Онлайн чтение книги Метательница гарпуна
6

Зима пришла в один день. Сначала лиман сковало ровным тонким льдом, потом с моря задул ветер и раскромсал, разломал ровное ледяное зеркало. У берега образовались непроходимые торосы. Люди, еще вчера радовавшиеся тому, что сама природа позаботилась о ровной дороге, сегодня топтались на берегу и только горестно разводили руками.

Все это было отлично видно из кабинета Петра Ходакова.

Разговор между секретарем окружкома и Марией Тэгрынэ шел о чем угодно, только не о том, где и кем будет она работать.

Петр Ходаков долго стоял возле карты и рассказывал о проектируемых приисках. Вернувшись за стол, умолк, давая Маше подумать.

— И вот еще что, — продолжил он после паузы, — по-моему, надо шире привлекать в новые отрасли местное население. Конечно, не кампанейски, а добровольно… Или еще проще — строить промышленные предприятия рядом с чукотскими селами, особенно там, где традиционные промыслы отмирают… Ты знаешь, что международные соглашения резко ограничили добычу китов и моржей. Практически моржа бить запрещено. Значит, надо искать новое. Я за то, чтобы местное население шло на промышленные предприятия, но некоторые товарищи опасаются ассимиляции.

— Ассимиляции? — усмехнулась Маша. — Сколько лет я слышу разговоры об этом! Да ведь вся история человечества — это непрекращающаяся ассимиляция! Чего тут бояться? Страшно, когда идет насильственная ассимиляция, когда силой оружия уничтожают целые народы или насаждают чужой язык, чужие нравы…

— Когда у тебя кончается отпуск? — перебил ее Ходаков.

— У меня впереди еще целый месяц, — ответила Маша.

— Поедешь куда-нибудь?

— Еще не решила. Может быть, съезжу в Чукотский район… А вы еще не придумали, куда меня пристроить?

— Почти придумали, — загадочно улыбнулся Ходаков.

— Учтите — только на работу по специальности, — серьезно и строго сказала Маша.

— Посмотрим, посмотрим, — уклончиво ответил Ходаков.

В конце концов Маша твердо решила провести остаток отпуска в Чукотском районе. Получилось так, что она считала Наукан своей родиной, хотя родилась в Верхней тундре, в стойбище Гатле.

О судьбе отца она знала лишь в общих чертах. До самой Великой Отечественной войны Гатле скрывался в глубинной тундре, таская за собой родню. Но и родичи тоже уходили от него. Кто в Якутию, кто на Колыму. Гатле остался совсем один, стал тихим, но вступать в колхоз упорно отказывался. Сам пас свое стадо.

Болезни начали одолевать его. Стадо катастрофически шло на убыль, и в одну из трудных зим оказался Гатле лишь с тремя ездовыми быками.

Смирив гордыню, он попросился в стойбище своего бывшего пастуха. Кочевал в дальней бригаде.

Кто с ним жил, куда девались остальные две его жены — Мария не слышала. Сама она никого об этом не расспрашивала, в разговоре никогда не упоминала даже имени отца. А собеседники тоже щадили Машу и, даже если что-либо узнавали о Гатле новое, предпочитали помалкивать…

Прямо с Анадырского лимана, со льда поднялся маленький АН-2 и взял курс на северо-восток. Вел самолет Машин знакомый, уроженец Нунямо, Володя Пины.

— Мария Ивановна, хотите в кабину? — спросил он.

За время своих нескончаемых путешествий Маша привыкла к самолету, как к собственному дому. Она уверенно прошла вперед и села на место второго пилота. Здесь обзор был лучше, далеко проглядывались скованные льдом реки. Самолет летел, пересекал эти ленты рек, горные хребты, глубоко врезавшиеся в материк морские заливы и бухты.

— Красиво! — прокричал Володя. — Сколько ни летаю, не могу привыкнуть. Здесь еще можно спокойно сидеть в кресле, а там, — Пины неопределенно кивнул в сторону северо-востока, — хочется петь и кричать от восторга. Особенно когда летишь по береговой кромке. Пока в летной школе учился, истосковался… Вы тоже, наверное, соскучились?

Маша смолчала.

Да, она соскучилась. И что это за чувство такое? Ведь повидала она места куда более красивые, чем вот эта голая, покрытая белыми снегами и синими льдами земля? Подмосковье, Крым, нежная красота Желязовой воли — родины Фредерика Шопена, Ниагарский водопад… А сердце принадлежит здешним просторам, которые в это время года с каждым днем все меньше получают солнечного света.

Все же какой интересный район — Чукотский! Кого только здесь не перебывало! На китобойных судах плавали норвежцы, датчане, шведы, финны, англичане, американцы. Нежных лососей в дореволюционные годы ловили японские рыбаки. Они даже держали целые рыболовецкие предприятия, арендовали береговые полосы и устья рек на многие сотни километров.

Недалеко от бухты Лаврентия в старину американские китобои устроили жиротопный заводик, на котором работали негры. Недаром в соседних селениях появились губастые курчавые детишки с удивительно большими глазами.

А вот она и сама, эта бухта! Мария Тэгрынэ попрощалась с Володей Пины и вернулась на свое место в пассажирский салон.

Снег уже плотным слоем покрыл песчаную косу и морской простор залива Святого Лаврентия. Поселок совсем рядышком, до него пешком идти не больше пятнадцати минут, но тем не менее к самолету прибыли несколько легковых автомашин — «газики», «Волги» и две собачьи упряжки.

— Етти, Машай! — Плотный, если не сказать толстый, человек в коричневом меховом пальто подбежал к Марии и схватил ее чемоданчик.

Это был председатель райисполкома Николай Александрович Кэргына. Давний знакомый Марии по комсомольской работе здесь, когда-то стройный спортсмен, он обладал теперь весьма внушительной внешностью.

— Что же ты такой толстый? — не удержалась Маша.

