Онлайн чтение книги Любовь и фантастика
Часть вторая

* * *

На телеге желто-розовой горкой лежали яблоки. Отдельно – гигантские, с тех яблонь, где танцевали по весне эльфуши. Отдельно – обыкновенные, но тоже очень крупные, чистые, без единого червячка. Светало; Юстин выехал затемно, чтобы успеть к началу базарного дня.

Близилась осень. Кляча, взятая взаймы у соседей с хутора, прекрасно понимала, что Юстин ей не хозяин и погонять хлыстом не имеет права, а потому шла нога за ногу – Юстин никогда не видел, как гуляют горожанки по бульвару, но, вероятно, как раз таким прогулочным шагом они и гуляют…

На передке телеги покачивался фонарь. Желтый свет его вплетался в серые сумерки наступающего дня.

Перед въездом в город Юстин остановился у колодца. Умылся; мозолистые ладони почти не ощущали прикосновения многодневной жесткой щетины.

…Первое время он все коптил стеклышки, накладывал самодельные заговоры и смотрел на солнце. И всякий раз видел ровный белый круг, и всякий раз оставался на том же самом месте, только однажды, сгоряча выложив «на стекло» все известные ему заклинания, при взгляде на солнце почувствовал будто удар по затылку, упал и не сразу поднялся.

Дед сперва уговаривал его и утешал. Потом молчал, делая вид, что ничего не произошло. Потом – это случилось после очередной попытки Юстина посмотреть на солнце сквозь заговоренное стекло – дед вдруг обезумел. Он, ни разу в жизни не повысивший на воспитанника голос, теперь орал, в гневе бранился, плевался и порывался Юстина бить.

Юстин стал сутками пропадать на берегу, в поле или в саду. Засыпал на голой земле, вскакивал от прикосновения к плечу – но прикосновение всякий раз оказывалось сном. Он выходил в поле, пытался приманивать эльфушей; те слетались, заслышав манок – но, едва завидев Юстина, бросались врассыпную, будто от страха.

Дед затих. Перестал бранить Юстина, вообще перестал с ним разговаривать. Сильнее сгорбился, снова стал кашлять. Близилась осень…

Юстин тяжело взобрался на телегу. Погасил фонарь; было уже совсем светло, следовало торопиться – но Юстин вдруг откинулся назад, лег, закинув руки за голову, прямо на яблоки.

Белые яблоки были холодные, будто из льда. В капельках росы.

Розовые яблоки казались теплыми, их прикосновение было – как прикосновение живой кожи.

Юстин лежал на яблоках и смотрел в небо. Впереди был базарный день, а Юстин всегда задыхался на базаре, всегда вздрагивал от окриков, ненавидел суету, толпу, пыль, надменных горожанок, скупых крестьян, грубых сборщиков податей, смазливых служанок, чье назойливое кокетство было столь же изящным, как колода для колки дров – «Эй, красавчик, почем нынче яблочки?» И вытянутые вперед губы, жирные и красные, только что целовавшиеся с масляной пышкой…

Юстин знал, что пройдет год, два – и Анита станет призраком, и вспоминать ее можно будет без горечи, а можно будет вообще не вспоминать…

Юстин знал, что никогда больше не будет улыбаться.

* * *

Ярмарки сменяли одна другую; время было горячее, только успевай. Юстину везло – он продавал дорого, покупал дешево, скоро у деда во дворе снова завелись две козы и два десятка цыплят, а самое главное – удалось купить лошадь, не старую еще, хотя, конечно, и не молодую. На соседнем хуторе ощенилась сука, Юстин выбрал самого злого щенка, принес домой и назвал Огоньком. Дед ночами напролет варил зелья в котле – гадал; Юстин хотел сказать ему, что будущего не существует и предсказывать его – только время терять.

Но не сказал.

Однажды ночью Юстин проснулся оттого, что дед стоял над ним со свечкой. Юстин обозлился и чуть было не обидел деда нехорошим словом, но удержался.

– Юстинка, – сказал дед, и свеча в его руке дрогнула, проливая воск на дедовы пальцы. – Ну поверь ты старику…

– Что? – спросил Юстин, испугавшись, что дед рехнулся от переживаний.

– Будь он проклят! – тонко вскрикнул дед. – Колдуны ведь, хоть какие могучие – из людей все же, и ясно, чего от них ждать, чего они могут, чего не могут… А этот – ты знаешь, каких колодцев он Хозяин? Не знаешь, Юстинка… Не тех, где воду берут. Других колодцев… Ох, глубоких, Юстинка. Не надо нам беды, заклинаю, забудь ее, забудь, объяснить не могу – так хоть поверь старому, поверь, а?

Из здорового дедового глаза скатилась слеза. Юстин испугался.

На его памяти дед не плакал никогда.

* * *

Того, что случилось в самой середине осени, никакое дедово гадание предсказать не смогло. Наверное, не солгал Хозяин Колодцев – будущего нет…

Юстин был дома – разгружал телегу дров, которую удалось накануне выменять на десять корзин «эльфушачьих» яблок. Носил дрова под навес, сортировал, складывал; перестук многих копыт услышал только тогда, когда всадники были уже совсем близко.

Пятеро. На высоких сытых конях, таких огромных, что Юстинова кляча была рядом с ними как лягушка перед курицей. Бородатые. Хорошо одетые. Загорелые. Хмурые.

У каждого на поясе имелась сабля.

Юстин как стоял перед поленницей – так и опустил руки, и дрова выкатились на землю со звонким, каким-то даже музыкальным стуком.

– Отопри ворота, – сказал старший всадник, глядя на Юстина сверху вниз через хлипкий покосившийся забор.

Юстин повиновался. Двое всадников въехали во двор и спешились; трое остались снаружи.

Старший вытащил из-за пояса желтую, свернутую трубочкой бумагу. Развернул, провел по написанному толстым, как молодая яблоня, пальцем:

– Как звать?

– Меня? – в ужасе спросил Юстин.

Стражник поднял на него светло-голубые мутные глаза:

– Меня я знаю, как звать… Тебя, суслик!

– Юстин…

Стражник снова заглянул в свою бумагу.

– Ага, – сказал удовлетворенно. – Не зря, значит, в такую даль перлись…

Из дома вышел дед. Вышел – и врос в порог, не в состоянии сделать шага.

– Лет тебе сколько? – продолжал допрашивать стражник, не глядя на деда.

– Восемнадцать…

– Ага! – повторил стражник еще более удовлетворенно.

– В армию? – слабо спросил дед, придерживаясь рукой за дверной косяк.

Обладатель бумаги наконец-то заметил его. Поманил плохо гнущимся пальцем:

– Поди сюда, старый…

Дед чуть не упал, спускаясь с порога. Юстин бросился к нему, подхватил под руку.

– Родич он тебе? – спросил стражник, когда дед – и поддерживающий его Юстин – остановились прямо перед ним.

– Нет, – сказал дед, не опуская глаз. – Приемыш.

– Это молодец, что не врешь, – похвалил стражник. – Где взял? Как звали бабу, что тебе его принесла?

– Фрина-гусятница, – с трудом выговорил дед. – Господин мой, помру без него. Не забирайте.

Стражник не обратил на его слова никакого внимания.

– А эта Фрина была мать ему?

– Нет. Мать его померла.

– А отец?

– А отца не знать.

– Сколько ему было, когда ты его взял?

– Год ему был… Господин, не забирайте! Он хворый…

– А вот теперь врешь, – разочарованно сказал стражник. – Он здоровее нас всех, вон какой румяный…

И перевел взгляд на Юстина – а у того тем временем вся кровь ушла куда-то в живот, и щеки стали, наверное, белые-белые – во всяком случае, стражник хмыкнул:

– Ну, теперь-то он испужался… А то красный был, как девка.

Юстин молчал.

Вот так, значит. От тех вербовщиков он в могилу спрятался… Напрасно, выходит, старался. Напрасно Огонька прикончили, напрасно деда чуть не забили до смерти… Потому как все равно – вот она, судьба. Хозяин Колодцев говорит – нет будущего, а народная мудрость не соглашается – чему быть, мол, того не миновать…

– Я не боюсь, – через силу сказал Юстин.

