Онлайн чтение книги Нопэрапон или По образу и подобию
V. По образу и подобию. Олег

Не верю!!! Монах человека убил? Чушь собачья!

– Олежа, не лезь в бутылку! Тоже мне Станиславский: верю, не верю! Что делать будем?

Когда Ленчик превращает меня из Семеныча в Олежу, сразу ясно: разговор пошел серьезный.

Я прошелся по комнате хромым бесом, вертя в руках чайную ложку. Всегда предпочитал размышлять таким образом: на ходу и играясь какой-нибудь чепухой. С детства. Нет, но каков фортель: великий мастер «языкоприкладства» Володька Монах в полкасания грохнул любимого ученика этого… как бишь его?.. впрочем, наплевать. Только выяснений нам сейчас не хватало!

Месяц назад мы потеряли зал. Школьный зал, где свободно становилось до сорока человек; нагретое лет за семь местечко, в пяти минутах ходьбы от метро – тише не бывает. Дурак директор без видимых причин поссорился с арендаторами флигеля, и через три дня к нему явился клиент на аренду подвала под склад. Сто баксов в месяц предложил. «Много, – застеснялся наш душка. – Давайте пятьдесят. На ремонт школы…» Клиент дал, хозяин взял, а через секунду в кабинете было не продохнуть от понятых и видеокамер.

Портрет штатовского президента, столь любимого трудовым народом моей родины, наискось пересекала проявившаяся в ультрафиолете надпись: «ВЗЯТКА».

Завели дело, а для профилактики принялись трясти кружки и секции (начали, на наше счастье, с садоводов и макраме): что давали, когда давали и платите ли положенное родной державе?

Садоводы, проявив завидное проворство, исчезли первыми, мы – вторыми.

Найдя убежище в подвале одного из младших инструкторов, где он возился с первым годом обучения. Весна идет, весне дорогу, месяц – и мы в лесу; а к сентябрю сориентируемся.

Нам державе оброк платить несподручно, мы и школьный-то зал на надрыве тянули…

И вот – шалая выходка Монаха, в которую я не верю до сих пор. Да, он ушел от нас с полгода тому назад; да, наша хата с краю и ниже уровня земли; да, мы тут совершенно ни при чем, но если начнут шерстить – мало не покажется. Любят у нас это дело – шерстить.

Прав Ленчик: надо разбираться.

– Ты ему позвони, – встрял Димыч. – Я у старосты телефон взял. Позвони и скажи…

Димыч осекся, прекрасно понимая: я и сам знаю, что надо бы сказать беглому Монаху, вот только делать это мне аж никак не хочется.

Но придется.

Долго было занято.

– Да? – наконец спросил женский голос. – Да, я слушаю!

– Э-э-э… Володю можно?

– А кто его спрашивает?

– Скажите, Олег звонит.

– Какой Олег?

Вот ведь пристала, цербер!

– Володя знает.

– Вова! – громыхнуло в трубке так, что я едва не оглох. – Вовка, тебя какой-то Олег спрашивает. Подойдешь?

Мне пришлось ждать еще минуты три-четыре, прежде чем женский голос в трубке сменился мужским.

Хриплым, будто мороженого объелся или с перепою.

– Монахов у телефона.

Ишь ты!

– Привет, Володя. Это я. – Слава богу, не стал выяснять: «Кто „я“?! – Слушай, я тут газету читал…

Неприятный смех. Трубка смеется долго, очень долго, и я ловлю себя на желании послать все к эбеновой маме и закончить этот паскудный разговор.

– Грамотный? – отсмеявшись, интересуется трубка. – Прессу полистываешь? Дергаешься небось: а вдруг твоих криворуков зацепит?

Я молчу.

Я всегда молчу перед тем, как учинить выходку, о которой после буду шумно сожалеть.

Ленчик когда-то, изучая мой гороскоп, сообщил, будто в прошлой жизни я был «судьей неправедным», скорым на опрометчивые поступки.

Пожалуй, он прав.

– Ты не дергайся, сэнсей, – рокочет в трубке. – Ты спи спокойно: я о вас – ни словечка. Не знаю, не ведаю, в глаза не видел. Ты только вот о чем подумай, сэнсей, ты крепко подумай: двенадцать лет жизни – коту под хвост! А, сэнсей? Что скажешь?! У тебя ведь не двенадцать, у тебя поболе будет… Не жалко?

И гудки.

Короткие, наглые.

– Ну что? – спрашивает Димыч.

«Олежа, как?» – сквозит во взгляде Ленчика.

Я молчу.

Никогда, никогда раньше Монах не разговаривал со мной в подобном тоне!

– Все нормально, – отвечаю я. – Он про нас забыл и забил. Все нормально, мужики…

И только тут замечаю, что кручу в пальцах чайную ложку, как крутят нож перед обманным ударом.

* * *

Май наконец-то вспомнил, кто самый радостный в году, и плеснул в глаза солнышком.

От Дубравы мы с Димычем сразу свернули к выводку турников, свежепокрашенных каким-то доброхотом, а оттуда взяли напрямик. Делать так было опрометчиво. Здешние лесопосадки испокон веку обладали норовом незабвенного ляхофоба Сусанина – стоило покинуть торные пути, как дорога вместо сокращения удлинялась раза в три. Год за годом мы топаем здесь, под каждым кустом если не стол и дом, то уж шашлык бывал наверняка – а вот надо же! Не иначе, леший шалит. Оставалось лишь угрюмо бормотать под нос: «И с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые окольные тропы…» Ну и плевать. Пусть их тянутся. До занятия еще час с лишним, времени навалом.