— Не задевай больное место, — грустно попросил Кэргына. — Ведь и ем мало и почти не сижу на месте. Вот только что вернулся из тундры, а послезавтра собираюсь в Уэлен.

Пообедав у Николая Кэргына дома, Мария отправилась гулять по поселку. Знакомое сразу узнавалось, но понастроили много новых домов. Они стояли в низине, открытой заливу. Тундра начиналась невысокими холмами. На другом берегу залива — живописная бухта Пинакуль, на восточном мысу — Нунямо, старинное чукотское селение, куда перебралось большинство эскимосов Наукана.

В заливе громоздились зеленые обломки торосов. В прибрежной полосе из-под снега торчали подпертые толстыми бревнами, вытащенные на зимнюю стоянку морские катера, вельботы, лодки. Между торосов бежала собачья упряжка: кто-то ехал из районного центра в Нунямо.

Мария уселась на нос занесенного снегом судна. Хорошо здесь! А летом еще лучше. Солнце долго не садится. Над спокойным заливом летят утки, едва не касаясь крыльями поверхности воды, вдали плывут белые вельботы, на рейде на якорях стоят большие корабли.

А сейчас все корабли под снегом! И тишина вокруг. В такой тишине человека охватывает удивительное ожидание чуда, какого-то откровения.

Когда-то ранним летним утром как раз отсюда она встречала подплывающие вельботы. А вечером у воды горели костры, белели палатки. Теперь, наверное, такого не бывает — приезжающие не ночуют на берегу, привыкли к гостинице. Сегодня, когда Мария устраивалась там, она видела, что весь «гостевой дом» заполнен чукчами и эскимосами.

Вспомнив о гостиничном тепле, повернула обратно. Прошла мимо магазина, столовой, которую строили еще в бытность ее секретарем райкома комсомола. Снова окинула взглядом широкие улицы, ряды двух-трех-этажных домов, бегущие автомашины — нормальный современный поселок! Чистый и красивый. Может быть, остаться здесь работать?

Пришло на память описание этого поселка в книге Тихона Семушкина «Чукотка»:

С той поры прошло более сорока лет.

Николай Кэргына — ровесник этой культбазы. Для него история поселка — собственная жизнь. И многое из того, что возникло в ближайших селениях, — это тоже его жизнь.

Почему-то Николай настойчиво советует съездить в Лукрэн. Может быть, и вправду последовать этому совету? Чем стал Лукрэн за эти годы?.. А потом можно податься в Нунямо, в Уэлен, на Ледовитое побережье.

Завтра, кстати, в Лукрэн направляется вездеход…

Вездеход ломал подмерзшую колею — земля еще была слаба: под тонким слоем замерзшей тундры пружинил талый мох, хранивший тепло короткого лета. Из-под гусениц летели грязные комья льда, перемешанного с остатками пожелтевшей травы, пепельно-синего мха, шляпок и ножек грибов, красными искрами переспелой, несобранной морошки.

Когда в магазине полно апельсинового сока, лень пойти за последний дом и насобирать сочной, душистой ягоды. А грибов-то! Материковый грибник задохнулся бы от счастья, оказавшись в грибную пору в чукотской тундре. Местное население, однако, не особенно жалует их. Только приезжие засаливают грибы бочками и даже ухитряются сушить на скупом северном солнце. Здешние грибы все один к одному — крепкие, чистые, без червей. Стерильность арктического воздуха не позволяет развиваться паразитам.

В бытность секретарем Чукотского райкома комсомола Маша пристрастилась к грибам. Часто после работы уходила за ближайший холм, чтобы через полчаса притащить полное ведро на ужин. На такие ужины собирался почти весь штат райкома.

Ходила она и в заросли лесотундры, где старушки собирали коренья или взламывали маленькими мотыжками мышиные кладовые, чтобы набить туесок подернутой синим туманом голубикой. Ранней весной на проталинах там вырастает цветок нэет. Его тоже собирали, смешивали с рыбьим или тюленьим жиром, слегка посыпали сахарным песком — и это было очень вкусно!

Чтобы отвлечься от мыслей о еде, Маша поглядела на сидящего рядом водителя. В райцентре он важно представился:

— Михаил Ненек.

— Уэленский? — догадалась Маша.

— Оттуда, — подтвердил он.

Руки его в черных кожаных перчатках, потускневших от машинного масла, кое-где покрытых серыми пятнами от капель горючего, лежали, подрагивая, на рычагах.

Ненек, наморщив лоб, всем своим видом старался показать, как он занят вездеходом.

Дорога в Лукрэн хорошо выделялась на глади пустынной, запорошенной снегом тундры. По этой дороге ездили с незапамятных времен — задолго до того, как появилась культбаза в бухте Лаврентия. В старинных легендах говорится, что на этой дороге разбойничал некогда чукотский Прокруст — Троочгын. Может быть, сказку о его ложе, на котором обрубал он ноги тем, кто не помещался, и, наоборот, вытягивал из суставов кости у тех, кто был короток, чукчи заимствовали у заезжих людей, знавших классическую мифологию, но сам Троочгын был, очевидно, реальной фигурой — Маше показывали его потомков в старом чукотском селении Аккани.

Тогда она увлекалась фольклором. В любую поездку брала толстую тетрадь и в свободные минуты старалась записать какую-нибудь новую сказку. К тому времени настоящие сказочники были уже страшно избалованы учеными-фольклористами. Им платили за каждую сказку, за каждую легенду поштучно. А те из фольклористов, которые приезжали с магнитофонами, ввели почасовую оплату, и сказочники тут же смекнули, что сказку всегда можно растянуть так, чтобы получить за нее вдвое или даже втрое больше. С этой целью они стали вводить в чукотские и эскимосские легенды персонажей из русского фольклора, переплетали судьбу какого-нибудь Иванушки-дурачка с традиционным героем чукотских сказок Ейвэлом, сажали Ейвэла на ковры-самолеты, давали ему в руку волшебный посох.

Однажды в гостиничный номер к Маше вошел парень, весь какой-то встревоженный, суетливый.