– И славненько, – сказал стражник. – Вон к тому тощему в седло сядешь. За спиной. Понял?

– Куда? – едва слышно закричал дед. – Не пущу!

– Ты, старый суслик, под копыта-то не лезь, – рассудительно посоветовал стражник. – Пустишь ты, не пустишь – тебя не спрашивают…

И обернулся к Юстину:

– Что стал?

…Он оказался сидящим за чьей-то потной спиной. Босые ноги болтались в воздухе; что-то кричал дед, и Юстин кричал в ответ, что не волнуйся, мол, скоро вернусь…

А лошадь пустилась рысью – и скоро не стало видно ни дома, ни забора, а только спина, перетянутая кожаным ремнем, спина – и немножко неба.

* * *

Расстояние, на которое соседской кляче требовалось много часов, сытые лошади стражников одолели играючи. Один раз остановились у колодца – умыться, напоить лошадей, перекусить; Юстину дали кусок мягкого черного хлеба, он откусил раз – и не смог больше есть.

– Эй, парень, – сказал ему стражник, за чьей спиной он ехал, – а что ты натворил-то?

– Натворил? – тупо переспросил Юстин. – Я… а разве меня – не в солдаты?

– Не-ет, брат, – хмыкнул старший, тот самый, что носил за поясом свернутую в трубочку бумагу. – Тебя по специальному приказу велено доставить, так что ты у нас важная птица! Может, языком трепал в таверне?

– Сроду я не бывал в тавернах, – пролепетал Юстин.

– Ну да разберутся, – бросил тот, у кого Юстин ехал за спиной. – Наше дело доставить… Ну что, трогаем?

И они снова поскакали, и Юстин все пытался сообразить, откуда на него могла свалиться беда – но его подбрасывало на конском крупе, и мысли сбивались, будто масло в маслобойке.

Было уже темно, когда въехали в город.

* * *

Над большой комнатой нависал низкий, черный от копоти потолок. Юстин шагнул через порог – и остановился; комната полна была народу, и все лица обернулись к вошедшему.

За его спиной скрежетнул засов.

– Еще один, – сказал кто-то.

– Парень, ты чей?

– Юстин я, – хрипло сказал Юстин. И переступил с ноги на ногу.

– Ну так заходи, – сказал смуглый парень, по виду лет двадцати. – Все мы тут… такие. Не бойсь, заходи.

Вдоль стен комнаты тянулись лавки. Кое-кто лежал, закинув ногу на ногу, кто-то сидел на полу, на куче соломы. Смуглый парень похлопал ладонью по свободному месту на лавке рядом с собой:

– Иди, сядь…

Из-под ладони его выскочил многоногий домохранец, возмущенно пискнул, погрозил тонким кулачком. Смуглый парень равнодушно сощелкнул пискуна в щель; Юстин вздрогнул – он терпеть не мог домохранцев. Брезговал.

– Меня Акиром зовут, – сказал смуглый парень. – Я сам деревенский, но в городе нанялся водовозом… Так меня прямо с улицы сграбастали. Сегодня утром.

– А за что? – спросил Юстин, оглядываясь. Лица вокруг были молодые и зрелые, напуганные и не очень, угрюмые и спокойные. Одному мальчику было на вид лет тринадцать, он сидел, забившись в угол, и тер кулаками глаза.

Акир фыркнул:

– За что, за что… В армию когда берут – разве спрашивают за что?

– А нас разве в армию? – осторожно спросил бородатый мужчина с лавки напротив.

– А куда? – снисходительно хмыкнул Акир.

– Я слышал, – сказал Юстин, – что меня по специальному приказу…

– Возомнил, – сказал тучный юноша с очень бледным, не знающим загара лицом. – Прямо-таки сейчас. Будут на всякую деревенщину специальный приказ сочинять…

Узники загалдели:

– А что…

– Сам деревенщина…

– В армию, это точно… Князь призывает…

– Не в армию! Какой князь, ты с дуба свалился?! Свергли князя, деревенщина ты, нету князя, наместник есть…

– А я разве говорю, что Краснобровый?

– Краснобровый…

– Краснобровый объявился! – веско сказал Акир. И добавил, удовлетворенно оглядывая разом притихших собеседников: – Краснобровый не умер, оказывается. Все брехня… нам сабли дадут, самострелы, каждому – коня хорошего…

– Разогнался, – мрачно сказали из угла. – Пешком потопаешь, пушечное мясо.

– Ты, может, и пушечное мясо, – обиделся Акир, – а у меня отец охотник… Я такой стрелок, что меня в войске на вес золота…

– А меня вообще скоро заберут отсюда, – сказал тучный юноша. – Я здесь случайно.

– Погоди, – перебил его жилистый светловолосый парень с оловянной серьгой в ухе. Обернулся к Акиру: – Кого, ты говоришь, мы воевать пойдем? Краснобрового? Или, наоборот, под Краснобрового знамена? Кто рекрутирует-то?

– Меня заберут, – упрямо повторил тучный, и его ткнули в бок.

– Я слышал, – снова начал Юстин, хотя голос его тонул в общем гуле голосов. – Я слышал, что не в армию, не в войско!

На его слова не обратили внимания. Все говорили разом, никто никого не слушал, всем было страшно и муторно, всех неизвестно зачем выдернули из повседневной жизни, все боялись будущего, все хотели выговориться… В конце концов Юстин уснул, свернувшись калачиком, во сне его были яблоки, эльфуши, выгрызающие сердечки на круглых розовых боках, Юстин кричал, чтобы перестали портить товар – но эльфуши только издевательски скалили зубы…

А под утро Юстин проснулся от того, что какой-то домохранец влез ему за шиворот. Юстин взвыл от отвращения, воем разбудил соседей и получил тумака от бородатого; воздух в комнате сделался за ночь таким плотным, что из него можно было, наверное, отливать свечи.

Было уже светло, когда узников подняли, вереницей вывели во двор и велели умыться. Холодная вода вернула отупевшему Юстину способность соображать; отойдя в сторонку, он сосчитал товарищей по несчастью – вместе с Юстином их было сорок девять человек! Слишком много, чтобы содержаться в одной комнате с низким потолком, но явно недостаточно, чтобы пополнить армию.

Дед рассказывал – в тот год, когда его забрали вербовщики, рекрутов считали тысячами. Кормили по двадцать человек из одного котла, содержали в чистом поле, в загородке, будто скот. Нет, сорок девять человек – слишком мало для рекрутского набора, слишком…

Что теперь с дедом будет? Как он сейчас? Мучается, не зная ничего о Юстиновой судьбе…

Тем временем на середину двора выкатили котел, и молодец в белом переднике взялся наполнять кашей глиняные миски. Мисок тоже было сорок девять; тучный юноша не наелся, а плечистый парень с неприятными черными глазами попытался отобрать порцию у мальчика, однако встретился взглядом со скучающим стражником в углу двора – и раздумал. Поев, Юстин приободрился; узникам дали возможность справить естественные надобности и привести себя в порядок, а потом выстроили вереницей и повели куда-то, и вскоре Юстин вслед за прочими очутился в высоком просторном зале, прохладном и вовсе не душном.

Сорок девять мужчин выстроили вдоль стены. Справа и слева стояли, поигрывая кнутами, бесстрастные воины в шелковых плащах поверх кольчуг. Юстин оказался на левой стороне неровного строя – рядом с Акиром и мальчиком.

Откуда-то из боковой двери появился богато и неряшливо одетый человек без головного убора, с лысеющей, ловящей блики макушкой. Остановился посреди зала, окинул взглядом оробевших узников; кивнул кому-то, невидимому в проеме:

– Можно.

Загрохотали по полу тяжелые колеса; Юстин разинул рот. Двое стражников выкатили и осторожно установили у противоположной стены тележку. На тележке помещался серебряный поднос, а на подносе возлежала, поднимая и опуская бока, необъяснимых размеров серая жаба.

Мальчик, стоявший слева от Юстина, не выдержал и вскрикнул, на полмгновения опередив общий вздох удивления и ужаса.

Юстин видел, конечно, больших лягушек, но та, которую привезли на серебряном блюде, была размером с хорошую собаку. Бока ее – Юстин разглядел – были покрыты жесткой седой шерстью, влажная спина поблескивала, это обстоятельство чем-то роднило гигантскую жабу – и лысого человека, стоящего рядом.