Мы, собственно, специально приехали ни свет ни заря, желая самолично осмотреть родную полянку после зимних невзгод.

И прикинуть возможный объем работ по благоустройству.

Наверное, со стороны это выглядело потешно: двое упитанных мужчин в самом расцвете сил подпрыгивают на ходу, елозят подошвами кроссовок по особо мокрым участкам, иногда останавливаются и раскорячиваются жабами перед дождем, задумчиво перенося вес то на одну, то на другую ногу… Чем славна Дубрава – со стороны пялиться некому. Тишь да гладь. И можно без глупых комментариев выяснить, что по такой погоде делать можно, что можно, но стремно, а с чем стоит погодить до более сухих времен.

Мы перебрались сюда лет десять тому назад, из Лесопарка, главного обиталища окрестных «каратюков». С мая месяца (если не раньше!) Лесопарк разом превращался в коммунальную квартиру, где за каждый квадратный метр чуть ли не война начиналась. Иду на «вы»! – и таки иду, можете быть спокойны! Рукомашество с дрыгоножеством высовывались из-за каждой елки-палки, любое относительно ровное пространство шло нарасхват; временами приходилось стоять в очереди… Нет худа без добра: ветераны приучились делать свое дело даже под шрапнелью язвительных взглядов и реплик знатоков. В наше время все знатоки, особенно насчет посмотреть. Хуже дело обстояло с зараженными бациллой орлизма – они топорщили перышки и назойливо щелкали клювом в смысле «поработать».

Ну, козлы, выходите – я, блин, седьмой месяц грушу околачиваю, пора душу молодецкую потешить!

Иногда нервы не выдерживали, в чем после приходилось раскаиваться. Знать, не до конца стал подобен сердцем стылому пеплу и сухому дереву… у-у, лицемер!

Сейчас, на мое счастье, мода на рукомесло прошла, и даже в летнем Лесопарке можно без проблем сыскать тихое местечко. Можно, но не нужно. Привыкли. Обжили Дубравушку. А мода… Бог с ней, с модой. Просто иногда, осенними вечерами, вспоминаются старые времена. Когда нас споро оцепляли дружинники и краснорожий лейтенантище стращал злоумышленников козьей мордой правосудия. Когда любой пацан, завидев нас (или не нас) издалека, несся навстречу с истошным воплем: «Дяденьки, к вам записаться можно?!» Когда в целях конспирации приходилось надевать дурацкие гетры, ставить на окнах зала затемнение, а в углу на матах дремал до поры кассетный магнитофончик, заряженный попсой, – во время налетов нам трижды удавалось сойти за «аэробику». Ржали потом до истерики… А за фотокопию какой-нибудь засаленной «Годзю-рю карате-до» , только за наличие сверху грозного имени тигроубийцы Гохэна Ямагучи, отдавалась трехмесячная стипендия! Сейчас бы небось поскряжничал, поскрипел бы – дешевле найду, а и не найду, так обойдусь! И жена-умница, помню, помалкивала, когда я, сволочь окаянная, оставлял ее дома с больной дочкой, пропадая днями все в том же Лесопарке, возвращаясь никакой…

– Пьет много, – шептались за спиной сердобольные соседки. – Ишь, ноги не несут!.. А с виду приличный, в очках…

Ноги и впрямь не несли.

– …что?!

– Смотри, – зловещим шепотом повторил Димыч и для верности ткнул меня локтем в бок.

Больно ткнул, подлец, с усердием.

– Куда смотри?!

– Да тише ты!.. Видишь, за шиповником? Монах…

Я поправил очки и пригляделся. Вон тополь, чей пух вскоре начнет терроризировать всех и вся; вон и впрямь заросли шиповника, а вон, в просвете, руки-ноги мельтешат.

– Ты сюда стань. – Димыч осторожно смещался влево. – Отсюда лучше…

Действительно, лучше. И отчетливо виден Монах на пленэре. Рядом с долговязой девицей из породы орловских рысаков. Или – рысачих. Занимаются, надо полагать. Без правил, или чем там Володька сейчас балуется? Ага, друг дружку пинать стали. Точнее, попинывать. Издалека, для пущей безопасности. Позорище. Глаза б мои не глядели… Разогнать бы их сейчас по углам, да опустить в старую добрую стоечку, да минуток на пять, чтоб коленки задрожали! Оно, когда дрожь в коленках, ума сильно прибавляет. А когда пяточкой сам себя по гениталиям от большой спешки выйти в мастера… Помню, я одного айкидошника разочаровал, назойливого, как уличный проповедник-мормон или там адвентист седьмого дня. Он мне про гармонию, про любовь мировую и про меня-злыдня на закуску, а я ему про то, что дедушка Уешиба, О-сэнсей великий (без шуток, всерьез!), о любви лишь на старости лет заговорил, когда копьем и мечом положенное отмахал. Как и все великие. А попервах у своего учителя, знаменитого Такэда Сокаку по прозвищу Последний Самурай, который и после частичного паралича пятым данам шею мылил… Полы у него драил дедушка. За каждый жест платил учителю, хоть и был бедней церковной, то бишь храмовой, мыши. Правильно делал, умница…

Зато когда Последнего Самурая на восемьдесят третьем году жизни паралич таки разбил, то именно дедушка Уешиба при еще живом наставнике официально сменил название школы с Айки-будо на Айки-до. Чем изрядно потоптался по японским традициям. И быть бы дедушке битым четырьмя «внутренними учениками» Такэды, когда б не дипломатический талант самого Уешибы и однозначный запрет ожившего Последнего Самурая на вынос сора из избы… простите, из додзе.

