи бог знает чего; нужно сдерживаться изо всех сил, чтобы не возненавидеть эту музыку, которую встречаешь на каждом шагу – в оркестровых программах, на витринах с дисками, на радио, а уж в прошлом году, в столетнюю годовщину его смерти, приходилось буквально затыкать уши: Вена просто истекала Малером, он попадался в самых неожиданных местах: туристы щеголяли в майках с портретом Малера, покупали постеры с портретом Малера, магнитики для холодильника с портретом Малера и, конечно, давились в очередях, чтобы посетить летний домик Малера в Клагенфурте, на берегу Вёртерзее[52] Вёртерзее (Вёртер-Зе) – озеро на юге Австрии, в Каринтии., – сам я никогда там не был, а зря; вот какую экскурсию нужно было предложить Саре – объехать вместе с ней эту таинственную Каринтию, ведь в мире нет ничего случайного, Австрия находится, между нами говоря, в центре Европы, здесь мы с ней встретились, здесь я в конце концов обосновался, а она много раз меня навещала. Судьбе, или Карме (можно по-разному называть силы, в которые она верит), было угодно, чтобы мы с ней впервые увиделись в Штирии, на коллоквиуме, вернее сказать, на торжественной мессе востоковедов, одной из тех, которые регулярно проводили светила нашей науки и куда, как полагается, снисходительно приняли нескольких «молодых исследователей», – и для нее, и для меня это было настоящее боевое крещение. Я приехал на поезде из Тюбингена через Штутгарт, Нюрнберг и Вену, воспользовавшись этим замечательным путешествием, чтобы навести последний глянец на свой доклад («Лады и интервалы в музыкальной теории Аль-Фараби»[53] Аль-Фараби (Абу Наср Мухаммад ибн Тархан ибн Узлаг аль-Фараби;?–950/951) – философ, математик, теоретик музыки, автор трактатов на социально-этические темы. – весьма претенциозное название, если учесть крайнюю ненадежность информации, содержавшейся в этом тексте), а главное, чтобы прочитать уморительный «Мир тесен» Дэвида Лоджа[54] Дэвид Лодж (р. 1935) – известный британский литературовед, писатель, драматург и сценарист, автор юмористического романа «Мир тесен», где главный герой Перс Мак-Гарригл гоняется по всему миру (вернее, по всем научным конференциям мира) за романтическим призраком своей возлюбленной, очаровательной Анжелики., который, по моему убеждению, был наилучшим путеводителем в мире науки (давненько я его не перечитывал – и кстати, вот чем можно развлечься в долгие зимние вечера!). Сара представила гораздо более оригинальный и цельный доклад, чем мой, – «Чудесное в „Золотых копях“ аль-Масуди»[55] Абуль-Хасан Али ибн аль-Хусейн аль-Масу́ди – арабский историк, географ и путешественник, впервые объединивший разрозненные прежде исторические и географические наблюдения в крупномасштабную работу энциклопедического характера, за что его прозвали арабским Геродотом. – отрывок из работы на степень магистра. Я был единственным «музыкантом» среди участников, и меня запихнули в секцию философов; Сара, как ни странно, участвовала в круглом столе под названием «Арабская литература и оккультные науки». Коллоквиум проходил в Хайнфельде[56] Хайнфельд – город в Австрии и одноименный замок в федеральной земле Нижняя Австрия., где жил барон Йозеф фон Хаммер-Пургшталь[57] Йозеф фон Хаммер-Пургшталь (1774–1856) – австрийский историк, востоковед и дипломат, исследователь и переводчик восточных авторов., первый великий австрийский востоковед, переводчик «Тысячи и одной ночи» и «Дивана Шамса» Хафиза[58] Шамсуддин Муха́ммад Хафиз Ширази (ок. 1325–1389/90) – персидский поэт, один из величайших лириков мировой литературы., специалист по истории Османской империи, друг Сильвестра де Саси и всех прочих, кого тесное сообщество ориенталистов числило своими собратьями в те времена; барон был единственным наследником старой штирийской аристократки, в 1835 году оставившей ему в наследство свой титул и этот замок, самый большой Wasserschloss[59]Замок, окруженный рвом с водой (нем.). в этих краях. Фон Хаммер был учителем Фридриха Рюккерта, которому преподавал персидский язык в Вене и вместе с которым перевел отрывки из «Дивана» Руми, – связующее звено между замком в глубине Штирии и «Песнями об умерших детях», объединившее Малера с поэзией Хафиза и востоковедами XIX века.

В соответствии с программой коллоквиума Университет Граца, принимавший нас в этом знаменитом замке, все прекрасно организовал: нас расселили в близлежащих городках Фельдбахе и Глайсдорфе; специально арендованный автобус каждое утро доставлял нас в Хайнфельд и развозил по домам вечером, после ужина, «сервированного в таверне близ замка»; для заседаний нам были отведены в нем три зала, в одном из которых располагалась личная библиотека Хаммера (и какая потрясающая библиотека!), где, кроме книг, были выставлены его коллекции, а в довершение всей этой роскоши туристическое бюро Штирии регулярно устраивало тут же, на месте, «дегустацию и продажу местных вин», – словом, все было крайне «знаменательно», как выразилась бы сегодня Сара.

Место оказалось и в самом деле удивительным.