— Сказки покупаешь? — деловито спросил он.

— Садись.

— Мне срочно нужно три рубля.

По его виду и глазам нетрудно было догадаться, для чего ему понадобилась такая сумма.

— А что за сказка у тебя? — спросила Маша.

— Нормальная, — ответил парень. Он говорил только по-русски, хотя с очень заметным акцентом. — Про Ворона и Бога.

Маша достала тетрадь, села за стол. Гость устроился на стуле у окна.

— По-русски буду рассказывать, — объявил он. — Так быстрее. — И без паузы начал: — Приходит Ворон к Богу и говорит ему: «Гражданин начальник»…

— Откуда ты? — прервала сказочника Маша.

Парень смутился.

— Из тюрьмы, — еле слышно проговорил он. — Полтора года сидел.

— Ты мне лучше расскажи про это.

— Неинтересно, — потухшим голосом сказал парень. — Выпустил зверей.

— Каких зверей?

— Работал на звероферме в Лукрэне. Выпил и повздорил с председателем. Потом пошел на звероферму и клетки открыл. Голубых песцов на волю выпустил…

После этого случая Маша как-то потеряла интерес к записыванию сказок, но несколько толстых тетрадей, плотно исписанных аккуратным почерком, бережно хранила. В Москве она часто вынимала их из чемодана и читала, вспоминая обстоятельства, при которых были записаны. Порой тетрадь открывалась на странице с незаконченной фразой: «Приходит Ворон к Богу и говорит: — Гражданин начальник»… И Маша ясно видела перед собой того суетливого парня.

Интересно, живет ли он сейчас в Лукрэне?

Или решил не возвращаться в родное селение, чтобы не краснеть перед земляками?

— Долго нам еще ехать? — спросила она Ненека, пытаясь как-то завязать разговор с молчаливым водителем.

— Два часа, — ответил Ненек. — Сейчас хорошо ехать: дорога твердая, снегу пока немного. Вот когда навалит сугробы, тогда труднее. Особенно при переезде через речки и озера. Гусеницы пробуксовывают…

— Сколько классов кончил?

— Семь.

— Что же дальше не пожелал учиться?

— Не хотел учителем быть, — вздохнул Ненек. — Я технику люблю.

— Разве из десятилетки или института дорога только одна — в учителя? — удивилась Маша.

— Почти одна, — сразу ответил Ненек. — Где-то кто-то почему-то решил, что все чукчи и эскимосы должны быть учителями. В Анадыре — педагогическое училище, в Ленинграде — педагогический институт, в Магадане — тоже. Конечно, там все условия: и жилье, и стипендия, и даже проезд оплачивается… Но вот я подумал: когда-нибудь наступит такое время, когда все чукчи и эскимосы получат педагогическое образование. Страшное дело!

Эти слова Ненек произнес с неподдельным ужасом, и Маша невольно рассмеялась.

— Нет, правда, — серьезным тоном продолжал Ненек. — Представьте Уэлен из одних учителей. Некому ходить на охоту, топить печи, заводить трактор, кормить зверей на ферме. Каждый только хочет учить другого…

Маша почувствовала в этих, пусть шутливых, словах справедливый укор. Действительно, чукчи и эскимосы в большинстве своем получают одностороннее образование. Почти каждый окончивший институт — обязательно педагог. А как нужны здесь уже экономисты, техники, строители, животноводы, специалисты по звероводству! Маша прекрасно знала, что на всю Чукотку она единственный человек, имеющий специальное высшее образование по клеточному звероводству.

— Сначала я работал трактористом в Уэлене, — говорил между тем Ненек, — но там желающих водить трактор слишком много. Каждому хочется сесть за штурвал. Вот и подался сюда. Я могу и легковую машину водить, и грузовой автомобиль, и вездеход — разбираюсь во всех двигателях внутреннего сгорания, какие есть в нашем районе. Думаю переходить на электростанцию… Может быть, потом в какой-нибудь техникум поступлю. Говорят, в Магадане есть политехникум. Гляди, выучусь на горного мастера. К тому времени и в нашем районе непременно откроют полезные ископаемые…

Вездеход ринулся вниз. Он катился с грохотом, разговаривать стало трудно, впору сберечь язык, не откусить его.

— Держитесь крепче! — прокричал Ненек. — Сейчас выедем на ровное место!

Впереди на пригорке показались домики Лукрэна. Стояли они кучно, вплотную друг к другу.

Маша помнила Лукрэн, когда он только начинал застраиваться. Тогда ставили домики в одну-две комнатки. Зимой даже слабый морозный ветер легко пробивался через тонкие деревянные стены, оседал инеем в неплотно законопаченных щелях и на шляпках гвоздей. В комнате приходилось вешать меховой полог. Люди ворчали, ругали новое жилье и все же старались переселиться в него побыстрее. В этом их стремлении скорее расстаться с ярангой было что-то непонятное, странное, никак не согласовывавшееся с рассказами о том, что порой чукча ставит рядом с новым домом ярангу и время от времени ночует в ней. Такое и впрямь случалось — яранги приберегали, чтобы спасаться в них от совсем уж несносной стужи. Или для собак… А так терпели все — простуживались, примерзали к заиндевелым простыням, но стойко держались в домах, приспособляли южное жилище для северных условий, обивали его оленьими шкурами, обкладывали дерном и снегом.

Поначалу, когда все береговые селения обстроились одинаковыми домишками, поставленными по линейке, появилось унылое однообразие. Лукрэн стал похож и на Уэлен, и на Янракыннот, и на Инчоун. Только люди оставались разными. Потребовалось еще некоторое время, прежде чем к селениям вернулись их отличительные черты.

Первым среди других стал выделяться Лукрэн. В нем выстроили большие, многоквартирные дома, мастерские, вместительный клуб. Все эти здания высились в центре и были видны издалека.

