Онлайн чтение книги Пепел Анны
Глава 3. Обеда мимо

Машина оказалась синим BMW. Не просто синим, а как-то слепяще-синим, яркой кляксой, она сияла в конце стоянки, наверное, ее можно было найти с закрытыми глазами, по синеве. Осколок самого высокого льда, чудом забытый на жаркой пыльной улице, от одного его вида делалось прохладно, хотя вокруг было под сорок. Я увидел его и понял, почему на Кубе так много синей краски, так прохладнее.

– Забавненько, – мама улыбнулась на машину.

Действительно, забавно. Дома отец предпочитает внедорожники, а этот BMW… Круглая такая тачка, струящаяся. На фоне такси она выглядела футуристично, сбежала из завтрашнего дня.

– Красиво жить не запретишь, – сказала мама. – Теперь будем полчаса ждать, пока эта банка не остудится.

Мама запустила с брелока двигатель. BMW зашелестел.

Недалеко от машины стояла вчерашняя женщина с корзиной и с бумажными трубочками.

– Разве сигары так можно продавать? – спросил я. – Не нагловато?

– Это не сигары, – ответила мама. – Это орехи. Арахис, жаренный с сахаром и солью. Местные любят. Хочешь попробовать?

Завтрак мы, конечно, проспали, но, несмотря на это, аппетита я не испытывал, думаю, от жары. Орехи в жару не лучший выбор.

– Мороженого бы.

– Мороженое на Прадо, – указала мама. – Кстати, тут оно вполне себе. Разумеется, самое вкусное в Аламаре. Но у нас сегодня другие планы…

Мама заглянула в салон машины, там было еще горячо.

Ореховая женщина направилась к нам. С утра вдоль стены никого, кроме таксистов, не загорало, интернет-культисты то ли спали еще, то ли в школе учились, ореховая женщина приблизилась и с улыбкой протянула белые трубочки. Видно, что она знает – мы у ней орехов не купим, но все равно улыбалась. Без обиды, приветливо, я ей тоже так улыбнулся и подумал, что в следующий раз обязательно куплю этих орехов, хотя арахис я не люблю. Но куплю и съем, и газырь, свернутый из тетрадного листа в клеточку, обязательно брошу под ноги, как все тут делают, традиция такая, что ли.

Ореховая женщина подмигнула, поставила корзину на плечо и направилась в сторону Капитолия.

– Ладно, поехали, – мама забралась в машину. – А то тут сейчас со всей округи сбегутся продавалы…

В машине было жарко, хотя обдув работал на полную, но толку от него немного получалось, воздух качал, да пару вареных мух. Из бардачка торчал русский журнал, читателю предлагалось оценить десять лучших животных-предсказателей. Я заинтересовался и узнал, что десятое место занимает саламандра Сандра, предсказавшая победителя на чемпионате мира, а на девятом опоссум Станислав, угадавший колебания курса доллара.

Мы поехали. Осторожно так, не как обычно, километров сорок максимум, без ускорений и перестроений. Сначала на бульвар Прадо, потом вниз, потом по Малекону. Мама вела пенсионерски, нас то и дело обгоняли веселые местные на мотоциклах, руками махали.

На набережной мне понравилось. Море интересное, я раньше такого не встречал. А здесь вдруг понял, почему людям раньше казалось, что у Земли есть край. Я сейчас его видел – вода не продолжалась дальше за воображаемой линией, а обрывалась вниз. Очень правдоподобно – если бы не знал наверняка, то легко поверил бы в трех слонов и черепаху.

– Сюр, да? – Это в сторону моря. – Я заметила еще в первый раз. А они тут все время живут…

Это, пожалуй, нелегко. Жить на краю света. Остается плясать и веселиться.

– У меня сегодня с коллегой встреча, – сказала мама. – С Лусией, помнишь, она к нам заходила?

– Переводчица?