Пожалуй, символично, что оба они, учитель и ученик, Последний Самурай и О-сэнсей, умерли в одном возрасте и практически в один день; только ученик отстал от учителя на двадцать шесть лет.

Не поверил айкидошник. Опять про любовь завел. Про отсутствие духа соперничества. А когда я ему сообщил, что в старых школах карате, того самого злобного карате, от которого у айкидошника скулы сворачивает, про так называемый «свободный спарринг» и слыхом не слыхивали аж до конца первой четверти ХХ века…

Опять не поверил.

Бросил метать бисер передо мной свиньей.

Ушел, смеясь.

А я смотрел ему вслед, понимая, что в полный стакан не наливают, и думал: прав ты, дурачок, и про любовь прав, и про гармонию… Только рано начал. И вслух. Оно когда про любовь вслух и чересчур, без спросу хватая за грудки и вкручивая любой ценой, – сомнения великие берут.

Любовь – штука тихая.

А ты, брат, не Купидон, чтобы с этой любовью, да ко всякому-каждому, да в мегафон, да на всех перекрестках…

– …ты чего, заснул?

– Пошли отсюда, Димыч. Что мы с тобой, Монаха не видели? Знаешь песню: «Каким ты был, таким ты и остался, орел степной…»?

Димыч недовольно засопел и стал копаться в бороде. У меня борода короткая, огладишь, вот и весь кайф, а у него – другое дело.

Есть где развернуться.

– Монах американца грохнул, – буркнул он невпопад, словно желая мне напомнить. – Мало ли… может, подойдем?

Не стал я объяснять, что после телефонного разговора мне меньше всего хочется подходить к Монахову Владимир свет Палычу.

Зачем?!

Чтобы опять услышать смех и хриплое:

– Ты только вот о чем подумай, сэнсей, ты крепко подумай: двенадцать лет жизни – коту под хвост! А, сэнсей? Что скажешь?!.

Ничего не скажу, Володька.

Промолчу.

Пинай свою девицу всласть.

…Димыч шел за мной, немузыкально мурлыча под нос.

Дмитрий

Сегодня я устал основательно. Олег – видимо, одурев от свежего воздуха после духоты подвала, – загонял всех до смерти, отчего сразу вспомнился давний случай. Когда меня, после трех дней на ногах и трех бессонных ночей на одном загородном сборище, вытащили под вечер последнего дня крутить показуху. Народ алкал зрелищ (ибо хлеб и тушенка уже были съедены, а водка выпита). Я еле ноги волочил, даром что трезвый, а тут ко мне подбегает приятель и взашей гонит выступать. Ну, показуху-то мы отработали нормально, откуда только силы взялись! – а потом все закончилось, вышел я из круга, смотрю: на дороге бревно лежит. Не очень даже большое. Мне б переступить, да нога не поднимается! Минутой раньше брыкался вовсю – а тут бревно перешагнуть не могу! С третьего раза удалось, и то чуть не упал…

Нет, сейчас, конечно, мне бревно не преграда; но состояние похожее. И предплечья ноют – опять отбил об Тролля. Завтра в калейдоскоп играть буду: сперва посинею, затем пожелтею. Кр-расота! Вот сейчас еще выйдем к остановке, возьмем по бутылке пива, сами себя осудим за потакание низменным страстям…

– Пивка возьмем? – Олег поравнялся со мной.

Смотри-ка, хромать начал! Вспомнил… ладно, шучу.

– Это только у дураков мысли сходятся или у соавторов – тоже? – ухмыляюсь я.

– Оно, конечно, пиво после тренировки…

– Нехорошо, – заканчиваю я мудрую мысль.

– Но если душа просит, а на дворе воскресенье, то уже…

– Гораздо лучше, – заканчиваю я вторую мудрую мысль.

– И всего по одной…

– «Монастырского темного». – Третья мысль мне кажется гораздо мудрее предыдущих.

– Или «Княже». Если будет.

– Угу.

Одно время я предпочитал «Гессер», да и сейчас его люблю, в отличие от популярного в иных кругах «Гиннеса». Но в последние полгода наш Роганский завод стал варить пиво ничуть не хуже, и к тому же – вдвое дешевле.

Патриот я или где?!

Группа растянулась по просеке двумя муравьиными цепочками: посередине до сих пор блестели лужи, и все старались идти по обочине.

У остановки народ, прощаясь, стал расползаться в разные стороны – кто на троллейбус, кто на автобус, а кто и вообще рядом живет. К нам с Олегом пристроился Ленчик, однако пива брать не стал – купил бутылку минералки.

Троллейбусов долго не было, но мы никуда не спешили: болтая о пустяках, опустошили бутылки, сдали их терпеливым бабуськам-мешочницам, а потом я достал сигарету.

– Ну что, включаем ускоритель?

– Включай.

