Онлайн чтение книги Мой рабочий одиннадцатый
ПРОКУРОРЫ И АДВОКАТЫ

Глава четырнадцатая,

где вновь доказывается, что женщина храбрее мужчины, что хулиган оценивает только силу и что есть два разных взгляда на воспитание человека.

Камни прилетали еще не раз и не два. Ранеными оказались Фаттахов и Соломина. Они сидели у окон. Налетчиков по-прежнему не удалось поймать. Они разбегались трусливо и подло. В школе трижды побывала милиция. Сержанты опросили потерпевших, составили протоколы, обещали найти, посулили заглядывать почаще, и на том все кончилось. Были у милиции более важные дела или случай этот относился к числу мелких, однако никто не пришел, никто ничего не сделал. Я же нашел в один из вечеров на своем столе бумажку, выдранную из тетради. Крупными корявыми буквами на ней было начертано: «Ты проигран. Уходи из школы. Будет хуже».

Записку положил в карман. Нет, в милицию я обращаться не стану. Пугают просто. Решили на нервах поиграть.

А кто же доставил сию пакость? Решил — кроме Нечесова, некому.

Но уж как-то очень не хотелось верить этому...

Шутка шуткой, угроза угрозой, а возвращаясь домой пустынной улицей, я на всякий случай приглядывался к редким встречным, раздумывал над своим положением. Такое мне было не впервой, и мальчишкой-первоклассником еще почему-то не нравился я нашим школьным задирам. Били, караулили, стращали. И в юношеские годы бывали схватки, — здесь-то и преуспел — кулак у меня оказался жесткий; знакомясь с ним, постепенно научились уважать. Никогда бы не подумал, что теперь мне, учителю, опять придется выдерживать эту глупую осаду, вряд ли возможную в любой другой школе, не на окраине. Вроде бы забавно: некая темная сила грозит мне, взрослому человеку, учителю. За что? За то, что пошел против наглости, осмелился ее потревожить, не стал прикидываться глухонемым, как прикидываются в трамваях и в автобусах, когда вваливается кучка сквернословящих наглецов. И что такое «проигран»? Разумеется, я знал. Но что мне грозит? Нож? Нападение из-за угла? Синяки? Скорее всего, это дурацкая игра на нервах. Мы еще посмотрим, какой выигрыш достанется игрокам.

На всякий случай, пока шел до остановки, припоминал полузабытые уже мною приемы самбо. Пожалел, что не занимался им в училище как следует. О училище! Мое училище с подтянутыми, вылощенными парнями! Кто осмелился бы там писать мне такую записку? Дичь. Чушь. Невесело как-то было. Нет, не боязнь. Что-то более гадкое, как плевок в душу. И от всего от этого хотелось поскорее уйти, вымыться чистой холодной водой и вытереться сухим свежим полотенцем.

Нет, я никому не стану говорить об этой записке: ни директору, ни Павлу Андреевичу (из-за пустяков беспокоить). И все-таки думалось... Вот люди — обыкновенные, разные, один получше, другой похуже, третий и совсем почти без недостатков. Работают, учатся, ходят в кино, сердятся на соседей, читают, воспитывают своих детей, мечтают, влюбляются, идут, и никому из них в голову не придет бегать по улицам, таскать в карманах ножи, угрожать, мешать, оскорблять, пакостить. Считать это своим делом. И вот другие, тоже вроде бы люди. Есть руки, ноги, голова. Но голова занята, как видно, одним — что еще вытворить? Как досадить? Как наплевать в душу? А руки — что же это за руки, если они легче легкого хватаются за черенок ножа, а ноги способны лишь нагонять или хорошо улепетывать? Кто это? Люди? Нет, не люди! Это выродки. У нормального разумного человека есть стыд, есть врожденное чувство совести, чувство уважения к другим себе подобным. Нормальный человек не позволит себе без нужды поднять кулак, он не станет носить кастет или нож, не пойдет по улице с орущим магнитофоном и не будет плясать на тротуаре ночью под чьими-то окнами. На то он нормальный человек. А все перечисленное выше с удовольствием делает хулиган и дурак. Сделает зло и на тебя же ополчится, станет вечным твоим врагом. Много выходов есть, чтоб тебя не трогали. Молчи-помалкивай, — обойдут. Перебеги на другую сторону, — может, не заметят. Есть и другой выход, и к нему приходят всегда, он самый главный: восстань, поднимись на хулигана. Ведь он признает только силу, только силу и ничего больше, и ты узнаешь разницу между смелым и трусом. Тебе понадобится большая храбрость, хулиган не всегда трус, иногда он опаснее ядовитой змеи, но все-таки за тобой правда, и правда поможет тебе быть сильным, и, если бы хулигана били все, на кого он осмеливается посягнуть, хулигана давно бы не было на земле.