Широкие рвы, почти каналы, вырытые между современной фермой, рощей и болотом, окружали трехэтажный замок с покатой крышей из темной черепицы, выстроенный «покоем», с просторным внутренним квадратным двором; здание было так странно спроектировано, что выглядело издали, невзирая на мощные угловые башни, чересчур приземистым для своих размеров, словно его расплющила по равнине рука какого-то сказочного великана. Серая облицовка целыми плитами отваливалась с угрюмых внешних стен, обнажая кирпичную кладку, и только широкие въездные ворота, вернее, тоннель, длинный и темный, с низкими полукруглыми сводами, сохранил свое барочное великолепие, а главное, к великому изумлению приезжих востоковедов, надпись арабской вязью, выбитую в камне и, видимо, призванную охранять от темных сил замок с его обитателями; без сомнения, это был единственный Schloss[60]Замок (нем.) . во всей Европе, осмелившийся написать имя Аллаха Всемогущего на фронтоне. Выходя из автобуса, я спросил себя, что́ это сборище профессоров рассматривает, задрав головы, там, наверху, и тут же, в свою очередь, изумился при виде маленького треугольника из арабесок, неведомо как оказавшегося в самом сердце католических земель, в нескольких километрах от венгерской и словенской границ, – Хаммер ли самолично привез его из очередного восточного странствия, или же он поручил выполнить эту сложную задачу местному камнерезу? Но этот привет с Востока был всего лишь первым из ожидавших нас сюрпризов; второй оказался ничем не хуже: выйдя из тоннеля, мы внезапно очутились не то в испанском монастыре, не то в итальянском аббатстве; все три стены, окружавшие широкий внутренний двор, представляли собой на всех этажах череду готических аркад песочного цвета; эту гамму нарушала только белая барочная часовня, чья колокольня в форме луковицы резко противоречила средиземноморскому облику всего ансамбля. Передвигаться по замку можно было только по этой галерее, на которую выходили, с монастырской регулярностью, двери бесчисленных комнат, – довольно странная архитектура для этого уголка Австрии, чьи зимы нельзя назвать самыми теплыми в Европе; позже я узнал, что замок строил итальянский зодчий, бывавший в здешних местах только летом. В результате, благодаря этому несоразмерно большому cortile[61]Внутренний двор (ит.) ., долина Рааба[62] Рааб – город и одноименная река в Штирии. обрела сходство с долинами Тосканы. Было начало октября, и на следующий день после нашего приезда в обитель покойного Йозефа Хаммер-Пургшталя погода в Штирии стояла довольно прохладная. Утомленный долгим путешествием в поезде, я заснул как убитый в маленькой опрятной гостинице деревни, которая показалась мне (возможно, из-за усталости или густого тумана, окутавшего холмы Граца) куда более отдаленной, чем обещали организаторы съезда; заснул как убитый… кстати, сейчас как раз подходящий момент, чтобы обдумать способы, помогающие забыться сном, – долгое железнодорожное путешествие, прогулка в горах или обход подозрительных баров в поисках шарика опиума, хотя здесь, в Альзергрунде, у меня мало шансов на встречу с иранским терьяком[63] Терьяк — здесь: смесь опия-сырца и целебных трав. – как ни прискорбно, в наши дни Афганистан, жертва рынков сбыта, экспортирует в основном героин, еще более страшное зелье, чем таблетки, прописанные мне доктором Краусом; тем не менее я еще не теряю надежды забыться сном, а если не выйдет, делать нечего, надеюсь, рано или поздно солнце все-таки выглянет из-за горизонта. О господи, никак не выброшу из головы эту чертову песню. Семнадцать лет назад (попробуем передвинуть подушку, чтобы прогнать мысли о Рюккерте, Малере и всех умерших детях) Сара была далеко не такой радикальной в своих убеждениях (или, возможно, так же радикальна, но не так смело их выражала); я пытаюсь вспомнить, как она выходила из автобуса перед замком Хайнфельд, вспомнить ее волосы – длинные рыжие кудри; округлые щеки в веснушках, которые придавали ей детский вид, не сочетавшийся с глубоким, почти суровым взглядом; уже тогда мне чудилось в ее лице что-то восточное, а с возрастом это впечатление усилилось; у меня где-то должны лежать фотографии – конечно, не того дня в Хайнфельде, но многие другие, полузабытые снимки, сделанные в Сирии и в Иране, в альбомном формате; вот теперь я спокоен, очень спокоен, меня убаюкали воспоминания о том австрийском коллоквиуме в замке Хаммер-Пургшталя и о Саре, созерцавшей арабскую вязь на входе; помню, как она недоверчиво и восхищенно покачивала головой; впоследствии я часто видел, как она повторяла это движение – с восторгом, удивлением или холодным пренебрежением; именно так – высокомерно и бесстрастно – она приняла мои поздравления, когда я впервые заговорил с ней, восторгаясь ее блестящим докладом и, конечно, яркой красотой; помню темно-рыжую прядь волос, заслонившую почти все ее лицо, когда она, слегка волнуясь в первые минуты выступления, читала свой доклад о чудовищах и чудесах «Золотых копей» – об ужасных демоницах-гулях, принимающих облик прекрасных женщин, джиннах, злых духах, человекообразных существах с громкими устрашающими голосами, о магических обрядах, о полулюдях и фантастических животных. И вот я подхожу к ней, протиснувшись сквозь толпу ученых, осаждающих буфет во время кофе-брейка на одном из балконов под аркадами, с видом на этот типично итальянский двор штирийского замка. Она стоит одна, прислонясь к парапету, с пустой чашкой в руке, озирая белый фасад часовни, в окнах которой отражается осеннее солнце, и я говорю: «Простите, фройляйн, я восхищен вашим великолепным докладом о Масуди; вся эта нежить – просто фантастика!» – а она молча улыбается, наблюдая, как я барахтаюсь между ее молчанием и своей робостью, и тут мне становится ясно, что она ждет, не ударюсь ли я в банальности. Но я только предлагаю ей налить кофе, она снова улыбается, и пять минут спустя мы уже увлеченно беседуем об оборотнях и джиннах; самое поразительное, говорит она, – это то, как Масуди отделяет достоверных созданий от тех, что порождены народной фантазией: он считает джиннов и оборотней-гулей вполне реальными, тогда как, например, злые духи, или грифоны, или птица феникс для него – чисто легендарные персонажи. Масуди сообщает нам массу сведений о жизни оборотней-гулей: поскольку облик и инстинкты этих созданий отталкивают от них людей, они ищут для обитания самые дикие, необжитые места и чувствуют себя хорошо только в пустынях. Внешне они напоминают одновременно и человека, и самого свирепого зверя. И Масуди, будучи истинным «натуралистом», задается вопросом: если оборотни-гули – действительно животные, то как они рождаются и размножаются? Совокупление с людьми, в сердце пустыни, он считает лишь «возможным». Но особенно он привержен идее, выдвинутой мудрецами Индии, которые считают, что оборотни суть воплощение энергии некоторых звезд, когда те появляются на небосклоне.

В наш разговор вмешивается еще один участник коллоквиума, его очень интересует данная тема – возможность совокупления оборотней с людьми; это француз по имени Марк Фожье, в общем вполне симпатичный; он остроумно именует себя «специалистом по арабскому совокуплению», и Сара начинает увлеченно описывать прелести (довольно-таки жуткие) этих чудищ: в Йемене, говорит она, если мужчина был изнасилован во сне оборотнем, что вызывает у него сильный жар и гнойники в самых неподходящих местах, его лечат терьяком – смесью опиума и трав, взошедших при появлении Сириуса, а также с помощью талисманов и заклинаний; если же он умирает, труп нужно обязательно сжечь на следующую ночь после кончины, иначе на свет родится новый оборотень. А если больной выжил, что случается крайне редко, ему делают на груди татуировку – магический рисунок; но ни один автор, насколько известно, до сих пор не написал о том, как рождаются эти чудовища… Оборотни, одетые в лохмотья или закутанные в старые одеяла, издавна занимались тем, что сбивали с пути странников, прельщая их своими песнями, – за это их можно назвать сиренами пустыни; их запах и лица отвратительны, как у разлагающегося трупа, однако они обладают свойством преображаться, когда хотят околдовать человека. Один арабский поэт-антиисламист, по прозвищу Таабата Шарран («тот, кто носит беду под мышкой»), так повествует о своей любовной связи с женщиной-оборотнем: «На заре она явилась мне, дабы стать моей подругой; я испросил ее милостей, и она опустилась предо мной на колени. И если спросят меня о моей возлюбленной, то отвечу, что она скрывается в складках песчаных дюн».

Француз находит этот рассказ забавным и непристойным, мне же страсть поэта к чудовищу кажется скорее трогательной. А Сара неистощима: она говорит и говорит, стоя на этом балконе, тогда как почти все наши ученые собратья уже разошлись по секциям. Вскоре здесь остаемся только мы трое; близится вечер, двор озарен оранжевым светом не то последних лучей заходящего солнца, не то первых электрических светильников во дворе. Волосы Сары блестят в этом свете.

– А известно ли вам, что этот Хайнфельдский замок тоже полон монстров и всяких чудес? Разумеется, это обитель востоковеда Хаммера, но также и место, вдохновившее Шеридана Ле Фаню на роман «Кармилла»[64] «Кармилла» (1872) – готический роман англо-ирландского писателя Ле Фаню (1814–1873), история о том, как молодая женщина стала объектом желания женщины-вампира по имени Кармилла. «Кармилла» вышла в свет на 25 лет раньше «Дракулы», известного готического романа ирландского писателя Брэма Стокера. – первую историю о вампирах, которая повергла в трепет благопристойное британское общество за десятилетия до появления «Дракулы». В мировой литературе первым вампиром стала женщина. Вы еще не видели выставку на нижнем этаже замка? Это просто фантастика!