Один из стражников с поклоном передал лысому простой глиняный кувшин с широким горлом. Откуда-то взялся лекарь в черном одеянии и черном же колпаке, поставил на пол объемистый саквояж, вопросительно воззрился на лысого.

– Начнем, – сказал лысый надтреснутым скучным голосом. Вытащил из-за уха черное перо и нежно пощекотал жабью морду.

Дремлющая рептилия открыла оранжевые глаза. Выскочил, как на пружине, и задрожал в воздухе длинный и клейкий жабий язык.

– Подходить по одному, – сказал стражник, стоявший справа.

И, подхватив под руку, повлек навстречу жабе того самого тучного юношу, который из бледного сделался теперь синим.

Лекарь шагнул вперед, быстро завернул тучному юноше рукав – и блеснул ланцетом. Юноша охнул, в подставленный кем-то тазик звонко закапали капли. Юстин стоял сбоку – и поэтому отлично видел все.

Жаба поймала каплю крови на кончик языка – и язык спрятался. Лекарь тут же перехватил руку юноши широкой лентой пластыря; жаба совсем по-человечьи пожевала губами, потом широкая пасть открылась, и все – лысый, стражники, лекарь, Юстин – услышали глухое утробное:

– Да.

Тучный юноша мягко упал в обморок. Два стражника подхватили его и уволокли в дверь направо, в то время как лысый вытащил из своего кувшина что-то небольшое, извивающееся, и положил на требовательно вытянувшийся жабий язык. Прежде, чем жаба сглотнула, Юстин успел догадаться, что кормом ей послужил обыкновенный домохранец.

Навстречу жабе уже вели следующего – бородатого, который отвесил Юстину тумака. Лекарь завернул ему рукав, полоснул ланцетом – бородатый не дрогнул; закапала кровь, жаба слизнула каплю, подумала и изрекла:

– Нет.

Бородатого увели в дверь налево. Лысый предложил жабе домохранца, а стражники вели уже следующего Юстинового товарища, на ходу поддергивая тому рукав…

Неровный строй волновался. Кого-то, успокаивая, огрели плеткой; Юстин стоял, разглядывая жабу, пытаясь понять, страшно ему или нет.

Страшило всех одно – непонятно, что происходит. «Да»-»нет». Как тогда, когда Хозяин Колодцев бросал монетку. Будущее возникает ежесекундно…

– Я боюсь, – скулил мальчик.

Акир молчал.

Все происходило очень быстро. Строй у стены таял; жаба выдавала приговор то немедленно, едва получив каплю чьей-нибудь крови, а то задумывалась на минуту, и тогда лысый доставал из кувшина очередного домохранца и начинал соблазняюще вертеть у жабы перед глазами. Прошли странное испытание первые десять человек; три было «да», семь – нет. Прошли испытание двадцать; восемь было «да», двенадцать – нет. Юстин чувствовал, как нарастает волнение; он стоял сорок восьмым, перед ним к жабе отправился Акир, и, попробовав его кровь, жаба сразу же сообщила:

– Да.

Акир был семнадцатым из тех, кто отправился направо.

Юстин двинулся к лекарю сам – стражник просто шел рядом. Юстин протянул руку с уже поддернутым рукавом; лекарь, порядком уже усталый, полоснул ланцетом, но Юстин не почувствовал боли. Липкий жабий язык был совсем близко; Юстинова кровь, рубиново-красная, закапала в таз, брызги полетели на штаны – жаба не сразу нашла языком летящую каплю. Наконец, приняла кровь и сглотнула; Юстин ждал. В зале оставались только он – и напуганный мальчик за его спиной (не считая, разумеется, лысого, лекаря, стражников и жабы).

Лекарь залепил Юстинову руку пластырем.

Жаба молчала. Вокруг было очень тихо. Даже мальчик не всхлипывал.

Жаба молчала. Юстину впервые сделалось страшно в этом зале – страшно по-настоящему.

Лысый – от него пахло сладковато и неприятно – вытащил из почти пустого кувшина полудохлого придавленного домохранца. Юстин гадливо отстранился; домохранец был в обмороке, шесть его ножек безвольно болтались, когда лысый тряс приманкой перед полуприкрытыми глазами жабы.

– Нажралась, – шепотом сказал кто-то из стражников.

Лысый бросил бесчувственного домохранца обратно в кувшин. Вытащил другого –тоже примятого, но подающего признаки жизни. Юстин поразился – как он берет эдакую гадость руками?!

Новый домохранец вяло пискнул. Жаба открыла глаза.

– Да, – глухо сказал длинный рот.

И Юстина подхватили за плечи, и подтолкнули к проему двери направо.

* * *

Их набралось девятнадцать человек – тех, вкус чьей крови оценен был жабой как «да». Среди несчастных – или счастливчиков? – оказались и Акир, и тучный юноша, во время испытания упавший в обморок, и мальчик, представленный жабе последним.

Теперь с ними обходились если не почтительно, то по крайней мере вежливо. Повели в баню, потом накормили сытно и вкусно; когда Юстин получил обратно свою одежду, она оказалась выстиранной и высушенной. Одетые во все чистое, с чистыми пластырями на руках, отобранные жабой счастливчики – или все-таки несчастные? – оказались запертыми в просторной, богато убранной комнате, где на полу вместо соломы имелись ковры, а вдоль стен вместо лавок помещались высокие перины с подушками.

Никто ни о чем не говорил – не было сил. Товарищи по несчастью – или по удаче? – повалились на перины и долго лежали молча, глядя в пол и в потолок, за полчаса не было сказано ни слова – однако никто не спал.

Наконец, молчание нарушил тучный юноша со слабыми нервами.

– Меня скоро заберут отсюда, – сказал он, будто продолжая давно начатый разговор.

Никто не ответил. Молчали еще минут пять; Юстин сидел, привалившись спиной к стене, и разглядывал невольных своих товарищей. Самому старшему было лет двадцать восемь-тридцать, младшему, мальчишке, оказалось при ближайшем рассмотрении лет четырнадцать-пятнадцать – правда, страх и отчаянная жалость к себе делали его моложе на вид. Чем больше Юстин смотрел, тем сильнее ему казалось, что подросток чем-то похож на Акира. Будто брат; это было тем более странно, что они явно не были знакомы прежде.

– Я здесь случайно, – снова сообщил тучный.

Акир потрогал пластырь на руке. Поморщился.

– Не в войско нас забрали, – задумчиво сказал жилистый парень с оловянной серьгой, – ох, не в войско…

И обернулся к Юстину:

– Ну, ты… что ты там говорил? Про специальный приказ? Что знаешь?

– Ничего не знаю, – сказал Юстин, которому сделалось неуютно под восемнадцатью требовательными взглядами. – Слышал… те, что везли меня, спрашивали, не натворил ли чего, не болтал ли в тавернах…

Восемнадцать лиц помрачнели. Каждый, по-видимому, пытался вспомнить за собой более-менее весомую вину; всеобщее раздумье оборвал Акир.

– Брехня, – сказал он без особой, впрочем, уверенности. – Если по крови судили… По крови! Значит, мы особенные. Перины постлали, ковры, стол накрыли, как благородным – значит, будет честь.

– Поросят тоже откармливают, прежде чем на нож насадить, – мрачно сообщил тонкогубый и тонколицый ровесник Юстина, тот самый, что вчера обозвал Акира пушечным мясом.

Все притихли.

– Ты вот что, – обернулся к Акиру жилистый обладатель серьги. – А ты что там говорил насчет того, что Краснобровый жив?

На Акировом лице обозначилась внутренняя борьба. Наверное, ему очень хотелось пофорсить, порисоваться, дать понять, что знает больше прочих.

– Да так, – промямлил он наконец. – Слышал.

– От кого слышал?

Акир совсем скис:

– Да так… От людей каких-то.

– Трепло, – презрительно сообщил тонкогубый. Акир даже не глянул в его сторону.

– Это, вот что, – озабоченно начал жилистый. – Вот что… Кровь. Из вас кого-нибудь двухголовый змей кусал когда-нибудь?