Я закурил. Минздрав предупреждает: это называется «умелое использование закона подлости в корыстных целях». Ведь общеизвестно, что, стоит тебе закурить, – мигом появится долгожданный транспорт. И точно! Не успел я сделать и пяти затяжек, как к остановке подкатил рогатый. (Помню, кто-то шутил: дескать, слово «троллейбус» произошло от слова «тролль», которое в переводе на русский означает «черт с рогами».)

Двери распахнулись, троллейбус изверг наружу часть плохо переваренного содержимого и вознамерился было поскорее удрать – но мы втроем успели-таки втиснуться внутрь, угодив в привычный живой пресс.

Через пару остановок полегчало, а Олег вдруг тронул меня за плечо и указал подбородком в сторону передней двери. Вначале я не понял, но почти сразу машину тряхнуло, и я увидел у кабины водителя знакомую лысину в обрамлении редкой седеющей поросли.

Монах.

А рядом, кажется, та самая длинномерная девица с поляны; хотя со спины толком не разобрать.

– Тебе еще хочется подойти? А, Димыч?

– Ну…

В общем-то Олег прав: говорить с Монахом особо не о чем. «Привет – привет». Ну, еще пару фраз. И все равно мы стали пробираться к передней двери.

Троллейбус подходил к очередной остановке, когда Монаха качнуло, крутанув волчком. Первым он увидел Олега, да и нас с Ленчиком наверняка заметил.

– Привет, Володя! – Олег махнул ему рукой.

Однако вместо ответного приветствия Монах резко отвернулся, шепнул что-то на ухо своей дылде (для этого ему пришлось привстать на цыпочки) – и оба они спешно начали толкаться, выкрикивая:

– Вы сейчас выходите? А вы?!

Впору затылок почесать. Куда это он ломанулся?

– Володь, да подожди ты! На пару слов…

Монах даже не обернулся. Вместо этого он неуклюже пнул в бок толстую бабу, вставшую со своей кошелкой в проходе, словно триста спартанцев в Фермопилах. И грянул классический троллейбусный скандал! Баба попалась горластая, доведя до сведения пассажиров много новых фактов из жизни «лысого ракла». Но тут двери наконец распахнулись, и потный Монах с девицей кубарем вывалились на улицу, чуть не сбросив с подножки еще двоих человек, не ожидавших от нашей парочки подобного натиска.

Мы по инерции выскочили следом, опоздав буквально на минуту.

Никого.

В смысле, ни Монаха, ни его спутницы.

Совсем рядом начинался однообразный лабиринт пятиэтажных «хрущоб», и затеряться в нем было проще простого. Ну не играть же нам в «казаков-разбойников»!

Позади раздалось сдавленное сипение. Мы разом обернулись – и едва успели подхватить под руки сухонького старичка в драповом пальто и антикварной шляпе из фетра. Этот старичок как раз стоял в дверях, когда Монах с подругой ломились к выходу.

Бедняга задыхался, перхал, лицо его пошло багровыми пятнами, и всем нам сразу стало ясно, что дело плохо. Я затравленно огляделся в поисках ближайшего телефона-автомата. Есть! Вон, у ларька, на углу. Только бы работал! Карточка… Тьфу, «03» ведь бесплатно!

– Олег, я к телефону, «Скорую» вызывать.

– Да, беги.

Бегу, словно за мной гонятся. Добегаю. Срываю трубку. Похоронной музыкой в ухо ползут короткие гудки. Остервенело дергаю рычаг. Есть! Длинный!

– Приезжайте скорее! Тут человеку плохо! Задыхается. Кажется, с сердцем что-то… или астма. Что? Остановка Отакара Яроша, как ехать с Павлова Поля в центр… Да, троллейбусная остановка, на перекрестке!.. Выезжаете? Спасибо…

Ну, даст бог, успеют.

Оборачиваюсь – и вижу, как тормозит наш троллейбус, тормозит с визгом, со скрежетом, едва отойдя от остановки; и из открывшейся передней двери кого-то выносят. Еще одного… одну. Та самая толстуха, что костерила Монаха на весь салон. И еще…

Бегу обратно.

Олег

Пострадавших было четверо. Старик, которого мы успели подхватить, тетка с кошелкой, молоденький курсант с оттопыренными ушами и мальчик лет семи-восьми. Совсем как Димкин сын.

Курсанта все время тошнило, и поначалу мы решили, что он попросту пьян. Но спиртным от лопоухого не пахло, парень зеленел на глазах, пытаясь принять цвет собственной формы, и ноги отказывались держать хозяина. Его усадили на обшарпанную скамейку, и теперь курсант глубоко, жадно дышал, прикрыв глаза и откинувшись на спинку. Авось отдышится.

Все остальные были без сознания. Над мальчиком взахлеб рыдала молодая женщина, размазывая по щекам потекшую тушь.

– Алешенька, Алешенька, очнись! Да что же это?! – всхлипывая, причитала она.

– Отравились небось? – переговаривались мужики в рабочих спецовках, дымя «Ватрой». – Грибами, ясное дело! Сейчас все грибами травятся, после Чернобыля…

Это они вытащили пострадавших из салона наружу.

– Вряд ли, Петрович. Может, эта… эпидемия какая?