Сару переполняет энергия, она меня буквально околдовала, и я покорно иду за ней следом по коридорам огромного здания. Француз вернулся к своим ученым занятиям, а мы с Сарой сачкуем, бродя по темным забытым часовням в поисках воспоминаний о вампирах таинственной Штирии, – выставку разместили на цокольном этаже, ниже первого, в сводчатых подвалах, приведенных в порядок по такому случаю; мы единственные ее посетители; в первом зале – множество раскрашенных деревянных распятий, старинных алебард и скульптур, изображающих сожжение на костре женщин в лохмотьях; это «Колдуньи из Фельдбаха», объясняет нам смотритель; декоратор выставки не пожалел для нас даже звукового сопровождения: мы слышим отдаленные вопли, заглушаемые зловещим треском огня. Я потрясен дивной красотой этих существ, которые так ужасно расплачиваются за сношения с демоном; средневековые художники изобразили их полуобнаженными, и плоть этих про́клятых Богом нечестивиц мелькает в пляшущих языках пламени. Сара все внимательно разглядывает и комментирует, ее эрудиция просто поразительна: откуда она так хорошо знает эти истории, эти легенды Штирии, хотя только что приехала в Хайнфельд, это даже несколько тревожит меня. Я чувствую, как мной овладевает легкий страх, начинаю даже слегка задыхаться в этом сыром подвале. Второй зал посвящен приворотным зельям и магическим эликсирам; в широкой гранитной чаше фонтана, украшенной рунами, виднеется черная жидкость, весьма неаппетитная на вид, но когда мы подходим ближе, раздается фортепианная мелодия, в которой я узнаю тему Георгия Гурджиева[65] Георгий Иванович Гурджиев (1866–1949) – философ-мистик, композитор и путешественник., одну из его эзотерических композиций; на стене справа – картина с изображением Тристана и Изольды, играющих в шахматы на палубе корабля; Тристан пьет из большого кубка, который держит в правой руке; рядом паж в тюрбане наливает такой же эликсир в кубок Изольды, та смотрит на доску, сжимая в пальцах одну из фигур; ее служанка Бранжьена глядит на них обоих, а на заднем плане катит волны бескрайнее море. И мне внезапно чудится, будто мы находимся в темном лесу, рядом с этой гранитной чашей, а вокруг звучит музыка из «Пеллеаса и Мелизанды»[66] «Пеллеас и Мелизанда» – опера французского композитора Клода Дебюсси, написанная на сюжет одноименной пьесы бельгийского писателя, драматурга и философа Мориса Метерлинка (1862–1949).; Сара забавы ради бросает кольцо в черную жидкость, и мне кажется, что это усилило звучание протяжной, таинственной мелодии Гурджиева; я любуюсь Сарой, присевшей на край гранитной чаши: ее длинные кудри ласково касаются высеченных в камне рун, а рука погружена в черную воду.

Третий зал – несомненно, старинная часовня – посвящен «Кармилле» и ее вампирам. Сара рассказывает, что ирландский писатель Шеридан Ле Фаню провел в Хайнфельде целую зиму, еще до того, как здесь поселился востоковед Хаммер; сюжет «Кармиллы» навеян, по ее словам, подлинной историей: граф Пургшталь приютил у себя юную родственницу-сироту по имени Кармилла, которая сразу подружилась с его дочерью Лорой так тесно, что казалось, они выросли вместе; девушки были очень близки, делились друг с другом своими секретами и чувствами. И вот Лора начинает видеть во сне каких-то фантастических животных, которые являются к ней по ночам, обнимают и ласкают; иногда в ее снах они превращаются в Кармиллу, и это ее так поражает, что у нее закрадывается мысль: может быть, Кармилла – переодетый юноша, откуда и происходит ее смятение? Потом Лора заболевает непонятной болезнью, похожей на бледную немочь, которую не удается исцелить ни одному врачу; наконец графу приходит на память похожий случай, произошедший в нескольких верстах от его имения: много лет назад там умерла молодая женщина и на ее горле нашли две глубокие круглые раны – следы от клыков вампира Миллакры Карштейн; Кармилла являет собой анаграмму и реинкарнацию Миллакры, это она высасывает жизненные соки из Лоры; граф должен убить ее и вернуть в могилу, совершив при этом ужасный погребальный обряд.

В глубине крипты, где большие панно кроваво-красного цвета объясняют сношения Хайнфельда с вампирами, стоит кровать с балдахином, аккуратно застеленная белыми простынями; ее деревянные спинки обтянуты полотнищами из блестящего шелка, которые декоратор осветил снизу слабенькими лампочками; в этой мягкой подсветке мы видим на постели тело молодой женщины в легкой, воздушной ночной рубашке – восковую персону, изображающую не то сон, не то смерть; над ее левой грудью, сквозь прозрачную шелковую или кружевную ткань, можно разглядеть две багровые отметины; зачарованная Сара подходит ближе, склоняется над юной красавицей, нежно гладит ее волосы, ее плечи. Мне становится неловко: что означает эта внезапная страстная ласка? – но я тут же ощущаю, как у меня самого сжимается горло от нахлынувшего желания; я смотрю на ноги Сары в черных колготках, касающиеся подола белоснежной рубашки, на ее руки, пробегающие по животу восковой статуи, и мне стыдно за нее, очень стыдно, на лбу проступает испарина, я с трудом перевожу дух, приподнимаю голову с подушки и гляжу в темноту, вспоминая этот последний образ – монументальную кровать, мрачную и вместе с тем мирную крипту; разинув рот, я жадно хватаю прохладный воздух своей спальни и снова чувствую утешительное прикосновение подушки и приятную тяжесть одеяла.

От видения остается только жгучий стыд, смешанный с отзвуками желания.

Какая память просыпается в снах!

И ты пробуждаешься, не успев заснуть, пытаясь сохранить отзвуки чужого наслаждения в самом себе.

Бывают такие уголки, которые легко осветить, а бывают и другие, более потаенные. Темная вода в чаше, несомненно, связана с ужасной статьей, полученной сегодня утром. Забавно, что в мои сны наведался Марк Фожье, хотя я уже много лет не виделся с ним. Он – в роли специалиста по арабскому коитусу! – вот что его рассмешило бы, ведь он не присутствовал на том коллоквиуме. Так почему же, в силу какой скрытой ассоциации он там появился? Не знаю.

В моем сне это был именно Хайнфельдский замок, только, мне кажется, бо́льших размеров. Откуда же возникло неодолимое физическое ощущение утраты, боль разлуки, словно у меня отняли тело Сары? Колдовские зелья, погреба, юные покойницы – когда я думаю об этом, мне кажется, будто это я сам лежу под этим балдахином, будто это я жаждал утешительных ласк Сары на моем собственном смертном ложе. Память – удивительная штука: почему она реанимировала ужасного Гурджиева, господи боже мой?! С какой стати он здесь появился, этот старый восточный оккультист? – я уверен, что та нежная, завораживающая мелодия вовсе не принадлежала ему, просто сны путают маски, а эта была и вовсе непроницаемой.

Так кто же написал ту фортепианную пьесу? Имя вертится у меня на языке: может, Шуберт? – нет, не он; может, это «Песня без слов» Мендельсона? – не знаю, могу только уверенно сказать, что эту музыку я слышал нечасто. Вот если мне сейчас удастся заснуть, она, может быть, вернется ко мне, вместе с Сарой и вампирами.

