Онлайн чтение книги Последние похождения Арсена Люпэна. Часть I: Двойная жизнь Арсена Люпэна La Double Vie d’Arsène Lupin
Глава 6. Парбери — Рибейра — Альтенгейм

I

В саду, под надзором мадемуазель Шарлотты, новой сотрудницы Женевьевы, играли маленькие девочки. Госпожа Эрнемон устроила для них раздачу пирожных, затем вернулась в комнату, которая служила одновременно гостиной и салоном для встреч между ученицами и их родственниками, и устроилась за письменным столом, на котором стала приводить в порядок бумаги и регистры.

Внезапно у нее появилось ощущение, будто в комнате она не одна. Охваченная тревогой, она обернулась.

— Ты! — воскликнула она. — Как ты появился? Каким образом вошел?

— Тихо, — сказал князь Сернин. — Слушай, и не будем терять ни минуты. Женевьева?

— В гостях у госпожи Кессельбах.

— Она должна вернуться сюда?

— Не раньше, чем через час.

— Тогда я впущу братьев Дудвиль. У меня с ними назначена встреча. Как чувствует себя Женевьева?

— Очень хорошо.

— Сколько раз она виделась с Пьером Ледюком после моего отъезда, за десять дней?

— Три раза, и должна с ним встретиться опять сегодня, у госпожи Кессельбах, которой его представит, как ты велел. Должна, однако, тебе сказать, что не вижу ничего особенного в твоем Пьере Ледюке. Женевьева должна была бы скорее встретить хорошего парня из своего круга. Лучше всего — учителя.

— Ты сошла с ума! Женевьеве — выйти за школьного учителя!

— Да, если для тебя главное — ее счастье…

— Брось, Виктуар. Твоя болтовня мне порядком надоела. Да и нет у меня времени на сантименты. Я разыгрываю шахматную партию и двигаю фигуры, не размышляя о том, что они себе думают. Когда выиграю партию, постараюсь узнать, есть ли сердце у рыцаря Ледюка и королевы Женевьевы.

Она прервала его речь:

— Ты слышал? Свист!

— Это братья Дудвиль. Приведи их и оставь нас.

Как только братья вошли, он, не мешкая, заявил:

— Я знаю все, что писали газеты об исчезновении Ленормана и Гуреля. Что известно вам кроме того?

— Ничего. Заместитель шефа Сюрте господин Вебер взял дело в свои руки. Вот уже восемь дней мы переворачиваем вверх дном сад дома уединения и не можем докопаться, как они могли исчезнуть. Вся наша служба на ногах… Такого еще не случалось никогда… Чтобы сам шеф Сюрте испарился, да не оставив никаких следов!

— А обе служанки?

— Гертруда уехала. Ее ищут.

— А ее сестра?

— Госпожа Вебер и Формери допросили Сюзанну. Против нее ничего нет. Ничто не говорит о ее вине.

— И это все, что вы можете мне сообщить?

— О нет, есть также другие обстоятельства, о которых мы не говорили журналистам.

И они рассказали о событиях, которыми были отмечены два последних дня господина Ленормана, о ночном визите двух бандитов в виллу Пьера Ледюка, о попытке похищения, совершенной на следующий день Рибейрой; затем — о погоне через леса вокруг Сен-Кюкюфа, о прибытии старика Штейнвега, его допросе в присутствии госпожи Кессельбах, наконец — об его исчезновении из Дворца правосудия.

— Никто не в курсе этих подробностей, кроме вас?

— Дьези знает о происшествии со Штейнвегом, он сам о нем рассказывал нам.

— И вам по-прежнему доверяют в префектуре?

— Настолько, что используют нас открыто. Господин Вебер клянется только нами.

— Так вот, — сказал князь, — не все еще потеряно. Если господин Ленорман допустил какую-то неосторожность, как я предполагаю — стоившую ему жизни, он все-таки выполнил перед тем хорошую работу, и нам остается только ее продолжить. Противник вырвался вперед, но мы его нагоним.

— Это будет нелегко, патрон.

— Почему? Надо просто разыскать старика Штейнвега. Ключ к тайне — у него.

— Да, но где Рибейра его прячет?

— У себя, черт его побери!

— Значит, надо узнать, где он квартирует.

— Черт возьми, конечно!

Отпустив братьев, князь направился к дому уединения. У ворот стояли автомобили, люди расхаживали всюду взад и вперед, словно кого-то сторожа. В саду, близ флигеля госпожи Кессельбах, он заметил Женевьеву, Пьера Ледюка и мужчину плотного сложения с моноклем. Они беседовали втроем. Ни один из них его не заметил.

Несколько человек вышло из флигеля. Это были господа Вебер и Формери, писарь и два инспектора. Женевьева вошла в дом, и господин с моноклем, заговорив со следователем и заместителем шефа Сюрте, стал медленно удаляться вместе с ними. Тогда князь Сернин приблизился к скамье, на которой еще сидел Пьер Ледюк.

— Оставайся на месте, — прошептал он. — Это я.

— Вы! Вы!..

Молодой человек только в третий раз видел Сернина после того ужасного вечера в Версале, и каждый раз был потрясен встречей.

— Отвечай… Кто эта личность с моноклем?

Пьер Ледюк все еще не был в силах заговорить, бледный, как полотно. Сернин ущипнул его пониже локтя.

— Отвечай, черт побери! Кто это?

— Барон Альтенгейм.

— Откуда он взялся?

— Это друг госпожи Кессельбах. Он приехал из Австрии шесть дней тому назад и предоставил себя в ее распоряжение.

В это время служители правосудия вышли за пределы сада вместе с Альтенгеймом.

— Барон тебя о чем-нибудь расспрашивал?

— Да, о многом. Мой случай его заинтересовал. Он хотел помочь мне отыскать семью. Просил вспомнить обстоятельства моего детства.

— И что ты отвечал?