– Да, переводчица. Менеджер, организатор мероприятий, ну и вообще интересная тетенька.

Мама просигналила мотоциклисту.

– Ее семья еще из колониальной испанской знати, представляешь? Она сама графиня, если по-старому. Им тут раньше пол-побережья принадлежало, торговали сахаром и кофе, свой флот имели. Одним словом, настоящая аристократия. Ну, ты сам увидишь.

Мама просигналила велосипедисту.

– Аристократы-аристократы, – повторила она. – Но при этом все как один упоротые коммунисты. Ее отец – один из создателей «Движения двадцать шестого июля», представляешь?!

– Здорово.

– Да, здорово, – негромко сказала мама. – Я вот думаю, отчего так? Что им не сидится, графьям всем этим? Все им революцию подавай…

– Элита, что с них возьмешь, – ответил я. – А вот…

Я хотел спросить про книгу в самолете – кто там на самом деле в биоскоп-то иде? Но потом подумал, что так неинтересно. Лучше самому придумывать. Собака. Собака могла вполне прогуляться в биоскоп. Макака. Ромашка. Мешалка. Но мама перебила:

– Знаешь, из всей этой компании один Сьенфуэгос был из рабоче-крестьян, а остальные все адвокаты да инженеры, как всегда. Между прочим, именно Сьенфуэгос…

В следующие полторы минуты я очень много узнал про Камилло Сьенфуэгоса – веселый был человек. Что всем известен кадр кинохроники, где повстанец под обстрелом кидает во врагов коктейль Молотова – так вот, это именно Сьенфуэгос его и кидает. И народ его очень любил. И что очень жалел о его гибели в авиакатастрофе, слагал песни, поэмы, называл его именем улицы и мосты.

– Собираешься книжку про Кубу написать? – поинтересовался я. – А как же «Попутный пес»?

– Что? Какой еще пес?

– Да не, ничего. Я думал, ты книгу сочиняешь…

– Я не собираюсь книгу писать, – ответила мама строго, – а вот о диссертации подумываю. Я же кандидатскую по Латинской Америке защищала, теперь думаю специализироваться. Понимаешь, мне как филологу чрезвычайно интересно сравнить литературу непосредственно кубинскую и литературу, порожденную Кубой. Полагаю, это одна из последних возможностей…

– Про Кубу пишут книги?

Мы обогнали похожий на расплющенную лягушку лоурайдер апельсинового цвета, в машине сидели две толстых белых тетки в тельняшках.

– Еще как. Пишут. Правда…

Мама притормозила. Воздух в машине приятно колыхнулся. Уже оранжевый лоурайдер обошел нас справа, муха ушиблась о лобовое стекло. Муха могла в биоскоп. Муха по-сербски… Муска, наверное.

– Правда, тематика несколько ограничена, – сказала мама. – Одни пишут про любовь под развесистой гуавой, другие про «до чего довели страну эти проклятые комуняки». Первые – те, кто сюда приехал, вторые – кому удалось сбежать. И над теми и другими распростер свои крылья магический соцреализм.

Понятно, подумал я. Великанова любит такие книжки, отец – садист, районный алькальд, торговец черным деревом и душитель свободы, мать по вечерам пляшет сальсу на авениде и торгует пластиковыми бубнами, вчера дед поймал престарелую русалку, посадил на цепь и заставил крутить сигары. Песнь козла, и нет ей предела.

– Понимаешь, это все безумно интересно, если сравнивать, допустим…

Муха потеряла сознание и скатилась по внутренней глади лобового стекла. Несчастны дети, выросшие в семье филолога, с юных лет их сознание изуродовано глубоким пониманием мировой и отечественной культуры и прочей духовностью. Куда бежать?

