Онлайн чтение книги Мифы
КРОНШНЕП

Однажды в апреле мне довелось видеть в Копенгагене перелет кроншнепов. Было это поздней ночью, стояла мягкая погода, моросил дождь. Пространство над гаванью и городом заполонила призрачная мгла, освещаемая уличными фонарями и слабым предутренним светом неба — предвестником белых ночей, и где-то высоко в этой серебряно-серой дождливой ночи звучала, то приближаясь, то отдаляясь, птичья флейта; нежные, звенящие трели то усиливались, то затихали, ведь птицы издавали их на лету. Их песнь словно возвещала что-то, делала воздушное пространство необозримым, а дождь благотворным, молила вернуться вновь великую весну, буйное, навеки ушедшее время. Она звенела над городскими башнями, как голоса в день всемирного потопа.

Это были большие кроншнепы. Перелетные птицы могут всю ночь кружить над городом, их манят непонятные тусклые городские огни в туманной дымке, а смысл их звонких песен, подобных звучанию флейты, непонятен людям, которые стоят неподвижно и вглядываются в ночное мутное небо, откуда несутся мимолетные звуки, и не могут разглядеть серых проворных птиц. В такую сырую ночь в душе зарождаются тягостные чувства, которые могут облечься в самую разнообразную форму: тоску по любимой, по дальним странствиям, желание напиться или кого-то убить, если только ты не охотник, способный ощущать собственное сердце и почки. Ибо эта тягостная весенняя мистика — не что иное, как мелодическое обещание того, что ждет тебя осенью.

Однажды я отправился в одно местечко на Лимфьорде и возобновил знакомство с Кьелем, рыбаком, с которым был в ссоре. Между прочим, я подсчитал, что это было семнадцать лет назад; хотя мы и не сразу признали друг друга, в общем-то, он мало изменился. Встреча наша была довольно забавной. Он вместе с другими рыбаками чинил на лужайке сеть; завидев его грузную фигуру в исландском свитере, я спустился к ним на велосипеде. Я принялся расспрашивать его о том о сем, спросил про улов, он отвечал коротко, не поднимая глаз, не отрываясь от работы; я тут же почувствовал вежливое недоверие к городскому жителю.

«Этого не собьешь с толку», — подумал я.

Во время нашего разговора я постарался показать осведомленность в рыболовстве и других близких ему вещах, чтобы завоевать его симпатию, но он принял это как само собой разумеющееся, его не насторожило и то, что я назвал своих старых знакомых, живших в этих местах, мало ли кто кого знает. Но тут я спросил про Йоханну, не знал ли он…

И в этот самый момент я понял, что это Кьель! И он тоже узнал меня. Но он это скрыл, скрыл самым деликатным образом, ведь теперь ему нужно было делать вид, что он узнал меня с первого взгляда! Мы постояли немного, затаив дыхание. Потом Кьель сказал со скрытой теплотой в голосе:

— Помните, как мы обменялись трубками?

Еще бы не помнить! Это было в тот вечер с Йоханной. Да, с тех пор прошло семнадцать лет. В ту пору мы с Кьелем, два шалопая, курили трубку и, конечно, решили обменяться. И тут я покорил сердце Кьеля, потому что у меня была курляндская трубка, а у него простая фарфоровая, и оба остались довольны. В тот день здесь устроили вечеринку, я почти все время танцевал с Йоханной, девушкой, которую видел впервые. Йоханне с трудом удалось застегнуть на груди платье, сшитое для конфирмации, похоже было, что пуговицы того и гляди оторвутся и разлетятся в разные стороны. Сначала она смерила меня взглядом с головы до ног; хоть я и держал трубку во рту, но, в сущности, был еще почти ребенком. Однако я сумел зажечь Йоханну. Боже мой, как мы слились воедино, кружась в долгом вальсе. Поздно ночью мы вышли на порог остыть и освежиться, голова кружилась, щеки пылали; как вдруг мне на спину, между лопаток, легла здоровенная, сильная рука и вытолкнула меня из танцевального зала, я успел увидеть, как другая рука нежно, но сильно уперлась в спину Йоханны; это был Кьель, он оставил нас вдвоем в ночи и исчез так быстро, что мы не успели разглядеть его. Мы отошли подальше в темноту, я целовал Йоханну, она — меня; мы были счастливы, и было это семнадцать лет назад.