— Ничего — я ведь ничего и не знаю. Разве у меня могут теперь быть воспоминания? Вы заставили меня занять место другого человека, и я не знаю даже, кем он был, тот другой.

— Я — тоже, — усмехнулся князь. — В этом как раз и состоит необычность твоего случая, Пьер.

— Ах! Вы смеетесь! Вы все смеетесь! Но я скоро буду этим сыт… Я замешан в множество не слишком чистых дел… Не говоря уже об опасности, которой подвергаюсь, играя роль личности, которой не являюсь.

— Как так — не являешься? Ты герцог — не менее, по крайней мере, чем я князь… Может быть, даже больше… И затем, если и не являешься, стань им, черт возьми! Женевьева может выйти замуж только за герцога. Смотри-ка на нее! Разве она не заслуживает того, чтобы ты продал душу ради ее прекрасных глаз?

Он, собственно, не очень и обращал внимание на юношу, безразличный к тому, что тот думал. Они вошли в дом, и у самой лестницы появилась Женевьева, грациозная, улыбающаяся.

— Вот вы и вернулись! — сказала она князю. — Тем лучше! Я так довольна! Хотите повидать Долорес?

Мгновение спустя она ввела его в комнату госпожи Кессельбах. Князь был поражен. Долорес выглядела еще более бледной, более исхудалой, чем в тот день, когда он видел ее в последний раз. Лежа на диване, укутанная в белые ткани, она казалась больной, отказавшейся от борьбы. Сама жизнь — вот против чего она устала бороться, сама судьба, наносившая ей удар за ударом — вот кому она была готова сдаться.

Сернин смотрел на нее с глубокой жалостью, с волнением, которое и не пытался скрыть. Она поблагодарила его за симпатию, которую он ей выказывал. Заговорила в дружеских выражениях о бароне Альтенгейме.

— Вы знали его раньше? — спросил он.

— Только слышала о нем — от мужа, с которым его связывала самая тесная дружба.

— Я знавал некоего Альтенгейма, проживавшего на улице Дарю. Не думаете ли вы, что это он?

— О, нет… Этот живет… В сущности, я мало что о нем знаю. Он давал мне свой адрес, но я не могла бы сказать…

Побеседовав с ней несколько минут, Сернин откланялся.

В вестибюле его ждала Женевьева.

— Мне надо с вами поговорить… — сказала она с живостью. — О важных вещах… Вы его видели?

— Кого это?

— Барона Альтенгейма… Но это не его имя… По крайней мере, у него есть еще одно… Я его узнала… Он об этом не подозревает.

Охваченная волнением, она повела его прочь от дома.

— Спокойствие, Женевьева.

— Это тот, который пытался меня похитить… Не будь тогда бедного господина Ленормана, я бы погибла… Ведь вы об этом, наверно, знаете, — вы, которому известно все.

— Как же его на самом деле зовут?

— Рибейра.

— Вы уверены?

— Он напрасно изменил внешность, акцент, манеры, я сразу его узнала — по тому отвращению, которое он мне внушает. Но я не стала ничего говорить — до вашего возвращения.

— Не сказали ни слова госпоже Кессельбах?

— Ни слова. Она казалась такой счастливой, что встретилась с другом своего покойного мужа. Но вы ей все скажете, не так ли? Вы ее защитите? Не знаю даже, что он задумал против нее, против меня. Теперь, когда господина Ленормана больше нет, он ничего уже не боится, ведет себя здесь как хозяин. Кто мог бы его разоблачить?

— Я. Я отвечаю за все. Только никому ни слова!

Они подошли как раз к ложе консьержей. Дверь открылась.

Князь добавил:

— Прощайте, Женевьева, и главное — будьте спокойны. Я с вами.

Он закрыл дверь, повернулся и чуть было не отшатнулся. Перед ним, подняв голову, широкоплечий, могучий статью, стоял человек с моноклем, барон Альтенгейм. Две или три секунды они смотрели друг на друга в молчании. Барон улыбался.

— Я ждал тебя, Люпэн, — проронил он.

Как ни владел собой, Сернин вздрогнул. Он пришел, чтобы разоблачить своего противника, а противник, наоборот, первым его разоблачил. И тот же противник вступал теперь в борьбу, смело и дерзко, словно был уверен в победе. Его поведение было откровенным и свидетельствовало о большой силе.

Оба меряли друг друга взорами, с неприкрытой враждебностью.

— Что же дальше? — спросил Сернин.

— Дальше? Не думаешь ли, что нам надо свидеться?

— Зачем?

— Хочу с тобой поговорить.

— Какой день тебе подойдет?

— Завтра. Пообедаем вместе в ресторане.

— Почему бы не у тебя?

— Ты не знаешь моего адреса.

— Знаю.

Быстрым движением князь выхватил газету, торчавшую из кармана Альтенгейма, газету, еще оклеенную бумажной лентой доставки, и прочитал:

— 29, вилла Дюпон.

— Отличный ход, — сказал барон. — Значит, завтра, у меня.

— Завтра, у тебя. В какое время?

— В час дня.

— Буду.

Они собирались расстаться. Но Альтенгейм задержался.

— Еще слово, князь. Бери с собой оружие.

— Зачем?

— У меня четверо слуг, а ты будешь один.

— Со мной — мои кулаки, — отозвался Сернин. — Игра будет на равных.

— Он повернулся спиной. Потом, оглянувшись, добавил:

— Ага! Еще слово, барон. Найми еще четверо слуг.

— Для чего?

— Я передумал, приду с хлыстом.

II

Ровно в час пополудни одинокий всадник въехал за решетку виллы Дюпон на тихой провинциальной улице, единственный выход которой приводил на улицу Перголез, в двух шагах от авеню Булонского леса. По обеим ее сторонам тянулись сады и красивые особняки. Замыкал ее большой парк. В его середине возвышался старинный, просторный дом, за которым проходила Кольцевая железная дорога.