Прошло несколько незаметных будничных дней. Все было спокойно. Никто не появлялся в школе, никто не устраивал нападений, хотя на всякий случай я пересадил весь класс на второй и третий ряды, а окна мы закрыли шторами. Должен сказать, что класс из этих событий вышел, как говорят, более сплоченным, а к пострадавшим Фаттахову и Соломиной было самое сочувственное отношение. Между тем пришла зима. За две ночи выпал глубокий снег, и все северило, несло снегом, и мы уже поговаривали идти в следующее воскресенье на лыжную базу «Локомотив» всем классом. Больше всех за поход ратовала Чуркина, и я предполагал, что она, наверное, здорово ходит на лыжах. Маленькая Задорина во всем ее поддерживала. Впрочем, ученички мои рады были поболтать на уроке о чем угодно, лишь бы не слушать, и постоянно меня провоцировали:

— Владимир Иваныч! А что сегодня в Греции?

— Владимир Иваныч, а в Египте?

— Да ну-у! Расскажите... Да мы выучим... Прочитаем...

— Владимир Иваныч! А кто такие «черные пантеры»?

— А правда, что монакский принц женат на кинозвезде?

Скажу по секрету, не всегда я удерживался от соблазна. Иногда (редко) рассказывал вовсе не то, что было записано в теме урока. И в самом деле, разве устоишь перед жадными, вопросительными, сияющими глазами? Вот ради этого даже стоит быть учителем!

Однажды, как раз во время такой беседы, в дверь всунулась круглая, лоснящаяся и пьяная голова в шапке и медленно-нагло стала обозревать класс.

— Орлов! Закройте дверь.

Обозрение продолжалось. Наконец хрипло и пьяно он изрек:

— Генка! Ну-ка, иди сюда! Пойдем тяпнем. А?

Нечесов сидел, опустив голову.

— А-а! Б-ба-ишь... Его б-баишься? А ты не бойся...

— Да ты, Орлов, что, с ума сошел? — Я решительно двинулся к двери.

Он и не подумал скрыться.

— Иди-иди, иди сюда... Поговорим...

— Сейчас же вон! Да что это еще! — Открыл дверь и вытолкнул хулигана в коридор.

— Что-о?! Ты хвататься? За меня? А это видел? — заорал он, выхватывая откуда-то из рукава узкий блестящий нож, нечто вроде самодельного стилета. — Н-ну? Ну, иди сюда. Я тебе покажу, как хвататься...

Хищно ощерясь, покачиваясь, он стоял передо мной, низенький, плотный, потерявший человеческий облик, а я растерянно смотрел... нет, не боялся, мне просто было омерзительно противно, что я стою тут один перед этим подонком и никого словно бы не касается, что он оскорбляет меня, учителя, грозит ножом и что мне, учителю, остается делать: вступить с ним в бой, в драку, уподобляясь ему и теряя вместе с ним свое человеческое и учительское достоинство, или...

И тут я понял: нет, не один я, вовсе не один — сзади, в дверях, онемело стояли Алябьев, Кондратьев, Столяров, Чуркина, Задорина и еще кто-то.

Это длилось мгновение, и вдруг, отстранив меня, вперед решительно двинулась Чуркина.

— Куда! — крикнул я, хватая ее за кофту.

Но она только сильнее рванулась и, заслоняя меня, встав перед Орловым, спросила изменившимся, не своим даже, тихим голосом:

— Н-ну, ты... Ты уйдешь... отсюда?..

— Чи-то-о-о?

— Уйдешь?

И неожиданно и ловко, со страшным проворством и силой она пнула его так, что он повалился, а нож цвенькнул о стену.

И хотя Орлов вскочил, на него обрушился такой каскад пинков и тычков, что, подгоняемый им, едва не на четвереньках он покатился к лестнице, заорал и загремел вниз на площадку.

Я застал его там подбирающим выброшенную шапку. Орлов метнулся с лестницы и пропал.

Все это произошло в какую-нибудь минуту, так что я ничего не успел сообразить и когда вернулся от лестницы, Чуркина стояла все еще багровая.

— Только еще приди сюда, гад! — говорила она, оглядываясь. Увидела нож, подобрала и подала мне.

Нас окружили ребята, выскочившие на шум из других классов. Холодно взирала величавая Инесса Львовна, качала головой и как бы утверждала что-то вынесенное уже давно... А, пусть.

Мы пошли в класс, не отвечая на вопросы, под восторженный галдеж.