– Иди ты, – обозлился почему-то Акир. – Типун тебе на язык.

– А меня кусал, – сообщил жилистый с мрачной гордостью. – Я вот подумал… Говорят, кого двухголовый змей с обеих голов цапнет – у того кровь меняется.

Юстин попытался припомнить, кусал ли его когда-нибудь двухголовый змей. Если и кусал, то в раннем детстве – потому что иначе столь значительное событие не могло бы забыться.

– Может, порча какая-нибудь? – неуверенно предположил кто-то. – Или зараза?

– Я тут ни при чем! – выкрикнул тучный юноша. – И змей меня не кусал, и порчи нет никакой, и я не заразный! У меня вот что… У меня отец – Краснобровый, это точно, моя мать у него в покоях служила, так что я наполовину князь!

Юноша замолчал. Беспомощно огляделся – на него устремлено было восемнадцать тяжелых взглядов, и ни один не обещал утешения.

– Это правда, – тихо сказал юноша. – Я Краснобрового даже видел однажды, вот как тебя! – и почему-то ткнул пальцем Юстину в грудь.

Сделалось тихо. Кто-то недоуменно вертел головой, кто-то сидел, выпучив глаза, будто увидев на стене перед собой Королеву наездников.

– Моя мать тоже в покоях служила, – сказал жилистый парень с серьгой после длинного, очень длинного молчания.

Все уставились на него, как будто он признался в пристрастии к человеческому мясу.

– И у меня, – неожиданно сообщил мальчик. – А когда я родился, ее выгнали.

Все взгляды переметнулись на мальчика.

Юстин понял, что ему холодно. Что мурашки дерут по коже, будто деревянная терка. Они сидели кружком – девятнадцать молодых мужчин – молчали и смотрели. Передавали друг другу взгляды, как передают ведра на пожаре.

Кто-то беззвучно спрашивал и надеялся получить ответ. Кто-то взглядом искал поддержки. Кто-то оценивал, кто-то примеривался.

Кто-то ничего не понимал, но таких было меньшинство.

– У меня, между прочим, тоже Краснобровый – отец, – медленно сказал тонколицый парень, предсказатель несчастий.

Жилистый обладатель серьги свирепо вскинул голову:

– А ну, у кого мать в покоях служила – поднимите руки!

Мальчик поднял руку сразу. И тучный юноша – тоже; прочие смотрели на жилистого, напряженно решая для себя, а стоит ли признавать за ним право распоряжаться.

Наконец, тонкогубый хмыкнул и поднял руку. И сразу пошли вверх, одна за другой, еще восемь или девять рук; жилистый пересчитал. Всего рук оказалось двенадцать.

– А ты? – жилистый обернулся к Акиру.

– А у меня мать никогда из дома не выезжала, – сказал Акир одними губами, и смуглое лицо его сделалось желтым. – А отец мой – охотник… Белку в глаз бьет.

Жилистый нехорошо усмехнулся. Взглянул на Юстина:

– А ты? Где твоя матушка Краснобрового повстречала?

– Вранье! – выкрикнул Акир, но жилистый не обратил на него внимания.

– Моя мать умерла, – сказал Юстин. – Давно.

– А ты? – жилистый обернулся к парню, сидевшему напротив и тоже не поднявшему руки, а потом к следующему; как-то незаметно смирившись с тем, что жилистый имеет право задавать вопросы, ему отвечали. Трое, как Юстин, не помнили своих матерей, у одного мать была маркитантка в обозе, а у еще одного мать была крестьянка, нарожавшая мужу одиннадцать детей, и все, минуй нас несчастье, живые-здоровые…

– Братишки, – с нехорошим смешком сказал тонкогубый вестник несчастья. – Ну и рожи, покусай меня эльфуш. Что, и этот, – он кивнул в сторону тучного юноши, – и этот тоже – мой брат?

И щелкнул пальцами, будто сбрасывая со стола домохранца – жест, означающий крайнее презрение.

– У меня отец охотник, – тихо сказал Акир.

– Ага, – хмыкнул тонкогубый. – Расскажи это той жирной жабе.

Юстин сжал виски ладонями, но легче не стало. Он понял, давно понял, о чем говорили жилистый и тонкогубый. Он понял – и даже поверил.

Рекрутчина, вороны, страх. Вот что вспоминается при слове «Краснобровый».

«…Я брошу монетку, и никто не знает наверняка, как она упадет. Если выпадет мертвый князь…»

Дед – знал? Вряд ли.

– Понимаешь, – сказал Акир жилистому, очень серьезно сказал, без тени рисовки. – Я лучше буду верить своей матери, нежели какой-то жабе. Может быть, ты поступил бы по-другому – твое право…

Юстин понял, что незаметно для себя теребит пластырь на руке и уже треть его раздергал бахромой.

– Да сколько хочешь, – равнодушно отозвался жилистый. – Верь… Только вопрос весь не в том. Вопрос, братишки, вот в чем – на кой ляд нас собрали? В бане попарить?

– Прикончить, – с непонятным удовольствием сказал тонкогубый. – Так всегда делается. Когда свергают князя, то и детишек всех под нож – чтоб, значит, диначтию сменить начисто.

– Династию, а не диначтию, – шепотом сказал Юстин.

– Чего? – тонкогубый прищурился.

– Династию, – сказал Юстин. – А не диначтию.

– А ты откуда знаешь, ублюдок?

– От ублюдка слышу, – Юстин даже чуть-чуть усмехнулся. – Говорят, «Золотарь трубочиста пятнышком попрекает».

– Ты, может быть, даже грамотный? – после паузы поинтересовался тонкогубый.

– Может быть, – сказал Юстин.

– А-а, – тонкогубый отвернулся, будто потеряв к Юстину интерес.

– Ребята, – сказал Акир, окончательно растерявший всю свою браваду. – Ребята… Ну не может так быть. Не бастард я. И ты, – он ткнул пальцем в того парня, чья мать была крестьянкой и вырастила одиннадцать здоровых детей, – ты тоже… И ты, – Акир обернулся к Юстину. – Что же ты веришь так легко, что твоя мать…

И Акир запнулся. Смуглое лицо его сделалось медным из-за прилива крови.

– А то ты не знаешь, как это бывает, – сказал в наступившей тишине веснушчатый парень лет двадцати. – К нам на хутор Краснобровый ездил, как к себе домой. Кто из девок понравится – готово, родителей не спрашивает и колечек не дарит, тут-таки и свадьба на один день…

Акир замотал головой:

– Нет. Моя мать из дому не выезжала даже… Мой отец – охотник!

– Охотник, – хмыкнул тонкогубый. – Большой охотник до баб.

Акир вскочил и кинулся на тонкогубого; кто-то бросился разборонять, но по несчастной случайности получил в нос, разозлился и включился в драку на правах участника. Пролилась первая кровь; Юстин отошел в сторону, взял ведро с водой, стоявшее у порога, и опрокинул на дерущихся.

На него окрысились:

– Дурак! Домохранец вонючий!

Драка сменилась перебранкой. Юстин смотрел, как Акир вытирает разбитый нос, как у веснушчатого стремительно заплывает глаз, как жилистый, бранясь по-черному, пытается отжать полы мокрой рубахи – а перед глазами у него стояли яблоки, медленно валящиеся в высокую траву одно за другим.

И как трава покачивается, смыкаясь.

Теперь все смотрели на него.

– Я не хочу умирать, – жестко сказал Юстин. – Это вы, домохраний корм, можете друг другу носы разбивать. Давайте, лупите друг друга… Братья-бастарды, вас же отобрали, вымыли, накормили и в чистое переодели. Сказать, кого в чистое переодевают? И что с ним потом делают? Или сами знаете?

– Сядь, мальчик, – негромко сказал жилистый с серьгой. – Не отец семейства, чай, чтобы перед ужином добру учить.

– Ты тоже не отец семейства, – бросил Юстин. – И он, – кивнул на тонкогубого, стремительно теряющего этот свой признак из-за разбитой, быстро распухающей губы. – Тут не спорить, кто главный, тут выбираться надо, нас тут девятнадцать здоровых лбов…

Сделалось тихо. Жилистый медленно обводил взглядом «братьев-бастардов» – Юстин видел, как он молча вербует себе сторонников.

