Онлайн чтение книги Лунная Ведьма, Король-Паук Moon Witch, Spider King
Три

Bezila nati. «Они скорбят вместе с нами». К вечеру следующего дня старшая сестра госпожи Комвоно откладывает множество дел, завершения которых от нее ожидают боги, и предлагает свою щедро открытую грудь своей скорбящей сестре. Эта сестра приземиста там, где хозяйка высока, и толста спереди, как хозяйка сбоку, так что любой, кто посмотрит на нее, скажет: «Хвала богам за то, что они благословили тебя еще одним ребенком». У хозяйки детей нет, поэтому сестра производит на свет аж девятерых, все мальчики – старший чешется головой о дверную притолоку, младший оставляет детскую неожиданность в любой из комнат, куда заходит. Трое из шестерых ревут, двое из троих орут, восемь или девять верещат, четверо или пятеро хохочут, и по крайней мере десять раз сердитый голос им кричит: «А ну хватит!»

Все это помимо горя – однако каждому в доме сестра хозяйки дает понять, что прибыла, дабы разделить бремя скорби своей сестры. А какое это бремя, известно одним богам, ибо только они знают, насколько тяжело она загружена. Вот почему она каждый день требует фуфу[14]Фуфу – традиционное блюдо Западной Африки; жидкая паста или каша из корнеплодов, с добавлением различных специй. как из батата, так и из подорожника; три вида супа, по утрам двух цыплят, а также свежую козлятину и пшенную кашу, потому как все ее мальчики, кроме одного, вкус сорго на дух не переносят. И не вздумайте подавать это слишком горячим, иначе схлопочете оплеуху, или чересчур холодным, иначе вас ущипнут – чтобы еда была, по словам кухарки, «тепла детских ссанок», и тогда все вдесятером будут счастливы, что и вправду так. Сама же хозяйка не ест ничего.

Госпожа Комвоно была второй, кто увидел тело после того, как рабыня на рассвете, прокравшись из комнатки при поварне в библиотеку, где у них обычно происходят встречи с хозяином, вдруг своим визгом всполошила весь дом. Хозяйка по приходе домой от сестры, где было прохладней, но невыносимо шумно для сна, когда все девять чад просыпались по очереди и задавали ночи жару, тотчас направляется в комнату, откуда слышны вопли, надеясь застать своего мужа за чем-то ужасным, на что у него хватает смелости только в ее отсутствие, чтобы затем ему это предъявить. Кухарка и мальчики-близнецы подоспевают как раз вовремя, чтобы схватить госпожу за руки, пока она не грохнулась в обморок. Госпожа Комвоно визжит, голосит, плачет, воет, плюется и смеется над своим мужем – и всё это в манере, неподобающей благородной даме. Так говорит кухарка, замечая, что всего луну назад сама госпожа сказала бы примерно то же самое о ком-нибудь другом.

С обнаружением господского тела кухарка берет на себя верховодство всеми делами по дому, без указаний госпожи этим домом заправлять. Конец суете наступает в полдень, когда прибывает сестра госпожи с криком: «Что там с моим шурином?!» Хотя никто в доме не помнит, чтобы ей посылалась хотя бы весточка. Первое, что делает сестра, именующая себя «дамой госпожой Моронго», – распоряжается, чтобы тело перенесли из гостиной в одну из задних комнат, куда никто обычно не захаживает. В конце концов, не держать же покойника в семейных покоях, тем более что в нем дырка.

Госпожа Комвоно большую часть дня проводит в постели, и ей не хватает воли сказать своей сестре и девяти племянникам, чтобы они молчали – вы, мол, нарушаете мое горе. Кухарка начинает беспокоиться о том, что ее госпожа ест всё меньше и меньше, а через два дня хозяйка вообще перестает принимать пищу.

– Ай-ай, какой конфуз, – сокрушается ее сестра и добавляет: – Ну, раз так, дайте миску поглубже моему средненькому. Он вечно обойден вниманием со стороны старших и младших, так пусть хоть еда не пропадает даром.

В ту ночь кухарка идет к хозяйке проведать, не захворала ли та от горя, и застает ее крепко спящей, но не на супружеском ложе, а на полу. Думая, что госпожа упала, она спешит ее разбудить и поднять обратно на кровать. Но хозяйка отбивается и говорит, что на полу прохладней.

– Но в комнате и без того нежарко, госпожа, – замечает кухарка, – зачем вы ищете, где еще холоднее?

Она смотрит на пол и видит там подголовник и всякое белье, разложенные в виде постели.

– Там на кровати дух, – отвечает госпожа Комвоно. – Кончина была нехорошей, и теперь он у меня в постели. Прошлой ночью даже залез мне под ночную рубашку.

Кухарка выходит за рамки своего положения и говорит, что, возможно, ей, должно быть, лестно сознавать, что даже с того света ее супруг по-прежнему испытывает к ней столь неистовое желание, на что хозяйка отвечает:

– Я не говорю, что это был он.

На следующий день сестра вразвалку заходит в поварню и, обмахиваясь веером, спрашивает, что теперь делать: бедная женщина разговаривает сама с собой. Один из близнецов говорит:

– Может, она так общается с предками? Наверно, беспокоится о безопасном переходе своего мужа. В смысле, в потусторонний мир.

– Именем богов больших и малых, кто позволил этому недоростку разговаривать со мной? – негодует сестра.

– Это колдовство и магия, – говорит рабыня, и эта мысль поселяется в доме.

Кухарка заявляет, что ни за что не оставит хозяйку в беззащитном состоянии, потому что такая неверность выйдет ей боком и отравит поиск новой работы. Рабыня не может уйти, потому что принадлежит семейству Комвоно. Мальчики-близнецы просто отказываются уходить, хотя спят даже не в доме – вместе с лошадьми, а Соголон некуда податься. Библиотеку закрывают сразу вслед за тем, как близнецы перетаскивают хозяина в гостиную. Каждый на свой лад ждет дурных знамений и зловещих чудес, но ничего не происходит.

Никто не звал, но является судья с двумя помощниками, вид у которых такой, будто их яйца давно облысели, но они всё еще ждут там волос. Хозяйка с ними разговаривать не в настроении, ограничивается фразой, что имя Комвоно уж наверняка дает ей уединение, чтобы оплакать мужа. Кухарка не в настроении смотреть, как незваные гости переворачивают всё в доме вверх дном, особенно когда первое из их деяний – нечаянно опрокинуть боле, а потом чесать в затылке, почему он не разбился.