Там, в номере 29, и проживал барон Альтенгейм.

Сернин бросил поводья лошади пешему слуге, которого заранее сюда прислал, сказав:

— Приведешь ее к половине третьего.

Он позвонил. Калитка внутреннего сада отворилась, и князь проследовал к крыльцу; ожидавшие там двое громил в ливреях проводили его в огромный каменный вестибюль, холодный, без единого украшения. Дверь за ним закрылась с глухим стуком, который, при всем его неукротимом мужестве, не мог не произвести на него тяжелого впечатления. Он был, действительно, один, окруженный врагами, как в отгороженной от всего света тюрьме.

— Доложите о прибытии князя Сернина.

Гостиная была рядом. Его сразу в нее пригласили.

— Ах! Вот и вы, дорогой князь, — сказал барон, встречая его. — Так вот, представьте… Доминик, через двадцать минут обед… После — не беспокоить нас… Представьте же себе, дорогой князь, я уже не думал, что вы придете.

— Почему же?

— Разве это не ясно? Ваше объявление войны сегодня утром было таким категоричным, что любые встречи выглядели уже бесполезными.

— Объявление войны?

Барон развернул номер «Большой газеты» и указал на заметку, озаглавленную «Сообщение». «Исчезновение господина Ленормана не могло не взволновать Арсена Люпэна, — гласила корреспонденция. — После краткого расследования, в продолжение своего намерения прояснить дело Кессельбаха, Арсен Люпэн принял решение найти господина Ленормана живым или мертвым и выдать правосудию виновного или виновных в этом злодеянии».

— Это сообщение, дорогой князь, исходит действительно от вас?

— Правда, от меня.

— Следовательно, я прав, между нами — война?

— Да.

Альтенгейм попросил Сернина сесть, сел сам и сказал ему самым миролюбивым тоном:

— Так вот, я не хочу этого допустить. Просто немыслимо, чтобы двое таких людей, как мы с вами, сражались между собой и причиняли друг другу вред. Надо только объясниться и поискать общий язык: мы созданы для согласия.

— А я, наоборот, полагаю, что такие люди, как мы, не созданы для согласия.

Барон сдержал жест нетерпения и продолжал:

— Послушай, Люпэн… кстати, ты не возражаешь, чтобы я называл тебя Люпэном?

— Как мне тогда называть тебя: Альтенгеймом, Рибейрой или Парбери?

— Ого! Ого! Вижу, ты гораздо лучше осведомлен, чем я предполагал. Дьявол! Палец в рот тебе не клади… Тем более мы должны поладить.

И продолжал, наклонившись к гостю:

— Послушай же, Люпэн, и подумай как следует над моими словами, среди них нет ни одного, которое я не взвесил бы самым зрелым образом. Мы оба сильны. Усмехаешься? Напрасно… У тебя, возможно, есть средства, которых у меня нет, но и я располагаю такими, о которых ты и не подозреваешь. К тому же, ты и это знаешь, я не щепетилен… Я искусен… И умею ловко перевоплощаться; такой мастер, как ты, должен был это оценить. Одним словом, противники друг друга стоят. Остается вопрос: почему мы должны быть противниками? Мы преследуем, скажешь ты, одну и ту же цель? А после? Знаешь ли ты, к чему приведет наше противостояние? Каждый из нас парализует усилия второго, и мы оба ее не достигнем, этой нашей цели. Кто же этим воспользуется? Какой-нибудь Ленорман, любой другой сукин сын… Это же просто глупо!

— Очень глупо, ты прав, — согласился Сернин. — Но от этого есть средство.

— Которое?

— Отступись.

— Не шути. Дело серьезное. Предложение, которое я тебе сделал, не из тех, которые отвергают просто так, не рассмотрев со всех сторон. Короче, вот оно: заключим союз!

— Ого!

— Каждый из нас при этом, разумеется, со своей стороны останется свободным, во всех своих собственных делах. Но в том деле, которое мы имеем в виду, наши усилия будут объединены. Идет? Рука об руку, и все — пополам.

— А в чем будет твой вклад?

— Мой-то?

— Да, твой. Тебе известно, что стою я: это мною не раз доказано. В том союзе, который ты мне предлагаешь, тебе известна, скажем так, величина моего вклада. Каким будет твой?

— Это Штейнвег.

— Очень мало.

— Наоборот много. Благодаря Штейнвегу мы узнаем правду о Пьере Ледюке. С его помощью мы будем знать, в чем состоял пресловутый проект Кессельбаха.

Сернин расхохотался.

— И для этого тебе нужен я?!

— Что ты хочешь сказать?

— Очень просто, милый мой, твое предложение — ребячество. Поскольку Штейнвег в твоих руках и ты нуждаешься еще в моей помощи, значит, тебе не удалось заставить его заговорить. Иначе ты обошелся бы без моих услуг.

— Так что же?

— Я отказываюсь!

Оба снова выпрямились, неукротимо, с вызовом.

— Я отказываюсь, — отчеканил Сернин. — Чтобы действовать, Арсен Люпэн не нуждается ни в ком. Люпэн добивается своего в одиночку. Будь ты равным мне, как это считаешь, тебе и в голову не пришла бы мысль о таком союзе. У кого стать вождя — тот приказывает. Объединяться — значит повиноваться. Я для этого не создан!

— Ты отказываешься? Ты отказываешься? — повторял Альтенгейм, все более бледнея от ярости.

— Все, что я могу сделать для тебя, милый мой, — кивнул князь, — это предоставить тебе место в моей шайке. Для начала — рядового солдата. Под моим руководством ты увидишь, как выигрывает битвы настоящий генерал… И как он присваивает добычу — целиком, ни с кем не делясь, для себя одного. Дошло, милок?