– У них сабли, – тихонько предположил веснушчатый, тот самый, на чей хутор Краснобровый ездил, как к себе домой. – И потом, дверь не выломать…

– Тебя как зовут? – спросил Юстин у жилистого.

Тот почему-то вздрогнул. Скривил губы:

– Ну, Радимом…

– Ты, Радим, не кузнец случайно?

– Ну, кузнец, – сказал жилистый после паузы. – А ты откуда знаешь?

– А сильный ты, – Юстин смотрел жилистому в глаза, лесть его была безыскусна, как бревно. – Посмотри, брат, мог бы ты эту дверь сломать?

Радим ответил взглядом на взгляд. Хмыкнул:

– Дешево же ты меня покупаешь, брат-бастард.

* * *

Они вспоминали расположение коридоров, загибали пальцы, считая стражников, предлагали, отвергали и соглашались, доказывали, спорили, но не дрались больше. Надо всеми висел один топор; Юстин скоро знал всех по именам, знал, кто чем слаб и в чем силен. Распоряжался по-прежнему Радим – Юстин был при нем главным советчиком. Тонколицего вестника несчастья звали Уляном, сперва он отмалчивался, сидя в углу, но тень топора – и лихорадочная жажда спасения – в конце концов и его толкнули навстречу «братцам-бастардам».

Юстин, никогда не имевший настоящих друзей, в течение получаса обрел восемнадцать почти родных человек. Радим на поверку оказался не только тщеславным и сильным, но и умным, отважным парнем. Тучного звали Флором, у него обнаружилась необыкновенная память – он до последней мелочи помнил, кто из стражников на их пути где стоял, чем был вооружен и куда смотрел.

Этот длинный день представлялся Юстину одним из самых страшных – и самых лучших в его жизни. Ведь несмотря на страх смерти, несмотря на все, что пришлось пережить, а может быть, благодаря этому – они любили друг друга, как только могут любить настоящие братья. Почти у всех были невесты и жены, у некоторых – дети, у некоторых – старые матери; все знали, для чего жить, всем нужно было выжить, и Юстин, как мог, убеждал их в том,, что спасение – возможно.

У Радима был годовалый сын, и Юстин поклялся брату, что если во время побега Юстин спасется, а Радим нет – то Юстин обязательно доберется до поселка Липы и расскажет все Радимовой жене, и передаст, что деньги зарыты в просмоленном мешке под елкой, и что ждать ей надлежит год, а потом выходить замуж, чтобы малый Ронька без мужской руки не рос…

Однако чем дальше готовился побег, тем яснее становилось, что Радиму сына не видать. Железную дверь не способны были снять с петель и сорок кузнецов, а не то что один. А если бы и удалось как-то выбраться из узилища – в узких коридорах девятнадцать невооруженных парней не имели никакого преимущества перед парой-тройкой вооруженных и обученных стражников.

Лихорадочное возбуждение сменялось унынием и готово было смениться тоской – когда за дверью послышались шаги, скрежетнул засов и на пороге встал некто в черном, одеждой похожий на лекаря, но с саблей на боку. Пришелец был гладко выбрит, голубоглаз, улыбался широко и жестоко; девятнадцать братьев-бастардов попятились, кто сидел – вскочил, что стоял – отшатнулся.

– Здравствуйте, мальчики, – весело сказал вошедший.

У него были длинные светлые волосы, зачесанные назад и собранные в косичку. И еще у него были крупные, не прилегающие к голове уши.

– Надеюсь, вас никто тут не обидел? – поинтересовался незнакомец все так же весело; знакомые слова в его устах звучали непривычно, хотя и вполне разборчиво.

Бастарды молчали. Переглядывались; за спиной у незнакомца стеной стояла стража.

– Вы уже догадались, зачем вы здесь? – спросил длинноволосый.

Юстин с тоской смотрел через его плечо. Стражников собралось человек десять, а может, и больше. Попытка побега была обречена.

– Что ты там увидел?

Юстин не сразу понял, что вопрос обращен к нему. Отступил на шаг; веселые – и очень холодные – глаза незнакомца глядели ему в переносицу.

– Я не люблю, мальчик, когда заглядывают мне за спину, – с улыбкой продолжал длинноволосый. – Мое имя – Звор… Ушастый Звор, если кто-нибудь из вас слышал.

* * *

– Краснобровый, князь ваш, умер. У всех у вас в жилах течет кровь Краснобрового. Каждый из вас может стать его наследником…

Вероятно, сейчас последует приговор; Юстин сидел, не поднимая головы.

– …Я хочу, чтобы на трон взошел человек, в чьих жилах течет кровь династии Краснобровых. Такова традиция; никто, даже самый умный враг, не сможет назвать нового владыку самозванцем. Законных детей у князя не было, зато, по счастью, он много оставил бастардов, здоровых и крепких, вменяемых и разумных, и одному из них предначертано стать властителем… Вы слышите меня, мальчики? Это может быть любой из вас: ты, – Звор кивнул тучному Флору, – или ты, – тонкий палец почти уткнулся в грудь Радиму, – или ты, – он мягко улыбнулся подростку.

Сделалось тихо.

Они сидели вдоль стен, Ушастый мягко ступал, расхаживая взад-вперед, время от времени его взгляд останавливался на чьем-нибудь лице – и тогда тот, кто удостоился Зворова внимания, краснел, бледнел и отводил глаза.

Им требовалось время, чтобы осознать. Слишком много ударов судьбы обрушилось на каждого из них за прошедшие два дня; попасть в рекруты, оказаться бастардом, пережить страх смерти и сразу после этого оказаться наследным принцем – даже Радим, чьему самообладанию Юстин завидовал, сидел теперь бледнее непропеченного блина и часто сглатывал, дергая шеей.

– Итак, – Звор остановился. – Итак, кто из вас не хочет быть князем? Кто не хочет доказывать свое право на трон? Встаньте!

У Юстина задрожали колени.

Отпустите, меня ждет дед, ярмарки еще не кончились, мне нужно домой…

Все эти слова должны были быть сказаны именно теперь, Юстин должен был встать – и громко сказать их в лицо полководцу, приказавшему выковать на своем шлеме стальные уши, чтобы любой солдат в бою мог видеть его и следовать за ним…

Скрипнула скамейка.

Но никто не поднялся.

* * *

«Он красивый», – сказала Анита далеко-далеко, давным-давно.

Падали яблоки в траву. Покачивались гроздья черешни; мелькали в ветвях круглые пятки.

«Я ходила через стеклышко к Звору в парк. Один раз с ним говорила… У него действительно большие уши. Но он все равно красивый…»

Юстин лежал без сна, закусив зубами подушку.

Когда укладывались на ночь, Радим сказал ему, будто ненароком:

– Ты один теперь знаешь, где я деньги зарыл. Так что если недосчитаюсь…

Юстин не понял:

– Что?

– Деньги под елкой, – жестко сказал Радим. – У меня дома, в поселке. Так ты учти – ты один знаешь…

Юстин долго смотрел на него. Потом отвел глаза; не нашелся даже, что сказать. «Подавись ты своими деньгами»? Унизительно.

Юстин знал, что Радим хочет быть князем больше всех. И тучный Фрол хочет быть князем больше всех; и каждый из них хочет быть князем, а на пути к трону стоят ни много ни мало – восемнадцать других претендентов, восемнадцать братьев…

Юстин лежал, закусив подушку, и думал об Аните.

Это была будто ниточка между нам – и Звором. Ушастый тоже видел Аниту, пусть и однажды. Может быть, он ее помнит…

Может быть, став князем, Юстин сможет вернуть Аниту?

Его бросило в пот. От частых ударов сердца подпрыгивала простыня, которой он был укрыт. Он возблагодарил судьбу за то, что у него хватило ума не отказаться от борьбы за трон – побуждение это было слабостью, трусостью.

Что такое князь? В своем княжестве князь может все. Может, например, разыскать колдуна, потребовать от него, чтобы нашел Аниту… Да если Юстин станет князем – с какой стати Хозяину Колодцев отказывать ему?!