– Ладно. Преступление – не лодка в ночи, – бодрится судья, – незаметно мимо не проплывет.

– Хорошо, тогда изловите демонов, что пригвоздили его под потолком, и прогоните их, коли уж вы такие въедливые, – говорит ему кухарка.

Всем в этом квартале известно, что судья настолько же труслив, насколько глупы его помощники.

– Я с этим домом еще не закончил, – объявляет он, хотя с ним самим всё явно кончено, потому как больше он ни разу не объявляется.

Еще через пару дней съезжается родня со стороны жены и мужа – числом столь великим, что дом разбухает и лопается; кое-кому приходится искать жилье поблизости, а другие клянут всё и вся, грозясь уехать домой. Дама госпожа Моронго причитает, охает и раздает проклятия, ведь единственное, о чем она печется, это благополучие сестры, а эти поналетели будто нелюди: тащат всё, что плохо лежит, жрут как не в себя, спят так густо, что ступить негде. Но голос дамы госпожи в доме теперь тонет, так она жалуется кухарке. У госпожи Комвоно общим счетом три сестры, и все прикатывают со своими большими семьями, а у хозяина помимо трех сестер еще и три брата, которые являются с целым сонмищем детей и внуков. Это ошеломляет кухарку, которой приходится звать на подмогу двух женщин, прежде в доме госпожи Комвоно никогда не бывавших.

Семья хозяина явно отличается от семьи хозяйки. Тут-то становится ясно, что они – род древний, потому что подобающим образом держатся. Ходят с высоко поднятой головой, как будто не смотрят вниз даже затем, чтобы посчитать деньги; несмотря на всюду расставленные табуреты, сидят на корточках. Все, как один, поджарые и все с хитрецой, как хозяин, будто что-то утаивают, даже друг от друга. Старший брат, притащивший с собой пятерых детей, уже взял на себя проведение обрядов. Младший, ни с кем не советуясь, решает, что хозяин умерщвлен через колдовство, и едва найдя рабыню, тащит ее прямо на середину двора, чтобы пороть, пока не сознается. Одному из близнецов он велит связать ее травяной веревкой, несмотря на брыкания, мольбы и выкрики.

– А ну признавайся в ведовстве! Признавайся, кому говорю! – орет он.

Он дважды ожигает ее хлыстом, пока сестра не кричит ему, чтобы он остановился. Брат орет, что это мужское дело и нечего сюда соваться, на что сестра заявляет, что это дело для мужчины с умом, а он его за годы ни разу не проявил.

Брат хватает палку и идет к своей сестре, будто думая поколотить и ее.

– Да мой муж тебе хребет одной рукой сломает, кусок ты собачьего дерьма, – говорит та вполне громко, так, что слышит весь дом, которому сейчас особо нечем заняться. Многие встают.

– Но у кого еще есть причина идти против своего хозяина, кроме рабыни? – спрашивает брат и хмурится. Он всё еще думает отыграть себе победу в споре. – Вон та девчонка-палка? Она, может, знает колдовство?

– Колдовство? Да малышка даже читать не умеет, – поддевает его сестра.

– Вы что, думаете, брат сам пронзил себя? – продолжает дознаваться младший, показывая, что он здесь, похоже, единственный, кто обеспокоен сомнительной смертью своего брата. – Может, вы тут все хотели, чтобы он умер? – горько язвит он.

– Может, мы ждем расследования судьи, братец.

– Судья уже приходил и ушел. Об этом на всех рынках судачат.

– Тогда, может, он это дело и решит.

– Вопрос пока без ответа, сестра, – говорит он.

– Если ты всё еще не понял, что она делала в библиотеке твоего брата до того, как петушок прокукарекал, то неудивительно, что у тебя всего одна лялька.

– Должно быть, сестрица, ты это по своему опыту кувыркания говоришь, коли думаешь, что это стало причиной его смерти. Кого же он пёр, летучую мышь?

Брат отпускает рабыню, но никак не вопрос. Требуется не так уж много времени, чтобы по улице разнеслась весть о том, что в доме Комвоно обитает нечистая сила. Особенно когда слух пускается с легкой руки младшего брата.

– Одна из тех сук в доме занимается черной магией, – говорит он столбу, который спьяну принимает за молчаливого собеседника. – Убери от меня свою вонючую лапу, – одергивает он одного из близнецов, который пробует его увести.

За счет умершего брата он созывает в дом жрецов фетиша и оракула ифы[15]Ифа – магическое знание обо всех вещах во Вселенной, в прошлом, настоящем и будущем.. Они подметают библиотеку вначале глазами, затем метелкой, собирая пыль, клочки бумаги, завалявшиеся монетки и вообще всякий безымянный сор, на котором могло высохнуть то, что излилось при соитии мужчины и женщины. Не забывают и про засохшую на полу кровь.

Также они отрезают клок волос Наниль и просят что-нибудь из ее одежды, но у нее есть лишь та туника, что на ней. В придачу они забирают несколько драгоценных книг хозяина, не поясняя даже зачем. Библиотека – единственное помещение, в котором нет людей. Когда братья решают, что пришло время умкафо[16]Умкафо – погребальный обряд с целью сохранить связь между умершим и потерявшими его живыми, чтобы он мог затем вернуться и общаться с ними как предок., младший, чертыхаясь, говорит:

– Что толку посылать весть предкам, если никто не может им сказать, где его душа или куда она направляется?

– Тогда не произноси и речей на обрядах, – говорит старший брат, и мужчины покидают дом.

А Соголон тем временем обретается в амбаре, подальше от людских глаз. Никто ее не зовет и потому не видит темной опухлости под ее глазом. Свою циновку она постелила в уголке таком укромном, что умещаться там можно, лишь свернувшись калачиком, как младенец. Здесь она натягивает платье себе на голову, нижнюю часть тела отдавая мухам и колким зернам, отчего оно немилосердно чешется. Никому она не нужна, а в особенности хозяйке, которая не покидает своей комнаты и лежит на полу.

Из заточения ту выводят только сестры, которые изредка врываются в комнату с двумя ушатами воды, говоря: «Не хочешь вообще ничего? Пожалуйста, коли ты так решила, но сначала ты у нас помоешься!» Сестры и невестки хватают ее, как лесную дичь, и раздевают, а та бьется и кричит. Всё, что остается Соголон, рабыне и кухарке – безропотно смотреть, пока они не закрывают дверь, чтобы ни один мужчина или женщина низшего сословия не видели, как нечистота и горе принижают женщину.