Альтенгейм в бешенстве скрипел зубами. Он процедил:

— Это ты зря, Люпэн, это ты зря… Мне тоже никто не нужен, и это дело меня затруднит не более, чем куча других, с которыми я успешно справился… Все, что сказано мною сегодня, — лишь для того, чтобы быстрее прийти к цели и друг другу притом не мешать.

— А ты и не мешаешь мне, — презрительно молвил Сернин.

— Вот еще! Если мы не вступим оба в долю, все достанется одному.

— И этого мне достаточно.

— Но он добьется своего только после того, как переступит через труп второго. Готов ли ты к такого рода дуэли, Люпэн? Не на жизнь, а на смерть, понимаешь? Удар ножа — этим способом ты пренебрегаешь; но если его получишь ты, да прямо в глотку?

— Ах, вот что! Это ты и хотел мне предложить!

— Нет, я не любитель мокрых дел… Погляди на мои кулаки. Я бью — и люди падают… И бью по-своему, тут я мастер… Но тот, другой — он убивает… Вспомни-ка… Те маленькие ранки в шею… О! Тот, третий, — берегись его, Люпэн! Он беспощаден и страшен. Ничто не может его остановить!

Он произнес это тихим голосом, и с таким волнением, что Сернин, вспоминая дела ужасного незнакомца, невольно тоже почувствовал дрожь.

— А ты, барон, — усмехнулся он, — похоже, боишься своего сообщника.

— Я боюсь за других, за тех, кто встает нам поперек дороги, за тебя Люпэн. Соглашайся, иначе ты погиб. А сам я, если потребуется, буду действовать и один. Цель слишком близка… Я почти ее достиг… Соглашайся — или отступись!

В нем было столько энергии и рвущейся наружу злой воли, столько грубой силы, что он казался готовым в любое мгновение ударить врага.

Сернин пожал плечами.

— Боже, как я проголодался! — сказал он, прикрывая рукой зевок. — Как поздно у тебя обедают!

Дверь открылась.

— Кушать подано, — объявил метрдотель.

— Ах! Золотые слова!

На пороге столовой Альтенгейм схватил его за локоть и, не обращая внимания на слугу, повторил:

— Это добрый совет… Соглашайся. Наступает решающий час. Так будет лучше, клянусь тебе, так будет лучше… Соглашайся!

— Черная икра! — воскликнул тут Сернин. — Ах! Вот это мило! Ты вспомнил, стало быть, что будешь угощать русского князя!

Они сели друг против друга, и гончая барона, крупный пес с золотистой мастью, занял место между ними.

— Позвольте представить вам Сириуса, своего лучшего друга.

— Мой соотечественник, — заметил Сернин. — Никогда не забуду того, которого мне подарил царь, когда я имел честь спасти ему жизнь.

— Ах, вы имели такую честь! Заговор террористов, вероятно?

— Да, заговор, который организовал я сам. И пес, представьте себе, звался Севастополь…

Обед продолжался в веселой обстановке. Доброе настроение вернулось к Альтенгейму, оба успешно состязались в остроумии и учтивости. Сернин рассказал несколько анекдотов, на которые Альтенгейм ответил другими, и разговор зашел об охоте, спорте и путешествиях, причем все время всплывали древнейшие имена Европы — испанских грандов, английских лордов, венгерских графов, австрийских эрцгерцогов.

Пес не отводил глаз от князя, хватая на лету все, что тот ему давал.

— Стаканчик чембертена, князь?

— Охотно, барон.

— Рекомендую его вам от души: оно — из подвалов короля Леопольда.

— Презент?

— Ну да, презент, который я сам себе и сделал.

— Восхитительное вино! Какой букет! С этим печеночным паштетом — истинное наслаждение. Поздравляю, барон, ваш шеф-повар — настоящий виртуоз.

— Не повар, а кухарка, князь. Я переманил ее за вес золота у Левро, депутата-социалиста. Попробуйте вот это какао-гласе и обратите благосклонное внимание на пирожные, которые к нему поданы. Гениальное изобретение, эти пирожные!

— С виду они просто объедение, — заметил князь, последовав приглашению. — И если внешность соответствует вкусу… Держи Сириус, это должно тебе понравиться… Сам римский лакомка Лукулл был бы от них в восторге.

Он быстро взял одно из пирожных и дал его собаке. Та проглотила его сразу, на две или три секунды застыла, словно в ошеломлении, закружилась на месте и упала, как пораженная молнией.

Вскочив с места, Сернин отступил на шаг, чтобы на него не напал внезапно один из слуг, и рассмеялся.

— Ну, ну, барон, — сказал он, — когда пытаешься отравить дорогого гостя, пусть твой голос хотя бы остается спокойным, а руки не вздрагивают… Так можно вызвать подозрения… Кто сказал мне, однако, что убийство ему претит?

— Если речь идет о ножах, — конечно, — безмятежно заявил барон, овладев собой. — Но мне почему-то всегда очень хочется кого-нибудь отравить… Хотелось опять почувствовать это острое наслаждение…

— Черт побери, дружок, ты хорошо выбираешь, кем бы тебе полакомиться! Русским князем!

Он подошел поближе и доверительно сообщил:

— А знаешь ли, что случилось бы, если бы это тебе удалось? То есть если мои друзья не увидели бы меня вновь самое позднее в три часа дня? Так вот, в три тридцать префект полиции узнал бы во всех подробностях, что следует думать о так называемом бароне Альтенгейме. Каковой барон был бы тут же подобран и посажен.

— Ба! — отозвался тот, — из тюрьмы можно и сбежать. А из царства, в которое я чуть было тебя не отправил…

— Да, оттуда не сбежишь. Но вначале надо меня туда послать. А это, как видишь, не легко.

— Кусочка такого пирожного для этого хватит вполне.

— Ты уверен?

— Попробуй сам.