– Блин, не подхватить бы! Меня супружница живым закопает…

Никаких других мыслей, кроме отравления или эпидемии, мне тоже в голову не приходило. А зря. Что ж это получается, братцы?! В течение двух минут три человека практически одновременно выпадают в осадок, а четвертый – едва не выпадает! Не слишком ли для эпидемии?! А если они отравились, к примеру, какой-то дрянью прямо в салоне – то почему только эти везунчики, а не все поголовно?

Грибов на всех не хватило?!

«Скорая» задерживалась, врача среди людей на остановке не нашлось, и мы сделали, что могли: уложили пострадавших поудобнее, расстегнули на них одежду, чтоб легче дышалось… Что еще? А ничего! Никто просто не знал, что еще можно сделать!

Собрались вокруг – только мужики с сигаретами отошли чуть в сторону; ждали «Скорую».

Второй курсант, однокурсник лопоухого, еще раз сбегал к телефону.

Вернулся.

– Обещали вдогон две машины выслать. Первая уже выехала.

– Да где ж они ездят, мать их?!.

Старик вдруг дернулся, глубоко вздохнул и обмяк. Ленчик с курсантом бросились делать ему искусственное дыхание – и тут рядом завизжали тормоза…

Машины «Скорой» забрали всех, кроме очухавшегося курсанта в испачканной форме. Но, судя по хмурым лицам врачей и санитаров, старику уже было не помочь, да и дела остальных оставляли желать лучшего. Плачущая женщина уехала в машине вместе с сыном; народ начал мало-помалу расходиться. Троллейбусов снова не было.

– Может, такси поймаем? – предлагаю я, чтоб хоть что-то сказать.

Давило на меня это молчание, прямо как могильная плита, – а говорить-то особо и не о чем.

– Давай, – соглашается Димыч, а неразговорчивый Ленчик только кивает.

Я даю. В смысле, подхожу к краю тротуара и изображаю Ленина на броневике.

За одним исключением: вместо кепки (не люблю!) голосую рублем; точнее, гривней.

– Ты понимаешь, Димыч… – бросаю я через плечо, провожая взглядом очередную тачку, водителю которой мои деньги не нужны.

– Ну?

– Не нукай, не запряг. Видел, когда Монах в бега ударился, он, по-моему, как раз этих бедолаг толкал?

– Да, точно, – хмуро соглашается Ленчик.

– Монах напролом лезет к выходу – и через минуту народу становится плохо. Ничего не напоминает?

– Бои без правил. Убитый американец, – сплевывает Димыч сквозь зубы.

– Умница. Это, конечно, бред, но…

В воздухе повисает пауза.

Так оно и бывает. Хорошо читать триллеры в глянцевых суперобложках и временами посмеиваться над незадачливым героем: ну вот же она, разгадка, на поверхности лежит – а он, балбес, не видит! И лезет прямо в лапы очередного монструоза-маньяка.

Читать об этом – хорошо. Писать самому – тоже неплохо. Наверное. Чувствовать себя этаким мэтром, знающим и проницательным, сидя в уютном кресле или лежа на диване. Зато когда петух клюнет… Сколько вам понадобится доказательств, чтобы поверить в невозможное? И когда вы наконец поверите, – не будет ли слишком поздно?..

Что скажете?.. И что скажу я?!

Его Величество Читатель любит определенность. «Подробности – бог!» – говорит Его Величество Читатель, машинально цитируя классиков; и сия правота неоспорима, ибо Его Величество Читатель всегда прав. Ты, дерзец, хочешь оспорить? – закройся в своей падающей башне из слоновой кости, захлопни поддувало и не вякай. Пейзаж, натюрморт или батальное полотно – так во всю стену, холст-масло-золоченый багет, и чтоб без сомнений, чтоб ясно: кто на ком женился, победил или проиграл, откуда вышел и куда зашел, и если чьим-то духом пахнет, так разъясните на пятидесяти страницах плюс примечания: чьим и на кой черт?!

О св. Фома, покровитель реалистов! – ну почему, почему мне, грешному, больше по душе наивный дурачок из рассказа Акутагавы, который доверчиво шагнул в небо с вершины сосны и зашлепал босыми пятками по облакам? Почему я тоскую, глядя на холст-масло-золоченый багет, предпочитая обстоятельности пейзажа одинокую ветку, что протянулась из верхнего угла наискосок – через пустоту бумаги или шелка?! Я смотрю на ветку, и мой ветер ерошит хвою, моя скала незыблемо стоит внизу, моя пичуга назойливо орет, кружась в смолистом аромате! Вместо почетного места зрителя мне предлагают неуют участника, место со-автора, открытое всем ветрам; и я иду, выхожу на подмостки, я тоже, я здесь, я – мы вместе…

Я шагаю в небо с вершины сосны, зная заранее: далеко не всегда можно пойти по облакам.

Но и стоять в отдалении, в безопасности и покое, разглядывая сосну, небо и скалу в лорнет с единственной целью отметить – да, небо, да сосна, да, скала, вы совершенно правы, все как в жизни!.. О св. Фома, покровитель реалистов, почему обошел ты меня милостью своей?!

Поздно сетовать.

Поздно.

Рядом останавливается такси.

– На Пушкинский въезд, – говорю я.

– Сколько денег? – тускло интересуется водила, конопатый парняга в спортивном костюме, похожем на мой.

И я ловлю себя на гнусной мысли: мне чертовски хочется рвануть дверцу на себя, за уши выволочь таксиста наружу и…

– Пятерка, – отвечаю, хотя вначале больше трешки давать не собирался.