Лукрэнский колхоз всегда отличался зажиточностью: окруженный хорошими пастбищами, он как магнит притягивал оленеводов из окрестной тундры. А морские охотники били здесь китов, жирующих на мелководье обширной Мечигменской губы. Так что у лукрэнцев почти всегда было вдоволь и оленьего мяса и китового жира. Они первыми завели обычай торговать олениной и взялись за выращивание зверей в клетках. Над ними смеялись в других селениях, изображали окончательно разленившимися, заевшимися так, что ходить на охоту для них стало в тягость. Но колхоз богател, хорошо платил своим колхозникам и позволял себе дорогостоящие опыты. Правление его во главе с энергичным председателем попыталось своими силами изменить тундровый быт. Сконструировали и потащили трактором в тундру передвижной домик. В газетах появились большие статьи об этом почине.

Домик, скрипя полозьями, переваливал через водораздельные хребты, поднимался на крутые речные берега, становился рядом с ярангами, позируя перед фотоаппаратами местных и приезжих журналистов. Маша сама моталась по стойбищам, агитировала других, по ее мнению, консервативных председателей колхозов обзавестись передвижными домиками. Упрекала их: «Сами-то живете как люди, теплая печка обогревает вас, а ваши пастухи, от труда которых зависит благосостояние всего колхоза, ютятся по-прежнему в ветхой яранге, где коптит жирник и нет места помыться…»

Правда, в передвижном домике особых удобств тоже не было. Рукомойник чаще всего пребывал в замерзшем состоянии, и теснота такая, что пастухи предпочитали спать в яранге. А домик использовали вроде передвижной красной яранги.

Председатели других колхозов обращали на это Машино внимание, отговаривались тем, что передвижной домик съедает огромные деньги и такую роскошь могут позволить себе только очень крепкие хозяйства. Но Маше казалось, что они лишь в силу косности своей тормозят преобразование тундрового быта, что сердца их не постигают всей тяжести пастушьего труда.

Однако и сами пастухи относились к новой затее сдержанно. У них появилась открытая неприязнь к грохоту трактора, таскавшего передвижной домик и притом перемалывавшего гусеницами тонкий слой плодородной почвы, на котором росли мох, грибы и ягоды. Сторонники новшества доказывали, что трактор даже притягивает к себе оленей, а ночью светящиеся его фары отгоняют волков. Маша тоже твердила это. Она так была увлечена передвижным домиком, что не хотела замечать прохладного отношения к нему постоянных жителей тундры. Иногда пыталась теоретизировать: люди, мол, живут в оленеводческом стойбище, занимаясь хозяйством, схема которого за тысячи лет не претерпела существенных изменений. Основные черты оленеводства остались прежними, несмотря на то, что теперь вертолет возит продукты пастухам, доставляет газеты, журналы, кинофильмы; несмотря на то, что в яранге появились ковры и транзисторный радиоприемник. Все это прекрасно. Но оленевод дежурит в стаде так же, как дежурили его деды и прадеды, так же перегоняет животных с пастбища на пастбище, ловит древним арканом нужного оленя и колет его хорошо испытанным способом…

Тут Маша вступала в непреодолимые противоречия с самою же собой: выходило, что при неизменности методов труда и передвижной домик ничего не изменит в жизни тундрового оленевода.

Со временем все образовалось. Дорогостоящие передвижные домики тихо вернулись на центральную усадьбу лукрэнского колхоза и стали на прикол у механической мастерской. Некоторое время они использовались как помещения для зимнего хранения мяса, а потом их незаметно демонтировали, и остались возле мастерской лишь массивные рамы с громадными полозьями, обитыми отполированным на камнях и сухом снегу металлом.

…Вездеход прошел косу, на которой стояли вверх килем вытащенные на зиму вельботы и покоились на подпорках два морских катера с зачехленными надстройками. В этой заботе о сохранности судов виделась чья-то хозяйская рука.

— Пинеуна катера, — с оттенком уважения произнес Ненек.

— Чьи? — переспросила Маша.

— Андрея Пинеуна, — повторил водитель.

— Разве он здесь живет? — спросила Маша, вспоминая шумную комсомольскую свадьбу первого капитана из эскимосов Чукотского полуострова и красавицы Валентины Тум, дочери одного из первых учителей культбазы у залива Лаврентия.

Отец Валентины — Иван Тум погиб на войне, а сама она вместе с матерью, чукчанкой из Энурмина, жила в райцентре. Окончила десять классов и осталась работать на узле связи.

Валя и Андрей представлялись такой идеальной парой, что никто не сомневался в прочности их счастья. Но, будучи уже секретарем окружкома комсомола, лет через восемь после свадьбы, Маша узнала горькую историю. Пинеуна направили учиться во Владивостокское мореходное училище. Пока он отсутствовал, у Вали появился воздыхатель. Маша его тоже знала. Это был совсем неплохой парень, ветеринарный врач, тихий и воспитанный человек, с такими светлыми волосами, что казался преждевременно поседевшим. Все считали главной виновницей саму Валю, и она не скрывала этого, гордо выставляла свою любовь напоказ, заставила ветеринара переселиться к ней.

Бедный Пинеун примчался ранней весной, попытался образумить жену, но ничего не добился. Валя развелась с ним. Их сын Спартак остался с бабушкой — Валиной матерью. Школьная учительница как-то рассказала Маше о сочинении Спартака. Ребятам было задано описать свою главную мечту в жизни. И Спартак написал, что больше всего ему хочется, чтобы морской лед как можно раньше уходил от берега и папа мог бы приплыть поскорее.

Андрей Пинеун командовал в это время гидрографическим судном и действительно появлялся на побережье, как только уходили льды…

Течение Машиных мыслей нарушил Ненек — он направил свой вездеход к механической мастерской, отстоящей довольно далеко от центра села.

— Куда же ты? — спросила Маша.

— У них тут свои правила, — пренебрежительно отозвался Ненек. — По улицам не разрешается ездить на гусеничном транспорте… Подумаешь, Лондон!..

