Онлайн чтение книги Кладбище домашних животных Pet Sematary
9

Элли на следующий день пришла к нему, опечаленная. Луис в своем кабинете работал над моделью. Это был «роллс-ройс» тысяча девятьсот семнадцатого года выпуска. «Серебряный призрак» – шестьсот восемьдесят деталей, более пятидесяти движущихся частей. Он был почти готов, и он уже воображал шофера, прямого наследника английского кучера восемнадцатого или девятнадцатого столетия, решительно садящегося за руль.

Он увлекался моделями с десятилетнего возраста, когда дядя Карл подарил ему пушку времен первой мировой. Потом он соорудил почти все самолеты из набора «Ревелл», а после перешел к более сложным вещам. Дальше были корабли в бутылках, военная техника и период, когда он воспроизводил оружие так реалистически, что трудно было понять, почему оно не стреляет – кольты, и винчестеры, и люгеры, и даже «Бэнтлайн спешиэл». За последние пять лет это были большие теплоходы. Модели «Лузитании» и «Титаника» стояли на полках в его университетском кабинете, а «Андреа Дориа», законченный перед самым отъездом из Чикаго, украшал каминную доску в их комнате. Теперь он перешел к классическим автомобилям, и если предыдущий график будет соблюдаться, он надеялся, что лишь через четыре-пять лет это увлечение сменится каким-нибудь другим. Рэчел смотрела на это его единственное настоящее хобби снисходительно, с некоторым презрением; после десяти лет брака она еще надеялась, что ему это когда-нибудь надоест. Быть может, нечто в таком отношении исходило от ее отца, который до сих пор считал, как и во время замужества дочери, что зять должен лизать ему задницу.

«Может быть, – подумал он, – Рэчел права. Может, одним прекрасным утром, когда мне стукнет тридцать семь, я встану, отнесу все эти модели на чердак и брошу их там».

Тут и вошла Элли.

Вдалеке, в чистом осеннем воздухе он слышал звук воскресных колоколов, созывающих прихожан на молитву.

– Привет, папа, – сказала она.

– Здравствуй, крошка. Что-то случилось?

– Да нет, ничего, – сказала она, но ее лицо говорило о другом: что-то все-таки случилось. Волосы ее были только что вымыты и рассыпались по плечам. В рассеянном свете они казались более светлыми, чем обычно. На ней было платье, и Луис вдруг подумал, что его дочь всегда надевает платье по воскресеньям, хотя они и не ходят в церковь. – Что это ты делаешь, папа?

Тщательно полируя крыло, он стал ей объяснять.

– Погляди. – Он бережно дал ей колесо. – Видишь, какие тут шины? Когда мы поедем в Шайтаун на День благодарения на Л-1011, то ты увидишь у него такие же.

– Подумаешь, шины. – Она отдала ему колесо.

– Ладно, – сказал он. – Вот если бы у тебя был свой «роллс-ройс», ты могла бы говорить «подумаешь». Если бы у нас хватало денег на такие вещи, можно было бы немного поважничать. Ничего, вот заработаю второй миллион и куплю. «Роллс-ройс Корниш».

«Так о чем же ты все-таки думаешь, Элли?»

– А мы богатые, папа?

– Нет, – сказал он, – но до нищеты нам тоже далеко.

– А Майкл Бернс в садике сказал, что все доктора богатые.

– Знаешь что: скажи Майклу Бернсу, что многие доктора могут стать богатыми, но на это уходит двадцать лет… а в университетском лазарете вообще разбогатеть трудно. Разбогатеть можно, когда ты специалист. Гинеколог, ортопед или невропатолог. Вот они богатеют быстрее. А такие, как я, медленнее.

– А почему ты тогда не стал специалистом?

Луис снова подумал о своих моделях, о дне, когда он не захочет больше трудиться над самолетами, танками «тигр» или автоматами; когда ему покажется, что корабли в бутылках – это просто хлам; и тут же подумал, что не менее глупо всю жизнь осматривать детские ноги или в резиновых перчатках лазить в вагинальный канал женщин в поисках опухоли или повреждения.

– Мне этого просто не хотелось, – сказал он.