— Определенно, милый мой, ты не создан для того, чтобы стать великим мастером Авантюры; и никогда им не станешь, раз подстраиваешь мне такие жалкие ловушки. Если чувствуешь себя достойным вести ту жизнь, которой мы имеем честь жить, надо быть также на это способным, а для этого — готовым к любым неожиданностям… Даже к тому, чтобы не умереть, если какой-нибудь низкий гнус попытается тебя отравить… Бесстрашный дух в неуязвимом теле — вот идеал, к которому должен стремиться такой человек… и которого он обязан достичь. Я как раз таков — бесстрашный дух в неуязвимом теле. Работай над собой, дружок. И помни историю царя Митридата[2]Митридат IV Евпатор (132 — 63 гг. до нашей эры) — царь Понта. В течение нескольких лет постепенно приучал свой организм к разнообразным ядам, вследствие чего стал для них неуязвим. (Прим. переводчика)..

И, сев на место, добавил:

— А теперь — за еду. Поскольку я стараюсь подтверждать наличие тех достоинств, которые себе присваиваю; поскольку, с другой стороны, мне не хотелось бы огорчать твою кухарку, дай-ка мне это блюдо с пирожными.

— Он взял одно, переломив его надвое, и протянул барону половину:

— Ешь!

Тот отшатнулся.

— Трус! — сказал Сернин.

И под взорами остолбеневших барона и его приспешников стал есть вначале первую, а затем и вторую половину пирожного, — спокойно и методично, как поедают лакомство, от которого боятся потерять малейшую крошку.

III

Они встретились снова.

В тот же вечер князь Сернин пригласил барона Альтенгейма в кабаре Вателя, где они ужинали в обществе поэтов, музыканта, финансиста и двух хорошеньких актрис из Французского театра. На следующий день они вместе обедали в Булонском лесу, а вечером встретились в Опере.

В течение недели они виделись ежедневно. Можно было подумать, что оба просто не в силах друг без друга обойтись, что их соединяет большая дружба, сотканная из доверия, уважения и симпатии. Они от души развлекались, пили добрые вина, курили отличные сигареты и заразительно смеялись.

На самом деле они наблюдали друг за другом, выслеживали друг друга свирепо, как звери. Смертельные враги, разделяемые ярой враждой, уверенные каждый в победе, стремясь к ней всей силой необузданной воли, они ожидали подходящей минуты. Альтенгейм — чтобы ликвидировать Сернина, Сернин — чтобы столкнуть Альтенгейма в пропасть, которую перед ним раскрывал. При этом оба знали, что развязка не заставит себя ждать. Один или другой на этом лишится головы, и вопрос был лишь в нескольких часах, самое большее — в днях.

Это была захватывающая драма, и такой человек, как Сернин, должен был сполна насладиться ее необычным, острым привкусом. Знать врага, почти не расставаться с ним, помнить, что при малейшем неверном шаге, при малейшем промахе тебя караулит смерть, — какой сладостный букет ощущений!

Однажды, в саду клуба на улице Камбон, членом которого являлся также Альтенгейм, они гуляли в одиночестве, в тот сумеречный час, когда в июне приступают к ужину и в который вечерние игроки еще не прибыли в свой клуб. Они прохаживались вокруг лужайки, вдоль которой, окаймленная кустарниками, тянулась стена с устроенной в ней калиткой. И внезапно, когда Альтенгейм о чем-то говорил, Сернину показалось, что его голос утратил уверенность, стал чуть ли не дрожащим. Рука Альтенгейма скользнула в карман пиджака, и Сернин увидел, словно пронизав взором ткань, как она сжалась на рукояти кинжала, то робеющая, то твердая, то опять бессильная.

Сладостные мгновения! Ударит ли он? Что в нем возьмет верх — боязливый ли инстинкт, способный остановить, либо сознательная воля, устремленная к убийству?

Выпрямившись, заложив руки за спину, Сернин ждал, вздрагивая от полноты ощущений. Барон умолк; теперь они шагали рядом в полной тишине.

— Ударь же, наконец! — воскликнул князь. Застыв на месте, он повернулся к спутнику. — Ударь, теперь или никогда! Никто не может тебя увидеть. Ты смотаешься потом через эту дверцу, ключ к которой, словно по чистой случайности, висит рядом на гвозде, и — привет, барон!.. Ни слуху, ни духу… Теперь мне ясно, это все подстроено. Ты специально меня сюда привел… И ты не решаешься? Ударь же!

Его взгляд проник в самую глубину глаз барона. Но тот оставался в неподвижности, побледневший, дрожа от бессильной ярости.

— Курица! — усмехнулся князь. — Мокрая курица! Просто нет смысла принимать тебя всерьез. Хочешь услышать правду? Так вот, я вызываю у тебя страх. Ну да, ты никогда не знаешь, что с тобой станет, когда ты передо мной, лицом к лицу. Тебе очень хочется действовать; но это я, мои действия, мои поступки определяют собой положение, развитие событий. Нет, определенно нет, ты вовсе не тот, кто хотя бы умерит сияние моей звезды!

Он не успел досказать последнего слова, когда почувствовал, что его охватили за шею и потянули назад. Кто-то, прятавшийся в кустарнике, рядом с калиткой, схватил его за голову. Он увидел поднятую руку, державшую блестящий клинок; рука резко опустилась, и острие ножа с размаху ударило его в шею.

В то же самое мгновение Альтенгейм на него набросился, чтобы его добить, и они покатились по клумбам. Все продолжалось не более тридцати секунд. Как бы он ни был силен, как ни тренирован в разных видах борьбы, Альтенгейм почти сразу, закричав от боли, уступил. Сернин вскочил на ноги и бросился к дверце, которая захлопнулась за чьим-то темным силуэтом. Слишком поздно! Он услышал, как в замке повернулся ключ. Калитка оказалась запертой.

— Ах, ты, бандит! — поклялся он. — День, когда я до тебя доберусь, станет днем моего первого убийства! Но, клянусь Богом…

Он вернулся, склонился и собрал обломки кинжала, который сломался в момент удара.

