Онлайн чтение книги Милая фрекен и господский дом
Благотворительность и кустарная промышленность

Никакие силы в мире, ни на земле, ни на небе, не могли воспрепятствовать появлению незаконнорожденного ребенка у фрекен Раннвейг. В каком бы свете ни представить это дело, но ребенок родился. Это был красивый мальчик с синими глазами: когда он спал, было видно, какой он беленький, счастливый. Раннвейг любила его, ухаживала за ним. В первый июльский день она вышла с сыном на выгон отца; солнце освещало мать и сына; пели птицы. Было невозможно представить себе что-либо более простое и естественное в своей красоте. И никогда мысль, что им нужно извиняться за свое существование, не казалась такой несуразной. Что могло быть благороднее, чем та красота, которую излучали мать и сын здесь, на зеленом лугу. Это было олицетворение спокойной материнской радости.

Раннвейг улыбалась прохожим. Все восхищались ребенком, поздравляли ее и просили бога благословить мать и дитя. Иногда, когда солнце грело особенно щедро, Раннвейг гуляла с сыном по поселку и показывала его бедным рыбачкам, чувствуя себя такой же счастливой, как они. Женщины тоже показывали ей своих детей, рассматривали сына фрекен Раннвейг, хвалили его, и все были рады за дочь пробста. Как чудесно было в Вике!

Но фру Туридур не стремилась так часто видеться с сестрой, как накануне свадьбы, будто ей трудно было простить сестре, что магистр Богелун так внезапно умер в неподходящий момент. Стало известно, что как-то летом фру Туридур, навестив мать, наказала ей присматривать, чтобы сестра не разгуливала со своим приплодом по поселку, на глазах у всех. Во всяком случае, не среди бела дня. К счастью, жаркое лето сменилось пасмурными, дождливыми днями, и прогулки фрекен Раннвейг прекратились сами собой.

К концу августа свекор Туридур затеял большое торжество в Дальвике по случаю замужества дочери. Конечно, господа из Вика получили приглашение. Обряд венчания должен был совершить пробст. К сожалению, управляющий и его жена не могли присутствовать на празднике: управляющий уезжал по делам за границу, и фру Туридур была занята сборами в путь. Не могла поехать и фрекен Раннвейг. Как ей расстаться с ребенком хотя бы на три дня! Она его так любит! После долгих уговоров ее убедили, что ей будет полезно побыть без ребенка несколько дней, и фрекен Раннвейг вместе со своими родителями отправилась на свадьбу.

Но свадьба в Дальвике состоялась именно в тот день, когда прибыл пароход, который должен был увезти за границу управляющего и его жену. Скажем, не тратя лишних слов, что, когда пробст с женой и дочерью вернулись с торжества, управляющий и жена уже сутки как отбыли, захватив с собой сына фрекен Раннвейг по настойчивой просьбе его бабушки, живущей в Копенгагене. Когда Раннвейг вошла в свою комнату, там уже не было люльки, исчезла бутылочка с рожком, все вещи ребенка были вынуты из комода, комната вымыта, проветрена, будто дитя уже не существует. Даже запах молока, которым пахло его тельце, был изгнан из этой комнаты. Ничего, ничего не осталось, кроме воспоминаний о его улыбке, в душе Раннвейг.

Как ни странно, но в поселке исчезновение ребенка ни для кого не явилось неожиданностью, кроме фрекен Раннвейг. Всем было известно, что жена пробста, жена управляющего и, конечно, Раннвейг получают множество писем от старушки, матери магистра Богелуна. Эта почтенная дама тяжело переживала потерю единственного сына, теперь она мечтала только об одном: на старости лет жить со своим внучонком и воспитать его так, как подобает представителю старого, известного во всей Дании рода. Каждому понятно, что хотя мальчик хорошо развивался в Исландии, но разве здесь, у самого Северного полюса, он может получить то, что даст ему бабушка в Копенгагене?

Говорили, что Раннвейг лишилась сознания, но кто докажет? Мало ли что говорят люди! Одно было верно: здоровье ее в эту зиму было плохое.

Несколько недель она пролежала в постели, вероятно, в тяжелом состоянии, потому что доктор по два раза в день ходил в дом пробста. Ему, верно, хорошо заплатили. Он ни словом не обмолвился посторонним о болезни фрекен. В начале зимы ее наконец решили отправить в Рейкьявик в сопровождении матери. Мать и дочь уехали на пароходе незадолго до возвращения в Вик управляющего и его жены. На пароход Раннвейг доставили тайком от жителей поселка, и, хотя она отправлялась только на исследование, врач должен был сопровождать ее до Рейкьявика. Врач вернулся только в начале января. Он привез известие, что фрекен Раннвейг стало лучше, исследования не показали ничего опасного, перемена обстановки оказала благоприятное действие. Он был уверен, что за зиму Раннвейг поправится и к весне мать и дочь вернутся домой.

