Онлайн чтение книги Ничего не говори Say Nothing
Глава 16

Каким-то образом в ту ночь я уснул. Организм наконец достиг того предела, когда у человека просто не остается выбора.

Когда я открыл глаза, Элисон уже встала. С первого этажа доносились ароматы завтрака. Кофе. Бекон. И оладьи. В пятницу, за два дня до Блинного Дня.

Собрав в кулак всю свою волю, я, разбитый, совсем не отдохнувший, встал с кровати и потащился к окну. Наш широкий подоконник Элисон превратила в уютный уголок и украсила подушками – на них хотелось облокотиться и смотреть, как катит мимо свои воды река Йорк. Напротив нашего дома, на северном берегу неподалеку от места впадения в Чесапикский залив, ее ширина достигает целой мили. Из окна виден южный берег, но он всегда затянут живописной дымкой. Я всегда очень любил этот вид.

Сейчас он показался мне оскорбительным. Как и солнце, сиявшее в голубом, безоблачном небе. Когда жизнь рушится у тебя на глазах, красота просто недопустима.

Я отошел от окна, направился в ванную и принял душ. Медленно. Потом побрился. По привычке. Оделся. Неуверенно. Мне ничего не хотелось – только лечь на кровать в позе зародыша. Все это время я боролся с апатией.

Третий день кризиса – самое странное время. В первый день человек пребывает в шоке. На второй оценивает обстановку. На третий окружающий мир, кажется, уже должен был рухнуть, но что-то подсказывает, что он все еще вращается, хотим мы того или нет.

Как обычно, первой к этому выводу пришла Элисон. Когда я спустился на кухню, она хлопотала вовсю, домывая посуду.

– Тебе я тоже оставила, – сказала она, кивком показав на плиту, где меня дожидалось завернутое в фольгу блюдо.

– Спасибо, – сказал я, даже на него не взглянув.

– Ешь, – приказала она, – тебе нужны силы.

Она посмотрела на меня и выдавила из себя улыбку. Под ее глазами залегли черные круги. Меня поразила переполнявшая ее энергия. Я поддался унынию, а она проявила себя человеком волевым и решительным. Ради меня. Ради Сэма. Ради Эммы.

Конечно, она всегда была сильной. Я, стоило только копнуть поглубже и снять, слой за слоем, шелуху внешнего лоска и показной силы, состоял из чего-то рыхлого или желеобразного, как арахисовая паста, белый хлеб или мармеладный мишка. А Элисон была стопроцентной клетчаткой.

Я до сих пор помню момент, когда впервые ее увидел. И она, и я тогда учились на втором курсе. С уверенностью молодости она быстро шагала мимо здания студенческого центра, отведя назад свои красивые плечи и отбросив длинные белокурые волосы на спину. В каждом ее движении чувствовалась грация спортсменки, а за ее спиной клонилось к горизонту солнце, рисуя вокруг ее головы нимб, как будто мгновение нашей встречи благословила вся Солнечная система. В голове у меня вспыхнула самая простая мысль: «Ого! Кто это?»

И тогда я совершил такой нехарактерный для меня и, возможно, самый смелый в моей жизни поступок: просто подошел к ней и спросил, что она делает вечером. Потому что больше не мог прожить без нее ни секунды.

Я, кажется, говорил, что сразу заметил ее красоту. Но, если честно, тогда мне еще не открылась даже малая доля ее лучезарного блеска. Иногда мне кажется чудом, что я, двадцатилетний студент, ничего не знающий об окружающем мире, проявил здравый смысл и влюбился в такую замечательную женщину.

– Знаешь, ты удивительный человек, – сказал я, глядя, как она загружает посудомоечную машину.

– Ага, – ответила она, не отвлекаясь на комплимент.

– Нет, правда, – произнес я.

Мне хотелось добавить что-то еще, сказать, как я ей благодарен, как восхищаюсь ее стойкостью и способностью забыть о себе. Рассказать, какими гармоничными мне кажутся наши отношения, как я постоянно думаю о том, что выпало на нашу долю – от лихорадочных первых месяцев, когда мы оба строили карьеру, и украденных у работы выходных непрерывного секса и походов в кино, когда у нас еще не было детей, до изнурительных, долгих дней, когда они только-только родились и мы думали, что этого не переживем. И, конечно, о том, что происходит сейчас. Но мне никак не удавалось найти для этих слов подходящий контекст и распутать клубок мыслей в голове. И потом, Элисон даже не поднимала головы, занятая домашней работой.

– Пойду посмотрю, как там Сэм, – сказал я, – потом вернусь и поем.

– Ага, – пробормотала она мне вслед.

Часть бессонной ночи я провел, размышляя над тем, как наш мальчик справится со стрессом. Волновался, что он станет делать утром без Эммы. Станет ли ждать, когда она его позовет, позабыв, что сегодня ее не будет рядом?

Сэма я обнаружил в гостиной – он устроил масштабные гонки игрушечных машинок, изображая рев двигателей и ведя прямой репортаж с места событий. Медведица Эмма наблюдала, расположившись на подлокотнике дивана.

– Как ты, сынок? – спросил я.

– Нормально, – ответил он.

– Как тебе спалось, хорошо? – задал я следующий вопрос, зная, что нарушение сна является первым признаком посттравматического стресса.

– Ага, – только и сказал он в ответ.

Как и Элисон, Сэм даже не поднял на меня глаза. Некоторое время я смотрел, как он играет. Внешне он выглядел вполне спокойным.

– Я люблю тебя, дружок.

– Я тебя тоже, пап.

Решив, что больше мне ничего не удастся добиться, я вернулся на кухню, взял тарелку, которую оставила для меня Элисон, и сел за стол.