На восьмую ночь Соголон вскакивает как от толчка. Она переворачивается на спину и выглядывает в окно. Дом полон, но все в нем спят. Сон сражает всех, даже обезумевшую от горя хозяйку, но не Соголон.

Вон она, выходит из амбара во двор и видит, что спят даже куры. Если пробраться коридором на другую сторону, пригнувшись там под окном поварни, то попадаешь к тем же воротам, куда выходит задняя дверь и оттуда можно бежать. «Бежать, но куда?» – спрашивает в голове сторонний голос. «Бежать не куда-то, а от чего-то», – говорит еще один. «Бежать, пока они не выяснили. Бежать, потому что скоро они узнают». Снаружи проскальзывает ветер подобно шепоту на диковинном языке, подслушанному из другой комнаты. Он чем-то похож на хихиканье, затем кудахтанье и, наконец, на рычание, и вот она чувствует, как вокруг начинает шевелиться грязь и дрожать зерно. Грохот, треск, от которых зевом открывается воронка и поглощает Соголон целиком.

Просыпается она оттого, что ей трудно дышать. Соголон закашливается в темноте. Она лежит на циновке в амбаре и видит, как рыжеватым огоньком оживает поварня. Рассвет. Только тогда Соголон вспоминается, что заснуть она не может не по своему хотению, а потому, что не осмеливается.

Вскоре после полудня на дворе появляются мужчины с несколькими старейшинами и коровой. Корову забивают прямо там же, на дворе, давая крови течь куда она захочет; возможно, это послание от бога суда и мести. Младший брат указывает на струю крови, бьющую в сторону кухни, и говорит:

– Я уже устал вам доказывать, что колдовство исходит оттуда.

Но мужчины за своим занятием его не слушают.

После того как корова забита, ее кромсают на мясо, рубят кости и варят всё это в трех котлах без соли и специй. После этого каждый, связанный с покойником узами родства или закона, ест. Люди сидят на полах в доме, на дорожках, на земле двора и снаружи на улице. От ужасного вкуса они шипят и хмурятся, но помалкивают из боязни разгневать предков, которые сейчас наблюдают и судят как живых, так и мертвых. Кухарка, рабыня, слуги и Соголон просто наблюдают.

Тем же самым днем между женщинами вспыхивает перепалка.

– Усмирите ваших чад, не гневите духов, – требуют сестры госпожи, у которых детей поменьше, даже если сюда приплюсовать даму госпожу Моронго с ее девятью.

– Это мы-то – «усмирить»? Да это ваши самые громкие, самые взбалмошные, самые избалованные и драчливые! – отвечают им женщины Комвоно, сестры и невестки хозяина.

Дама госпожа Моронго взывает к порядку, говоря, что покойный еще не ушел, а когда он несет послания предкам, его поведение привлекает духов. Кроме того, всем известно, что злые духи любят кучковаться именно на похоронах. На что сестры хозяина отвечают:

– Вы все такие же тупицы, как ваши мужья. Да зажгите в каждом окне по фонарю, и никакие злые духи сюда не сунутся, вот и всё.

Тогда дама госпожа Моронго, подбоченившись, встает перед сестрами и невестками Комвоно и, шаркнув по грязи ногой, как лошадь копытом, громко фыркает.

– Это кто здесь тупицы? Да у вас еще волосы где положено не проросли и титьки не вспухли, когда ваш брат женился на деньгах и собственности моей сестры! – восклицает она. – Комвоно легендарный клан воинов, но те войны давно закончились.

Это больно задевает всех Комвоно, потому как громкое имя – это всё, что у них есть.

– Вы все просто боитесь, что у ваших детей есть глаза, которыми они могут видеть то, чего вам не разглядеть, – язвят они.

Сестра, глянув через двор, замечает Соголон и окликает ее – в первый раз, когда кто-либо из родни с обеих сторон обмолвился с ней хотя бы словом.

– Эй, ты! Да, ты, вся в зерне, которое мне скармливает эта стерва кухарка. Сколько тебе годков?

Соголон растерянно стоит возле амбара, чувствуя на себе взгляды, и не знает как быть.

– Вы это мне, госпожа?

– Ну а кому ж еще, чудная? Сколько тебе лет?

– Десять и еще три, госпожа.

– Хм. – Она дает этому вопросу умереть, прежде чем перейти к следующему. – Получается, ты еще дитя. Скажи-ка мне, детка, скажи всем этим драгоценным мудрейшим дамам, ты не замечаешь здесь по ночам каких-нибудь духов? Тебя кто-то из них беспокоит?

Соголон внимательно оглядывает сестер и невесток, родственников по линии хозяина и хозяйки, не разбирая, кто из них кто. Четверо с одной стороны, трое с другой, и все похожи друг на друга больше, чем хозяин с хозяйкой.

– Нет, госпожа, никого не вижу, – отвечает она.

Хотя всё, что она делает, это наблюдает. А затем смотрит за самим своим наблюдением; всматривается вплоть до выявления корневой сути того, что подчас не ее ума дело. Так, через два дня она узнаёт, какой брат и какая невестка, какая сестра и какой зять меж собой ближе, чем те или иные супруги в своей венчанной жизни. Всё свое время она проводит, глядя наружу, и в этой по-прежнему прибывающей толпе всегда отыскивается кто-то новый, кого можно понаблюдать и поизучать своим внутренним взором. Однако для нее эта причина не основная. Уже через два дня больше ничто не вызывает в ней любопытства ни к этим людям, ни к их миру, и всё же она не спит ночами до рассвета, а в дневную пору чувствует себя вялой.