И действительно, с наступлением весны мать и дочь вернулись. Старая фру — широкоплечая, дородная, полная достоинства, с короной блестящих волос, как бы сплетенной из золотых и серебряных нитей. А дочь — со впалыми щеками, серым цветом лица, запавшими глазами. Казалось, она ничего не видела вокруг, никому не улыбалась. Ей было тридцать два года. В поселке ее оставили лишь на одну ночь, отправив на следующее утро в деревню. Она провела лето в семье пастора в Стадуре. Это были известные по всей округе благородные люди. Раннвейг вместе с дочерьми пастора все лето работала в поле. Некоторые говорили, что она следовала совету врача. Впрочем, это, наверно, так и было. Осенью она вернулась в Вик посвежевшая, загорелая, с огрубевшими руками. Хотя платье все еще плохо сидело на ней, но она вновь обрела хорошее настроение.

А зимой Раннвейг еще усерднее принялась за рукоделие. Она начала ткать сложнейшие узорные ткани. На исландском станке работа подвигалась медленно. Тогда она выписала шведский станок и, вспоминая то, чему выучилась в Копенгагене, начала успешно работать над художественной тканью. Она была так ловка, способна, что на следующий год уже получила премию за свою работу на выставке рукоделий в Рейкьявике. А несколько девушек из ближайших поселков, интересующихся рукоделием, просили Раннвейг обучить их мастерству. В конце концов ей пришлось заказать второй шведский станок и организовать школу художественного рукоделия. Большая передняя в комнате пробста превратилась в комнату для занятий.

Раннвейг часто поговаривала о том, что ей хотелось бы переехать в Рейкьявик, создать там настоящую школу рукоделия для молодых девушек и, может быть, даже для молодых людей. Иногда она говорила об этом, как о чем-то решенном, но все же ее мечта не сбылась. Родители со слезами на глазах просили не покидать их. Они не могли расстаться с ней, с единственной радостью на старости лет. Добрая Раннвейг так любила их, она не могла их оставить. И Раннвейг осталась. А родители так сильно любили эту свою единственную радость, что стоило Раннвейг отлучиться в гости хотя бы на одну ночь, как они тотчас же посылали экономку из господского дома проследить, чтобы дочь их, чего доброго, не споткнулась о камень. В доме все делалось для Раннвейг. Трудно было найти человека, к которому близкие относились бы с большей любовью, чем к Раннвейг.

А годы шли один за другим. И мало-помалу забывалось все, что произошло с Раннвейг в Дании: скоропостижная смерть жениха, рождение мальчика. Спустя пять лет все было забыто, все исчезло из памяти, как исчезают развалины, покрывшиеся зеленой травой. Еще два года, и фрекен Раннвейг опять будет ходить в девицах. Она и выглядеть уж стала иначе. Ее серо-синие глаза вновь излучали жизненную силу. Правда, у глаз стали собираться морщинки. Не от усердной ли работы у станка? Особенно они бросались в глаза в холодную погоду. Конечно, поблекли девичьи краски и губы иногда казались синими, и под глазами образовались едва заметные мешочки. Раннвейг раздалась в бедрах, конечно, оттого, что подолгу сидела у станка. Грудь не была высокой, как прежде. И все же Раннвейг казалась привлекательной. Ее кроткая натура обогатилась опытом. Только слух у нее стал хуже. Это — последствие перенесенной болезни.

По своему характеру Раннвейг не только не могла ссориться с окружающими, но должна была излучать свою любовь на всех. Говорили, что отношения между сестрами одно время были натянутыми. Но затем они помирились, и их часто видели рядом в церкви во время службы. Они помогали друг другу, любили друг друга, но для Раннвейг было недостаточно опекать только сестру. Ей хотелось опекать весь мир, особенно она хотела чем-либо помочь тем, кому плохо жилось.

Однажды она пришла к старшей сестре, рассказала ей, в какой бедности живут многие в поселке, и стала просить, чтобы господский дом больше помогал беднякам, особенно многодетным бедным семьям, хотя бы перед праздником. Ей казалось, что народ заслужил того, чтобы хотя праздники справлять по-человечески. Туридур, конечно, вспылила. Она ответила, что ее собственный дом полон детей и ей нет дела до чужих.