Черч вошел в кабинет, постоял, изучая ситуацию своими яркими зелеными глазами, молча вспрыгнул на подоконник и вознамерился там уснуть.

Элли посмотрела на кота, нахмурившись, что показалось Луису странным. Обычно Элли смотрела на Черча с такой горячей любовью, что это выглядело почти болезненным. Она начала ходить по кабинету, разглядывая модели, и наконец сказала:

– А на этом зверином кладбище много могил, да?

«Ах вот в чем дело», – подумал Луис, но не обернулся: после сверки с инструкцией он как раз начал прилаживать к «роллс-ройсу» задние фары.

– Ну да, – сказал он. – Больше сотни, я думаю.

– Папа, почему животные не живут так же долго, как люди?

– Почему, некоторые живут столько же, а некоторые и намного дольше. Слоны живут очень долго, а есть морские черепахи, которые живут столько, что люди даже не могут определить, сколько им лет… а может, могут, но просто не верят.

– Слоны и черепахи – они ведь не домашние. Домашние живут совсем мало. Майкл Бернс говорит, что каждый год жизни собаки равен нашим девяти.

– Семи, – автоматически поправил Луис. – Я вижу, к чему ты клонишь, малышка, и в этом есть своя правда. Собака, которая прожила двенадцать лет, уже старая. Видишь ли, это называется «метаболизмом» и относится не только ко времени, но и к другим вещам. Вот, например, некоторые люди едят много и остаются худыми, как твоя мама, из-за метаболизма. А другие, как я, не могут есть много, чтобы не растолстеть. У нас разный метаболизм, вот и все. У большинства живых существ этот метаболизм работает, как часы. У собак он очень быстрый, а у людей гораздо медленнее. Мы живем в среднем семьдесят два года, и, поверь мне, это очень долго.

Из-за того, что Элли выглядела по-настоящему расстроенной, он постарался ее успокоить и немного покривил душой. Ему было тридцать пять, и казалось, что эти годы прошли очень быстро.

– Вот у черепах метаболизм очень ме…

– А у кошек? – спросила Элли, снова взглянув на Черча.

– Кошки живут столько же, сколько и собаки, – сказал он, – во всяком случае, большинство. – Тут он приврал. Кошки вели опасную жизнь и часто умирали жестокой смертью, пожалуй, даже чаще, чем люди. Черч грелся на солнышке (или делал вид); Черч мирно спал каждую ночь на постели его дочери; Черч был так очарователен, когда играл с веревочкой или мячом. Но Луис видел, как он подкрадывался к птице с перебитым крылом, и его зеленые глаза горели азартом и, как казалось Луису, холодным удовольствием.

Он редко убивал кого-либо; исключением была только большая крыса, которую он поймал где-то на улице и приволок домой. Зрелище было таким омерзительным, что Рэчел, которая была тогда на шестом месяце, тут же вырвало. Жестокая жизнь, жестокая смерть. Их губят собаки, не гоняются, как глупые псы из мультфильмов, а догоняют и убивают, и другие животные, и отравленная приманка, и проезжающие машины. Кошки – гангстеры животного мира, живущие вне закона и так же умирающие. Многие из них так и не доживают до старости.

Но как было объяснить все это твоей пятилетней дочери, которая впервые столкнулась с понятием смерти?

– Что ж, – сказал он, – Черчу сейчас три года, а тебе пять. Он еще будет жив, когда тебе исполнится пятнадцать, и ты станешь старшеклассницей. Это будет не так скоро.

– А мне не кажется, что это долго, – возразила Элли, и теперь ее голос дрожал. – Это совсем недолго.

Луис наконец оставил свою модель и поманил дочь к себе. Она села к нему на колени, и он снова поразился ее красоте, которая только подчеркивалась огорчением. Она была смуглой, как левантинка. Один из врачей, с которыми он работал в Чикаго, Тони Бентон, прозвал ее «индийской княжной».

– Дорогая, – сказал он, – если бы это зависело от меня, я сделал бы так, чтобы Черч жил сто лет. Но я не могу ничего изменить.

– А кто может? – спросила она и тут же сама ответила: – Наверно, Бог.

Луис проглотил смешок. Все было слишком серьезно.