Соголон приглядывается к себе в предвкушении перемен, потому что знает, что они грядут. Может статься, они уже здесь, изменения в ее голосе, походке, мимике, когда люди задают ей вопросы. Ей неведомо знание, что находиться в одной комнате, видеть, как смерть приходит и уходит, унося чью-то чужую жизнь, тебя в каком-то смысле пятнает, метит. Это ощущается ею иначе. Иногда возникает тяжесть, подобная той, что случается с ее телом раз в две четверти луны, лунная кровь. Хотя не совсем так – оно наваливается как быстрая болезнь, задерживаясь дольше, чем хотелось бы, а затем уходит по своему усмотрению. Соголон не может описать этого даже себе самой. Не жар, но ощущение, что тебе медленно обжигает голову; не боль, но что-то определенно саднящее, больше похоже на беспокойство, гнусное, неотвязное. Редкостно неудобная штука, когда не можешь решить, мысль это или чувство. Словно что-то сидит в затылке, примерно как в первый раз, когда кто-то дал ей кофе. Да, пусть будет кофе. Неловко сравнивать с чем-то настолько легким, но с чем еще? Ночами оно усугубляется; голову охватывает сбоку, зябко проходит по плечам и дрожит на кончиках пальцев, вызывая желание разрезать кожу и выбраться из нее. Этого хочется так сильно, что, кажется, Соголон готова содрать ее с себя как шкурку плода. Только так она и может думать об этом; о ползучем жаре, который не жар, о боли, которая не боль, о безумии, которого, собственно, и нет. Просто это… да кто ж его знает. Никакие размышления не проливают на это свет. Соголон видит в поварне огонь и дерзко думает, а не сунуть ли в него руку – не чтобы серьезно обжечься, а причинить себе примерно такую боль, чтобы этот ночной ползучий побег, как она стала его называть, уполз восвояси. Вышибить клин клином, так сказать. Когда братья забывали ее покормить, голова иной раз взлетала в неизъяснимой муке, словно злясь на саму себя, и всё, что оставалось делать, – лупиться головой о стенку термитника, опять и опять, пока одна боль не одолевала другую, и тогда, случалось, пропадали обе. Ползучий побег в голове вызывает острое желание от него избавиться. Но нет, она знает, что это не пройдет никогда. Оно является к ней из вечера в вечер и лишает сна, иногда утром, за собиранием зерна или при виде одного из братьев хозяина, а то и просто без причин – например, когда она замечает у себя в тунике дырку или видит закат не с оранжевым, а с багряным оттенком.

Девочка отсчитывает дни. Разум возвращает ее в библиотеку, где она касается боле и отводит руку, измазанную козьей кровью и куриной тоже. Разводы крови стекают по стене. Взгляд кочует туда, откуда он пришел, затем в сторону, вверх, и постепенно, как сквозь туман, перед взором проступают его ступни, голени и затем ночная рубашка. Из груди торчит заостренная балка, руки раскрыты широко, как для объятий, и неподвижные глаза, безжизненно устремленные куда-то вдаль – смотрят, но не видят. Соголон слишком напугана, чтобы назвать его по имени или позвать на помощь. Она поворачивается к проему, а он заходит нахмуренный, томясь желанием сделать свое дело и надеясь, что она уйдет прежде, чем он будет вынужден ей приказать. Он входит и замечает ее. «Ты воровка, была и есть», – бросает он с презрением. И вот он уже, распластанный, висит на стене. Его пустые глаза заставляют Соголон задаться вопросом, что он наметил на тот день, что собирался делать с восходом солнца, как сейчас, где бы он был около полудня. Когда человек гибнет, ты убиваешь и его будущее тоже. Хотя она никого не убивала. Ей нужно было выйти из комнаты и вернуться обратно, стереть каждый свой шаг, сделанный там, отменить свое присутствие. Но, не дойдя до дверного проема, Соголон снова останавливается.

Хозяин, скованный неподвижностью. Соголон гадает, что же ее ждет в конце этого дня, как вдруг у неживого подергивается левая нога, затем правая. Затем он приподнимает голову и пытается закричать, но изо рта изливается кровь, густая как мед. Голова конвульсивно дергается, руки судорожно трепещут. Соголон бежит.

Снаружи во внутреннем дворе, прямо возле входа, она всем телом подается вперед, и ее начинает неудержимо рвать; выташнивает всё дочиста, и всё равно продолжаются рвотные спазмы. Близится рассвет, ничто не может задержать наступление следующего дня. Соголон, едва желудок более-менее успокаивается, спохватывается, что скоро появятся люди, которые никогда не пробуждаются раньше ее, но всегда встают первыми, чтобы улизнуть и заняться кое-чем с хозяином, если тот сам не приходит за этим ночью. Соголон спешно ногами набрасывает поверх блевотины грязь и бежит обратно внутрь. Там она прокрадывается к своей постели и укрывает простыней пыльные ноги. Отвернувшись от рабыни, Соголон смотрит туда, где пол сходится со стеной, и ждет, когда рабыня зашевелится. Вот она тихонько отряхивает пыль с ночного белья, пытается бесшумно пройти к лохани с водой в поварне, опускает руку в воду, не желая, чтобы слышались всплески, и обнюхивает себя; нюхает еще раз, под мышками, и вытирает их, а за ними грудь, ноги и ку; прихватывает свою постель, сворачивает ее и подходит к шкафу, осторожно открывает створку до первого поскрипывания, закрывает, выходит на цыпочках из комнаты. Ее неслышная поступь становится еще тише по мере того, как она отдаляется, пока звук не смолкает окончательно; Соголон считает ее шаги, которых не слышит, и задается вопросом, сколько шагов надо сделать до восточной части дома, если она движется постоянно или приостанавливается, потому что Наниль всегда осторожничает, чтобы никого не разбудить; затем считает, сколько шагов от наружного прохода до внутреннего, мимо гостиной и еще одного ответвления в супружескую спальню; мимо нескольких потрескавшихся плиток, которые хозяйка всё никак не добьется от хозяина заменить, и, наконец, останавливается перед библиотекой. Должно быть, Наниль постукивает в дверь своим тайным стуком, затем пережидает два вдоха, может, три. Она не смотрит никуда, кроме пола, а дойдя до места, задирает на себе тунику, опускается на колени, с них на четвереньки, и ждет еще три мгновения, может, четыре. Соголон всё так же лежит на боку, на полу, глядя туда, где пол сходится с потолком, и ждет. Она удивляется, почему этого до сих пор не происходит. Может быть, в комнате плохая видимость или там творится что-нибудь еще? Или вообще всё просто кажется? Но тут Наниль заходится воплем. Вопль – один, и другой, и третий, а Соголон остается неподвижной, лишь слезы текут из глаз. Наниль все кричит, потом мертвое затишье. И вот быстрый скрип открывающейся двери, которая громко стучит о стену.

– Что за бесовщина творится в моем доме? – недовольно бурчит хозяйка. – Я этой чертовой кукле сейчас устрою, а вместе с ней этой… – Хозяйка осекается. Соголон ждет, и это происходит. Теперь хозяйка кричит и визжит, и снова кричит, и вот уже частые тревожные шаги шуршат по коридорам. На улицу за помощью выбегают близнецы. То чувство вновь переполняет Соголон, и она, вскочив, выбегает на улицу как раз вовремя, чтобы разблеваться в арочном проходе.

Весь тот день хозяйка рыдает. Чуть за полдень она вызывает к себе Соголон и говорит:

– Ну-ка развлеки меня тем, чему ты научилась у себя в буше.