– Поехали.

Дмитрий

Телевизор я смотреть не люблю. Обычно он показывает всякую лабуду. Другое дело – видео. Тут уж командуешь ты сам, а не программа телепередач. А еще лучше – книжку почитать. Однако читать сейчас не получалось: в голове калейдоскопом вертелись обрывки завтрашней главы, и не стоило мешать им складываться в мозаику сюжета, расцвеченную красками метафор и образов. Ишь, завернул, писака хренов… ну и завернул. Жалко вам, что ли? А по телику сегодня как раз намечалась передача «Еще не поздно» – одна из немногих, которые я иногда проглядываю.

Когда мозги расслабить надо.

– Пап, ты что смотреть будешь? – раздался из соседней комнаты голос Сережки.

Ну конечно, любой повод волынить уроки этот малолетний хитрец использует на все сто!

– «Еще не поздно».

– Фильм? С Ван Даммом?!

– Нет, передача. Без Ван Дамма. Местная.

Вздох разочарования, способный растрогать скалу.

– А до мультиков она закончится?

Я глянул в программку.

– Закончится. Мультики после нее. Я тебя позову. А уроки сделал?

– Вот, последний пример по математике решаю. Украинский и русский – уже.

– Молодец. Ладно, заканчивай.

Телевизор зашипел на меня кублом гремучих змей, и пришлось в очередной раз крутить настройку, а после регулировать громкость. Наконец, когда звук и изображение моими стараниями слились в экстазе, на экране возникла знакомая заставка. Бодрый тенор сообщил: «Еще не поздно изменить жизнь к лучшему!» – в конце пустил петуха, засомневавшись в правдивости лозунга; и заставка сменилась лицом молодого бородача-ведущего.

«А у меня все равно борода больше!» – самодовольно подумал я и улыбнулся. Ведущий свою тоже постепенно отращивал, но пока что я из этого соревнования выходил победителем.

Ведущего звали Эдиком, и жил он в доме напротив.

– Здравствуйте, дорогие харьковчане и гости нашего города! – широко улыбнулся мне с экрана Эдик. – Сегодня речь у нас пойдет о проблеме, которая наверняка волнует всех вас: об уличной преступности и о возможности противостоять ей. В первую очередь – о методах, а также пределах допустимой самообороны.

Из правого верхнего угла экрана закувыркался цветной квадратик, стремительно заполнил все пространство – и застыл.

Фотография. Худосочная девица в очках застенчиво улыбается в камеру. Отнюдь не красавица, и даже скорее наоборот.

Я ощутил, как где-то внутри меня прошел едва заметный электрический разряд, и сердце забилось чаще.

Самую малость.

Девицу эту я знал. Видел ее не далее чем позавчера. Вместе с Володькой Монахом! Уже предчувствуя снежный ком неприятностей, я схватил трубку радиотелефона и поспешно настучал номер Олега.

– Привет, это я. Спускайся ко мне. Прямо сейчас. Тут по телевизору… В общем, сам увидишь.

И – сыну:

– Сейчас дядя Олег придет – дверь ему откроешь?

– Хорошо, пап!

Нет, это все-таки очень удачно, что мы обитаем в одном подъезде, друг над другом: я на втором этаже, а мой соавтор – на третьем.

Когда Олег сломя голову влетел в комнату, изображение как раз вновь ожило, явив нам волосатый лик Эдика. Хорошо, что я сделал вид, будто не замечаю кислого выражения Олеговой физиономии.

Он Эдика терпеть не может.

– Сегодняшнюю нашу героиню зовут Ольга, она – аспирантка Харьковского университета. Вчера, около девятнадцати часов вечера, шестеро нетрезвых мужчин в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет совершили нападение на Ольгу с целью изнасилования. В результате трое насильников попали в больницу с телесными повреждениями разной тяжести, наиболее активный из нападающих находится сейчас в реанимации, остальные задержаны милицией.

Камера отъехала чуть назад, и рядом с Эдиком обнаружилась знакомая дылда, чье фото нам демонстрировали минутой ранее. В кресле для почетных гостей. Коленки сомкнуты, ручки на коленках, глазки скромно потуплены… лошадь-гимназистка.

– Блин, не бывает! – только и смог выдохнуть Олег, успевший расположиться на стуле рядом со мной.

– Не бывает, – честно согласился я.

– Ольга, расскажите нашим зрителям, как это произошло? – Эдик сунул девице микрофон весьма похабного вида и зачем-то подмигнул.

За Эдиком водились подобные штучки; он называл это «поддержанием имиджа».

– Я… я домой возвращалась. Шла возле стройки, на Героев Труда. – Ольга смотрела мимо камеры и время от времени запиналась; при этом на лице девицы читалось легкое недоумение, словно она никак не могла понять, где находится и о чем рассказывает. – А тут эти, из-за бульдозера… Мне они сразу не понравились. А вокруг – никого больше… один дедушка с болонкой, и тот сразу ушел… да, еще инвалид безногий! – но он, по-моему, всегда на углу сидит, милостыню просит…

– Вы возвращались домой одна? – поспешно встревает Эдик, мелькая микрофоном.

– Одна. Они меня окружили. «Гуляем?» – первый спрашивает. Нет, говорю, домой иду. «Да успеешь еще домой, пошли лучше с нами, тебе понравится!» – и хохочут… перегаром от них разит, у одного пятно лишайное во всю щеку. Он-то меня первый за руку схватил, стал к стройке тянуть, к дыре в заборе, а остальные сразу лапать начали. Я им – отстаньте, я милицию позову!.. А они только ржут, скоты!

