Онлайн чтение книги Мальчик: Рассказы о детстве
Экономка

Весь нижний этаж школы занимали классные комнаты. В бельэтаже располагались спальни. На спальном этаже были владения экономки. Тут вся власть принадлежала ей и имел значение только один-единственный — ее — голос, и даже одиннадцати- и двенадцатилетние мальчики страшились этой громадной людоедки, ибо правила она Железной рукой.

Экономка была крупной белокурой женщиной с массивной грудью. Вряд ли ей было больше двадцати шести, но какая разница — двадцать шесть или восемьдесят шесть, — потому что для нас большой, то есть взрослый, — это всегда взрослый, а все взрослые в этой школе были опасными существами.

Взобравшись на самую верхнюю ступеньку лестницы и ступив на пол спального этажа, мы оказывались во власти экономки, а источником этой власти служила незримая, но наводящая ужас фигура директора, таящаяся внизу, в недрах директорского кабинета. В любое время, то есть всегда, когда бы ей это ни заблагорассудилось, экономка вольна была своей властью послать нас вниз в одной пижаме и спальном халате на доклад к этому безжалостному великану, и какова бы ни была причина, наказание было неизбежно — ведь на то у него имелась трость. Экономка про то ведала и извлекала из своей должности много удовольствия.

Она могла молнией промелькнуть вдоль коридора, и, как раз тогда, когда меньше всего ожидаешь, ее голова и ее огромная грудь вдруг появлялись в дверном проеме спальни.

— Кто это тут губками расшвырялся? — раздавался ее мерзкий и страшный голос. — Никак это вы, Перкинз? Нечего мне врать, Перкинз! Да он еще спорит, он отпирается! Мне прекрасно известно, чья это работа! Быстро, халат на себя и вниз к директору на доклад, мигом!

Очень медленно и с огромным нежеланием маленький Перкинз, проживший на этом свете восемь с половиной лет, облачался в халат, надевал тапочки и исчезал в длинном коридоре, уходящем к лестнице, которая вела в личные владения директора. А экономка, о чем мы все знали, шла следом, стояла у выхода на лестницу и прислушивалась, и когда очень скоро в лестничном колодце гулко раздавалось трах… трах… трах, на ее лице появлялось диковинное выражение. Мне при этих звуках удара трости о человеческое тело всегда казалось, что директор разряжает пистолет в потолок своего кабинета.

Оглядываясь теперь назад, я понимаю: экономка, конечно же, очень не любила маленьких мальчиков. Она никогда не улыбалась нам и не говорила с нами ласково.

Однажды, еще в первый год в школе, я вошел в комнату экономки, чтобы попросить йоду, потому что у меня была ссадина на колене* и я не знал, что положено стучаться, испрашивая разрешения войти. Я открыл дверь, вошел в комнату и обнаружил там экономку в объятиях нашего учителя латыни, мистера Виктора Коррадо.

Они разлетелись в разные стороны, как только я вошел, и их лица сразу же побагровели.

— Как вы посмели войти без стука! — заорала экономка. — Я как раз вынимала соринку, попавшую в глаз мистера Коррадо, а он тут вламывается и разрушает такую тонкую и ответственную операцию!

— Простите, пожалуйста.

— Идите прочь, а через пять минут вернетесь! — закричала Она, и я пулей вылетел из комнаты.

После того как гасили свет, экономка кралась по коридору, как пантера, стараясь услыхать через дверь спальни чей-нибудь шепот, и очень скоро мы убедились, что ее бдительность, слух и прочие способности столь необычайны и поразительны, что для нас лучше и безопаснее соблюдать тишину.

Однажды, после того как погасили свет, отважный мальчик по имени Рагг выскочил на цыпочках из спальни и посыпал линолеум в коридоре сахарным песком. Когда Рагг вернулся и сообщил нам, что весь коридор из конца в конец успешно засахарен, всего меня затрясло от возбуждения. Я лежал во мраке в своей постели и нетерпеливо дожидался, когда же экономка выйдет на охоту. Ничего не происходило. Наверное, подумал я, она у себя, небось, снова вытаскивает соринку из глаза мистера Коррадо.

И вдруг из дальнего конца коридора раздался и отозвался громким эхом оглушительный треск: хрусь! Хрусь-хрусь-хрусь — шагал кто-то. Словно какой-то великан шел по гравию.

Потом мы услыхали вдали взбешенный вопль экономки.

— Кто это сделал? — визжала она. — Кто посмел сделать такое?

Она с хрустом шагала по коридору, распахивая двери всех спален и включая повсюду свет.

Как же она разозлилась, и как же страшна была она в гневе.

— Ну-ка! — орала она, с хрустом шагая туда-сюда по коридору. — Подъем! Все выходите! Мне нужно имя маленького пакостника, который рассыпал сахар! Выходите все, немедленно! Признавайтесь!

— Не признавайся! — шептали мы Раггу. — Мы тебя не выдадим!

Рагг молчал. Я не стал бы его винить за это. Сознайся он, и его наверняка ожидала бы злая и жестокая судьба.

Вскоре снизу был вызван директор. Экономка, у которой все еще шел пар из ноздрей, с плачем и воплями просила у него помощи, и вот вся школа столпилась в длинном коридоре, и мы стояли и стыли в одних пижамах и босиком, пока злодею из злодеев предлагалось сделать шаг вперед.

Но из строя никто не выходил.

Было заметно, что директор тоже очень рассердился. Еще бы! Вечер испортили, отдых перебили. По всему лицу у него пошли красные пятна, а когда он говорил, изо рта вылетали капельки слюны.

— Очень хорошо! — громыхал он. — Все вы принесете ключи от своих сундучков! Все ключи сдадите экономке, и они останутся у нее до конца четверти! А все посылки из дому отныне будут конфисковываться! Я не собираюсь терпеть такое безобразное поведение!