А к вездеходу уж спешили встречающие, хотя Маша никому не сообщала заблаговременно о своем приезде. Рядом с людьми топтались собаки, и на их мордах было написано не меньшее любопытство, чем на лицах людей.

Несколько человек помогли Маше выбраться из вездехода. Она вглядывалась в знакомые лица, здоровалась. Кругом слышалось беспрерывное:

— Какомэй, Маша!

— Какомэй, Тэгрынэ!

— Етти!

Вон гарпунер Вуквукай, огромного роста и небывалой силы мужчина. Он остался таким же, каким был десять лет назад.

Вон председатель колхоза Мыльников Сергей Иванович, а рядом с ним Федя Кикиру, первый пастух коровьего стада.

А вот и Андрей Пинеун с темным обветренным лицом, с седой прядью, выбивающейся из-под меховой шапки.

— Отдыхать пойдете? — учтиво спросил Сергей Иванович, не зная, какой тон взять, пока у Марии Ивановны нет должности.

Кикиру подхватил ее чемодан и пошел вперед.

— У нас теперь своя гостиница! — гордо объявил он. — Как «Россия» в Москве. Четыре общих номера и два «люкса»!

«Люкс» представлял собой одноместный номер с отдельным рукомойником и обилием ковров. Ковры были на стене, на полу, и даже кровать застелена ковром.

— Устраивает вас эта комната? — с прежней учтивостью спросил Сергей Иванович. — На кухне есть плита. Она топится с шести утра. Имеется электрический чайник… А вообще можно питаться в столовой. Она рядом с гостиницей.

Кикиру на правах человека, принесшего чемодан, все еще оставался в комнате, хотя перед уходом председатель выразительно посмотрел на него. Парень сделал вид, что не заметил этого.

— Какие тут у вас новости? — спросила Маша, снимая пальто.

— Какие могут быть новости при сухом законе? — сердито буркнул Кикиру. — Выдают только по субботам и только по бутылке на человека. Разве могут произойти какие-нибудь интересные события при такой нищенской норме? — Кикиру сел на стул и посмотрел в окно. — Приходится стиркой заниматься.

— Разве это так уж плохо? — не поняла Маша.

Кикиру неопределенно пожал плечами:

— Стиральная машина берет много энергии. А напиток получается в общем-то не очень крепкий.

— Ничего не понимаю, — растерянно сказала Маша. — Какой напиток? При чем тут стирка?

— А вы разве не в курсе? — невинным голосом продолжал Кикиру.

— Нет.

— В стиральной машине можно варить брагу, — пояснил он. — Это мое личное открытие. Так сказать, открытие века! Вы посмотрите: в магазинах очереди теперь за стиральными машинами.

— Чего только не придумают! — произнесла Маша, пораженная услышанным.

Кикиру вздохнул, взял шапку.

— Тогда я пошел…

Маша долго смотрела на захлопнувшуюся за ним дверь…

Она переоделась, умылась и тоже вышла — решила пообедать в столовой. В свое время лукрэнская столовая славилась по всему району. Только здесь подавались такие экзотические блюда, как моржовые и нерпичьи ласты «фри», бифштекс из белухи, натуральный олений прэрэм, моченая морошка и дикий тундровый чеснок.

В столовой было оживленно, но много столиков пустовало. Кругом — разноцветный пластик, стулья легкие. Словом, колхозная лукрэнская столовая была не хуже какого-нибудь материкового кафе.

Маша выбрала место у окна. На столике лежало меню, отпечатанное на машинке. Суп из оленьего мяса, оленье жаркое… Курица… Свежие огурцы и помидоры… Сметана, яйца…

Подошла девушка. Она была в белом переднике, в белой наколке.

— Еттык! — поздоровалась она по-чукотски. — Хотите свежую строганину? Только что привезли.

Стружки белого чира скоро оттаивали, строганину надо было есть быстро. Потом девушка подала густой олений суп. Поднося ложку ко рту, Маша с тоской подумала, что при такой еде ей ни за что не похудеть. «Надо, наконец, сделать окончательный выбор между едой и стройной фигурой. А может быть, уже поздно заботиться о фигуре?..» Маша в общем-то не очень задумывалась о своем возрасте. Может, и оттого, что у нее не было своей семьи, и оттого, что она всю жизнь или работала среди молодежи, или жила среди молодых. Последние годы она провела в студенческом общежитии. И хотя оказалась там почти на десять лет старше других, не ощущала этой разницы. Да и все другие удивлялись, когда узнавали истинный возраст Марии Тэгрынэ.

Маша с удовольствием доела суп, оленье жаркое и тогда лишь решила, что надо все-таки худеть. Вспомнилась шутка Роберта Малявина. «Надо позавтракать так, чтобы не хотелось обедать, надо обедать так, чтобы не хотелось ужинать. А вечером надо поесть плотно, чтобы и завтракать не хотелось…»

Она уже пила чай, когда в столовую вошел Андрей Пинеун. Заметив Машу, он заколебался, но подошел.

— Можно с вами сесть?

— Я буду очень рада, — ответила Маша. И действительно была рада.

Она еще никогда не ездила по Чукотке в качестве отпускницы. Было как-то странно чувствовать себя совершенно свободной. У нее решительно никаких дел ни к председателю колхоза, ни к кому-либо из колхозников Она даже не гостья здесь, потому что в Лукрэне у нее нет ни родственников, ни близких друзей. Пожалуй, зря она приехала сюда. Ни к чему этот месячный отпуск. Надо было сразу браться за работу. Откровенно говоря, она не чувствовала никакой усталости. Наоборот, испытывала огромное желание поскорее взяться за настоящее большое дело.

Андрей Пинеун заказал себе обед и уставился в окно.

«Что же это он? — подумала Маша. — Сел со мной и молчит. Да еще с таким безразличием смотрит в окно. И выражение на лице какое-то отрешенное. Даже не посмотрел в тарелку и, наверное, не представляет, что ест. Для него все равно, что в тарелке — оленье мясо, моржовое или китовое. Для него это просто питательные вещества…»

Видимо, Андрей почувствовал ее взгляд и поспешно сказал:

— Извините…

— Ничего, ничего, — быстро ответила Маша. — Кушайте.