Соголон в замешательстве. Она говорит, что не из буша, на что хозяйка возражает:

– Тогда почему ты всегда пахнешь высокой травой? – и хохочет заливисто и громко, хотя Соголон смешным это не находит. Раньше от нее пахло грязью, а теперь она пахнет любым цветком, какой только удается найти, но никогда не травой.

– Развлеки меня-а-а! – вдруг заходится воем хозяйка, падает со стула и остается на полу, пока ее не поднимают прибежавшие на крик кухарка и один из близнецов.

– Ты почему не пособила ей встать? У-у, бестолочь, никакого с тебя толку, – ругается кухарка.

В течение трех дней от запаха, исходящего из комнаты хозяйки, свербит в носу.

В библиотеке ей делать было нечего – совсем. Хозяин имеет полное право находиться в своих покоях, она – нет. Тем не менее она вошла туда по собственной воле, что сделало ее предметом господского внимания, подобное должно было исходить от хозяина, а не от нее. Но если бы хозяин к ней не прикоснулся, он бы сейчас расхаживал по дому как ни в чем не бывало, по-прежнему обходя ее стороной. Голос, похожий на ее собственный, напоминает, что хозяйка велела ей ему не отказывать.

Если бы она не зашла в ту комнату без разрешения, как завзятая воришка, там бы не было никого, кто мог соблазнить хозяина, кроме Наниль.

«Ты навлекаешь зло на себя и на него. Закрой свой рот, пока он показывает тебе, для чего нужны твои дырки, и просто тверди себе: «Да, это и есть мой удел. Для этого я и создана».

«Нет. Я ничего не делала, это сделал ветер. Просто ветер».

Бремя размышлений превращает Соголон в полено. Она даже не видит, что стоит в поварне, пока кухарка не кричит ей на ухо:

– Прочь с дороги, дурища! Ты разве не видишь, что все здесь своим горем заняты?

Как раз в этот момент в поварню шаткой поступью заходит хозяйка, а за ней на крике вплывает ее сестра. Хозяйка едва держится, в безумных глазах потерянность, как будто она смотрит и видит вчерашний день. Она чуть не падает, а схватив Соголон за тунику, чуть не валит ее вместе с собой на пол.

– Это ты убила моего мужа? Говори правду! Правду, правду! Это ты? Ты убила моего господина? Ты, ты!

У хозяйки дурно пахнет изо рта. Держащая ее Соголон часто моргает, и по ее лицу текут слезы. Хозяйка отстраняется и хватает кухарку.

– Это ты убила моего мужа! А ну говори правду! Я приказываю! Это ты убила? – требует она ответа. При этом она хватает кухарку и пытается ее трясти, но у той мощная фигура, и встряхнуть получается только платье. Наблюдая, как госпожа смотрит на кухарку, Соголон понимает, что она не требует, а молит. Хозяйка от нее отцепляется и выходит на улицу, где замечает одного из близнецов. Две сестры готовы ее схватить, но этого не требуется. Руки у хозяйки опускаются, и она, поникнув, возвращается к себе в комнату.

Почти разом происходят две вещи: похороны хозяина и вызов к королевскому двору. В ночь похорон Соголон просыпается и видит, что фонарь в ее окне погас. Утром в день обряда сестры наряжают госпожу в черное, она должна носить этот цвет в течение девяти лун. Ближе к вечеру мужчины возвращаются с еще одной коровой и забивают ее прямо там же, на дворе, давая крови течь, куда она хочет. После того как корова забита, ее кромсают на мясо, рубят кости и варят всё это в трех котлах с солью, гвинейским перцем, чесноком, сумбалой и арахисовым маслом. Затем каждый, связанный с покойником узами родства или закона, ест. Люди сидят на полах в доме, на дорожках, на земле двора и снаружи на улице. Аппетитно причмокивая, они восхищаются чудесным вкусом и воздают хвалу хозяину, который теперь стал одним из предков, наблюдая и вынося суждения как о живых, так и о мертвых.

Жрец окропляет всех родственников освященной водой и натирает травами, чтобы отогнать крадущиеся за ними тени, иные, чем те, которые отбрасывает тело.

Но ни Соголон, ни кухарка, ни кто-то из работников участвовать в пиру не приглашены, потому что они не «кровь», то есть не сродники.

– Оно и хорошо, – говорит кухарка. – Их бесы – им их и отваживать.

– Дом Комвоно восстановлен в монаршей всемилости, – сообщает добрую весть отрок-гонец с непомерно широкой улыбкой. Слова он произносит так, будто не знает, что говорит и кому, и это правда. Он не знает, что прибыл в дом в разгар траура, а известие сообщает первой встречной девчонке. – Боги да принесут вам утешение, – добавляет он перед своим скорым уходом, всё это время глядя в потолок, будто ловит там наблюдающего за ним злого духа.

– Передай мне всё, что он сказал, – требует госпожа Комвоно, и близкие изумленно наблюдают, как ее траурное настроение вмиг перегорает, как пущенный по бушу огонь.

Первое, что она делает, это прогоняет из дома всех, кроме своих работников.

– Сестра моя, а как же насчет тех, кто пришел издалека? – спрашивает дама госпожа Моронго.

– К тебе, сестрица, это не относится: ты живешь выше по улице, – отвечает хозяйка. – В общем, к полудню все должны уйти, поскольку я возвращаюсь в положение хозяйки дома.

Сестры и невестки воспринимают это как печаль. Зато братья и зятья вздыхают с заметным облегчением, потому что духи по ночам посещают их и теребят между ног; того и гляди согрешишь не с тем полом.

Сестры хозяйки одна за другой ехать отказываются, говоря:

– Дорогая наша сестра. В укузиле ты пробудешь девять лун, а может статься, даже год, если предки не примут твоего мужа в одночасье. Женщина в укузиле не может делать то, что ожидается от женщины, носящей красное или желтое. Боги требуют, чтобы ты не была смелой в деяниях или помыслах. Тебе нужны твои сестры, – говорят они. Женщины рода Комвоно говорят то же самое, но еще добавляют:

– Надо бы также посмотреть, что нам оставил наш дорогой брат.

– Укузила не связывает ни рук, ни ног, ни даже рта, – говорит она своим сестрам. – А вы, пиявочьи отродья, забываете, что тот, у кого есть богатство, в тризне не нуждается, – говорит она сродницам из Комвоно, и по ее лицу видно, что на родню она смотрит как на сборище кровопийц. В тот же день они готовятся съезжать.