Кем я мог вырасти в такой ненормальной атмосфере? Мальчик из хорошей семьи, еще в младенчестве вписан был в Семеновский лейб-гвардии ЕИВ полк… то есть на скрипку меня отдали, на скрипку. Впрочем, сии муки разрешились для меня вполне благополучно, в первом классе я сломал мизинец на левой руке, счастливо развившаяся контрактура лишила меня блистательных перспектив. Бабушка не находила места от горя, отец, раз уж пошли переломы, предлагал бокс, мама не теряла надежд хотя бы на контрабас. Я выбрал бокс.

– Какой полк? – мама поглядела на меня.

– Что?

– Ты про какой-то полк говорил.

Ну вот. Теперь я думаю вслух. Приехали. То есть прилетели.

– Это адаптация, – пояснила мама и снизила скорость. – Смена часовых поясов, смена обстановки и все такое. У меня тоже…

Мама высунула язык, выпучила глаза и потрясла головой. Приветливый мотоциклист слева шарахнулся в сторону.

– У меня тоже, – мама потерла пальцем висок. – Мысли как взбесились. Это обычное дело при перелете между полушариями, кстати.

Похоже.

Мы стали ехать совсем медленно, километров тридцать, наверное.

– Ты знаешь, что лауреаты Нобелевской премии рекомендуют менять полушария примерно раз в три месяца – для ментального тонуса?

– Ну да, – я зевнул. – Это все знают.

– Да-да, надо менять. Я вот что думаю, мне кажется, в кубинской литературе отчетливо прочитываются тенденции, отмечавшиеся в нашей прозе начала девяностых…

Через дорогу дома, выставленные в ряд, двухэтажные особняки сомнительного вида, некоторые ввалились внутрь строя, как зубы матерого хоккеиста, вбитые шайбой.

– …Многие в растерянности, многие дезориентированы, это сообщает тексту нерв и горечь…

С моря перебросило воду поперек дороги, мама включила дворники и продолжила лекцию про современную кубинскую литературу как жертву изоляционизма. Набережная была самой длинной набережной в мире, и мне пришлось смиренно выслушать про все эти ромовые страдания на фоне ужасов народной демократии, про «синдром сорняка», про что свобода зачастую губительна для творца…

Ну и так далее.

А набережная красивая, чего уж.

– Малекон – это общее место в кубинской литературе, как Монмартр в Париже, – сказала мама. – А Америка там, – мама кивнула за море. – По прямой, но все равно не видно.

– Это хорошо, – сказал я. – Если б еще и видно…

Нет там никакой Америки, подумал я. Обрыв там, и вода в бездну валится.

– Малекон как рыбий хребет, от которого расходятся ребра улиц, – сказала мама. – Все приморские города такие – набережная, и от нее тропы в глубь земли.

Из книги «Попутный пес».

– Вон смотри, там дом с гробиками. – Мама обогнала мотоциклиста на «Яве». – У архитектора умерла дочь, и он, когда проектировал здание, сделал балконы в виде гробов. Мрачно, да?

Вранье, дочь тут ни при чем. Это чтобы американцы глядели из-за пролива в свои телескопы и портили себе настроение, чтобы гуава в глотке в комки творожилась, чтобы неповадно и невпроворот. Но Великанова дом с гробиками оценила бы.

Мама достала из бардачка карту.

– Кажется, нам сюда, – мама развернула карту, сощурилась. – Это Ведадо, хороший район.

Ведадо был понаряднее старой Гаваны, дома поразноцветнее, мама повернула, машина покатила в гору. Я оглянулся. Море поменяло цвет, небо стало, как картонка, длинный коричневый сухогруз неосмотрительно приблизился к краю и ухнул в бездну. Бермудский треугольник, ничего не поделаешь.

– Тут перекусить есть где? – спросил я.

– Должно быть, да… Но мы приглашены на обед.

– К кому?

– К аристократам. Сможешь пообедать в компании графини, Великанова лопнет от зависти.

– Она сама дворянка, – сказал я.

– Между дворянкой и дворняжкой примерно такая же разница, как между каналом и канализацией, – сказала мама. – Скоро ты это поймешь.