Альтенгейм между тем начал шевелиться.

— Ну что, барон, дела идут на поправку? — спросил Сернин. — Такого приема ты не знал? Я называю его прямым в солнечное сплетение, это отключает солнце вашей жизни, как задуваешь свечу. Чисто, быстро, без боли… и безошибочно. Не то, что удар ножом. Стоит надеть ворот из стальной кольчуги, какой сегодня на мне, и плевать тебе на всех, особенно — на твоего темнокожего приятеля, того низенького, который метит всегда в шею, твое идиотское чудовище. Погляди теперь на его любимую игрушку… Разбита вдребезги!

Он протянул ему руку.

— Давай, барон, поднимайся! Приглашаю тебя на ужин. И вспомни, кстати, тайну моего превосходства: бесстрашный дух в неуязвимом теле!

Он вернулся в салоны клуба, занял двухместный столик, устроился на диване и стал ждать часа вечерней трапезы, думая:

«Игра, конечно, интересна, но дело становится опасным. Надо кончать… Иначе эти скоты отправят меня в рай прежде, чем мне туда захочется самому… Самое досадное — что я против них бессилен, пока не сумею отыскать старика Штейнвега… Ибо, в сущности, только он чего-то и стоит, старый Штейнвег, и цепляюсь я еще за барона только потому, что надеюсь что-нибудь о нем узнать… Что они, черт их возьми, сделали со стариком? Можно не сомневаться в том, что Альтенгейм каждый день видится с ним, можно быть также уверенным, что он делает все возможное и невозможное, лишь бы вырвать у него сведения о проекте Кессельбаха. Но где он с ним встречается? Куда он его спрятал? К каким-нибудь друзьям? Либо держит у себя, на вилле Дюпон, в доме номер 29?»

Он надолго задумался, потом закурил сигарету, которую почти сразу же выбросил. Это было, по-видимому, условным знаком, так как к нему подошли и молча уселись рядом двое молодых людей, с которыми он, казалось, незнаком, но с которыми незаметно вступил в разговор.

Это были братья Дудвиль, на сей раз — в роли великосветских гуляк.

— Что нам делать, патрон?

— Возьмите десяток наших людей, отправляйтесь на виллу Дюпон и войдите в нее.

— Ух ты! Но как?

— Именем закона. Разве вы не инспектор Сюрте? Простой обыск…

— Но мы не имеем права…

— Присвойте его себе.

— А слуги? Если будет оказано сопротивление?

— Их всего четверо.

— Если они станут кричать?

— Они этого не сделают.

— А если вернется Альтенгейм?

— Раньше десяти часов он не вернется. Беру это на себя. Это больше, чем требуется для того, чтобы перевернуть дом вверх дном. Если обнаружите старика, сообщите мне немедленно.

Появился барон. Князь двинулся ему навстречу.

— Будем ужинать, не так ли? Это маленькое происшествие в саду прибавило мне аппетита. По этому поводу, дорогой барон, хочу кое-что вам посоветовать…

Они заняли места за столиком.

После ужина Сернин предложил партию в биллиард, которая была принята. Окончив ее, они перешли в зал, где шла игра в баккара. В ту минуту крупье как раз объявил:

— В банке — пятьдесят луидоров! Кто берет?

— Ставлю сто, — сказал Альтенгейм.

Сернин посмотрел на часы. Было ровно десять. Дудвили не возвращались; это означало, что поиски окончились неудачей.

— Банк, — молвил он.

Альтенгейм сел и раздал карты.

— Сдаю.

— Мне не надо.

— Семерка.

— Шестерка.

— Проиграл, — сказал Сернин. — Удвоим банк?

— Идет, — отозвался барон.

Он снова раздал карты.

— Восемь, — сказал Сернин.

— Девять, — открыл карты барон.

Сернин повернулся кругом, прошептав про себя:

— Это стоило мне трехсот луидоров… Зато могу быть спокойным: он пригвожден к месту.

Несколько минут спустя его машина остановилась перед виллой Дюпон. Дудвили и их люди были собраны в вестибюле.

— Вы не нашли старика?

— Нет.

— Гром и молния! Должен же он быть где-то здесь! Где слуги?

— В их комнате, связаны.

— Хорошо. Меня не должны видеть. Ступайте все. Жан, останешься здесь, на страже. Жак, покажи-ка мне дом.

Он быстро осмотрел погреб, чердак, почти при этом не останавливался, хорошо зная, что за несколько минут он не обнаружит того, что его люди не смогли найти за три часа. Но он тщательно запоминал последовательность и форму помещений. Окончив, возвратился к комнате, которую Дудвиль указал как принадлежащую Альтенгейму, и внимательно с ней ознакомился.

— Вот это мне подойдет, — сказал князь, приподняв занавес, прикрывавший темную каморку, заполненную одеждой. — Отсюда хорошо видна вся комната.

— Но если барон обыщет весь дом?

— Для чего?

— Но ведь слуги ему сообщат, что мы здесь побывали.

— Да, но ему и в голову не придет, что кто-нибудь из нас устроился у него. Он подумает, что наша попытка не удалась, вот и все. Следовательно, я остаюсь.

— А как вы выйдете?

— Ну, ты хочешь слишком много знать. Главное — войти. Ступай, Дудвиль, и закрывай за собой двери. Уходи вместе с братом… До завтра… Или, лучше, до скорой встречи…

— Либо, скорее…

— Обо мне не тревожьтесь. В нужное время я подам вам знак.

Он сел на небольшой сундук в глубине каморки. Вывешенное в четыре ряда платье прикрывало его. Если не будет предпринято специальных поисков, он был там в полной безопасности.