Но Андрей уже положил ложку на стол, аккуратно вытер губы салфеткой.

— Вы, наверное, удивляетесь тому, что я живу здесь, в Лукрэне?

— Почему?

— Ну, помните… Помните, что вы говорили на нашей свадьбе?

Честно говоря, Маша не помнила.

— Вы тогда сказали: придет время, и Андрей Пинеун будет командовать большим океанским лайнером… Тогда это слово еще было новым — и все старались щегольнуть им… А предсказания-то ваши и не сбылись: я капитан всего-навсего маленького морского катера. Колхозный капитан… Попросту — судоводитель среднего класса.

— Ну и что же? — бодро возразила Маша. — Каждый на своем участке может добиться многого.

— Да-а, — протянул Андрей. — Не выветрилось еще у вас крупноблочное мышление…

— Что?! — чуть не вскрикнула Маша.

— Извините, — усмехнулся Андрей. — Я имею в виду эти выражения: каждый на своем месте добьется великого… нет профессий неинтересных… романтиком можно быть и за кухонной плитой… И многие другие готовые блоки, используемые в воспитательных целях.

— Лучше расскажите, как вы жили эти годы, — попросила Маша.

— Рассказывать долго, — вздохнул Пинеун. — Хотите, встретимся вечером? Вас не шокирует такое предложение? С ходу, так сказать.

— Нисколько. Давайте адрес.

— Я сам зайду за вами, — пообещал Пинеун…

К обусловленному часу Маша почувствовала, что она неспокойна. Обошла все селение, заглянула на звероферму, зашла в сельский Совет, в библиотеку, в школу, в детский сад. Почти все знакомые приглашали вечером на чай — она отказывалась.

Точно в семь послышался стук в дверь, и перед Машей предстал Андрей Пинеун. Он был в морской шинели, в шапке с крабом. На рукаве сверкало золотое шитье. Припорошенные снегом ботинки носили явный след попыток навести блеск.

— Добрый вечер, — сказал Пинеун, краснея. Он вдруг смутился оттого, что Маша так внимательно оглядела его.

Смущение сменилось раздражением. Пинеун сухо произнес:

— Если вы готовы, пойдемте.

Маша молча оделась. Андрей подал пальто и распахнул дверь перед ней.

Холодный воздух, идущий плотным потоком со стороны замерзшего моря, бил в лицо. Вокруг высились дома, новые и старые. Переулки кончались у высокого обрыва, за которым виднелся близкий горизонт заторошенного моря. Что-то было необычное в облике Лукрэна, хотя дома такие же, как во всех иных чукотских селениях, может, только некоторое преобладание многоквартирных зданий да длинные короба центрального отопления придавали ему особый вид… Нет, что-то другое. Может быть, лампочки уличного освещения, закрытые плотными матовыми колпаками?

— Лукрэн отличается от других селений Чукотки тем, что на его улицах нет следов от гусеничных машин, — деловито разъяснил Пинеун. — Земля целая, не развороченная. Мы даже грузовые автомобили пускаем в обход. Тундровая почва обладает таким свойством, что чуть тронешь ее, как уже ничем не прикрыть рану, не залечить… Помните колхозный поселок в Анадыре? Сколько гальки вогнали в топь, а хорошей улицы все равно не получилось. Тундра все глотает.

Действительно, улицы в Лукрэне отличались опрятностью. По ним приятно было идти.

— Летом даже трава растет, — с оттенком гордости сообщил Пинеун.

Миновали массив новых добротных домов и вышли к самому обрыву. У домика, наполовину вросшего в землю, с окнами, обращенными в сторону моря, Пинеун остановился.

— Вот здесь я живу…

Маша огляделась. К домику подведены электричество, телефон, горбился короб парового отопления. На залатанной крыше торчала замысловатая антенна.

В тамбуре было темно и холодно. Андрей отворил входную дверь, обитую оленьими шкурами, и включил свет. Маша увидела кухню-прихожую с большой плитой, заставленной разнокалиберными кастрюлями. В углу цветным пластиком отгорожен душ.

В комнате рядом сразу же бросалась в глаза расстеленная на полу огромная, отлично выделанная шкура белого медведя. Одну стену целиком занимали книжные полки, вдоль второй шли какие-то радиосооружения, а у третьей стены, слева от входа, стояла широкая тахта.

Андрей, проходя в комнату, скинул ботинки.

— Советую вам сделать то же самое, — сказал он Маше.

Маша с удовольствием погрузила ноги в прохладный, шелковистый мех. Как ей хотелось иметь такую же шкуру, но с некоторых пор бить царя льдов запрещалось законом. Его охранял внушительный штраф в пятьсот рублей.

Андрей снял китель и принялся хлопотать, готовя на низеньком столике угощение. Он поставил темную бутылку с неизвестной жидкостью, вывалил на тарелку банку крабов, поставил большое блюдо с холодными оленьими языками, стопки и вышел в тамбур. Через минуту вернулся оттуда с тарелкой, заполненной ярко-красными стружками мороженой нерпичьей печенки. При виде этого блюда Маше даже не потребовалось усилий, чтобы отогнать мысль о необходимости похудеть.

— За встречу, — предложил Пинеун.

Маша выпила и зажмурилась. Это было что-то вкусное, жгучее, медленно разлившееся по всему телу. Холодные, сладковатые куски строганной печенки таяли во рту.

— Ешьте, — угощал Пинеун с плотно набитым ртом. — У меня редко бывает такое угощение.

— А что это за напиток? — Маша показала на темную бутылку.

— Спирт с апельсиновым соком, — ответил Пинеун. — Вкусно?

— Очень.

Молча выпили по второй. Опустела тарелка с нерпичьей печенкой.

— Принести еще? — спросил Пинеун.