– Бог или кто-то еще, – сказал он. – Часы идут, вот и все, что я знаю. Но у них нет гарантии.

– Я не хочу, чтобы Черч стал, как все эти мертвые животные! – закричала она, и на глазах ее показались слезы. – Я не хочу, чтобы Черч умирал! Он мой! Он не Бога! Пусть Бог заведет себе кота! Пускай он заведет сколько угодно проклятых старых котов и убивает их! Черч мой!

Из кухни послышались шаги, и вошла Рэчел. Элли уже рыдала на груди у отца. Она поняла; ужас предстал перед ней во весь рост. Теперь, даже если ничего нельзя было изменить, можно было хотя бы поплакать.

– Элли, – сказал он, гладя ее по голове, – Элли, Черч же не умер, вот он спит, живой и здоровый.

– Но он может, – рыдала она. – Он может умереть когда угодно!

Он держал ее и гладил по голове, думая, верно или нет, что Элли плачет от неумолимости смерти, от ее неподвластности аргументам или слезам маленьких девочек, или от способности человека претворять абстрактные понятия в реальность, прекрасную или мрачную и жестокую. Если все эти животные умерли и были похоронены, то и Черч может умереть…

(Когда угодно!)

…и его похоронят; и если это может случиться с Черчем, то может случиться и с ее папой, мамой и с ее маленьким братиком. С ней самой. Смерть была отвлеченной идеей; Кладбище домашних животных – реальностью. В этих грубых памятниках была правда жизни, которую мог почувствовать и ребенок.

Можно было солгать, как он солгал чуть раньше, говоря о продолжительности жизни кошек. Но позже эта ложь все равно будет разоблачена и может нанести непоправимый удар по отношениям детей с родителями, как это часто бывает. Так, Луису однажды солгала его мать, рассказав, как одна женщина, которая хотела завести детей, нашла ребенка в капусте – и он так никогда и не простил ей этого, не простил и себе то, что поверил ей.

– Дорогая, – сказал он, – это часть жизни.

– Это плохая часть! – закричала она. – Это самая плохая часть!

На это было нечего возразить. Она рыдала. Нужно было как-то остановить ее слезы и сделать тем самым первый шаг на пути нелегкого примирения с правдой.

Он держал дочь и слушал звон воскресных колоколов, проплывающий над осенними полями, и даже не заметил, когда она перестала плакать и уснула.

Он отнес ее в кровать и спустился на кухню, где Рэчел с преувеличенной энергией взбивала крем. Он выразил удивление, что Элли угомонилась так рано утром; для нее это было необычно.

– Ничего, – сказала Рэчел, свирепо встряхивая чашку. – Я думаю, она не спала всю ночь. Я слушала, как она возилась, и Черч мяукал где-то около трех. Это ведь все из-за него.

– Почему ты…

– Ты знаешь, почему! – сказала Рэчел. – Из-за этого проклятого звериного кладбища, вот почему. Это ее очень расстроило, Луис. Это было первое кладбище, которое она видела, и оно ее… расстроило. Не думаю, что я буду очень благодарить твоего друга Джуда Крэндалла за эту маленькую прогулку.

«Он тут же оказался моим другом», – отметил Луис, одновременно смущенный и встревоженный.

– Рэчел…

– И я не хочу, чтобы она туда еще ходила.

– Рэчел, но Джуд только показал, куда ведет тропа.

– Это не тропа, и ты это знаешь, – сказала Рэчел. Она снова взяла чашку и принялась взбивать крем еще энергичнее. – Это проклятое место. Нездоровое. Дети ходят туда, поливают эти могилы… все это чертовски мрачно. Но, как бы они в этом городе ни развлекались, я не хочу, чтобы Элли во всем этом участвовала.

Луис смотрел на нее, не прерывая. Он был больше чем наполовину уверен, что их брак держался, когда каждый год два-три брака их знакомых заканчивались разводом, каким-то полуосознанным ощущением тайны, близости к месту, где не имеют значения ни брак, ни семья, где каждая живая душа стоит в одиночку, нагая и беззащитная. И не важно, насколько хорошо знали они друг друга, – в их отношениях могли встречаться белые пятна или черные дыры. И иногда (слава Богу, редко) вы вступали в область неведомого, как авиалайнер, неожиданно падающий в воздушную яму. И после приходилось долго трудиться, чтобы восстановить мир и согласие в семье, и вспоминать, что подобные открытия могут быть неожиданностью лишь для дураков, считающих, что один человек способен до конца понять другого.