Я хотел сказать, что вот неприлично ей, женщине все-таки в возрасте, выдавать сентенции, достойные старшеклассниц. Но не стал, все равно переспорит.

Мы остановились напротив современного отеля квадратной архитектуры, на первом этаже выделялся ресторан, выше первого этажа ничего не выделялось. Мне стало скучно. Я кое-как привык к этой скуке, в каждом городе скучно, и ладно бы эта скука была оригинальной, но скука везде оказывалась одинаковой. Я подозревал, что это из-за возраста. Авторитеты в один голос утверждают, что от пятнадцати до двадцати скука – для многих совершенно ординарное состояние, но потом отпускает. Так что мне осталось не так уж много продержаться, я держусь и привык к скуке. Сейчас мы пойдем в ресторан, встретимся там с переводчицей Лусией, станем пить кофе и есть тирамису, а я стану думать – мне-то что? Но это первые пять минут, потом плевать станет. Со скукой можно бороться только равнодушием.

В ресторане, кроме Лусии, никого не оказалось, она сидела с краю, курила и смотрела на сцену. Мама при виде Лусии пришла в умиление, и Лусия пришла в умиление, они стали обниматься, а потом Лусия стала обнимать меня и говорить, что я вырос, а раньше вот такой был.

Лусии лет шестьдесят, наверное, но выглядит она моложе – невысокая, худая, почему-то я подумал, что она бывшая лучница. Или стрельбой занималась, острая реакция.

Мы устроились за столиком Лусии. Сцена в углу, невысокая, можно подняться в один шаг. Брякнула ударная тарелка, показались три девчонки с гитарами. Девушка в короткой бордовой куртке повесила на стойку для микрофона планшет с названием.

– «Caсitas», – прочитал я.

Девушки стали подключать инструменты к усилителям и настраивать гитары. Откуда-то нарисовались два толстых и плешивых мужика в рубашках, развалясь, уселись перед сценой, тот, что толще, махнул газетой.

«Caсitas» заиграли.

Видимо, какую-то народную песню – шуструю, веселую, там, могу поспорить, в конце все поженились, а не бросились с моста. Та, что в бордовой куртке, пела.

Красиво так, тым-тым-тым.

– «Каньитас» – это на испанском значит «тростинки», – шепнула мама.

А я так и знал. Девицы на самом деле были очень тощанские, но не болезненно худые, а как-то эльфийски приятно, и, несмотря на Кубу, блондинки, ушей острых, пожалуй, не хватало. И хотя из зрителей были мы да два пузана с сигарами, старались девушки вовсю. Как для полного зала.

Особенно солистка, она стояла впереди, на вершине треугольника. Смотрела куда-то в потолок, между длинными люстрами гостиничного холла, не замечая ни нас, ни толстых мужиков в толстых очках, для себя пела, себе радовалась.

Мы слушали.

Я в Гаване полдня пробыл, но успел со здешней музыкой сильно ознакомиться уже в первый вечер, тут на каждом углу музыка, каждый второй Паганини – что хочешь на одной струне сыграет. Правда, музыка какая-то все половинная, не грустная и не веселая, надоевшая давным-давно не только своим исполнителям, но и, кажется, инструментам, на которых ее играют. Скрипку тошнит, гитары дрыхнут на ходу, барабаны давно оглохли сами от себя, маракасы перешептываются дохлой саранчой. А эти «Caсitas» играли по-другому, живо так, у них получались не выдохшиеся звуки, а вполне себе музыка. И песня, как ветерок, про что я не очень понял, но как-то сразу захотелось напеть.

– Хорошо поет, – улыбнулась мама. – Здорово поет!

– Это Анна, моя внучка, – сообщила Лусия. – В красной куртке.

– Красавица какая, – сказала мама. – Красавица, да… На тебя похожа.