Насколько мне известно, в замке Хаммера не было ни крипты, ни выставки, а на первом этаже находился ресторанчик с типичной штирийской кухней – там подавали эскалопы, гуляш и Serviettenknodel[67] Букв. : кнедли из булки (нем.)  – колбаски из хлеба, бекона, сыра, лука с чесноком и яйцами. Подаются к жареной или запеченной свинине или просто к салату.; но хорошо помню, что мы сразу прониклись взаимной симпатией, Сара и я, несмотря на гулей и противоестественные соития, – сперва поужинали вместе, а потом долго обследовали полки удивительной библиотеки Йозефа фон Хаммер-Пургшталя. Я переводил ей немецкие названия книг, – она плохо знала немецкий, зато ее арабский был на порядок лучше моего и позволял ей объяснять мне содержание книг, в которых я ровно ничего не понимал, и мы еще долго сидели там, плечом к плечу, тогда как наши почтенные коллеги ринулись в ресторан, боясь, что угощения не хватит на всех; я знал ее только со вчерашнего дня, а мы уже сидели рядышком, склонившись над старинным фолиантом, в котором я не видел ни строчки, – мои глаза блуждали по страницам, а сердце бурно билось в груди; я впервые почувствовал аромат ее вьющихся волос, впервые очутился во власти ее улыбки и голоса; как ни странно, за нами никто не наблюдал в этой библиотеке, широкое окно которой выходило на маленький балкончик, нависавший над южным крепостным рвом; мы могли открыть сборник стихов Фридриха Рюккерта с собственноручным посвящением автора своему старому учителю Хаммер-Пургшталю; оно было написано крупным почерком, с широкими интервалами, внизу стояла затейливая, слегка выцветшая подпись, указано место – Нойзес, где-то во Франконии[68] Франкония – историческая область на юго-востоке Германии, где сейчас находятся три административных округа федеральной земли Бавария., и дата – 1836, тогда как перед нами, на краю рва, трепетали на ветру стебли душистого аира, который называют Kalmus , в старину из него вырезали свирели. «Beshnow az ney tchoun hekayat mikonad» [69] Бешноу аз ней чу хикайат миконад Ney – первая фраза «Ней-наме» («Повесть свирели»), вступления, открывающего «Маснави» Руми. / «Вы слышите свирели скорбный звук?» – говорится в начале «Маснави» Руми, и для нас стало чудесным открытием, что оба этих переводчика с персидского, Хаммер и Рюккерт, сейчас здесь, вместе с нами, и, кроме тростника надо рвом, дарят нам величественное ощущение красоты, соединяя в единое целое нежность Lieder Шуберта и Шумана, персидскую поэзию, водяные растения, из коих там, на Востоке, делают флейты и каламы для писцов, и наши тела, неподвижные и едва соприкасающиеся, при почти полном отсутствии света – как и полагалось в старину, – в этой библиотеке с огромными деревянными шкафами, просевшими под тяжестью лет и книг, скрытых за стеклами с драгоценной мозаикой. Я прочел Саре несколько стихотворений из маленького томика Рюккерта, попытался как мог перевести их ей, не очень-то преуспел в этом переводе с листа, но сознательно тянул время, не желая расставаться, и она ни единым жестом не прервала мой беспомощный лепет, словно мы с ней читали молитву.

Странную молитву – ибо теперь я могу поклясться, что она уже не помнит тот вечер или, скорее, просто не придала ему такого значения, как я, и вот доказательство: сегодня утром я получил от нее, без всяких объяснений, эту противоестественную статью, ввергающую меня в кошмары, достойные старого опиомана.

Но сейчас, лежа в темноте с открытыми глазами, вздыхая и подрагивая от легкой лихорадки, я должен постараться заснуть… и забыть Сару. Теперь уже не принято считать баранов; «Go to your happy place»[70]Уходи в лучший мир (англ.) . – так в одном телесериале говорят умирающему, и я спрашиваю себя, где же мой «happy place» – может, в детстве, летом, на берегу озера в Зальцкаммергуте[71] Зальцкаммергут (нем.)  – историческая область в Австрии, к востоку от Зальцбурга., или в оперетте Франца Легара[72] Франц Легар (1870–1948) – венгерский и австрийский композитор, дирижер. в Бад-Ишле[73] Бад-Ишль – город в федеральной земле Верхняя Австрия, горный курорт в лесной зоне. В этом городе жил и умер Франц Легар., около шикарных автомобилей в Пратере[74] Пратер – большой общественный парк и зона отдыха в Вене., рядом с братом, или у бабушки в Турени[75] Турень – старинная провинция Франции со столицей в городе Туре. – крае, который казался нам экзотическим и чуждым, хотя он таковым не был, где родной язык, которого мы почти стыдились в Австрии, внезапно становился главенствующим; в Ишле все было величественным и танцующим, в Турени все было французским, там резали кур и уток, собирали зеленую фасоль, охотились на воробьев, ели сыры с плесенью в оболочке из пепла, посещали волшебные замки и играли с кузенами, чей говор плохо понимали, ибо мы говорили на французском для взрослых, на французском нашей матери и нескольких франкофонов из нашего венского окружения, то есть на французском, принятом в Вене. Я хорошо помню себя в роли короля сада, с деревянным жезлом в руке, или отважного капитана габары, плывущей вниз по Луаре, мимо крепостных стен Монсоро, прославленного Александром Дюма, или на велосипедной прогулке вдоль виноградников Шинона, – все эти места моего детства вызывают жгучую боль в душе; может быть, из-за их внезапного исчезновения, предрекающего мое собственное, с болезнью и страхом.