– Я позвонила на работу, – сказала Элисон, протирая кухонную стойку. – Кто-то из нас должен быть с Сэмом, но ты остаться дома не можешь, по понятным причинам. Сказала, что хочу взять отпуск за свой счет, потому что нехорошо без конца звонить и сказываться больной. Пусть пока планируют рабочий процесс без меня.

– Хорошо, – сказал я.

– Еще я позвонила в школу и сообщила им, что дети до сих пор болеют. Таким образом мы хотя бы дотянем до выходных. А в понедельник я скажу, что мы решили перевести их на домашнее обучение. Мне кажется, это единственное решение, которое не возбудит подозрений. Отправлять Сэма в школу одного нельзя.

– Согласен, – сказал я.

– Кроме того, я поискала в интернете, и в Уильямсберге есть лаборатория, которая может сделать анализ отпечатков пальцев и следов ДНК. Если мы заплатим за срочность, они сделают анализ сейчас же и результаты будут готовы уже через три недели. Я собираюсь отвезти им какие-нибудь вещи Джастины, чтобы они взяли образцы и сравнили с теми, что остались на коробке. Саму коробку я отдавать не буду, а только конверт или что-нибудь такое, что не даст сотруднику лаборатории повода задуматься о том, что происходит. Конечно, это может оказаться пустой тратой времени, но так у меня хотя бы есть ощущение, что я не сижу сложа руки.

Она вымученно мне улыбнулась, и в тот момент я вдруг понял, как тяжело ей все это дается. Встать утром, приготовить завтрак, найти лабораторию для анализа ДНК – словом, двигаться дальше, вопреки торнадо, зависшему над нашими головами, – было результатом неимоверных усилий, а не безграничного запаса прочности, данной ей от природы.

– Послушай, а во сколько ты сегодня встала? – спросил я.

– Да ну, – ответила она, махнув рукой, – если честно, я почти не спала. На сайтах, посвященных детскому посттравматическому расстройству, говорится, что ребенок, переживший эмоциональное потрясение, должен как можно быстрее вернуться к привычному образу жизни. Вообще-то, специалисты утверждают, что Сэма лучше вновь отправить в школу, но поскольку в нашем случае это невозможно, мы должны всячески помогать ему приятно проводить время – водить в парки развлечений, кататься с ним на велосипеде и тому подобное. Сегодня хочу отвести его в зоопарк.

В зоопарке в Ньюпорт-Ньюс зверей ровно столько, чтобы ребенок забыл обо всем остальном, а его родители не умирали от усталости к тому времени, как посмотрят всех.

– Прекрасная мысль.

– С нами пойдут Карен и Дженни.

– Отлично, – одобрительно кивнул я.

То, что Карен была домохозяйкой, а у Дженифер чередовались смены в больнице, было очень кстати. Если рядом с Элисон будут взрослые, это пойдет ей на пользу. А Сэму, я был уверен, будет приятно, когда мать и тетки окружат его заботой и вниманием.

– Пойду одеваться, – сказала она, – увидимся вечером.

Элисон подошла ко мне, чмокнула в щеку и пошла наверх.

Жадно поглощая оладьи, я вытащил телефон и начал просматривать электронную почту, накопившуюся со вчерашнего дня, когда я так внезапно ретировался из здания суда.

Пропустив несколько незначительных писем, я наткнулся на одно, которое чуть не выпрыгнуло на меня с экрана. Его прислал Джон Э. Байерс, или Джеб для тех, кому позволялось обращаться к нему фамильярно. Джеб Байерс был главным судьей Апелляционного суда четвертого округа США в Ричмонде. Конечно, никаких начальников над федеральными судьями нет, но если бы таковые были, он мог бы считаться начальником моего начальника.

Насколько я понимаю, Байерс был потомком старого вирджинского рода, в котором каждый, кто не добился показательного успеха – не стал видным чиновником, процветающим бизнесменом или хотя бы директором престижного закрытого учебного заведения, – был достаточно хорошо воспитан для того, чтобы в своем молчаливом позоре превратиться в тихого алкоголика.

Мы с ним несколько раз встречались, но он почти никогда мне не писал.

Темой письма значилось «Разговор». Еще до того, как я его открыл, меня охватило дурное предчувствие.

«Судья Сэмпсон, – говорилось в послании, – нам надо безотлагательно обсудить дело «Соединенные Штаты против Скаврона». Не могли бы Вы сообщить, когда Вам удобно было бы поговорить?» И подпись: «Джеб».

Меня охватило тревожное чувство. У судей не принято обсуждать чужие решения. Даже самые нелепые. Да, Байерс мог собрать консилиум из трех судей и отменить вынесенный мной приговор, но для этого ему не надо было выслушивать мое мнение по данному вопросу.

Для подобного разговора у него могла быть только одна причина – та самая, о которой говорится в Акте о поведении судей и отстранении их от должности, принятом в 1980 году. В соответствии с этим законом, регулирующим вопросы, связанные с неправомерными действиями федерального судьи, все обвинения в должностных правонарушениях проходят через главного судью округа.

Подавляющее большинство подобных жалоб поступают от осужденных преступников, масштабы изобретательности которых превосходило единственно время, которое было в их распоряжении для сочинения подобных сомнительных обвинений, или от адвокатов и прокуроров, возмущенных тем, что решение было принято не в их пользу. Обычно главный судья разбирается с подобными жалобами так быстро, что никто даже не замечает, что они были поданы.

Но когда он чувствует запах дыма, которого не бывает без огня, начинается расследование. Обычно он звонит судье, против которого выдвинуто обвинение, чтобы дать ему шанс самому все объяснить.

Это было неписаным правилом хорошего тона, данью уважения традиции, в соответствии с которой судьи сами следили за порядком в своих рядах.

Это также было первым шагом на пути к отставке.