Мне вдруг на память пришел еще один человек, который был на этой вечеринке. Городской житель, он от души веселился в компании рыбаков, волосы его развевались, он хохотал, как фавн, счастливо и беспечно. Боже милостивый, ведь это был бал без горячительных напитков, мы пили баварское пиво с белыми этикетками на бутылках. Это было давно. Ведь семнадцать лет — большой срок, я мысленно бросаю взгляд в прошлое и вижу, как этот человек год за годом тщетно пытается бороться с судьбой и однажды ночью в копенгагенской мансарде выпивает пузырек морфия. Он оставил после себя десятка два больших рукописей. Это был образованный человек, но одного постичь не мог. Для него кроншнепы больше не поют.

А в остальном это местечко почти не изменилось. К трактиру пристроили новую жилую половину, но люди там жили те же самые. Мне было приятно вновь встретиться с Кристеном Томмесеном, я не надеялся встретить его. Однако внешне он ничуть не изменился. Все же есть на свете нечто непреходящее. В спальне, куда из трактира вела открытая дверь, сидела Сёрине, жена Кристена Томмесена, ее мучила подагра, но и прикованная к постели, она командовала домочадцами зычным голосом. В старом трактире царила все та же патриархальная атмосфера. Рыбаки сидели за столиками, как у себя дома, перед каждым — рюмка. Я узнал почти всех. В центральной части страны, где проложили железную дорогу, жизнь крестьян со временем изменилась, и здесь, где «употребляли водичку», все было так, как на заре человечества. Здесь время остановилось. Вот, например, одноногий рыбак, которого я знал с давних лет, совсем не изменился. Этот prodigium [Странный, необычный (лат.) ]мог опираться лишь на одну ногу, другая у него онемела в бедре и согнулась в колене, но руки у него были сильные, он по-прежнему рыбачил с большой охотой. Я видел, как он брел по воде к своей лодке: на ногах тяжелые сапоги, костыли наполовину в соленой воде.

По сути дела, между современными жителями этого селения и обитателями здешних мест в каменном веке большой разницы нет — как в ту пору сваливали в кучи кухонные отбросы, так и нынче они навалены на задворках вдоль береговой линии. Восточные отмели, которые прежде кормили рыбаков, теперь — достояние государства, оно продает двустворчатых привилегированным копенгагенским питекантропам.

Когда я был ребенком, рыбаки зарабатывали поденно на ловле устриц; осенью было привычно видеть в устье фьорда длинные ряды устричных лодок, которые тянули за собой скребки. Теперь там стоит одно-единственное рыболовецкое судно и двенадцать водолазов справляются со всем уловом. Они опускаются на дно фьорда, словно в столовую, и собирают крупные устрицы. Государство платит подрядчику семь эре за устрицу, ему она обходится в шесть. Потом по дороге в столицу устрица все дорожает. Поэтому-то она кажется нам такой вкусной. Рыбаки тоже довольны.

Я мог бы долго рассказывать о состоянии невинности, в котором пребывает рыбацкое селение, но не хочу вдаваться в подробности. Ведь речь шла о кроншнепах.

Мы с Кьелем рыбачили и охотились несколько дней, а потом решили поехать на острова.

— Там сейчас, поди, полно больших кроншнепов, — сказал он.