Колыбельная? А ну-ка, переберем их по порядку: Брамс, звучащий словно дешевая музыкальная шкатулка, которого слышали все дети Европы, отходя ко сну в своих голубых или розовых кроватках, Брамс – «фольксваген» колыбельных, внушительный и очень эффективный, мало чьи колыбельные усыпляют так же быстро, как Брамс, этот злобный бородач, бессовестный эпигон Шумана, только без его смелости и божественного безумия; Сара обожала один из секстетов Брамса, наверняка первый, – опус № 18, насколько я помню, с темой – как бы это выразиться – захватывающе-назойливой. Самое смешное, что эта тема стала подлинным европейским гимном, зазвучавшим по всей Европе, от Афин до Рейкьявика, а заодно и над нашими милыми белокурыми детскими головками, – я имею в виду эту чертову колыбельную Брамса, простую до ужаса, какими бывают меткие удары шпаги. А до него были Шуман, Шопен, Шуберт, Моцарт и tutti quanti…[76]Все остальные (ит.) . кстати, это могло бы послужить темой статьи, анализом колыбельной как жанра, с ее достоинствами и недостатками, – к числу последних можно отнести тот факт, что в мире создано очень мало колыбельных для оркестра: колыбельная по определению принадлежит к камерной музыке. Насколько мне известно, в мире не существует колыбельных для электронных инструментов или для препарированного фортепиано[77] Препарированное (или подготовленное) фортепиано – инструмент, звук которого создается с помощью различных предметов, положенных на струны или между струн или же на молоточки., но это еще нужно проверить. А вот могу ли я вспомнить какую-нибудь современную колыбельную? Пламенный эстонец Арво Пярт сочинил колыбельные – колыбельные для хора и струнного оркестра, способные усыпить целый монастырь; я писал об этом в моем убийственном разборе его пьесы для оркестра «Восток и Запад»: слушая ее, легко вообразить монастырские дортуары, где юные монахи перед сном поют хором, под управлением бородатых попов. И однако, следует признать, что в музыке Пярта[78] Арво Пярт (р. 1935) – один из крупнейших ныне живущих композиторов, работает в жанре минималистской музыки, член Американской академии искусств и литературы, кавалер ордена Почетного легиона; живет в основном в Берлине. есть нечто успокаивающее, нечто от духовного стремления западных масс к простой музыке, неприхотливой, как колокольный звон, музыке того Востока, в которой ничто не нарушает связь человека с Небесами, Востока, сблизившегося с Западом через христианское credo[79]Кредо (лат.)  – начало молитвы «Символ веры»: «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым»., через духовную опору, столь необходимую в эпоху, когда человек покинут Богом и Провидением, – вот она, самая подходящая колыбельная для человека, который лежит в темноте, здесь и сейчас, чувствуя страх, только страх, один только страх перед больницей и болезнью; я пытаюсь закрыть глаза, но мне боязно остаться наедине со своим телом, с ударами своего сердца, которые кажутся слишком прерывистыми, с болью, которая, стоит лишь о ней подумать, усиливается в каждой клеточке моей плоти. Сон должен напасть неожиданно, исподтишка, сзади – как палач, что душит или обезглавливает вас, как внезапно атаковавший враг; я мог бы просто принять снотворное, вместо того чтобы корчиться, словно раздавленный пес, подыхая от страха под своими пропотевшими одеялами, которые отшвыриваю прочь, слишком жарко мне под ними… но вернемся к Саре и к воспоминанию – поскольку они неотделимы друг от друга: она тоже застигнута болезнью, конечно не той, что я, но все-таки болезнью. Эта история с Сараваком подтверждает некоторые мои опасения: уж не заплутала ли она, целиком и полностью, безвозвратно, на своем Востоке, как все те персонажи, чью историю так тщательно изучала?

Нашу дружбу окончательно скрепила, после Хайнфельда и писем Рюккерта, короткая, тридцатикилометровая экскурсия, на которую мы отправились по завершении коллоквиума; Сара предложила мне сопровождать ее; разумеется, я согласился, прибегнув к невинной лжи – необходимости сменить свой обратный билет на поезд, – и принял участие в прогулке, к великому огорчению гостиничного служащего, который вел машину и явно надеялся побыть с Сарой наедине. Теперь-то я прекрасно понимаю, что этим и объяснялось ее приглашение: я должен был исполнять роль дуэньи, дабы лишить поездку всякого романтического оттенка. Более того, Сара очень плохо знала немецкий, а наш импровизированный водитель с большим трудом объяснялся по-английски, и меня взяли в попутчики (увы, это я понял очень скоро), чтобы оживить дорожную беседу. Я дивился цели этой экскурсии: Сара хотела увидеть памятник битве на Сен-Готарде, точнее, при Могерсдорфе, на расстоянии полета стрелы от Венгрии; я не мог понять, почему ее так интересует сражение 1664 года с османской армией и победа вкупе с ее французскими союзниками близ заброшенной деревушки, на холме, высящемся над долиной Рааба, притока Дуная, который протекает в нескольких сотнях метров от камышей Хайнфельда. Я узнал это далеко не сразу, а перед тем три четверти часа маялся, изыскивая темы для беседы с молодым и не очень любезным водителем, которому не понравилось, что я сижу в его машине, на том месте, где он надеялся увидеть Сару в ее мини-юбке, да я и сам себя спрашивал, зачем пошел на все эти расходы – билет на поезд, лишняя ночь в гостинице Граца, – неужели для того, чтобы соперничать с этим деревенским официантом, который, если честно, был вовсе не таким уж противным. (Догадываюсь, что Сара, преспокойно сидевшая сзади, наверно, здорово потешалась при мысли, что ей удалось избежать сразу двух эротических ловушек, поскольку вожделенные мечты обоих претендентов на ее благосклонность неизбежно обрекали их на полное фиаско.) Парень был родом из Регенсбурга, он окончил местную школу гостиничного бизнеса и по дороге рассказал нам пару забавных историй о селении Галлерин, принадлежащем семейству Пургшталь, орлином гнезде, существующем с тысячного года на горной вершине, которую за всю историю ни разу не удалось захватить ни венграм, ни туркам. Вокруг нас простирались пышные, позолоченные осенью рощи долины Рааба; холмы и древние погасшие вулканы Марша еще зеленели под бескрайним серым небом, чередуя на своих склонах леса и виноградники, и мы любовались этим идиллическим пейзажем Mitteleuropa[80]Центральная (срединная) Европа (нем.) ., которому не хватало для полноты картины разве что легкой дымки тумана да переклички фей и колдуний в лесной тишине; заморосил легкий дождичек, было одиннадцать часов утра, хотя вполне могло быть и пять вечера, и я спрашивал себя, какого черта я здесь делаю в воскресенье, когда мог бы спокойно сидеть в своем поезде, идущем в Тюбинген, а не трястись в машине на поле проигранной битвы, в компании почти незнакомой девушки и официанта из деревенской гостиницы, который наверняка получил водительские права каких-нибудь пару месяцев назад; мало-помалу я погружался в угрюмое молчание; мы, конечно, прозевали нужный поворот и оказались на венгерской границе, в виду Сен-Готарда, городка, чьи дома виднелись из-за убогого здания таможни; молодой наш водитель был крайне смущен, мы развернулись и поехали назад, – деревня Могерсдорф находилась в нескольких километрах отсюда, на склоне холма, который нам и был нужен: там некогда располагался военный лагерь войска Священной империи, о чем свидетельствовал огромный, десятиметровый бетонный крест, воздвигнутый в шестидесятых годах XX века; ансамбль дополняли стоявшая поодаль часовня из того же материала и тех же лет постройки и каменный обзорный круг с изображениями хода битвы. Отсюда открывался прекрасный вид на местность: слева, со стороны Венгрии, мы видели долину, простиравшуюся к востоку до самого горизонта; с южной стороны на тридцать-сорок километров тянулась цепь волнистых холмов, отделявших нас от Словении. Сара, едва выйдя из машины, пришла в волнение; осмотревшись вокруг, она полюбовалась пейзажем, потом крестом, твердя: «Это просто фантастика!», несколько раз прошлась от часовни к кресту и обратно, затем стала изучать большой обзорный круг. Я уже начал спрашивать себя (как, наверное, и наш водитель, который курил, облокотившись на дверцу машины и с легким испугом поглядывая на меня), уж не присутствуем ли мы на реконструкции какого-нибудь преступления, на манер Рультабия[81] Рультабий ( фр. жарг. «разуй глаза» или «гляди в оба») – прозвище репортера Жозефа Жозефена, героя ряда детективных романов французского писателя Гастона Леру (1868–1927). или Шерлока Холмса, и ждал, что она сейчас начнет выкапывать из земли проржавевшие мечи или лошадиные кости и объяснять нам дислокацию того или иного полка уланов или пьемонтских копейщиков (если таковые вообще участвовали в этой схватке со свирепыми янычарами). Я втайне надеялся, что это позволит мне блеснуть эрудицией, украсив ее описание битвы своим знанием турецкой военной музыки и ее значения для стиля «alla turca», столь популярного в XVIII веке, взять хоть самый известный пример – Моцарта с его знаменитым «Турецким маршем»; короче, я ждал своего часа, затаившись до поры до времени около машины, в компании нашего возницы, не собираясь шлепать по грязи дальше, к краю площадки, каменному кругу и огромному кресту, однако прошло минут пять, а Сара, уже прекратив свою беготню, все еще стояла в раздумьях, с видом детектива-любителя, над картой сражения, словно ждала, что я к ней подойду; делать нечего, я двинулся в ее сторону, надеясь, что это чисто женская уловка, намерение привлечь меня к себе; увы, то ли воспоминание о битвах былых времен несовместимо с любовными играми, то ли я плохо знал Сару: впечатление было такое, словно я помешал ей думать и изучать пейзаж. Разумеется, в этом месте ее больше интересовало то, как был создан этот мемориал, а не само сражение: монументальный крест, воздвигнутый в 1964 году, который знаменовал разгром турок, теперь служил границей, стеной, отделявшей нас от коммунистической Венгрии, современного восточного блока, нового врага, нового Востока, который столь естественно сменил тот, старый. И в ее размышлениях не было места ни для меня, ни для «Турецкого марша» Моцарта; она достала из кармана блокнотик, что-то записала и улыбнулась мне, явно очень довольная этой экспедицией.