Мы сдали ключи и до самого конца четверти, то есть целых шесть недель, ходили очень голодными.

Но все эти шесть недель Аркл продолжал кормить свою лягушку через дырочку в сундуке. Он и поил ее: у него был старый чайник, и каждый день он вливал в эту дырочку воду из чайника, чтобы она оставалась мокрой и счастливой. Я очень зауважал Аркла за такую заботу о своей лягушке. Хотя самого его голодом морили, он не хотел, чтобы она страдала. С тех пор я и сам всегда стараюсь обходиться со зверюшками по-доброму.

В каждой спальне стояло около двадцати кроватей — детские узенькие койки вдоль всех четырех стен.

Посередине спальни стояли умывальники, и мы там мыли руки и лицо и чистили зубы. В умывальниках всегда была только холодная вода, большие кувшины с которой ставились рядом. Стоило только зайти в спальню, и выходить из нее уже не разрешалось, разве только после объяснения экономке, что заболел.

Под каждой кроватью стоял белый ночной горшок, и прежде чем лечь спать, надо было встать на колени и опорожнить свой мочевой пузырь в этот сосуд. По всей спальне, перед тем как выключат свет, раздавалось дзинь-дзинь — это маленькие мальчики делали «пи-пи» в свои горшки. И как только лег в постель, то уже нельзя вставать до утра. Конечно, на этаже была уборная, но только очень острый приступ поноса оправдывал ее посещение в неурочное время. Кроме того, такое путешествие в уборную автоматически переводило вас в категорию жертв поноса, и по этой причине экономка принудительно вливала вам в горло дозу густой белой жидкости. И потом вы неделю мучались запором.

В первую жалкую ночь тоски по дому в школе св. Петра, когда я свернулся калачиком в постели, после того как выключили свет, я не мог думать ни о чем, кроме нашего дома и того, как они там, и мать, и сестры.

Где они? — спрашивал я себя. В каком направлении от того места, где я теперь лежу, находится Лландафф? Я стал думать и соображать, и это оказалось нетрудно, потому что мне на подмогу пришел Бристольский залив. Из окна спальни был виден этот самый залив, а большой город Кардифф, с краю которого пристроился Лландафф, находился на другом берегу залива почти точно напротив, но слегка севернее. Значит, если я повернусь к окну, то окажусь лицом к дому. И я лег лицом к своему дому и к родным.

С того дня все годы, пока я находился в школе св. Петра, я никогда не лежал спиной к своему дому. Кровати и спальни за это время менялись, и всякий раз новое место заставляло меня вновь вычислять направление, но под рукой всегда был Бристольский залив, и он всегда помогал мне сориентироваться и провести воображаемую линию, соединяющую мою кровать и наш дом в Уэльсе. Я засыпал, лишь обратив свой взгляд в сторону родных. И находил в этом большое утешение.

В той спальне, в которой я ночевал во время первой моей четверти в школе, был мальчик по имени Твиди, и он однажды ночью захрапел.

— Кто это тут разговорился? — завопила экономка, врываясь к нам.

Моя койка стояла около двери, и я помню, как глядел на ее силуэт на фоне света, горевшего в коридоре, и думал: какая же она страшная! Больше всего меня в ней пугала ее исполинская грудь. Я не мог оторвать от нее глаз и думал, что она похожа на какой-то таран, вроде железной штуки, которой разбивают камни строители, или на нос ледокола, или, пожалуй, на две огромные бомбы страшной взрывчатой силы.

— Сознавайтесь! — кричала она. — Кто болтает?

Мы лежим себе тихонько. И тут Твиди, заснувший на спине с открытым ртом, снова издал хрюкающий звук.

Экономка уставилась на него.

— Храпеть — отвратительная привычка, — сказала она, — Храпят только представители низших классов. Простонародье. Нам следует преподать ему урок.

Она не стала включать свет, но прошла к умывальникам и взяла кусок мыла с ближайшей раковины. Из коридора светила голая лампочка, и в ее свете можно было разглядеть, что творится в спальне.

Никто из нас не посмел сесть в постели, но все теперь глядели на экономку, гадая, что же она задумала. При ней всегда были ножницы, болтавшиеся на белой ленте, свисавшей у нее с талии, и этими самыми ножницами она стала стругать мыло, собирая стружку себе в кулак. Потом она подошла туда, где на кровати раскинулся злосчастный Твиди, и осторожно запихала все эти мыльные крошки ему в рот, целую пригоршню.

Что же теперь будет? — дивился я. — Неужто Твиди задохнется? Кашлять станет от удушья, так, что ли?

Горло совсем перекроется, так? Что, она его убивать собралась?

Экономка отступила на пару шагов и сложила свои руки на — или, точнее, поверх — своей мощной груди.

И ничего не произошло. Твиди как храпел, так и продолжал храпеть.

Потом вдруг он забулькал, и на его губах появились белые пузыри. Пузыри становились все больше и больше, и вот все его лицо как бы укуталось в пузырящуюся пенистую белую мыльную изморозь. Выглядело это ужасно. Потом вдруг как-то сразу Твиди громко чихнул, сплюнул, быстро сел в постели и стал раздирать лицо ногтями.

— Ох! — заикаясь, стонал он. — Ох! Ох! Ох! Ой, не надо! Ч-ч-чт-т-о случилось? Ч-ч-что у меня с лицом? Помогите же!

Экономка швырнула ему фланелевую салфетку и сказала: — Лицо вытереть надо, Твиди. И чтоб я больше этого храпа не слышала. Нечего спать на спине, ясно? Все поняли? Или еще кому-то такой же урок нужен?

С этими словами она зашагала прочь из спальни и с силой захлопнула дверь.