Юстин разжал зубы, выпуская край подушки. Во рту стоял вкус полотна и перьев; Юстин подумал, что на пути его к трону – и к Аните – стоят восемнадцать человек.

* * *

– …Давай же! Пошла! Пошла, скотина, вперед!

(Это было последнее испытание. В крытой повозке их привезли на большое поле, обнесенное свежим забором. В центре стояло на возвышении одинокое кресло для Звора. У ворот имелась коновязь, к ней были привязаны две клячи – старые, тощие, с разбитыми копытами, но под хорошими боевыми седлами).

– Вперед!

Свист плетки. Ржание – будто стон.

(– Ну вот, ребята, – сообщил Звор, останавливаясь перед последними из братьев-бастардов. – Вы у нас оба отважные и умные, обладатели многих бесценных качеств… Видите это поле и этих лошадей? Вам надлежит проехать каждому по десять кругов. Кто придет первым – будет княжить).

Юстинова кляча вырывалась вперед только тогда, когда он поддавал ей шпорами. Та соседская скотина, на которой Юстин одно время возил на базар яблоки, была еще ничего по сравнению с этой несчастной лошадиной старухой; он мысленно поклялся, что если победит и если кляча выживет – остаток дней ее пройдет в покое, холе и сытости.

И он шпорил снова и снова. И хлестал по бокам кнутом, и всякий раз лошадь содрогалась – и прибавляла шагу.

Он слышал, как свирепо кричит на свою клячу Радим.

Из девятнадцати их осталось двое. Испытания заняли неделю, которая показалась Юстину годом; им задавали мудреные задачки и каверзные вопросы, их до одури поили какими-то зельями, с ними подолгу беседовал тот самый лысый, что кормил жабу домохранцами – и всегда во время бесед где-то поблизости обретался Ушастый. Им велели по многу раз выбирать между двумя совершенно одинаковыми статуэтками, им показывали нагих соблазнительных толстух, их пугали до смерти и потом считали удары сердца – и после каждого испытания претендентов становилось все меньше, и вот наконец остались только Юстин и Радим.

Пять кругов пройдено; клячи едва шевелили ногами, однако полпути уже осталось позади.

– Пошла! – кричал Радим и бранился.

– Пошла! – кричал Юстин и бранился тоже.

Ощущение, что именно он будет-таки князем, не покидало Юстина со вчерашнего дня. Это было не просто ощущение – уверенность; Юстин не радовался этому и не удивлялся. Он просто знал.

Наверное, накануне последнего испытания Радим чувствовал его уверенность – и потому был настроен, как кулачный боец перед схваткой. Наверное, из Радима вышел бы хороший князь – азарт и вдохновение предстоящей борьбы делали его простецкое лицо величественным и почти красивым.

– Пошла!

Юстин дал шпоры. Кляча не рванулась вперед – только содрогнулась и застонала.

Разбитые копыта ее ступали все медленнее. Почему, в который раз подумал Юстин. Почему для этого последнего состязания им не дали хороших коней? Что, в войске Ушастого перевелись лошади?

Нет, не перевелись. Но для состязания специально выбрали самых старых и немощных. Уж не для того ли, чтобы унизить претендентов? Чтобы о будущем князе говорили – он выиграл скачку на полудохлом одре?

– Пошла, – сказал Юстин умоляюще. – Ну пожалуйста. Давай, осталось немного…

Радим опередил его уже на четверть круга. Юстин взмахнул новым кожаным кнутом – но не ударил.

Кляча дрожала крупной дрожью. Капала в пыль тягучая слюна. Мокрые бока поднимались и опадали. На шкуре видны были полосы от предыдущих прикосновений хлыста.

Радим опередил Юстина уже на полкруга! Юстинова уверенность, что именно он станет князем, вдруг потускнела и сморщилась, как проколотый бычий пузырь.

– Давай же!

Лошадь едва тащилась. Юстину ни с того ни с сего вспомнился мертвый Огонек у порога, и как дышал дед, когда его избили вербовщики…

Сзади налетел Радим. Молодецки присвистнул; непрерывно шпоря свою клячу и без устали нахлестывая ее, он опередил Юстина уже на целый круг.

Юстин понял, что проиграл.

Почему им велели скакать на клячах? Нет, не для того, чтобы унизить. Каждое предыдущее испытание имело свой смысл – пусть Юстину не всегда удавалось разгадать его, но он был. Звор ничего не делает без смысла; вероятно, по его задумке будущий князь должен добиваться цели любой ценой, и если во время скачки придется до смерти загнать лошадь – так тому и быть…

Радиму оставалось проехать два круга. Юстину – четыре. Он не скакал – тянулся, не решаясь коснуться шпорами впалых окровавленных боков, не решаясь ударить, да и зачем, все равно Радима уже не догнать…

Когда Радим пересек черту в десятый раз, Юстин сразу же слез с лошади. Она стояла, опустив голову, глядя на него мутными старческими глазами; в этих глазах не было благодарности, только упрек.

Радим бросил повод, вскинул руки, будто намереваясь схватить в ладони солнце. Лошадь под ним зашаталась и рухнула, и забилась в конвульсиях – Радим выбрался из-под тяжелого тела, прихрамывая, двинулся к возвышению, на котором стояло кресло Звора; по мере того, как он шел, грудь его все больше выдавалась вперед, подбородок поднимался выше, это шагал не кузнец и не бастард, а молодой князь, и стражники, заметив эту перемену, расступились почтительно и даже подумывали, кажется, а не поклониться ли?

Юстин подошел и остановился в стороне. Радимова лошадь перестала дергаться, окончательно обратившись в падаль.

– Молодец, – сказал Звор Радиму, – ты победил, значит… что ж. Теперь отдыхай, готовься… Я распорядился – тебя отвезут во дворец.

Вероятно, Радим ждал поздравлений, каких-то более теплых и уважительных слов. Он замешкался, а потом, решив, видимо, что его княженье только начинается и разгуляться он еще успеет – все той же величественной походкой пошел за приставленным к нему в сопровождение стражником.

Юстину показалось, что о нем все забыли. Он уже подумывал, не сбежать ли под шумок – когда Звор поднялся из кресла, и голубые глаза его остановились на Юстиновой переносице.

– Поди сюда, – Юстин скорее прочитал эти слова по губам, нежели услышал их.

Бежать было некуда. С неприятным предчувствием Юстин подошел и остановился в двух шагах от Звора.

Глаза Ушастого были такими светлыми, что казались кусочками зеркала, отражающего небо. Юстин подумал, что этот вот красивый человек с большими, как лопухи, ушами вел в атаку войска, выигрывал битвы и собирал генералов к себе в шатер, и что он, Юстин, мечтал увидеть его хотя бы раз в жизни, перед боем, хотя бы над верхушками копий.

И что у него был шанс стать с ним вровень. Стать князем. Как странно; кто бы ему сказал восемь дней назад, что он станет сожалеть о княжьем венце, уплывшем прямо из рук…

– Почему ты не стал бороться? – спросил Звор. – За победу?

Юстин не знал, что ответить. Он в первый раз в жизни разговаривал с Ушастым вот так, лицом к лицу.

– Уж не лошадь ли ты пожалел? – Звор чуть заметно усмехнулся.

– Нет, – быстро сказал Юстин. – Конечно, нет.

– А почему, как ты думаешь, хороший князь не должен жалеть лошадей?

– Я не знаю, – сказал Юстин беспомощно.

Звор некоторое время разглядывал его. Потом кивнул:

– Пойдем…

И зашагал к своей карете. Юстин тащился следом, не зная, куда себя деть, и, мельком оглядываясь, искал пути к отступлению, однако бежать было по-прежнему некуда.

Звор вошел в карету (дверь открыл и опустил ступеньку слуга). Юстин замешкался.

– Сюда, – сказали из бархатной полутьмы. – Иди сюда, неудачник, я тебе что-то скажу…

И Юстин впервые в жизни влез в карету. Опустился на мягкое сидение. Карета тронулась, но так легко, что Юстин почти не почувствовал толчка.

Звор сидел напротив. Ветер из приоткрытого окна теребил шелковую занавеску с гербом Краснобрового.

– Так почему хороший князь не должен жалеть лошадей? – снова спросил Ушастый.

– А чего их жалеть? – сумрачно спросил Юстин.