Снова зарядил дождик; Сара закрыла блокнот и сунула его в карман своего черного плаща; мне пришлось отложить на обратный путь соображения о влиянии турецкой военной музыки, с ее ударными инструментами, на европейскую; несомненно, что в 1778 году, когда Моцарт писал свою одиннадцатую фортепианную сонату, присутствие османских войск в Европе, осада Вены и вот эта битва при Могерсдорфе были давно уже забыты; тем не менее его «Rondo alla turca», вполне возможно, звучало очень современно, живо напоминая о связи с мехтером [82] Мехтер — древнейший военный оркестр в мире. В Османской империи в XIV в. мехтер создавался как своеобразный элемент штурмовой тактики корпуса янычар. Оркестр всегда находился рядом с боевым знаменем и играл для поднятия боевого духа воинов. – оркестром янычар; уж не знаю, что его вдохновило – может, рассказы путешественников, или же он просто был гением синтеза и потому блестяще воспроизвел все характерные черты турецкого стиля эпохи; я и сам, желая блеснуть эрудицией в нашей колымаге, тащившейся по равнине Штирии, в золоте осенней листвы, отважился на «синтез» (что было чистым бахвальством!), помянув работы Эрика Райса и Ральфа Локка, которых уж никак не обойти при разборе данной темы. Моцарту удалось настолько блестяще перенести турецкий колорит, ритмы и ударные инструменты на европейскую почву, что даже великий Бетховен, в своем собственном марше из музыки к пьесе «Афинские развалины», с его «там тататам, там-там тата там», всего лишь скопировал Моцарта или, быть может, решил воздать ему должное. Впрочем, для того, чтобы создать хорошую восточную музыку, одного желания мало. Мне не терпелось рассказать Саре – именно теперь, чтобы немного развлечь ее, – о том веселом перформансе, записанном в 1974 году, который устроили восемь всемирно известных пианистов: составив на сцене звездочкой восемь роялей, они исполнили «Турецкий марш» Бетховена; в первый раз мелодия в этой странной аранжировке прозвучала в унисон, из-под шестнадцати рук; затем, после аплодисментов, музыканты снова уселись на свои места и заиграли тот же марш, но уже в шутливом ключе: Жанна Мари Дарре[83] Жанна Мари Дарре (1905–1999) – французская пианистка. «путала» ноты, Раду Лупу[84] Раду Лупу (р. 1945) – румынский пианист-виртуоз. извлек откуда-то феску и нахлобучил на голову – вероятно, желая показать, что он, румын, здесь ориентальнее всех; он даже вынул из кармана сигару и закурил ее, ухитряясь при этом что-то играть и одновременно стряхивать пепел на соседей, к великому неудовольствию сидевшей рядом Алисии де Ларрочи[85] Алисия де Ларроча (1923–2009) – испанская пианистка., которая не находила ровно ничего смешного в этой какофонии с диссонансами и фальшью, как и бедная Джина Бахауэр[86] Джина Бахауэр (1913–1976) – греческая пианистка с австрийскими корнями., чьи руки казались до смешного крошечными в сравнении с ее грузным телом; несомненно, «Турецкий марш» – единственная пьеса Бетховена, над которой они могли позволить себе так порезвиться, хотя втайне, вероятно, мечтали повторить сей подвиг, например, с одной из баллад Шопена или с сюитой для фортепиано Шёнберга; хотелось бы услышать, что способны привнести в эти произведения юмор и клоунада. Кстати, вот и вторая тема для статьи – намеренные искажения стилистики и ирония в музыке XX века; правда, сама идея не нова, – по-моему, на нее уже кто-то замахнулся: нечто подобное, как мне смутно помнится, написано (но кем?) по поводу иронии у Малера.

Что меня поражало в Саре, так это ее эрудиция – любознательность и эрудиция; я отметил это еще в Хайнфельде: перед приездом туда она досконально изучила (и не с помощью Google , в те давние времена его и в помине не было) биографию востоковеда Хаммер-Пургшталя и знала его жизнь в таких подробностях, что у меня возникло подозрение, уж не прочитала ли она его «Мемуары», а значит, солгала мне насчет своего плохого владения немецким; вот и на экскурсию в Могерсдорф она отправилась во всеоружии, заранее изучив все эпизоды этой забытой битвы, где турки, имея численное превосходство, были поражены внезапной атакой кавалеристов Священной империи, ринувшихся на них с вершины холма, когда они только-только переправились через Рааб и еще не успели выстроить линию обороны; как тысячи янычар, зажатых между войсками противника и рекой, безуспешно пытались отступить, но в большинстве своем либо утонули, либо были изрублены на берегу; по словам Сары, бой был настолько жестоким, что в одной турецкой поэме описывается искромсанное тело солдата, которое унесло течением до самого Дьёра[87] Дьёр – город на северо-западе современной Венгрии, на полпути между Будапештом и Веной.: отправляясь на войну, он обещал своей невесте вернуться, но теперь его разлагавшийся труп плыл по реке, свидетельствуя об ужасном исходе сражения; глаза ему выклевали во́роны, потом от тела отвалилась голова, вот так оно и продолжило свой последний путь по водам Дуная, который нес его к Белграду, а может, даже к морю и к Стамбулу, дабы поведать о мужестве и стойкости янычар, – на обратной дороге я попытался перевести этот рассказ нашему шоферу, который, как я заметил в зеркале заднего вида, поглядывал на Сару с некоторым испугом: нелегко флиртовать с молодой женщиной, которая описывает вам битвы, гниющие трупы и оторванные головы, даже если она повествует об этом с искренним сочувствием. Перед тем как думать о прекрасном, следует погрузиться в самую гущу кошмара и проникнуться им до глубины души – вот в чем заключалась теория Сары.

Наш молодой сопровождающий в конечном счете оказался вполне симпатичным; он доставил нас в Грац к середине дня, со всем нашим имуществом, и даже вышел из машины, чтобы показать гостиницу, которую хорошо знал, в Старом городе, рядом с подъемником на Шлоссберг[88] Шлоссберг (нем.)  – Замковая гора, на которой расположен одноименный замок, популярное у туристов место в Граце (Австрия).. Сара горячо поблагодарила его, я тоже.