Мы взяли лодку и отправились перед заходом солнца, плыли с час и добрались до низкого песчаного островка, когда дневной свет уже погас. Птицы тут просто кишмя кишели: золотистые ржанки, чибисы, чайки. Утки там тоже были, но, как только мы приплыли, эти осторожные птицы укрылись в укромном местечке в полумиле от нас. Мы подстрелили несколько ржанок. Тут стая в тысячу птиц поднялась и перелетела на другой берег, чтобы найти покой. Удивительно прекрасное зрелище, когда целая стая резко снимается с места и взмывает ввысь, показывая брюшки и изнанку крыльев, к тому же это удобный случай сбить нескольких птиц. Стая ржанок летит как единый, четко слаженный организм, под звуки нежной и в то же время страстной флейты. Стая летит низко над водной гладью, потом внезапно, как шквал, взмывает ввысь, словно что-то взрывается в воздухе и — фью-фью — снова падает вниз с быстротой ветра и скользит над самым зеркалом фьорда. Высоко под облаками по старой проторенной дороге тяжело и медленно, словно крылатая корова, летит чайка.

— Есть хочу! Есть хочу! — не переставая, кричит она на своем гортанном языке.

А вот чибис затевает свой извечный спор со всем миром:

— Чив! Тви! Фу-ты, ну-ты!

Может, то, что я хочу вам рассказать про чибиса, всем известно? Говорят, что чибисы — это умершие холостяки и старые девы. Они сидят и перекликаются:

— Ви виль ду ит? А почему ты не хотела? — кричит в отчаянье одна птица.

— Атур ит. Я не смела, — горестно отвечает другая.

И так без конца. Нескончаемый плач хлопотливых чибисов — самая верная примета весны.

Как стемнело, мы с Кьелем залегли каждый на своем мысу на расстоянии нескольких ружейных выстрелов друг от друга. Я так долго пролежал за большим камнем, что потерял всякую надежду увидеть кроншнепа. Наступила такая тьма, что я уже не видел камней, на которых лежал. Небо надо мной еще светилось зеленоватым светом, как бывает после заката, и, покуда я еще мог что-нибудь разглядеть на его фоне, можно было подождать еще немного. Но когда кроншнепы наконец появились, я уже не верил своим глазам.

Первый, которого я заметил, прилетел один, опустился на землю, и тут же зазвучали низкие тона флейты. На близком расстоянии его песня не была столь музыкальной, слышно было, что она вырывалась из горла вполне земного существа. И все же я сразу узнал те звуки, звеневшие посреди тумана и дождя над копенгагенскими башнями, лившиеся откуда-то с недосягаемой высоты. Большая долговязая птица прилетела слева, четко прочертив воздух над самой водой; так, значит, это и была та самая предвесенняя мистерия, вызывавшая во мне какое-то удивительное неистовство, теперь я мог воочию видеть, что это было не больше и не меньше, как стройное, длинноногое пернатое… бах!

— Получай же, что я припас для тебя!

Первая пуля упала в воду примерно на аршин позади быстрой птицы, вторую пулю я пустил наугад и в тот же момент потерял кроншнепа из виду, его силуэт растворился на фоне темной воды. Да, в другой раз буду знать, где лучше залечь поближе к этому месту.

Долго после того мне казалось, что я вижу на фоне неба изящный силуэт этой птицы с изогнутым клювом. Кроншнеп — благородная птица, быстрокрылая, довольно большая, сильная и красивая в полете. Тело кроншнепа напоминает веретено, шею он держит свободно, очень естественно, длинный, загнутый книзу клюв придает ему странный вид существа благородного, сильного и меланхолического. Это птица Севера со светлым оперением, взращенная белыми ночами, к которым она стремится издалека. Своего первого кроншнепа я застрелил в Средиземном море на корабле, никогда не забуду, мне казалось тогда, будто это весточка из дома. Он долго, вызывающе стоял на палубе, словно приклеенный — серый, как ночь, силуэт, длинный, унылый клюв, — казалось, он бросил мне вызов, сердце у меня смертельно защемило, я помчался в каюту и схватил ружье. Я выстрелил в беднягу на расстоянии четырех шагов, не сделай я этого, мне бы жизнь была немила. Зачем он смотрел на меня, ведь я плыл к тропикам, послав к чертям белые ночи и дожди? День был прекрасный, Эгейское море, небо Гомера над головой, синие волны покачивали нас, словно не наяву, а во сне, и уносили все ближе и ближе к солнцу. Впереди маячил берег, может быть остров с райскими кущами. Сидевшие на палубе птицы были совсем ручные, будто они обитали в этом райском саду. Жаркими вечерами достаточно было протянуть руку к брезенту, покрывавшему лодки, чтобы схватить сразу несколько ласточек, они лежали там кучками, тесно прижавшись друг к другу. Может быть, эти маленькие птички становились ручными от усталости. Однако остров был совсем не близко. Многие ласточки так устали, что падали на палубу и погружались в забытье, из которого больше не выходили. Я поймал на корабле ястреба, но об этом другой рассказ…