— Пожалуй, хватит, — нерешительно сказала Маша, — Я и так безобразно растолстела.

— Ну что вы, Мария Ивановна! — возразил Пинеун. — Вы остались такая же, как полтора десятка лет назад. Только седина появилась в волосах. Но и она украшает вас.

— Спасибо, — потеплевшим голосом поблагодарила Маша.

Перед чаепитием она безуспешно попыталась помочь убрать со стола.

— Ни в коем случае! — остановил ее Пинеун. — Вы гость. Если начнете помогать, вы лишите меня удовольствия принимать вас…

Пока Андрей хлопотал над чайником, приготовляя, по его словам, какой-то совершенно особый напиток, Маша уже подробнее рассмотрела комнату. Радиокомплект, насколько она могла понять, представлял собой комбинацию из магнитофона, проигрывателя и сложной системы акустических тумб, расставленных по всей комнате. В специальном шкафчике стояли пластинки. Много было русских народных песен, хоров и классики.

— Включить? — спросил Пинеун, появляясь с чайником, укутанным в пыжик.

Маша согласно кивнула.

— Что вы хотите послушать?

— Ваше самое любимое.

Пинеун что-то пробурчал себе под нос и щелкнул выключателем. Подождал, пока нагреются лампы, и включил запись. После первых же тактов Маша подозрительно, в каком-то замешательстве посмотрела на Пинеуна. Это было невероятно! Поймав ее взгляд, Андрей спросил:

— Не нравится? Могу поставить что-нибудь другое. Хотите — джаз, Воронежский хор?..

— Нет, нет, — остановила его Маша. — Пусть остается то, что поставлено.

Видимо, это была перезапись с пластинки. Но сделана очень чисто, почти как в стационарной студии. Лишь внимательно прислушавшись, удавалось уловить легкое шипение иголки.

Это опять Николай Зеленьский. Тот самый концерт — «Фантазия Секунда» — для струнных и клавесина в исполнении камерного оркестра.

Андрей Пинеун осторожно поставил чайник на столик и тихо сел рядом с Машей.

Интересно свойство музыки возвращать человека туда, где впервые она была услышана. Маша снова очутилась в «особняке» над Казачкой, в своей крохотной комнатке, и перед ней эта пластинка с портретом Катаржины Радзивилловой. А потом вспомнился Вавельский замок над Вислой, тихий голос пани Янины Козерацкой и подернутые туманом времени изображения прошедшей жизни на роскошных гобеленах.

Это ее воспоминания. А что у Пинеуна связано с этой музыкой? Ведь что-то же связано, если перезаписал ее и она стала для него самой любимой…

Странное у Маши было ощущение: сердце щемило, но совсем не от жалости к прошедшим годам, а скорее от грустной мысли, что человеку свойственно возвращаться к прошлому только в воспоминаниях.

Какие же чувства испытывал автор этой музыки Николай Зеленьский, польский композитор шестнадцатого века? Неужто такие же, какие переполняют сейчас столь далекую от него во времени и пространстве Марию Ивановну Тэгрынэ, наполовину эскимоску, наполовину чукчанку, убежденную коммунистку?..

Музыка стихла. Некоторое время Маша и Андрей сидели молча. Потом Пинеун опять включил свой музыкальный комбайн и спросил:

— Вы знаете эту музыку?

Маша утвердительно кивнула.

— Правда, великолепно?

— Да.

— Я впервые услышал ее у одного капитана в бухте Провидения. Он плавает по всем морям. И в былые времена всегда приглашал меня в гости, как только возвращался из плавания. Однажды в его капитанском салоне слушали мы концерты Бетховена в исполнении Гилельса и Бостонского симфонического оркестра. Потом он поставил вот эту пластинку. Концерт мне понравился. Репродукция с какой-то картины — средневековая дама в роскошном наряде.

— Пани Катаржина Радзивиллова, — сказала Маша.

— Она, — кивнул Пинеун. — Послышались первые звуки, и тут как раз кто-то пришел. Разговариваем, а я все внимательнее прислушиваюсь к музыке. Совсем непохоже на строгую классику. Какая-то вольность и сердечность… В тот вечер несколько раз заводили эту пластинку. Уходя, я захватил ее и переписал в районной студии. С тех пор эта музыка всегда со мной… Может быть, с точки зрения музыкально образованного человека она пустяк, но для меня много значит… Лично для меня, — добавил Пинеун после короткой паузы.

— И для меня тоже, — тихо подтвердила Маша.

Затем они пили чай. О музыке больше не говорили. Маша была убеждена, что рассуждать о содержании музыкальных произведений смешно. Как можно передать музыку какими-то бледными словами?

Андрей Пинеун рассказал о своей работе, о делах в колхозе.

— Вы знаете нашего председателя… Мужик хороший, но сложный. Безусловно, честен и благороден. Только вот дело какое… зарплата у него огромная. Я как-то поинтересовался у секретаря парткома, с каких сумм платит наш председатель взносы. Оказывается, не всякий министр столько получает… Лично я считаю, что ему платят по заслугам…

— Куда ж он тратит здесь такие деньги? — перебила Маша.

— Семья у него большая. Трое дочерей и сын. Две дочки уже студентки. Помогать им надо. Посылает еще и своим родителям и матери жены… Дело, однако, совсем в другом…

Андрей замолчал, нашел сигарету и закурил. Маше вдруг тоже страшно захотелось курить, и она попросила:

— Дайте и мне сигарету.

— Извините, я не знал, что вы курите…

— Собственно, не курю, а так, иногда…

Пинеун дал ей прикурить.

— Так в чем же дело? — спросила Маша, выпустив струйку дыма.