— Тоня-то!

— Вот это Тоня!..

— Ка-ак двинет ему!

— А вы ножик-то в милицию отдайте. Или Павлу Андреевичу.

— Вещественное доказательство.

— Теперь ему будет...

А через день после столкновения меня вызвал Давыд Осипович.

Он сидел в своем новом кабинете, в новом глубоком кресле, маленький, властный, и его проницательные очки были уставлены мне в переносицу.

— Ну-с! — сказал он, указывая на стул. — Расскажите, что случилось... Впрочем, все ясно, все известно...

Я молчал. Раз известно, что я должен объяснять?

— Вот результат, — продолжал Давыд Осипович. — Выбитые стекла... Милиция... Слава — на весь район. Теперь к нам боятся идти... Везде разговоры. Говорят, в сорок первой уже учителей убивают. Что в ней никакой дисциплины... Анархия. Развал... Кто же был прав?

— Прав был я. Считаю, что прав до сих пор. Если бы Орлов учился... Он приходил сюда творить зло. И мы воспротивились злу, раз вы не можете найти средство и силу обуздать кучку подонков.

— Итак, вы считаете себя правым?

— Да. И я буду бороться с этим отребьем. Сам. Восстановлю класс. Создам дружину. И всех, кто учиняет здесь безнаказанные дебоши, мы отвадим от школы.

— Что ж! Вы будете сами участвовать в драках? — иронически спросил он.

— Если понадобится. Закон предусматривает необходимую оборону...

— Ох, Владимир Иваныч. Вам бы — прокурором!

— Тогда, если позволите, вам бы — адвокатом.

Директор, должно быть, рассердился. И я понимаю, не так, не так надо с ним говорить. Но что поделаешь, я тоже человек, и у меня есть нервы, как теперь любят говорить, — эмоции...

— Владимир Иваныч! Уясните, пожалуйста, мою точку зрения. Уясните, — раздельно сказал Давыд Осипович. — Вы не поняли ее в прошлый раз — постарайтесь понять теперь. Я считаю — неисправимых людей нет. Учеников, молодежи — тем более. Всех можно и нужно воспитывать, избавлять от вредных привычек, приобщать к труду. Вы согласны? Как умный человек, вы не можете со мной не согласиться. (Вот и возрази после такой тирады!) Итак. Кто же должен воспитывать? Должны в первую очередь мы, учителя. А что делаете вы? Выкидываете ученика за дверь. Устраиваете схватки в коридоре. Вы тем самым поощряете хулиганские поступки... Поножовщину, Владимир Иваныч! Вы работаете в моей школе. И раз так, должны следовать тому, что́ вам предписывает администрация.

Давыд Осипович снял очки и снова надел. Такое я видел в первый раз.

— Можно ответить по пунктам? — спросил я, собираясь с духом, и, приняв молчание директора за согласие, сказал: — Если можно воспитать всех, то кто такие рецидивисты? Это — первое. Я выбросил, говоря вашими словами, не ученика, а хулигана, который не понимает, не желает понимать слова. Орлова обезвредила, так сказать, моя ученица, рискуя получить удар вот этим. — Я положил на стол нож. — И последнее: я работаю не в вашей, а в государственной школе и буду подчиняться велению своей совести прежде всего. Совесть же моя говорит: хулиган — это, если хотите, враг, враг злобный и подлый, и с ним надо бороться самым решительным образом.

— Вступая в потасовки?

— Если понадобится. Но лучше всего создать комсомольскую дружину, наладить дежурства и сделать так, чтоб любой дебошир обходил школу за километр!

— Но вы же знаете, что в ШРМ нет комсомольских организаций. По уставу. Наша обязанность — учить и учиться. Что же вы, вместо уроков будете дежурить под окнами?

— И плохо, что нет. И стоит создать внеуставную комсомольскую организацию. В иных школах они есть... А поначалу, возможно, подежурим под окнами.

Мы долго говорили с Давыдом Осиповичем. Мы разошлись, не слишком довольные друг другом. Но что было делать? Мы по-разному смотрели на эти вещи, и нам трудно было найти общее. Может быть, и я не был во всем прав, может быть, еще стоило возиться с Орловым. Как бы то ни было, нападения на школу прекратились... Говорили, что открылись катки и хулиганы перекочевали туда, или в самом деле помог решительный шаг Чуркиной. Прошел месяц, стояла уже глубокая морозная зима, и понемногу все успокоилось. Успокоился и я, забыл, кажется, индийскую пословицу, которую помнил всегда и которая говорит, что поверивший врагу подобен заснувшему на вершине дерева: он проснется, упав.