И мне подмигнула. А я и так оценил. Красавица. И поет, да, здорово. Анна. Ладно, сдаюсь. Аристократия. Да, наверное, в этом что-то есть. Столетия селекции дали положительный результат, эта Анна была… Ну, в нашем лицее рядом никто не стоял и близко.

– Она в школе при русском посольстве учится, – сообщила Лусия. – Хочет быть переводчиком. Вот это их коллектив.

Славный коллектив. С самодеятельностью на Кубе все в порядке, похоже.

Песня закончилась, пузаны тут же лениво удалились, девушки переглянулись. Анна пожала плечами. Я подумал, что у них тут ничего не срослось, наверное, они участвовали в отборе на конкурс «Поющие Карибы», но не прошли.

Лусия поморщилась.

– Что-то не так? – спросила мама.

– Все в порядке, – улыбнулась Лусия.

Девицы между тем упаковывали инструменты, Анна спрятала гитару в чехол и закинула за спину. Гитара была самой Анны гораздо внушительней, Анна шагнула со сцены, качнулась, гитара потянула ее назад. Я сорвался из-за столика, подскочил, поймал Анну за руку.

Анна ответила на испанском, скорее всего, поблагодарила.

– На здоровье, – сказал я.

Анна не удивилась.

– Спасибо, – сказала она по-русски.

– Хорошо играете, – сказал я.

– Спасибо, – снова сказала Анна.

Рука у нее была удивительно тонкой и хрупкой, так что я с испугу ее выпустил, гитара снова потянула Анну, тогда я перехватил ее за запястье. Другие две девушки захихикали. Интересно, они тоже аристократки?

Анна поглядела на подружек, девицы захихикали сильнее. Я убедился, что Анна держится крепко, отпустил ее.

– Спасибо, – сказала она снова.

Очень удобно, подумал я. Я сам немного английский знаю, этого обычно хватает, наверное, и здесь хватило бы, но повезло, Анна, кажется, по-русски вполне себе.

– Я играл немного, – сказал я. – На гитаре.

Лусия и мама обменивались бумагами, делали на них пометки, спорили.

Анна перевела, девушки снова похихикали и что-то Анне сказали.

– Пойдем кофе пить, – перевела Анна.

Мама с Лусией ничего вокруг не видели, погрузились в свои литературные битвы. А я с тростинками отправился в кафе – оказалось, тут еще кафе рядом есть. Определились у окна. Девушки попросили принести кофе. Я спохватился. Местных денег у меня не оказалось, пришлось бежать на ресепшн отеля и менять полтинник. Вернулся, заказал пирожных. Принесли неожиданно много и разных, широкое щедрое блюдо. Девицы все хихикали, поглядывали то на меня, то на Анну, потом увлеклись пирожными.

– Хорошая музыка, – сказал я.

– Тебе понравилось? – спросила Анна.

– Да, – кивнул я.

На самом деле ведь понравилось.

– Это народная песня? – поинтересовался я.

– Нет, это мы сочинили.

Анна перевела своим коллегам.

– А стихи кто пишет?

– Я, – ответила Анна.

Она взялась за кофе и пирожные. Ну и я. Она еще и стихи пишет. Наверное, все-таки в плюс. Мне везет на поэтесс, трех штук знал, не считая Великановой. Но чтобы еще петь…

Прилетел в Гавану, на второй день познакомился с графиней, поэтессой, красавицей. Так всегда и случается, не с уродливой неграмотной кухаркой же знакомиться? Тогда и в Гавану нечего ехать, можно дома сидеть.

Кофе я выпил, о чем сказать, не придумал. Девчонки доели пирожные и убежали, Анна осталась.

– А про что песня? – поинтересовался я.

– Веселая, – сказала Анна. – Про… тех, кто ездит на велосипедах.

– А.

Веселая песня про велосипедистов. Тема, однако. Вот уж не думал, что про это можно весело сочинить. Про велосипедистов. Неудивительно, что эти толстые мужики не заинтересовались репертуаром, они, наверное, про трагическую любовь хотели, какие, к черту, велосипедисты в наши-то дни.