Прошло около десяти минут. Князь услышал глухой топот лошади, пробежавшей мимо виллы, звон колокольчика. Остановился экипаж. Внизу хлопнула дверь, и почти сразу до него донеслись голоса, возгласы, настоящий гвалт, усиливавшийся, по-видимому, по мере того, как очередной пленник освобождался от кляпа во рту. «Друзья объясняются, — думал князь. — Бешенство барона, должно быть, на вершине… Теперь он понимает смысл моего поведения этим вечером, в клубе, — что я его здорово околпачил… Околпачил, впрочем, весьма относительно, ибо до Штейнвега, в конце концов, так и не добрался… Вот первое, в чем он захочет убедиться: не отняли ли у него Штейнвега? А чтобы проверить, помчится к тайнику. Если поднимется вверх, значит — тайник над нами. Спустится вниз, значит — он в подвале».

Он прислушался. Голоса все еще слышались в комнатах первого этажа, но не было похоже, чтобы кто-нибудь куда-нибудь ходил. Альтенгейм, по-видимому, расспрашивал своих приспешников. Только полчаса спустя Сернин услышал, как кто-то поднимается по лестнице.

«Значит, старик спрятан наверху, — подумал князь. — Но почему барон не стал спешить?»

— Всем ложиться спать! — донеслась до него команда Альтенгейма.

Барон с одним из сообщников вошел в комнату и запер дверь.

— Я тоже ложусь, Доминик, — сказал он. — Можно об этом спорить хотя бы всю ночь — толку все равно не будет.

— Мое мнение, — отозвался второй, — что они искали Штейнвега.

— Мое — тоже, и именно поэтому я в душе смеюсь, так как Штейнвега здесь нет.

— Где же он, в конце концов? Что вы могли с ним сделать?

— Это — моя тайна, и мои тайны, как тебе известно, я оставляю при себе. Могу только сказать, что клетка достаточно надежна и он не выйдет из нее прежде чем заговорит.

— Так что князь останется с носом?

— Уверен. К тому же, чтобы прийти к такому результату, ему еще пришлось проиграть. Нет, есть над чем посмеяться вволю! Бедняга князь!

— Так или иначе, придется от него избавиться, — сказал второй собеседник.

— Будь спокоен, старина, за этим дело не станет, — заверил его Альтенгейм. — Не пройдет и восьми дней, и я подарю тебе памятный бумажник, выделанный из шкуры Арсена Люпэна. А теперь — дай мне поспать, я просто падаю от усталости.

Щелкнула закрывшаяся дверь. Затем послышалось, как барон задвигал засов, опорожнял свои карманы, заводил часы и стал раздеваться. Он был в отличном настроении, напевал и насвистывал, разговаривал даже громко с самим собой.

— Да, шкуру Люпэна… Не пройдет и восьми дней… Иначе не мы, а он обведет нас вокруг пальца, сукин сын… Ничего, нынче вечером он старался зря… Хотя расчет был точным: Штейнвег может быть только здесь… Только, вот…

Он лег в постель и сразу выключил электричество. Сернин подошел поближе к шторе, которую чуть приподнял; он увидел комнату, освещенную смутным светом ясной ночи, проникавшим в нее из окон, оставляя в глубоком мраке кровать. «Все ясно, — подумал он, — в дураках сегодня — я. Опростоволосился вконец. Как только он захрапит, я испаряюсь».

Но тут его озадачил глухой шум, какие-то звуки, доносившиеся со стороны постели, происхождение которых он не мог угадать. Что-то вроде едва слышного поскрипывания.

— Ну, как, Штейнвег, что будем делать?

Это говорил барон!

Не было, действительно, сомнения, что речь вел именно он. Но как мог он обращаться к Штейнвегу, если в комнате того не было? Тем не менее, Альтенгейм продолжал:

— Ну что, с тобой по-прежнему нельзя разговаривать?.. Так?.. Болван! Придется ведь все-таки рассказать, что тебе известно… Нет? Тогда — спокойной ночи. И — до завтра…

«Мне это приснилось, — подумал Сернин. — Либо сам барон разговаривает во сне. Расставим все по местам… Штейнвег не может быть рядом с ним, его нет и в соседней комнате… Нет в доме вообще… Альтенгейм сам это сказал. Что же кроется в этом ошеломительном эпизоде?»

Он заколебался. Схватить барона за глотку и вытянуть из него, угрозами и силой, все то, чего ему не удалось добиться хитростью? Пустое дело, Альтенгейм никогда не даст себя до такой степени запугать.

«Сматываю удочки, — сказал он себе. — Надо смириться с тем, что вечер пропал даром».

И все-таки он не ушел. Просто не смог уйти. Надо было ждать, случай мог оказать ему еще драгоценную услугу.

С величайшей осторожностью он снял с вешалок четыре или пять костюмов и пальто, расстелил их на полу, устроился на этом ложе и, прислонившись спиной к стене, преспокойно уснул.

Барон не стал просыпаться рано. Часы пробили где-то девять раз, когда он вскочил на ноги и вызвал слугу. Просмотрел почту, которую тот принес, в то время как камердинер заботливо вешал в каморке вчерашний костюм, а Сернин, держа кулаки наготове, рассуждал:

«Как быть? Не уложить ли мне на месте этого балбеса?»

В десять часов утра барон приказал:

— Ступай!

— Вот… еще этот жилет…

— Ступай, сказано тебе. Вернешься, когда позову. Не раньше.

Он сам притворил за слугой дверь, подождал немного, как делают недоверчивые люди, и, подойдя к столику с телефоном, снял трубку.

— Алло! Мадемуазель, прошу Гарш… Да, мадемуазель, жду вашего звонка…

Отходить от аппарата он не стал.

Сернин был охвачен дрожью нетерпения. Не станет ли барон разговаривать со своим таинственным сотоварищем по темным делам?

Звонок наконец прозвучал.