– Вот и неверно, – Звор потрогал мочку своего огромного уха. – Хороший князь, как и полководец, обязательно должен жалеть лошадей… Обязательно. Людей еще так-сяк, но лошадей – всенепременно. Понял?

* * *

На террасе бил фонтан, в чаше его цветными лепестками плавали красные и желтые рыбки. Герб Краснобрового, вышитый шелком на темной тяжелой скатерти, был во многих местах закрыт донцами тарелок, бутылок и блюд.

– Завтра примешь княжение, – неторопливо говорил Ушастый. – Дела мои здесь закончены… Людей тебе оставлю. И посоветуют, и научат. Пей. Отдыхай.

– Мне надо деду весточку передать, – сказал Юстин. Серебряная вилка в его руках была причудливо изогнута, и Юстин продолжал сгибать и разгибать ее, сам того не замечая. – Мне надо деду дать знать, что я живой… И что я князь.

– Ты еще не князь, – Ушастый отхлебнул из кубка. – Ты завтра будешь князь. Вот тогда хоть приказ подписывай, чтобы деда твоего разыскали и с почестями доставили, хоть сам к нему поезжай… Вилку оставь. А впрочем – гни, твое право, хоть все вилки переломай здесь, твое добро, не мое…

И Ушастый улыбнулся. И Юстин понял, что если сейчас не возьмет себя в руки – хлопнется в обморок, как толстяк Флор перед жабой.

Он поднялся. Пошатываясь, подошел к фонтану. Перегнулся через бортик и сунул голову к рыбкам. В воде раскрыл глаза; дно фонтана было мозаичным, и на нем изображена была сцена купания толстомясых белокожих девиц.

Юстин выпрямился – капельки холодной воды приятно щекотали шею, стекали за ворот новой шелковой рубашки. Он виновато оглянулся на Звора, однако Ушастый вовсе не был раздосадован Юстиновой вольностью – наоборот, улыбался.

– Сделай так, – Звор щелкнул пальцами.

Юстин повторил его жест. Откуда ни возьмись выскочил слуга – и с поклоном протянул Юстину полотенце.

Юстин почувствовал себя человеком, проглотившим солнце. Как будто светило мягко распирает его ребра, теплый шар изнутри толкается в грудь, намереваясь взлететь во что бы то ни стало и поднять с собой Юстина. Спрятав лицо в нежный ворс княжеского полотенца, он только сейчас – спустя несколько часов – полностью осознал, что произошло с ним, и что за жизнь ждет его, начиная с завтрашнего дня.

Он заберет во дворец деда. И, конечно, он разыщет Аниту – и сделает ее княгиней.

Он сравнялся с Ушастым Звором. На которого мечтал когда-то посмотреть хоть мельком.

Правда, Звор держит свою судьбу в собственных руках, а он, Юстин, пока что просто ставленник, счастливчик, которому повезло больше других…

Он проглотил слюну, будто пытаясь угомонить внутреннее солнце, загнать его ниже, в желудок. Вернулся к столу; кубок его был полон. Юстин отхлебнул и закашлялся.

– Можно… спросить?

– Разумеется, – кивнул Звор.

– Эти… люди, – начал Юстин. – Бастарды… Радим… Акир… Флор… Где они сейчас?

Ему показалось, что огромные уши его собеседника чуть шевельнулись.

– А ты как думаешь? – поинтересовался Звор.

Юстин молчал. Ему сделалось страшно. Внутреннее солнце сжалось в точку и потемнело, как уголек.

– Я не знаю, – проговорил он медленно.

– Ну вот ты – без пяти минут князь… Где, по-твоему, они должны быть? Если мудро, по-княжески, рассудить? Как лучше для будущего, для страны?

– Мудро, – Юстин опустил голову. – Если мудро… то конечно. Для будущего… Чтобы усобиц не было. Да. Но понимаете, – он вскинул на Звора умоляющие глаза, – ведь они же ни в чем не виноваты! Разве может князь казнить невинных?!

Звор улыбнулся. Голубые его глаза сделались чуть темнее; Юстину показалось, что он сейчас подмигнет.

– Разумеется, нет, – мягко сказал Ушастый. – Разумеется, казнить невинных – не дело… Я не ошибся в тебе, Юстин, ступай отдыхать, завтра тяжелый день… Ступай.

* * *

Он ночевал в княжеской спальне. И, разумеется, не мог сомкнуть глаз.

Величественно ниспадали портьеры. Мерцали ночные светильники. Пахло розовым маслом, но не приторно и душно, а так – чуть-чуть.

Юстин лежал на высокой постели, под шелковыми простынями, на пуховых подушках, будто на облаке.

Мысли его были не мысли, а картинки. Он видел лицо Радима – как он теперь? Что чувствует, узнав, что удача в последний момент отвернулась?

Надо будет разыскать его и взять к себе… советником? Много же кузнец насоветует. Полководцем? Но он ведь, кроме дубины, и оружия в руках не держал… Он злится на Юстина, он завидует Юстину, не надо его разыскивать, пусть себе работает в своей кузне…

Под сомкнутыми Юстиновыми веками высвечивались и снова терялись в темноте фонтан с золотыми рыбками, лицо деда, когда дед узнает, что Юстин князь, лицо Аниты, когда вот здесь, в этой комнате, он обнимет ее на этих вот перинах…

И он обнимал пуховую подушку, тонул в ней лицом, бормотал что-то неразборчиво даже для самого себя, катался по постели и понимал, что надо спать, надо достойно пережить эту ночь, ведь завтра – церемония, завтра Звор опустит венец на его голову и перед всей страной признает законным наследником Краснобрового, князем…

Ему показалось – или пламя ночных светильников действительно заколыхалось? И откуда-то потянуло вдруг холодом, будто приоткрыли дверь в глубокий погреб?

Он сел на постели. Ему привиделся Радим, прокравшийся в княжеские покои через потайную дверь – с топором.

– Кто здесь?!

– Я.

Нет, это не был Радим. Юстин в ужасе завертел головой; в углу спальни стояла высокая фигура, и полутьма рядом сгущалась, превращаясь во тьму.

– Это я, господин будущий князь, – в голосе Хозяина Колодцев была насмешка. – Не пугайся. Я здесь по договору со Звором.

– Нам можно пожениться?! – Юстин спустил с кровати босые ноги. – Нам – можно? Ведь теперь я князь… Анита…

– Ты еще не князь, – Ос вольно или невольно повторил слова Ушастого. – Будешь князем – завтра… Но сперва я войду в твою душу и оставлю там красный шелковый флажок. Звор заплатил мне – не деньгами, конечно…

– Анита… Что?!

– Это условие твоего княжения. Флажок в твоей душе будет нечувствителен для тебя, однако ты никогда не сможешь поступить – или помыслить – против воли Ушастого. Ты был червяком, он сделал тебя князем – ведь он может рассчитывать хотя бы на верность, не так ли?

Юстин сидел, не касаясь ступнями ворсистого ковра. Тонкая ночная сорока медленно прилипала, приклеивалась к холодной мокрой спине.

– Погодите, – сказал он шепотом. – Но я ведь и так буду верен Ушастому… У меня и в мыслях не было предать его!

– Сейчас ты молод, – возразил Хозяин Колодцев, делая шаг вперед, плывя сквозь зыбучее пространство, будто капля масла по поверхности воды. – Сейчас ты наивен… Твои клятвы легки… и легко забываются. Флажок – вечен… Тебе придется некоторое время смотреть мне в глаза.

– Я должен буду впустить вас в свою душу? – в ужасе спросил Юстин.

– Тебе нечего бояться. Я всего лишь оставлю там красный шелковый флажок. Незаметный, размером с ореховую скорлупку. И ты не изменишься ни на волосок, ты останешься собой.

– Я не впущу вас, – сказал Юстин, отодвигаясь назад.

– Но ведь ты хочешь быть князем?

– Но я и так верен Звору! Он ничего не говорил про…

– Звор очень мало говорит, гораздо больше делает. Ты хочешь быть князем?

– Хочу!

– Тогда ты должен принять флажок.

Сделалось тихо. Огоньки в ночных лампах едва тлели.

– А если я не приму? – шепотом спросил Юстин.