– А у тебя много песен? – спросил я.

– Двадцать, – ответила Анна.

– А они про что?

Не знаю. Зачем меня мама с собой потащила? Нет, я понимаю – ей в одиночку за рулем в чужом месте некомфортно, но… Вот теперь сижу и вымучиваю беседу, стараюсь не выглядеть идиотом. Нет, идиотом я и так выгляжу, не хочется выглядеть круглым. Хотя мне должно быть безразлично, я эту Анну не увижу никогда, может.

– Про разное, – Анна пожала плечами. – Про птичку. Про единорога. Про то, как вдруг выпал снег. Про дорогу. А ты? Стихи пишешь?

Неожиданный вопрос. Меня еще никто не спрашивал про такое, у меня не очень поэтический вид. Может, я в душе поэт? Нераскрывшийся пока талант. Анна, как действующий поэт, это чувствует, вроде как рыбак рыбака. Вот проснусь ночью, схвачу ручку и накидаю семь страниц наискосок. В конце концов, у меня вполне себе литературная наследственность.

– Да так, иногда, – сказал я. – Если настроение есть. Особенно осенью.

– Почитаешь?

– Чего?

– Стихи.

– А, стихи…

Я подумал, не читануть ли что-нибудь из современных, у мамы на кухне всегда целый ящик для читья под кофе, и хорошие, между прочим, попадаются. Вряд ли Анна в совершенстве знает молодых вологодских талантов. Но в последний момент передумал.

– Я не люблю вслух, у меня это… рассредоточенность. Не могу свои слова на слух воспринимать, кажется, что в другую сторону… Это из-за полушарий.

Пощупал себя за голову.

– Что?

– В голову часто били, – сказал я. – Вот левое на правое и наскакивает. Дежавю, короче, случаются. Я потом почитаю.

– Хорошо, – кивнула Анна.

И кивала она… Не, у нас так не умеют. У нас если где герцогини еще и не вывелись, то совсем испортились, так кивнуть не умеют, да и экстерьер…

Показались мама и Лусия.

– Познакомились? Отлично! Анна, ты прекрасно поешь! Молодчина! Я тоже хотела, чтобы Игорь музыкой занимался, но он лодырь, хотя у него неплохой слух.

Это мама.

– Анна, нам пора.

Это Лусия.

Анна поднялась из-за стола. И я поднялся. Анна улыбнулась.

– Вы куда, кстати, сейчас? – спросила мама.

– Нам в Мирамар, тут недалеко, минут двадцать, если…

– Мы вас подбросим, – перебила мама. – Мы сегодня весь день катаемся, мы вольнокатающиеся, я тут ничего не узнаю…

– Перемен действительно много, – сказала Лусия.

– Так мы вас все-таки подбросим.

Лусия не стала излишне сопротивляться. Я взял у Анны гитару и донес до машины. Лусия и мама устроились спереди, а мы с Анной сзади, а гитара между нами.

В машине мы больше с Анной не разговаривали, смирно сидели, а я держал гитару за горло, пальцем застрял между струнами сквозь чехол. До Мирамара оказалось действительно недалеко, почти за углом, свернули, и город словно исчез, мне такое нравится, опрокинулся из вертикали в плоскость. А Мирамар оказался действительно аристократичным местечком, много света, зелени, сползающей с тротуаров на дорогу, мало машин, людей не видать, особняки в два этажа, не выше. Едва оказались здесь, как мама снизила скорость километров до тридцати. Не из-за полиции или знаков, ясно было, что здесь быстро не ездят.

– Через два дома, – указала Лусия. – Возле дерева.

Мама остановилась напротив пальмы, или банана, не знаю, сочное такое дерево.

– Спасибо, – Лусия пожала маме руку. – Обязательно жду вас завтра в гости. Никаких отказов!