– Ну, и что было дальше? – трагически вопрошает Эдик, чертовски смахивая в этот момент на корифея древнегреческого хора, уволенного за алкоголизм.

– Ну, тогда я ударила… того, лишайного, что за руку держал. По лицу. Он упал. А дальше… они все на меня набросились, я стала отбиваться, потом смотрю – четверо на земле лежат, а двое убегают. А им навстречу – патруль с собакой.

– С болонкой? – интересуется Эдик, проявляя чувство юмора.

– С овчаркой, – серьезно поправляет Ольга. – Вот, собственно, и все.

– Ольга, я искренне восхищаюсь вами! – В голосе Эдика действительно звучит неподдельное восхищение, и я его вполне понимаю. – В одиночку отбиться от шестерых насильников! Наверное, вы занимаетесь каким-нибудь видом единоборств? Карате? Кунг-фу? Кик-боксингом?

При последнем слове мы с Олегом одинаково морщимся.

Правильно все-таки один великий японец назвал кик-боксинг «СПИДом боевых искусств».

Не лечится, инфекция.

– Да, занимаюсь, – смущенно признается Ольга, и кажется, что она раскрывает страшную тайну кровосмешения и поедания младенцев живьем.

– Чем же, если не секрет?

Нас этот вопрос тоже живо интересует. Спасибо, Эдик, с нас бутылка. Однако на сей раз Ольга уходит от прямого ответа.

– Да всем понемножку. Сперва карате, после у-шу… тайчи… Сейчас сама тренируюсь, для себя – у меня есть материалы, видеокассеты учебные…

– Благодарю вас, Ольга. Я рад, что эта неприятная история закончилась столь удачно для вас и столь плачевно для нападающих, которые получили по заслугам. Скоро они предстанут перед судом. Сегодня у нас в студии собрались не только зрители, но и специалисты: юристы, сотрудники правоохранительных органов, представители федераций контактного карате и у-шу – сейчас мы попросим их прокомментировать этот случай…

– Врет, красавица, – неожиданно заявляет Олег, вставая. – Наверняка возвращалась домой не одна. Кто-то с ней был. По-видимому – серьезный парень. Профессионал. Он им всем и наломал. А эта… княгиня Ольга Святая! Подставлять дружка не хочет – с нее-то какой спрос? А человек мог подписку давать… Я, когда в Москве международный будо-паспорт получал, тоже давал, на год. Еще при Союзе.

– Похоже, – киваю я. – Эту только паралитик не изнасилует – а еще лучше, чтоб слепой! На такое чудо позариться…

Олег в ответ только хмыкает.

– Хотя и здесь непонятка, – добавляет он чуть погодя. – Если им профессионал навалял, почему эти… половозрелые… они-то почему молчат?! Чего боятся?! Догонит, мол, и добавит?

– Представляю вам гостя нашей студии, – соловьем разливается меж тем ведущий. – Сотрудник Харьковского городского управления милиции, заместитель начальника отдела по борьбе с э-э-э… – Эдик спешно роется в шпаргалках и, видимо, не находит искомого. – Пилипчук Анатолий Иванович. Пан Пилипчук, прошу!

Плотный усатый майор в форме встает со своего места в первом ряду и неторопливо поднимается на возвышение, замещать начальника отдела по борьбе чего-то с чем-то.

Ольга имеет счастье лицезреть его монументальную спину.

– Анатолий Иванович, прокомментируйте, пожалуйста, этот случай. Насколько правомочны были действия Ольги? Не превысила ли она пределов необходимой самообороны?

– Действия подвергшейся нападению девушки были абсолютно правомочны, – с видом валаамовой ослицы, изрекающей истины в последней инстанции, басит пан майор. – Ее действия адекватно соответствовали степени угрозы. Разумеется, следствие по этому делу только началось, но уже сейчас, ознакомившись с материалами дела, я могу с уверенностью заявить: пределы необходимой самообороны нарушены не были, ибо под угрозой находилось здоровье, а возможно, и жизнь Ольги! И если бы все потенциальные жертвы насилия могли постоять за себя, как наша героиня, – поверьте, преступность в городе значительно снизилась бы! К сожалению, милиция не всегда и не везде может успеть вовремя, и поэтому от имени сотрудников органов внутренних дел я могу только приветствовать…

Дальше пошла обычная телевизионная чехарда: камера на несколько секунд выхватывала то одно лицо, то другое, а Эдик совал зрителям под нос микрофон с просьбой высказать свое отношение к случившемуся.

Отношение оказалось на удивление единодушным: «Девушка молодец, а этих – давить и кастрировать!» В принципе, я присоединялся к общему мнению, вот только молодец, похоже, не девушка, а кто-то другой. Монах? Как же! Одному сявке он еще, может быть, и настучит по фейсу, если сявка не слишком здоровый попадется, – но шестерым?!!

Потом выступали юристы, пара разжиревших федерастов вкупе с преподавательницей «курсов самообороны для женщин» (чудеса! – о последней Олег отозвался с крайним уважением…), мелькали кадры с каких-то соревнований и тренировок, хмуро пытались оправдываться перед камерой двое задержанных насильников…

Закончилась передача на мажорной ноте: а ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай дрожит от вас шпана!.. А умелая самооборона в нужных пределах – залог здоровья и безопасности!