Соголон даже не верится, что ее госпожа могла вот так прийти в себя всего за несколько струек песочных часов, хотя еще накануне не могла даже выйти из комнаты, чтобы помочиться. Разум предусмотрительно возвращается к госпоже в вечернем часу, как раз когда сродники по крови и закону собираются отправляться на своих ногах, лошадях, повозках, колесницах и караванах. А на выезде вдруг видят воинов-семикрылов и наемников службы Черного Ястреба, которые, стоя у ворот, бдительно проверяют всех и каждого на предмет воровства.

Весь остаток вечера слышны стук и звяканье золота, серебра, железа, каменьев и слоновой кости, изымаемых из воровской поклажи, а хозяйка зловеще смеется и восклицает:

– Нет, вы гляньте! Вы поглядите! – словно бы кто-то наблюдает вместе с ней, стоя у окна.

Госпожа Комвоно теперь поглощена приготовлениями и подготовкой. Глашатай не оставил ничего, кроме следа своего голоса с сообщением, что господин и госпожа Комвоно приглашаются милостью Превосходнейшего Кваша Кагара, короля Фасиси, императора Северных Земель, регента Территории Долины, а также имперского клирика Божественных Областей Земли и Неба, на аудиенцию, разумеется, по его королевскому благоволению.

Госпожа Комвоно не дура, она знает, что «его королевское благоволение» – это разом и приманка и ловушка. Его благосклонность может меняться по прихоти, и путешествие из королевской резиденции в королевскую темницу может быть в пределах мановения пальца. Или же благоволение может состоять попросту в том, чтобы их так подразнить, сказавшись чересчур занятым, чтобы кого-то видеть. Их, потому что она не посылает вести о том, что господин мертв.

Ибо у Короля, чья кровь смыкается с божественной линией небожителей, крайне мало времени на глупые дела смертных. Да и кто она такая, чтобы полагать, что у нее было право ссориться с Королем или с кем-либо еще в доме Акумов? Эти слова госпожа адресует комнате как раз в тот момент, когда туда входит Соголон. Она ошеломлена. Госпожа воркует голосом почти девичьим, как будто хочет кому-то приглянуться, но не знает, что ей делать. Она, кстати, еще не рассказала, за что ее сослали из дворца.

– Господин, видите ли, пользовался у нее симпатией. Ей нравилось, как он называл ее «милашкой». Не симпатичной, как женщина, не красивой, как лошадь, какой она, безусловно, и была, а миленькой, как маленькая девочка. Потому она, должно быть, с ним и хихикала. То, что она сказала мне, было жестоко. А то, как она со мной поступила, было еще жестче.

– Кто, госпожа?

– Конечно же богиня любви и поэзии – о ком еще я могу говорить, как не о Сестре Короля, ходячая ты дурашка? Когда я была у нее во фрейлинах, она всегда меня костерила, называла растяпой, говорила, что я даже задницу подтираю ей медленно.

Соголон девочка, и по ее разумению, горе похоже на то, как если бы нести на спине дом, поэтому у нее вызывает недоумение, как хозяйка не прогибается под такой тяжестью. Может, она скрывает это? Или же большая женщина способна нести на спине горе размером с дом, а вместе с ним всё остальное тоже? Соголон дивится, как ей это удается, потому что ее собственный разум дает сбой почти каждую ночь. Ей кажется, что она блуждает в джунглях сновидений, но ночь переходит в утро и оставляет ее с ощущением, что она либо так и не просыпалась, либо вовсе не спала. Горе и вина смешиваются, превращаясь во что-то вроде комка под кожей, в нечто чудовищное.

В ночь перед тем, как они отправляются в Фасиси, к ней возле амбара подходит Наниль, но не поворачивается лицом. Довольно дерзко для рабыни – вот так разговаривать со свободным человеком, пусть даже с никчемной девчонкой-подкидышем.

– Я знаю, что это ты, – говорит она. – Я это точно знаю. Хозяин спустился в библиотеку, ожидая меня, ведь больше никому там делать нечего – ни жене, ни кухарке, ни тем более мальчишкам-близнецам.

Соголон думает сказать что-нибудь резкое: «Закрой рот, невольница, пока хозяйка не позволит тебе его открыть». Она уже приоткрывает губы, готовая вымолвить эти слова, и вдруг, оглядевшись, не видит вокруг ничего, кроме пустынного двора. Должно быть, это ее собственная голова бежит от нее прочь, не иначе.

По прошествии еще двух дней сборы закончены, и они с караваном отправляются в Фасиси. Прямо на окраине города им попадается судья, который вслед кричит, что всё помнит и как-нибудь вернется к ним в дом.

– Отправляйся туда прямо сейчас! – кричит в ответ хозяйка. – Но если ты не выяснишь, кто… нет, как убили моего мужа, я выхлопочу указ у самого Короля, чтоб тебя высекли!

Они едут. Королевский провожатый каждое утро сообщает хозяйке, сколько дней пути остается до Фасиси. Прошла четверть луны, впереди еще целая, если на то будет воля богов. В караване идет и едет то, что хозяйка взяла с собой, – корова на еду, барашек на угощение. В сундуке под четырьмя замками она хранит шелковую ткань из страны, где люди держат у себя в волосах червей, прядущих нить. Соголон однажды видела, как хозяйка открыла сундук, и оттуда выпорхнуло что-то бело-лиловое, настолько нежное и легкое, словно собиралось улететь. Госпожа сказала, что настанет день, когда самым вожделенным блаженством на свете будет ощущать на себе шелк. А еще ткани укура и асо оке[17]Укура, асо оке – ткани ручной работы, созданные народом йоруба в Западной Африке., лазорево-синие, а также бутылёк мирры, которой госпожа нет-нет да себя помажет; леопардовые шкуры, золотые самородки – на всякий случай их госпожа засунула себе между грудей со вздохом, надеясь всё же с ними не расстаться, – а еще обезьяна, которая раньше забавляла хозяина. Из людей с госпожой один из близнецов, трое семикрылов, которым заплачено серебром, королевский провожатый впереди каравана, ну и Соголон.