Анна мне опять улыбнулась, я ей тоже. Долго вытаскивали гитару, не давалась, собака.

Лусия и Анна вошли в зеленые ворота и направились в глубь сада, сквозь деревья которого проступал белый двухэтажный дом. Калитка затворилась.

– Нормальный домишко.

– Да, неплохой, – согласилась мама.

– А ты говорила, что мы на обед приглашены, – напомнил я. – Где обед?

– Сегодня возможности нет, – ответила мама. – Лусия мне объяснила, они какого-то инспектора ждут. Завтра обед, завтра… наверное.

Обеда мимо.

– Прилетели вчера, а обед завтра, – сказал я.

– С отцом пообедаем, он должен освободиться… через двадцать минут. Надо покороче отсюда выбираться…

– Хороший дом, – сказал я.

– Хороший дом… – мама достала из бардачка карту города. – Хороший дом, хороший дом, слушай, мне кажется, у отца кондиционер не работает…

Мама постучала кулаком по торпедо.

Поехали дальше. Хотя я, если честно, пешком прогулялся бы, по тому же Малекону. Но вместо этого мы по нему два раза проехали туда-сюда. Я не очень понял очарования именно проезда, но мама сказала, что я не романтик, Малекон – самая романтичная набережная во Вселенной, если не верю, могу заглянуть в путеводитель. Я предложил искать обеда. Мама сказала, что в следующий раз я должен с ней поехать в Белград, поучиться романтике у сербов, они в ней знают толк, там за один день ярмарки продается три тонны стихов.

Пообещал подумать.

Отец прохаживался напротив Капитолия с довольным видом, беззаботно засунув руки в карманы и через два на третий шаг поднимая сандалии для проветривания. Мама притормозила возле обочины.

– Тут не паркуются, – сказал он. – За углом лучше.

Припарковались за углом. Через пятьдесят метров подвернулась лавка широкого профиля, мама не удержалась, заглянула. Ну и я. Бедненько. Купили воды в синих бутылках и пачку кофе на пробу. Возле лавки стояла ореховая женщина, но не наша, а угрюмая.

– Хорош гринго прайс во весь рост, однако, – помотала головой мама. – Бутылка воды стольник…

– Белая миссус не должна гневаться, – сказал я. – Белая миссус может себе это позволить.

– Ты поменьше умничай, – посоветовала мама. – Распустился с бабушкой, как я погляжу… Или это твоя Великанша на тебя так влияет?

– Высмеивать чужие фамилии – некрасиво, – заметил я. – А с водой на острове вилы. Это и по телевизору утром говорили: вода – главный ресурс. Проклятые империалисты рассеивают над Мексиканским заливом дождевые облака, организовывая искусственные засухи.

Подбежал отец, посмотрел на небо.

– А все остальное выпивают в гостиницах туристы, – сказал я. – Местным ничего не остается, они соки из тростника в мясорубках выжимают. Один же турист тратит воды в сорок раз больше кубинца. А если пиндос, то и в шестьдесят.

Мама зырканула на меня за «пиндоса», а ничего, это ей за Великаншу ответка.

– Гринго прайс – это политика государства, – пояснил отец. – Социализм живет на плакатах, а так все вполне по-росомашьи. Да плюнь ты, мать, не думай, нашла о чем.

Но мама, конечно, некоторое время думала. Она за такие вещи цепляется, как-то мы ездили на Онежское озеро и на какой-то незначительной станции железнодорожники полчаса меняли локомотив. И на этой станции было много старух, торговавших носками, варежками и собачьими поясами, и все у них эти носки и пояса покупали, и мама не удержалась и купила. А потом всю дорогу до самого Петрозаводска терзалась неправильностью своего поступка – старухи наверняка налоги не платят, и она, купив носки, таким образом поступилась своими принципами и поддержала теневую экономику. Носки она потом дворнику подарила, таджикскому человеку.