Пришел закончивший уроки Сережка – смотреть свои мультики, – и мы с Олегом перебрались в кабинет. Вернулась из магазина жена, поинтересовалась, нужен ли нам кофе, и, выяснив, что таки нужен, отправилась на кухню колдовать над джезвой. Потому как я тиран и деспот и нещадно ее эксплуатирую. Вот кофе, например, готовить заставляю… когда самому облом.

Мы расположились в креслах и посмотрели друг на друга.

Оба понятия не имели, с чего начать.

Олег

Молчание не тяготило. Привыкли. Помню, бабушка моей жены, милейшая старушка, все никак взять в толк не могла, за что ее внучка гонят в другую комнату. Работают? Мешаю?! Да этот, рыжий, все на диване сидит сиднем и бородищу дергает, а наш по комнате кругами, кругами, как скаженный… работнички…

У бабушки было другое, единственно верное представление о трудовом процессе.

Впрочем, людям свойственно заблуждаться. У меня, например, тоже было и есть другое представление о способах разогнать насильников. И не у меня одного. Димыч явно удивился, когда я возликовал душой, увидев на экране Хаврошечку из «самооборонки». А я ждал, долго ждал, пока… и дождался.

Хаврошечка – это дело особое. Я тогда подвизался стажером у инструктора первого года, втайне пыжась от гордости, когда к нам привели этот чурбанчик на ножках. Девочка была, что называется, в теле: литая, будто резиновая, и при полном отсутствии комплексов относительно внешности. Сперва мы прозвали ее Крошкой, потом Крошечкой; а там и до Хаврошечки рукой подать.

Через три года ее на экзамене вытащил в круг сам Шеф. Событие редкое и, можно сказать, знаменательное. Когда вдребезги извалянная в песке Хаврошечка наконец вынырнула из этого самума, она плакала. Некий защитник угнетенных, чудом попавший на экзамен (или он просто околачивался в лесу поблизости?), выпятил грудь и подошел к Шефу. «На женщинах оттягиваешься? – драматическим тенором осведомился доброхот, не ведая, что творит. – А если на мне?» Шеф подумал. Затем обвел нас взглядом невинного младенца и подумал еще. «Давай», – наконец согласился он; и, клянусь, глазки у этого модельного шкафа «Гей, славяне!» стали раскосыми, до ужаса напомнив взгляд Шефова учителя, Хидео Хасимото по кличке Эйч. «Какие правила?» – доброхот заподозрил неладное, но отступать счел недостойным настоящего мужчины. «Правила? – искренне удивился Шеф, сияя круглой луной, заменявшей ему физиономию. – Никаких правил. Ты ведь вызвал меня в присутствии моих учеников…» И когда доброхот наотрез отказался геройствовать без правил, Шеф набрал полную грудь воздуха (а там было куда набирать!), после чего хвойно-лиственные леса по оба берега Северского Донца сотряслись от дикого рева:

– А тогда… отсюда на..!

И почти сразу, без перехода, обаятельным полушепотом:

– Извиняюсь, девочки! Эй, парни, готовьте обед…

Я стоял рядом с Хаврошечкой, глядя в ее зареванное лицо и понимая то, чего не понять и сотне посторонних доброхотов.

Хаврошечка плакала от счастья.

Через год она исчезла, объявившись вскоре в Израиле и даже выиграв там пару каких-то турниров. Потом по Интернету пришло письмо из Штатов, где Хаврошечка прорвалась на семинар к самому Морио Хигаонна; потом – Польша, Германия, Австралия… Господа, она вернулась! Вернулась в родной город, солидной дамой-практиком с грудой будо-паспортов всех сортов и мастей. Ее курсы самообороны для женщин быстро стали популярны, Хаврошечка обзавелась крепостью на колесах цвета «металлик», зимой носила песцовую шубку, кося под ожившего снеговика; но носа-морковки не задирала. Она сейчас твердо знала, чего хочет; а хотела она конкретики. Как, впрочем, и раньше, когда скучала на «задушевных разговорах», предпочитая философскому туману туго набитую грушу.

И такое бывает.

Хотя жаль: плакать Хаврошечка, похоже, разучилась.

Едва пришла ее очередь прилюдно восторгаться аспиранткой Ольгой, Хаврошечка сперва сотворила изящную рекламу своим курсам, а после повернулась к несостоявшейся жертве насилия, нашей леди Годиве и Орлеанской деве в одном лице.

– Ольга, я в восторге! – напрямик заявила Хаврошечка, рдея пухлыми щечками. – Не могли бы вы показать нашим зрителям, и в первую очередь зрительницам, каким образом вы ударили по лицу наиболее агрессивного насильника?

Я был в трансе: Ольга милостиво согласилась и показала. Даже повторила, по просьбе трудящихся. Замечательно! Я мысленно подбросил в воздух чепчик. После такого удара аспирантку должны были изнасиловать в особо извращенной форме: пообещав и не сдержав обещания.

Хаврошечка аплодировала, при массированной артподдержке зала.

– Великолепно! – оценила она сию демонстрацию. – Ольга, не согласились бы вы как-нибудь заглянуть к нам на занятие? В любое удобное для вас время?!

Ольга не согласилась, сорвав бурю оваций.