Темная фигура покачнулась:

– Тогда я уйду… Князем станет другой юноша. Его имя Радим, он сейчас в темнице…

– В темнице?!

– Да. А прочие мертвы, и ты тоже будешь мертв. Потому что мудрый князь никогда не оставит в живых претендента на трон столь же законного, сколь и он сам…

– Это неправда!

– Ты сам сказал об этом Звору. Ты сам понял смысл этого жестокого, не спорю, поступка… Кто говорил тебе, что быть князем – просто?

– Никто не говорил, – сказал Юстин, внезапно чувствуя полное спокойствие. И – пустоту.

Хозяин Колодцев снова шагнул вперед – и одним движением переместился через всю комнату, оказался прямо перед Юстином:

– Ты боишься. Ты струсил. Ты как ребенок, впервые увидевший лекаря.

– Я не боюсь, – сказал Юстин, понимая, что врет.

– Сейчас решается, быть тебе князем или червяком. Мертвым червяком. Думай.

Юстин посмотрел на окно. За парчовыми занавесками обозначились очертания башен на сереющем небе, потускнела звезда, всю ночь глядевшая в окно.

Розовый запах растаял, сменившись запахом сырости. Мокрого камня.

– Я подумал.

– Ты готов?

– Нет, – сказал Юстин. – Я не буду.

– Не будешь князем?

– Не буду человеком, в чьей душе побывал чужой. Не буду подставкой доя красного шелкового флажка. Не буду убийцей своих братьев…

– Значит, ты мертв. Кузнец Радим – князь.

– Пусть так, – сказал Юстин.

И ничего не почувствовал.

* * *

В конце галереи стоял стражник. Юстин отпрянул; стражник насторожился, но Юстина не заметил.

Утренний ветер был неожиданно холодным. А может, холодным было дыхание ямы, в которую Юстин неудержимо валится?

Он вернулся в княжьи покои. Звор не был простачком – у каждой двери поставил стражу. Почивающему на перине князю она не была заметна, но вот беглец, ищущий пути к спасению, не мог отыскать ни мышиной норки, ни щели, и даже каминная труба была перегорожена решеткой.

Юстина трясло. От мысли об открытом поединке со стражей пришлось отказаться – он не настолько ловок и умел, чтобы напасть совершенно беззвучно, а значит, сразу поднимется тревога. Впрочем, думал Юстин, если через полчаса выход не будет найден – придется драться. Лучше погибнуть в поединке, или свалиться из окна, но не ждать развенчания, тайной казни в каком-нибудь темном каземате, это слишком мучительно, в один день получить все – и все, вместе с жизнью, потерять…

Звор, шептал Юстин, обхватив себя за плечи. Но Звор!.. Все братья-бастарды – Акир, Флор, Миха, тот мальчишка – все они мертвы, мертвы…

Он понимал, что Звор действует безукоризненно правильно. От такого понимания хотелось лезть на обшитую парчой стену.

Хозяин Колодцев уже передал Ушастому, что Юстин не годится в князья? Если да, то где же стража? Если нет – чего он ждет? Рассвета?

На тяжелых дверях не было замков. Юстин не мог даже запереться в комнате, прожить в осаде лишних несколько часов…

Может быть, он действительно струсил, как ребенок при виде лекаря? Может быть, еще не поздно все вернуть?

Юстин взялся за ворот сорочки. Но Звор, Звор… Юстин хранил бы верность Звору безо всякого флажка… Хранил бы, жизнь бы отдал за великого человека; еще вчера вечером он был в этом совершенно уверен – до того, как узнал правду о судьбе братьев-бастардов… Но вдруг для того, чтобы хранить верность Звору, и в будущем приходилось бы убивать, казнить, отдавать людоедские приказы, идеально соотносящиеся с государственным благом, с неписаным законом большой власти…

Юстин рванул воротник, будто желая выдернуть из себя душу. Хуже, чем домохранца на грудь… впустить в себя шелковый флажок, неслышно отдающий приказы, кладущий невидимую грань, за которой решение Юстина – уже не решение Юстина, и все, что с малых лет казалось добром или злом, за этой гранью перестает иметь значение. Верность Звору, вот единственное добро за этой гранью. Верность Звору…

Юстин зубами взялся за конец простыни. Рванул; ткань расползлась двумя широкими полосами. Юстин рвал и рвал, давая выход отчаянию и обиде, скоро простынь превратилась в четыре длинные ленты, Юстин связал их одна с другой, все три узла намочил водой из умывального кувшина, получилась веревка, годная для того, чтобы спуститься на землю из окна. Вот только окно забрано решеткой, и замок на ней Юстину не сломать. Он знал это, когда принимался рвать простыни, просто ему нужно было что-то делать – что-то осмысленное, указывающее хоть призрачную, но дорогу к спасению…

Юстин вздохнул. Плотнее сдвинул створки дверей, ремнем связал ручки, затянул как мог крепко. Хотя бы так.

Маленькую дверь на лестницу запер ножкой тяжелого стула.

Лег на кровать. Вытянулся. Закрыл глаза.

Подумал об Аните. Об эльфушах, о яблоках…

Небо за окном стало совсем светлым, когда кто-то без стука рванул дверь. Ремень не позволил створкам распахнуться.

– Эге, – сказали за дверью. И рванули снова.

Заплясал стул, чья ножка служила засовом потайной двери. Кто-то рвался к Юстину в гости.

– Открывай, – устало сказали за дверью. – На коронацию пора, князь.

Створки дернулись снова. На этот раз между ними обнаружилась щель; в щели блеснуло длинное лезвие, полоснуло по ремню…

Холодные пальцы схватили Юстина за запястье. Он чуть не заорал от неожиданности.

– Держи, – сказала Анита. – Посмотри на солнце!

В кулаке у него оказался осколок закопченного стекла. С острыми краями – Юстин сразу же порезался.

Дверь распахнулась. Аниты уже не было рядом; Юстин не успел сказать ни слова, а его уже брали под руки, уже куда-то вели, вывели на галерею; небо подернуто было перышками облаков, низкое солнце едва угадывалось за серой пеленой. Никто не говорил ни слова, да и потребности такой – о чем-то говорить – ни у кого не возникало.

Юстина вели через двор – к башне. Темница, подвал, туда никогда не достигают солнечные лучи…

Осколок стекла все еще был у Юстина в кулаке. Никто не заворачивал ему руки за спину – будто подразумевая, что он сам выбрал свою судьбу и теперь волен без принуждения идти навстречу смерти…

– Погодите, – сказал Юстин хрипло. – Одну минуту… Только на солнце посмотреть…

Стражники переглянулись.

– Смотри, – с плохо скрываемым сочувствием сказал тот, что был, по всей видимости, старшим.

– Солнца-то нет, – сказал другой.

– Сейчас выйдет! – пообещал Юстин. – Одну минуту!

– Нам нельзя тут стоять, – сказал старший стражник.

– Но оно сейчас выйдет! – сказал Юстин.

Сперва будто искорка прорвалась за край облачного покрывала. Потом – кусочек диска.

И в следующую секунду Юстин увидел светлый небесный круг сквозь осколок закопченного стекла.

* * *

Он лежал на теплой земле, затылок упирался в твердое. Трещали кузнечики.

Он полежал немного – и сел.

Под ним была могила. Не очень давняя. Он вскочил; на могильном камне было грубо вытесано его имя.

Юстин вздрогнул и огляделся.

Да, эту могилу он вырыл своими руками, спасаясь от вербовщиков Краснобрового. И получилось так, что Краснобровый – мертв, а он, Юстин, вот уже несколько раз побывавший в прихожей у смерти – жив…

Он посмотрел на свою ладонь. Закопченного осколка не было – были порезы и запекшаяся кровь.

За деревьями виднелся дом. Юстин сперва пошел к нему, потом побежал. Навстречу ему выскочил щенок-подросток и сперва залаял, а потом узнал; дед, месивший глину в старом корыте, обернулся. Подслеповато сощурился.

Комья свежей глины налипли на шелковую княжью сорочку. Дед, не обнимавший Юстина с тех пор, как он стал взрослым, теперь намертво заключил его в белые, пахнущие глиной объятия.