— Дело в нас. — Пинеун посмотрел в глаза Маше. — Дело в том, что мы, получив образование, ищем чего-то за пределами интересов наших земляков. Хотим водить большие корабли в то время, когда здесь требуется сейнер и вельбот. Хотим быть большими государственными деятелями, когда здесь некому руководить совхозами… Если бы во главе нашего колхоза стоял человек, который одновременно с теплицей на горячих ключах не строил себе кооперативную квартиру в Краснодаре, было бы прекрасно. Надо нашу землю и нашу жизнь сделать такой, чтобы люди, которые приезжают жить сюда, не думали с первых же дней пребывания на Чукотке, как бы уехать обратно…

— Поэтому вы и вернулись в Лукрэн? — спросила Маша.

— Не надо иронизировать, — обиделся Андрей. — У меня совсем другое. Я ведь очень любил Валю и до последнего времени надеялся, что она вернется. Каждую весну я приводил свой гидрографический корабль в бухту Лаврентия. Мы становились на ледовый якорь, и я искал ее среди тех, кто приходил к нам по ледовому припаю… Но приходила не она, а ее мать и приводила моего сына…

— Кстати, где он сейчас?

— В Лаврентий. Седьмой класс кончает. Каждое лето проводит вместе со мной. Плавает. Настоящий моряк из него получится….

— С бабушкой живет?

— С бабушкой… Валя с мужем перебралась в Магадан. Он ведает ветеринарной службой в областном управлении сельского хозяйства, а Валя дома сидит.

— Дети у них есть?

— Девочка.

Судя по тону, Андрею все еще больно было говорить о своей бывшей жене. Любит он ее до сих пор, хотя в этой любви уже не было места нежности.

— Когда все это случилось, — глухим голосом продолжал Пинеун, — мне показалось… извините за несколько затасканное сравнение, показалось, будто померк свет. Я знаю, в жизни случаются всякие беды — неожиданная смерть, пожар, болезнь, даже землетрясение, но такое… Я долго считал, что на Валю нашло какое-то умопомрачение… Только Спартак удержал на этом свете… Но жил я как в тумане. Все надеялся на что-то, на перемену, на то, что пройдет помрачение разума у Вали и она вернется ко мне. Писал ей письма, уговаривал… Да, была еще одна глупость: решил встретиться с новым ее супругом! Он пришел на берег. Знаете, я собрал все силы, чтобы не кинуться на него, хотя всегда был уверен, что ветеринар не виноват. А поглядел ему в глаза и чувствую, вот-вот брошусь, может, даже зубами вцеплюсь. И в то же время внутри меня голос — такой трезвый, рассудительный — подсказывает: человек же он, тоже любит ее. Не знаю сам, откуда это пришло. Двух слов не успели друг другу сказать, как Валя показалась. Бежала она со стороны складов, и ружье у нее в руках. «Тронешь его, — кричит, — застрелю на месте!» Тогда-то и уразумел я, наконец, что возврата нет. Шагнул на шлюпку и уплыл на свой корабль… В ту осень сходили мы до устья Колымы. Я знал, что это рекорд, но меня он не радовал. Когда вернулись в бухту Провидения, попросился на берег. Начальство не отпустило. Надо было вести корабль на ремонт во Владивосток. Настояли. Ну что было делать? Повел. А когда поставили корабль в док, вот тут и пустился я во все тяжкие. Через два месяца мне уже не пришлось подавать заявления — без того списали на берег. И опять Спартак выручил. Получил от него письмишко. Написал сам. Тут будто бы небо для меня прояснилось. Покончил со всеми делами во Владивостоке, вернулся в Провидение. Работал в порту. Бывало — даже простым грузчиком. И как только крен становился опасным, тут же вспоминал сына. Честное слово!

Андрей примолк, закурил, дал сигарету Маше.

— Я вот думаю иногда, наблюдая своих земляков: не всегда надо детишек отдавать в интернаты. Если уж некому доглядеть за ребенком, тогда без интерната не обойтись. А то ведь иные живут здесь же, в селении, все у них есть, а детей держат в интернате. Ребенок в доме — это как бы открытая совесть, в которую все время заглядывает человек… И Сергею Ивановичу я многим обязан. Подоспел он вовремя — попросил консультации моей, когда покупал катера на Петропавловской верфи. Ездили туда с ним вместе. Он в ту пору и высказал мне свою сокровенную мысль. Очень любопытную. Во-первых, говорит, хочу превратить лукрэнский колхоз в лучший на Чукотке, а во-вторых, соберу в этом селении самых знаменитых людей полуострова. Под таким соусом и меня пригласил. Я сказал ему, что не могу причислять себя к лучшим. А он, хитрюга, свое гнет: «У нас лучшими становятся…» И правда, людей он ценить умеет. Получаю я здесь даже больше, чем на гидрографическом судне в должности капитана. Вы не смотрите, что в таком домике живу. Я сам выбрал его. Сергей Иванович уже три раза строил для меня домики и приглашал переселяться. Но мне здесь нравится. В окно всегда море видно, и уж очень уютно. Похоже на ярангу… Правда?

Маша не возразила.

— Наверное, я надоел вам своим рассказом? — вдруг спохватился Пинеун. — Извините меня. Вас бы надо послушать. У вас есть о чем рассказать. За границей бывали… Я читал вашу статью о поездке в Канаду. И про эту Мери Карпентер… Вы с ней переписываетесь?

— Я получила от нее несколько писем, — ответила Маша. — В последнем она писала, что выходит замуж за какого-то африканского дипломата.

— Интересно, — протянул Андрей. — Наверное, жарится где-нибудь сейчас эскимоска на африканском солнце.

Он посмотрел на часы.

— Уже поздно. Давайте я вас провожу.

Ветер с моря погнал снег. Поземка заплуталась: дома в Лукрэие поставлены тесно, и снег беспорядочно толкался в узком пространстве, забивался под воротник, в нос, порошил глаза.

— Первая пурга этой зимы, — сказал Пинеун. — Можете надолго застрять в Лукрэне.

— А я не тороплюсь, — сказала Маша. — Побуду подольше.

— Вот и хорошо, — искренне обрадовался Пинеун. — Еще раз приглашаю в гости. Обещаю молчать и только слушать.