Но прошло полгода, и не кто иной, как Туридур собственной персоной явилась к сестре. Она призналась, что предложение сестры заставило ее призадуматься и теперь она решила создать вместе с другими знатными дамами женский клуб. К рождеству и другим праздникам клуб будет делать подарки бедным детям. Она уже успела переговорить с самыми влиятельными людьми в окрестностях и в городе, и можно с уверенностью сказать, что судьба клуба решена. К тому же она хочет добиться, чтобы сестру назначили председательницей клуба. Все свершилось так, как задумала фру Туридур. Клуб был создан, Раннвейг выбрали председательницей, все были довольны. Все считали, что такое почетное назначение полностью восстанавливает репутацию фрекен Раннвейг. Через некоторое время она опять будет девицей на выданье, и честь господского дома будет столь же незапятнанной, как прежде.

Само собой разумеется, что основная тяжесть ежедневной работы по клубу пала на плечи Раннвейг. Когда важные дамы приносили обноски своих детей, грязное, порванное тряпье — их дар бедным детям к рождеству, — Раннвейг, не решаясь сказать, что это непристойно, молча сжигала весь хлам, а сама сидела по ночам и шила подарки бедным детям от имени той или иной дамы. Вся ее деятельность свелась как бы к тому, чтобы заставить других поверить, что они лучше, чем есть на самом деле. А всю благотворительность она тайно осуществляла сама. Кто-нибудь нуждался — она приходила на помощь, и все, кто попадал в беду, даже если дело касалось самых интимных переживаний, шли на квартиру к пробсту и спрашивали совета Раннвейг.

Достаточно привести в пример хотя бы столяра Андреса и его семью, чтобы убедиться в отзывчивости фрекен Раннвейг. Столяру Андресу жизнь далеко не всегда улыбалась. Родом он был из другого округа, ему было тридцать пять лет, а женился он двадцати пяти и имел девять человек детей. Почти каждый год жена рожала по ребенку. Он был таким неудачником, что прижил еще двух детей на стороне. Где же ему прокормить всю эту ораву? Он, правда, был дельный, ловкий малый, мастер на все руки; он обладал к тому же даром слова и вообще был поэтической натурой. Этот живой, жизнерадостный человек неплохо пел. Летом он был занят по горло, но платили ему плохо, так плохо, что едва хватало на большее, чем угостить водкой своих приятелей. О постройке дома он не мог и мечтать. Андрес ютился со своей семьей в жалкой лачуге на мысу. Дети его зимой и летом слонялись по берегу, питаясь моллюсками, как французы. Жена Андреса всегда была на сносях. Конечно, для такой оравы не напасешься одежды. Новорожденного обычно заворачивали в одеяло; взятое на этот случай взаймы у соседки. Фрекен Раннвейг часто помогала этим людям, дарила детям одежду, носила жене еду после родов. И однажды, когда жена Андреса заболела, фрекен Раннвейг, не раздумывая, вымыла весь их дом. Андрес в то время пел в доме врача. Нет сомнения, что плотник был несколько легкомысленным человеком, как, впрочем, все мужчины с хорошим голосом. Бывало, люди нередко видели, как он тайком уединялся с какой-нибудь девицей в загоне для ягнят на участке пробста, но кому какое дело? Долго Андрес раздумывал или нет, но он пришел к выводу, что вечно так не может продолжаться. Единственный для него выход — уехать в Америку. Но как возьмешь в такой дальний путь жену и девять человек детей? За советом он обратился к фрекен Раннвейг. Не сможет ли она, спрашивал Андрес, раздобыть ему на билеты ссуду у отца или у шурина? Он слыхал, что можно за пустяковую плату добраться до Америки на пароходе для эмигрантов. Прикинув, сколько получают в Америке плотники, он подсчитал, что сможет вернуть стоимость одиннадцати билетов через два года.

Раннвейг выслушала эту просьбу серьезно и внимательно, как и следовало от нее ожидать. И немедля обратилась к отцу и шурину с просьбой о ссуде. Но оба отрицательно отнеслись к этой затее. Обоим казалось, что лучше иметь на случай необходимости плотника под рукой. К тому же не было никакой опасности, что он ляжет бременем на приход в Вике. Родом-то он был из другого прихода. Они сошлись на том, что просьба Раннвейг предоставить такую чудовищную сумму для того, чтобы отправить человека в другую страну, переходит все границы разумного и возможного. Как и следовало ожидать, они заявили, что во всем нужна мера, и тем более в благотворительности.