Она едет в хвосте каравана, утопая в подушках, коврах, шкурах и мехах, которых многовато даже для такой особы, как она. Повозка напоминает шатер на колесах, стены покрыты орнаментами, где читаются все известные племена и народы: тут тебе и гангатом, и луала-луала, и речной народ Увакадишу, и многие другие, что выше Песчаного моря. Дух благовоний внутри настолько густой, что щекочет ноздри. Два окна с обеих сторон бо€льшую часть дня остаются закрыты, но открываются при восходе, закате или всякий раз, когда хозяйка чувствует, что в шатер не задувает пыль. Ест она мало, и уж точно не много из того, что по вечерам на разведенном рядом костре готовит близнец. В основном просто пожевывает ломтики сухого мяса и фрукты, которыми кухарка снабдила Соголон для хозяйки, а иной раз ограничивается одним вином. Иногда во сне она разговаривает с хозяином и спрашивает, отчего его хер торчит дальше, чем та балка из груди. Единственное, что она еще делает, это смотрит на Соголон. Каждый раз, когда та поворачивается взглянуть на хозяйку, едва различимую во всех тех тканях и мехах, хозяйка уже смотрит на нее неотрывно и долго. Соголон не знает, что означает это выражение лица. Похоже, ей известно, что девчонка – причина ее горя, даже если не ясно, как там все произошло. Из-за этого Соголон не спит с той самой поры, как они отправились в путь. Она лежит на боку в дальнем конце шатра за занавесками, которые хозяйка не велит задергивать. За спиной у нее камень со множеством зазубренных краешков, для того, чтобы уколоть себя, если забудется сном, что с ней иногда случается среди дня. Хозяйка смотрит на нее так, словно это замечает.

– Чего ты такого боишься, что не смеешь заснуть, – что сон развяжет тебе язык? Злой язычок, что живет внутри тебя, но никогда по-настоящему не повинуется. Чего-то он ждет, чтобы поведать мне, лживые твои глаза?

Соголон уклоняется от ответа, пока не осознает, что все эти разговоры происходят у нее в голове.

Третья ночь третьей четверти луны. При свете фонаря девочка видит, что хозяйка вновь неотрывно смотрит на нее. Разговаривать с найденышем она не в настроении, но всё равно хочет, чтобы ее желания были ясны. Соголон открывает короб с дверцами как раз в тот момент, когда шатер подпрыгивает на ухабе, отчего и девочка и содержимое сундука летят в сторону. Слышатся чертыхание близнеца и смех едущих рядом семикрылов. Соголон прячет еду обратно в сундук и подносит госпоже бурдючок с вином, но та всё так же на нее смотрит. Сейчас она, несомненно, раздражена, но всё же не настолько, чтобы начать распекать недотепу.

Лавируя на тряском дне шатра, Соголон пробирается к хозяйке. Она думает подать ей бурдюк с вином и тут видит, что глаза женщины хоть и распахнуты, но она в глубоком сне. У мисс Азоры для такого рода вещей было свое объяснение. «Бог, наблюдая, что человек делает ночью, завладевает его сном и глаза использует как оконца». Наутро госпожа говорит:

– Это уловка. Нюхом чую.

– Госпожа?

– Вся эта церемония с милостью, приглашением вернуться – уловка, чтобы меня оконфузить. Ты не знаешь ее уловок, Сестры Короля, глупая. Она же принцесса Йелеза; даже не знаю, как она себя еще именует. Особы королевских кровей по-королевски велики в своей мелочности. Боги знают, что с нее это станется: заставить меня проделать весь этот долгий путь для того лишь, чтобы выставить меня посмешищем при дворе.

– Тогда зачем же вы так хотели ехать, госпожа?

– Что? Ах она паршивка, да как она смеет задавать мне такие вопросы? Как смеет даже помыслить об этом? Нет, ты несносна. Да-да, просто несносна. Точнее не скажешь. Надо было всё-таки тебя высечь.

– Молю вас о прощении, госпожа.

– Вот-вот, молиться и надо, хотя толку-то мне с этой твоей мольбы.

Она смотрит на Соголон так, словно только что заметила ее присутствие.

– Нет, надо было всё же отправить тебя в приют на откорм, чтобы ты могла стать нормальной женщиной. Подучили бы тебя танцам и рукоделию, может, даже пестовать детишек. Ну куда тебя девать, с этой твоей неотесанностью?

– Госпожа…

– Притомила ты меня, девочка. Иди гуляй куда-нибудь.

Соголон неспособна даже скрыть, насколько ее это печалит. Один из погонщиков снимает половину поклажи со своей запасной лошади и дает Соголон на нее взобраться. Веревкой эта лошадь привязана к одной из повозок, так что заняться Соголон нечем, но всё равно это ее первая поездка на этом звере. Она собирает воедино всё, что чувствовала однажды и чего хотела бы снова. Получается: ощущать руками шелк, ездить верхом и думать, что она свободна.

Время близится к ночлегу. Караван останавливается на открытом пустынном пространстве, без деревьев, и ночью холод пробирает до костей. Хотя Соголон укрыта двумя одеялами, она всё равно лежит под открытым небом, вместе с другими, посторонними мужчинами. С каждым днем приближения к Фасиси хозяйку пробирает всё большее беспокойство. Фасиси не похож на большинство мест Севера; здесь каждый обычай связан с благородством человека. Выходя в Фасиси замуж, женщина сохраняет за собой богатство и власть, которую оно дает. Даже король, когда решает стать богом и присоединиться к своим царственным предкам, передает корону первенцу мужского пола из дома своей старшей сестры. Может, именно поэтому хозяйка, казалось, тосковала по Фасиси даже больше, чем хозяин, и сильнее, чем он, жаждала туда вернуться. Тем не менее она всё еще удивляется, иной раз даже вслух, зачем их вообще вызвали обратно. Хозяйка не раз говорила, что, разумеется, Король со своей Королевой пригласили их не только затем, чтобы слушать пустые словеса хозяина. Неизвестно, с каким бременем всё это сопряжено. Или что хуже, секрет или ложь. Если секрет скрывает достаточно правды, чтобы из-за нее история предстала в ином свете, то разве это не та же ложь? Хозяйка изгоняет Соголон спать с мужчинами и насекомыми, но она всё равно жалеет хозяйку и корит себя за то, что способна кого-то жалеть.

И теперь, когда Соголон с рассвета до заката находится под открытым небом, путь в Фасиси являет ей то, чего она прежде никогда не видела. Дорога то появляется, то исчезает. Иногда по половине дня она безупречно вымощена камнями, но сразу после этого не остается ничего, кроме грязи, песка и колючего кустарника. В другой раз, когда они выезжают на участок старой дороги, погонщики говорят, что всё это часть старого царства, еще задолго до Фасиси, когда никто и на свете не жил. Они проезжают селения, гнездящиеся по склонам холмов, с мелкими домишками из камня и глины, под соломенными крышами и без дверей.