Я, конечно, мог бы пойти на вокзал и поймать первый же поезд на Вену, но эта молодая женщина, с ее историями о монстрах, востоковедах и битвах, слишком притягивала к себе, чтобы расстаться так скоро, – ведь у меня была возможность провести наедине с ней вечер, вместо того чтобы беседовать с мамой (что было не неприятно, но слишком обыденно); я, конечно, бывал наездами в Тюбингене, но только для того, чтобы сбежать из Вены, слишком душной и надоевшей, а не для того, чтобы ужинать с матерью каждое воскресенье. Через шесть недель мне предстояло первое путешествие в Стамбул, и турецкие предвестия этого вояжа здесь, в Штирии, привели меня в восторг, – ведь и сам Йозеф Хаммер, юный драгоман[89] Драгоман – переводчик, или толмач., начал свою карьеру (кстати, после восьмилетнего обучения в венской школе переводчиков!) в дипломатической миссии на Босфоре. Стамбул, Босфор… вот он – мой лучший мир, happy place , куда я и сейчас отправился бы с радостью, не задержи меня врачи на Порцеллангассе; я поселился бы в крошечной квартирке на самом верху узкой многоэтажки в Арнавуткёй или Бебеке[90] Арнавуткёй, Бебеке – исторические кварталы в районе Бешикташа (Стамбул, Турция), расположенные на европейском берегу пролива Босфор. и любовался бы проходящими пароходами, считая их и созерцая восточный берег Босфора, меняющий свои цвета в зависимости от времени года; иногда я садился бы на морской трамвайчик и плыл бы в азиатскую часть Стамбула – в Ускюдар или в Кадыкёй, чтобы посмотреть на зимнее освещение Багдадского проспекта, – и возвращался бы домой закоченевшим, с утомленными глазами, сожалея о том, что не купил себе перчатки в одном из тамошних ярко освещенных торговых центров, отогревая руки в карманах и лаская взглядом башню Леандра, кажущуюся такой близкой в ночной тьме посреди Босфора; потом, вскарабкавшись к себе на верхний этаж, я бы готовил крепчайший, темно-красный, очень сладкий чай и, выкурив трубочку со смесью табака и опиума, всего одну, сладко задремывал бы в кресле, вздрагивая временами от трубных звуков тревожных сирен[91] Тревожная сирена – корабельный гудок, включаемый во время тумана, чтобы предотвратить столкновение с другим судном. с танкеров, идущих из Черного моря.

Будущее казалось таким же лучезарным, как Босфор в погожий осенний день, и сулило такие же радости, как этот вечер в Граце, наедине с Сарой, в девяностых годах; первый ужин с ней, с глазу на глаз… эта перспектива слегка пугала меня романтическим настроем, какого требовал протокол подобной церемонии (притом что на столиках «Гестхауса» даже не стояли свечи в оловянных шандалах); зато Сара ничуть не робела – рассуждала точно так же, как прежде, бодро описывала те же ужасы, словно мы закусывали, например, в кафетерии университетского общежития, говорила ни громче, ни тише, тогда как меня чинная атмосфера, приглушенный свет и элегантные фраки официантов заставляли почти шептать, как шепчут при интимных признаниях, – правда, я не очень-то понимал, какие тайны могу поведать этой молодой женщине, которая продолжала увлеченно описывать турецкие баталии, довольная нашим посещением Граца и Landeszeughaus – Арсенала Штирии, с его подлинным оружием XVII века. В этом красивом старинном здании с богато декорированным фасадом хранилась обширная коллекция старинного оружия, размещенного так искусно и обдуманно, словно завтра на Херренгассе должны были выстроиться в очередь пятнадцать тысяч человек, чтобы взять кто саблю, кто панцирь, кто аркебузу или пищаль и идти на защиту родного края от гипотетической атаки мусульман; здесь были тысячи мушкетов, сотни пик и алебард, способных останавливать коней на всем скаку, множество касок и шлемов, сберегающих головы пехотинцев и всадников, и несчетные запасы холодного оружия и пороховниц, готовых послужить в бою; многие экспонаты этой идеально организованной выставки, которые верно послужили своим владельцам, внушали легкий страх: панцири носили следы пуль, которые они отразили, лезвия мечей были зазубрены бесчисленными ударами о металл; нетрудно вообразить, какую боль причиняли все эти ныне бездействующие предметы, какую жуткую смерть сеяли они вокруг себя в разгаре битвы, пронзая животы, кромсая тела на части.

В этом Арсенале, говорила Сара, царит мертвая тишина, красноречивое молчание этих орудий смерти, которые надолго пережили своих владельцев, запечатлев на себе их страдания, судьбы и, наконец, уход: вот о чем она толковала мне во время нашего ужина – о молчании, сгустившемся в этом Арсенале; она сопоставляла его с многочисленными письменными свидетельствами, которые ей довелось прочитать, – главным образом с турецкими, с забытыми голосами, повествующими об этих схватках; и мне пришлось провести весь вечер, созерцая и слушая ее – или мне теперь так кажется? – склоняясь перед ее обаянием, зачарованно впитывая ее слова, где смешивались история, литература и буддистская философия; теперь мне не верится, что я рассматривал, как музейный экспонат, ее тело, ее сверкающие глаза, легкую россыпь веснушек на щеках, грудь, которую она часто заслоняла руками, опираясь на них подбородком, словно хотела скрыть наготу; этот машинальный жест всегда казался мне очаровательно-стыдливым и вместе с тем обидным, словно напоминавшим о скрытом вожделении моего устремленного на нее взгляда. Память – странная вещь: вот я не способен вспомнить ее вчерашнее лицо, вчерашнее тело, они тают, уступая место сегодняшним образам, но в окружении прошлого; так, например, я уверен, что добавил к разговору одно музыкальное уточнение: в той битве при Могерсдорфе принимал участие один ныне забытый музыкант эпохи барокко – князь Пал I Эстерхази[92] Князь Пал I Эстерхази (1665–1713) – первый князь из рода Эстерхази. Принимал активное участие в Четвертой австро-турецкой войне (1663–1664) и Великой турецкой войне (1662–1669). Сочинял стихи и музыку, в том числе цикл кантат «Harmonia caelestis» ( лат. «Небесная гармония»)., великий воин-композитор или великий композитор-воин (единственное сочетание, известное в истории), который несчетное количество раз воевал с турками, сочинил множество кантат, в том числе великолепный цикл «Harmonia caelestis», и прекрасно играл на клавесине; неизвестно, был ли он первым автором, вдохновлявшимся турецкой военной музыкой, которую так часто слышал, но лично я в этом сомневаюсь: после стольких сражений и несчастий, постигших его родину, он, скорее, желал позабыть все, связанное с жестокостью, и посвятить себя (вполне успешно) Небесной гармонии.

И кстати, по поводу военной музыки: над моей головой снова раздается треск паркета – мой верхний сосед герр Грубер готовится отойти ко сну. Значит, уже двадцать три часа… нет, все-таки это невероятно: ну почему этот господин каждый вечер, каждый божий вечер, топает в сортир и в ванную ровно в одиннадцать часов, заставляя стонать свой паркет и дребезжать мои люстры?!