— Алло! — сказал Альтенгейм. — Это Гарш? Отлично!.. Мадемуазель, прошу номер 38… Да, тройка и восьмерка…

И, несколько секунд спустя, тихим голосом, как можно более тихим, но и более отчетливым, произнес:

— Номер 38?.. Это я… Не надо лишних слов… Вчера?.. Да, ты упустил его в саду… В следующий раз, конечно… Но дело становится срочным… Вчера вечером он устроил здесь обыск… Потом расскажу… Ничего, конечно, не нашел… Что-что? Алло!.. Нет, старик отказывается говорить… Угрозы, обещания, ничто не действует… Алло… Ну да, черт его побери, он знает, что мы бессильны… Проект Кессельбаха и история Пьера Ледюка известны нам лишь частично… Он один держит ключ к тайне… О! Он заговорит, и не далее, чем сегодня ночью, я ручаюсь… Иначе… Э, любые средства хороши, лишь бы он не смог удрать… Либо чтобы князь его у нас не свистнул… За три дня мы должны со всем покончить… Ты что-нибудь придумал?.. Да, неплохая мысль… Отличная даже, я этим с ходу займусь… Когда увидимся? Во вторник, согласен? Идет! Я приду во вторник, в два часа.

Он положил трубку и вышел. Сернин услышал, как он отдает распоряжения:

— Будьте сегодня начеку, вы все! Не дайте так глупо себя схватить, как вчера. Вернусь не раньше ночи.

Тяжелая дверь вестибюля закрылась, потом стукнула калитка в саду и послышался колокольчик на сбруе удаляющейся лошади.

Еще через двадцать минут явились двое слуг. Они раскрыли окна и убрали комнату.

Сернин подождал еще достаточно долго, до предполагаемого часа их обеда. Потом, полагая, что они уже в кухне, за столом, он выскользнул из каморки и начал проверять кровать и стену, к которой та была прислонена.

— Странно, — проговорил он, — очень странно. Ничего особенного не видно. У кровати нет двойного дна… Под нею — никакого люка… Поглядим в соседней комнате.

Он тихо прошел туда. Это была пустая комната без мебели.

— Нет, старика содержат не здесь… В толще вот этой стены? Невозможно, это скорее простенок, очень узкий. Ничего не понимаю, ей-богу!

Дюйм за дюймом он опять осмотрел пол, стену, кровать, тратя время на бесплодные эксперименты. В этом определенно был какой-то фокус, вероятно, даже весьма простой, но он пока не мог его разгадать.

— Если только, — сказал он себе, — Альтенгейм не бредил. Это — единственное возможное предположение… Но есть только один способ его проверить — остаться здесь. И я остаюсь. Будь что будет.

Чтобы не быть обнаруженным, он возвратился в свое убежище и больше не двигался, мечтая и подремывая, терзаемый, правда, сильным голодом.

И день склонился к закату; и настали сумерки.

Альтенгейм возвратился лишь после полуночи. Он поднялся в свою комнату, на этот раз — один, разделся, лег и, как накануне, выключил свет. Опять последовало тревожное ожидание. Тот же необъяснимый скрежет или скрип. И прежним насмешливым тоном Альтенгейм произнес:

— Ну как дела, дружите?.. Ругаешься?.. Ну нет, ну нет, милый мой, от тебя ждут совсем других слов. Ты не на правильном пути… Мне от тебя нужны честные признания, достаточно полные, подробные, касательно всего, что ты рассказывал Кессельбаху… История Пьера Ледюка и прочее, и прочее… Понятно?

Сернин слушал в ошеломлении. Ошибки на этот раз не было: барон действительно обращался к старику Штейнвегу! Потрясающая беседа! Казалось, ему слышится таинственный диалог живого и мертвого, разговор с безымянным существом, обитающим в ином мире, невидимым, неощутимым, несуществующим.

Барон продолжал с жестокой иронией:

— Ты, наверно, проголодался? Поешь, дружище. Но при этом помни, что я отдал тебе сразу всю пайку хлеба и, если ты будешь есть его по нескольку крошек в сутки, ты протянешь самое большее на неделю. Скажем, десять дней! Десять дней спустя — каюк, и все, папаши Штейнвега больше нет… Если, конечно, до тех пор ты не согласишься заговорить. Нет, ни за что? Ладно, завтра поглядим. Спи, милый мой, спи…

На следующий день, после ночи и утра без происшествий, князь Сернин покинул виллу Дюпон с безмятежным видом, правда — с легким головокружением и слабостью в ногах. Направляясь к ближайшему ресторану, он следующим образом подытожил положение:

«Итак, в следующий вторник Альтенгейм и убийцы из отеля Палас должны встретиться в Гарше, в доме, телефон которого носит номер 38. Следовательно, именно во вторник я выдам правосудию обоих преступников и освобожу господина Ленормана. В тот же вечер настанет черед старого Штейнвега, и я наконец узнаю, является ли Пьер Ледюк сыном колбасника и, следовательно, могу ли я достойным образом женить его на Женевьеве. Да будет так!»

Во вторник утром, к одиннадцати часам, Валенглей, председатель Совета Министров, пригласил к себе префекта полиции, заместителя шефа Сюрте господина Вебера и показал им письмо, полученное по пневматической почте и подписанное князем Серниным:

— Все это чрезвычайно серьезно, дорогой господин Вебер, — сказал Валенглей. — Могу добавить, что мы должны полностью доверять заявлениям князя Поля Сернина. Я не раз с ним ужинал. Это серьезный, умный человек…

— Не позволите ли, господин премьер-министр, — сказал заместитель шефа Сюрте, — ознакомить вас с другим письмом, полученным мною сегодня утром?

— По этому же делу?

— Да.

— Давайте посмотрим.

Он взял письмо и прочел:

И господин Вебер добавил, в то время как Валенглей застыл в ошеломлении:

— На этот раз милейший Арсен Люпэн нашел себе достойного противника. Пока он его разоблачает, тот его выдает. И лиса — в капкане.

— И тогда?

— Тогда, господин премьер-министр, мы попробуем их примирить. А для этого я возьму с собой две сотни человек.