Минуту спустя после того, как показался первый кроншнеп, опустилась целая стая по крайней мере из тридцати птиц. Они двинулись вперед, как боевой порядок, прямо к тому месту, где я прятался, и тут в переднем ряду зазвучала, словно сигнал тревоги, грудная флейта. Казалось, этим наступлением они бросали мне вызов, причем птицы одна за другой стали расти на фоне зеленоватого неба; можно было подумать, что они не прилетели сюда, а вырастают из земли. Я тогда еще не знал, как птицы могут увеличиваться в размерах и с какой скоростью, не рассчитал расстояния и выстрелил дважды слишком рано, промазав оба раза. Стая вспорхнула, птицы шарахнулись в разные стороны, окунулись в темноту и улетели, и откуда-то справа послышался свист. Но они вернулись назад.

Темнота сгущалась. Ни на земле, ни на воде невозможно было ничего различить. И тут с того места, где лежал Кьель, во тьме сверкнула полоска огня, раздался выстрел, и на прибрежную гальку посыпалась дробь.

Внезапно флейта запела прямо над моей головой, и в тот же момент я увидел всю стаю. Они собрались для нового наступления, но теперь было уже так темно, что я заметил птиц лишь на расстоянии двадцати аршин…

Бах!.. Бах!.. И стая снова исчезла из виду, отступила, шумно махая крыльями, звучание флейты резко оборвалось. Но две птицы из крылатой стаи рухнули вниз. Одна упала мертвой на ребристую гальку, другая плавала в воде у берега. Когда я подошел к ней, она уже не пела, а громко жалобно кудахтала, как курица. Все приключение свелось к тому, что я взял эту домашнюю птицу и добил ее. Мертвый кроншнеп — всего лишь большая съедобная птица.

По-видимому, стая кроншнепов решила вернуться для того, чтобы форсировать препятствие, из-за которого она уже потеряла две жизни. Они вернулись. Но на этот раз с поразительной скоростью. Птичья стая ринулась, как шквал, одна птица пролетела так близко от меня, что воздушная волна прямо-таки обожгла мне ухо, как раскаленный болт; завидев стаю, я тут же нажал курок, этого было достаточно для того, чтобы они отступили, поднялись вверх вертикальным столбом и наполнили воздух гомоном.

Они вернулись еще раз, стремительно преодолев препятствие, в тесном строю, вихрем промчались мимо, но я все же успел подстрелить двух птиц из этой стаи. На этом битва закончилась. Победили обе стороны.

Еще несколько минут кроншнепы пролетали по одному, но я уже не мог разглядеть их, только слышал, как они летели мимо, издавая свист. Они прорезали мрак прямо над моей головой, и голоса их звучали гневно, взывали к отмщению, эти тяжелые птицы поведали мне и о том, что летят они с быстротой молнии.

Казалось, будто вокруг меня бушует кровавая буря: отступающие и гибнущие птицы превратили сгустившуюся тьму в живое существо.

Я свернул головы трепещущим, теплым подранкам, вдыхая сладковато-ядовитый запах бездымного пороха. Потом на острове наступила мертвая тишина. Мы поплыли домой, над нами сияло звездное небо, а в океане, словно морское свечение, горели огни кораблей. Такова была моя поездка на остров кроншнепов.