На обратном пути из Тегерана я остановился в Стамбуле, где провел три прекрасные недели в почти полном одиночестве, если не считать памятного визита к прусскому археологу Михаэлю Бильгеру, с которым хотел отпраздновать свое «освобождение», – еще бы, я считал, что после десятимесячного безвылазного сидения в Тегеране, отмеченного невыразимым унынием, заслужил грандиозное празднество в центре города, в прокуренных барах и тавернах, где есть музыка, девушки и алкоголь; кажется, это был единственный случай в моей жизни, когда я надрался в стельку, одурев от выпивки, от шумного гомона, от женских волос и ярких красок, от свободы и оттого, что забыл наконец о боли, причиненной отъездом Сары; Бильгер, в силу своей профессии, был прекрасным гидом: он проволок меня по всем барам квартала Бейоглу и прикончил в каком-то ночном заведении, где я и рухнул без чувств, посреди шлюх в пестрых нарядах, уткнувшись лицом в блюдо сырой моркови с лимонным соком. На следующий день он рассказал, что ему пришлось тащить меня чуть ли не на руках в мою гостиницу; по его словам, я распевал во всю глотку (вот ужас-то!) «Марш Радецкого»[93] «Марш Радецкого» … – Во время революции 1848–1849 гг. австрийский композитор Иоганн Штраус (1804–1849), основатель музыкальной династии Штраусов, поддержал монархию и написал верноподданнический «Марш Радецкого» – в честь Йозефа Радецкого (1766–1858), австрийского фельдмаршала, активного организатора подавления революции в Италии., но я ему не поверил: какого черта (даже на пути в Вену) исполнять эту военную мелодию во тьме стамбульской ночи! – нет, Бильгер, конечно, подшутил надо мной, его всегда забавлял мой венский акцент, я уверен, что никогда не пел вслух и даже не насвистывал что-нибудь из Иоганна Штрауса, разве что его «Па-де-патинер»[94] «Па-де-патинер» (фр.)  – бальный танец, который называют современной полькой.; еще в лицее уроки вальса были для меня настоящей пыткой; впрочем, вальс вообще истинное проклятие Вены, его следовало бы запретить после установления республики, так же как и дворянские титулы, это избавило бы нас от множества кошмарных ностальгических балов и мерзких концертов для туристов. Да, отменить все вальсы, кроме, конечно, одного коротенького, для флейты и виолончели, – вальса Сары, «темы Сары», одной из тех загадочных детских нестройных мелодий, которую она подхватила неизвестно где и к которой так и тянет вернуться: музыка – хорошее укрытие от несовершенства мира и телесных недугов.

На следующий день в Стамбуле я проснулся бодрым, как ни в чем не бывало, – энергетика этого города и удовольствие от беготни по его улицам начисто стерли последствия выпитого накануне алкоголя: ни мигрени, ни тошноты, все куда-то улетучилось; ветер с Босфора бесследно унес и Сару, и воспоминания.

Коротенький вальс – мощный наркотик: теплые звуки виолончели обволакивают мелодию флейты, и есть нечто бесспорно эротическое в этом дуэте инструментов, где каждый ведет свою тему, выпевает свою фразу так, словно гармония – это одновременно и строго просчитанная дистанция, и мощная связь, и непреодолимое пространство – тяга, которая соединяет нас друг с другом, препятствуя, однако, полному слиянию. Змеиный коитус – кажется, это выражение Стравинского[95] Игорь Стравинский (1882–1971) – выдающийся русский композитор, пианист и дирижер., но неизвестно, что он имел в виду – уж наверняка не вальс. У Берлиоза в «Фаусте», «Троянцах» и «Ромео и Джульетте» любовь – это всегда диалог альта с флейтой или гобоем; давненько я не слушал «Ромео и Джульетту», там есть пассажи, потрясающие своей страстью – жестокостью и страстью.

Между оконными шторами слабо брезжит свет фонарей с ночной улицы; с таким же успехом я мог бы сейчас снова взяться за чтение, но мне необходимо отдохнуть, иначе завтра я встану измученным вконец.

В Граце мне, конечно, тоже плохо спалось после того ужина тет-а-тет; я чувствовал себя слегка уязвленным совершенством этой девушки, ее красотой, но главное – способностью рассуждать, комментировать и с какой-то детской непосредственностью вываливать на собеседника самые невероятные сведения. Догадывался ли я уже тогда, что наши пути сойдутся, предчувствовал ли то, что началось между нами с этого ужина, или просто слепо повиновался своему желанию, когда говорил ей «доброй ночи» в коридоре, который доселе прекрасно помню, как и свой номер – стены с панелями каштанового цвета, мебель светлого дерева, темно-зеленый абажур; помню, как растянулся на узкой кровати, подложив под затылок скрещенные руки, и стал глядеть в потолок, вздыхая и горько сожалея о том, что ее нет рядом, что мне не дано насладиться ее телом после того, как я насладился ее интеллектом; первое же письмо, которое я напишу, будет адресовано ей, поклялся я себе, думая о предстоящем путешествии в Турцию, и уже вообразил себе эту бурную корреспонденцию – смесь лирики, описаний и музыкальной эрудиции (но в основном лирики). Кажется, я подробно рассказал ей о цели моего стамбульского вояжа, о европейской музыке в Стамбуле XIX и XX веков, о Листе, Хиндемите[96] Пауль Хиндемит (1895–1963) – немецкий композитор, альтист, скрипач, дирижер, педагог и музыкальный теоретик. и Бартоке[97] Бела Барток (1881–1945) – венгерский композитор, один из наиболее глубоких новаторов музыки XX в. на Босфоре, от Абдул-Азиза[98] Абдул-Азиз (1830–1876) – 32-й султан Османской империи, правивший в 1861–1876 гг. до Ататюрка,[99] Мустафа Кемаль Ататюрк (1888–1938) – основатель современного турецкого государства. – этот проект принес мне грант одного весьма солидного фонда, чем я ужасно гордился; в основе его лежала статья о брате Гаэтано Доницетти – Джузеппе[100] Джузеппе Доницетти (1788–1856) – итальянский композитор и музыкант, старший брат композитора Гаэтано Доницетти (1797–1848), прожил 40 лет в Турции, скончался и похоронен в Стамбуле., приобщившем к европейской музыке турецкую правящую элиту; интересно, чего стоит этот текст сегодня, – наверняка немногого, за исключением биографии этого странного, ныне почти забытого композитора, который прожил сорок лет в тени султанского трона и был погребен в соборе на Бейоглу под звуки военных маршей, сочиненных им для Османской империи. (Сара сказала бы: решительно, военная музыка – главный предмет обмена между Востоком и Западом; трудно поверить, что эта музыка, такая моцартовская, снова нашла, в каком-то смысле, свои корни в османской столице, пятьдесят лет спустя после создания «Турецкого марша»; если вдуматься, становится вполне понятно, отчего турок так очаровало это преобразование их собственных ритмов и звучаний, ибо – пользуясь словарем Сары – в каждом явлении есть что-то от другого[101] …в каждом явлении есть что-то от другого…  – Отсылка к сентенции из книги Ж.-П. Сартра «Бытие и Ничто»: «И мы знаем, что эта истина может быть достигнута, только поскольку мое сознание становится объектом для другого в то же самое время, как другое становится объектом для моего».).

Нет, нужно свести свои мысли к молчанию, вместе того чтобы предаваться воспоминаниям и печали этого коротенького вальса; не прибегнуть ли к одной из техник медитации, с которой знакома Сара и которую она мне разъясняла здесь, в Вене, слегка при этом посмеиваясь: попробуй-ка глубоко дышать, отгони все мысли в бескрайний белоснежный простор, сомкни веки, сложи руки на животе и изображай смерть, пока она не пришла.