Проезжают селения, которые выглядят так, будто все люди здесь убежали или вымерли. На повороте с двумя тропами впереди провожатый кричит, что держаться надо вдоль реки, так как это самый прозорливый способ избежать разбойников. Семикрыл кричит, что готов к любому бою, на что провожатый говорит:

– Ну так иди и сражайся, а мне Король отдал приказ доставить груз живым и невредимым.

Хозяйка, слышащая это из окна, шипит на слово «груз» так, чтобы тот услышал.

– Гостей, – поправляется он.

Они тянутся вдоль реки и минуют стены Джубы, где через каждые несколько шагов стоит лошадь с седоком, одетым в доспехи, как воинский эскорт.

А этот провожатый!.. Семикрылы даже в самый жаркий день одеты в черные туники с синими кушаками, и бо€льшая часть лица у них сокрыта. Этот же смотрится им полной противоположностью. Во-первых, он почти весь в зеленом, на спине у него бронзово-черный щит. А на его боку Соголон замечает длинный клинок – ятаган, с которым она вскоре научится обращаться. Зеленая кольчуга, зеленая туника, кожаная перевязь и длинный, струящийся зеленый плащ, в который он кутается, как хозяйка в свои одеяла. Огненно-золотистые волосы и косматая борода; лицо худое и с полными губами, придающими вид скорее улыбчивый, чем нахмуренный, а голос подобен течению реки. Такие к мисс Азоре не наведываются. Соголон смотрит на его лицо, как бы заостренное; в этой бороде есть что-то озорное или даже смешливое. Это не тот человек, который ходит в дома терпимости, потому что это просто не его. Красивый? Соголон едва знает это слово или как его использовать. Иногда она специально смаргивает, но всё, что видят ее глаза, это его волосы, скулы и губы, кожу, подобную кофе с молоком, как раз в нужной пропорции, веселые, смелые глаза. Смеются ли они и тогда, когда остальная часть его лица этого не делает? А усмешка в них, не адресуется ли она ей – даже когда он отворачивается, чтобы вести караван? На своем речном маршруте процессия дважды останавливается. Первый раз – дать отдых лошадям, а второй ее останавливает госпожа, потому что иначе они доберутся до Фасиси слишком рано, что будет «непоправимой потерей лица», ее фраза, слово в слово. Оба раза тот человек моется, хотя никто другой этого не делает.

– Водица здесь – лучше не бывает, – говорит он Соголон, идя к берегу. Говорит это ей, которая все свои годы приноровлялась оценивать слова мужчин только на предмет подвоха и опасности.

– Я не купаюсь, – произносит она.

Он смотрит на нее безо всякого разочарования и говорит как равной:

– Дело твое.

Не задумываясь, что его видно, он раздевается. Соголон поклялась бы любому, кто спросит, что выглядит наоборот: одежда слетает с него будто сама. Мужчины, которые приходят к мисс Азоре, выглядят как мужчины, которым нужно именно ее заведение, а не мальчишки, что выигрывают донгу. Мальчишки из донги напоминают темные лоснистые палки с длинными тонкими руками и ногами. Этот же выглядит так, словно его одежда совершает злодеяние одним лишь тем, что скрывает его. Широкие плечи и тяжелая мускулистая грудь, тонкая талия канатоходца и толстые ноги молодой лошади. Соголон знает, о чем подумает сейчас, и хочет встретиться с этой мыслью до того, как та достигнет ее головы, чтобы пресечь ее, но терпит неудачу. Член, который втайне хочется увидеть на таком вот теле. Свисающий поверх яичек, толстый, упругий, не торчащий впустую.

Он поднимается из реки и у берега потягивается, затем идет, совсем не глядя на Соголон, ибо уже забыл, что она рядом. Но она смотрит, как мужчина идет, и с него капает вода, а она после стольких лет в доме терпимости и не знала, что, когда мужчина движется в одну сторону, его член движется в другую. Вверх и вниз, покачиваясь, как будто танцует под ускоряющуюся музыку. В доме терпимости есть только два вида члена, буйный и вялый, и ни тот ни другой девушек не радует. Но провожатый либо не видит ее, либо забывает, что она здесь, либо такая прогулка для него ничем не отличается от пробуждения или оплаты пива. Оплаты пива, да. Соголон задается вопросом, всегда ли он с ней, этот стыд за тело. Не может быть, она по рождению не из таких. Будь он проклят, этот дом терпимости, за то, что дал ей то, чего от такого места никогда не ждешь! Скромность. Соголон пытается увязать у себя в голове мысли, которые идут вразброд. Он встает и протягивает руки, словно приветствуя уходящее солнце.

– Что ж, Соголон, – молвит он, и девушка чутко вздрагивает. – Разве это не твое имя?

– Ну а чье ж еще, – чужим голосом отвечает она, отворачиваясь от него всей своей головой и гадая, откуда у нее взялось такое движение.

Он к ней не оборачивается, а его ягодицы, мускулистые и более темные, выглядят так, будто они – центр тяготения, сводящий воедино эти своенравные руки, ноги и спину.

– Ты не думаешь покататься на этой лошади, или тебя устраивает, что это она едет на тебе?

– Что?

Провожатый поворачивается к солнцу спиной. Вода словно не мыслит разлуки с его кожей – вон как она пытается удержаться на нем подольше. Соголон не знает, кто за нее думает, но произносит вслух:

– Слушай, лучше остановись-ка.

Он подходит к ней, и что он там говорит? Подходит к ней, а она не может поднять глаз на его лицо, но смотреть вниз едва ли лучше, потому что взгляд сейчас приходится между двумя сосками и катается вверх-вниз по стиральной доске, которая на полпути, а внизу волосы, которые чем ниже, тем курчавей и дорожкой вниз, вниз…

– Хочешь прокатиться? – спрашивает он.

Соголон превращается в палку, просто в палку, и всё.

– Там у нас, в хвосте, еще одно седло. Пристегнем его к коню, а сверху пристегнем тебя. К седлу, не к коню. Девушка должна же уметь ездить верхом, как думаешь?

– Не знаю.

– Никогда не знаешь, когда может понадобиться сбежать. Лошадиные ноги быстрее твоих собственных.

Провожатый снова улыбается. Соголон думает, что седло он замышляет прицепить прямо сейчас. Научить ее прямо сию минуту. Схватить ее своими могучими руками и усадить верхом, как будто она не тяжелей тростинки.

– Завтра, – говорит он и идет к своей одежде.

Значит, Фасиси.