– Дорогая, это всего-навсего животные.

– Этого достаточно, – сказала Рэчел, сделав в воздухе жест перемазанной в креме ложкой. – Ты думаешь, для нее это просто звериное кладбище? Этого вполне достаточно, чтобы вызвать страх. Нет. Я не пущу ее больше туда. Это не тропа, это мрачное место. Теперь она уже думает, что Черч может умереть.

В какой-то момент у Луиса возникло безумное ощущение, что он все еще говорит с Элли, которая просто надела платье матери и очень разумную, рассудительную маску Рэчел. Даже выражение было тем же внешне сердитым, а в глубине страдающим.

Он задумался, внезапно поняв, что для нее это не обычный спор, она словно потеряла что-то большое, заполнявшее весь мир, и теперь для нее очень важно это найти.

– Рэчел, – сказал он, – Черч должен умереть.

Она сердито посмотрела на него.

– Не обязательно об этом говорить, – отчеканила она, будто разговаривая с отсталым ребенком. – Черч не должен умереть ни сегодня, ни завтра…

– Но я только пытался объяснить…

– …ни послезавтра, ни, может быть, через год…

– Дорогая, мы же не можем быть уверены…

– Нет, можем! – закричала она. – Мы о нем заботимся, он не умрет, никто здесь не должен умереть, и зачем тебе непременно нужно расстраивать ребенка, пытаясь объяснить ей то, чего она еще не может понять?

– Рэчел, послушай…

Но Рэчел не хотела ничего слушать. Она была в ярости.

– Смерть ужасна сама по себе – животного, друга или родственника, и незачем еще устраивать эти дурацкие аттракционы… п-п-придумали тоже, кладбище для зверей!.. – По щекам ее покатились слезы.

– Рэчел, – сказал он, пытаясь положить ей руки на плечи. Она стряхнула их резким движением.

– Оставь, – сказала она. – Ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

Он вздохнул.

– Я чувствую себя так, будто меня пропускают через мясорубку, – изрек он, надеясь вызвать улыбку. Но улыбки не было, были только ее глаза, устремленные на него, черные и сердитые. Она была разгневана, а не просто рассержена.

– Рэчел, – внезапно спросил он, не уверенный, что хотел спросить именно это, – как ты спала сегодня ночью?

– О Господи, – сказала она с презрением, отводя взгляд, но он успел заметить боль в ее глазах, – вот уж действительно разумный подход. Ты никогда не изменишься, Луис. Когда что-нибудь не так, во всем виновата эта проклятая Рэчел, да? У Рэчел просто слишком много эмоций.

– Я этого не говорил.

– Нет? – Она взяла чашку с кремом и опять встряхнула ее. Потом она принялась мазать кремом пирог, крепко сжав губы.

Он терпеливо сказал:

– Нет ничего страшного в том, что ребенок узнает о смерти, Рэчел. На самом деле это необходимо. Реакция Элли, ее плач вполне естественны. Это…

– О да, это очень естественно, – сказала Рэчел. – Очень естественно слышать, как твоя дочь плачет из-за смерти кота, который и не думал умирать.

– Да я же тебе об этом и говорю!

– Все, я не хочу больше это обсуждать.

– Да нет, – возразил он, тоже разозлившись. – Ты высказалась, позволь теперь мне.

– Она больше не пойдет туда. И все, давай закроем эту тему.

– Элли уже с прошлого года знает, откуда берутся дети. Мы показали ей книгу Майерса и все ей рассказали, помнишь? Мы же тогда оба согласились, что дети должны знать, откуда они взялись.

– Но какое это имеет отношение…

– Имеет! – сказал он жестко. – Когда я говорил с ней в кабинете про Черча, я думал о моей матери, которая подсунула мне старую историю про капусту, когда я ее спросил, откуда берутся дети. Я так никогда и не забыл эту ложь. Я не думаю, что дети забывают то, что родители им лгут.

– Откуда берутся дети – не имеет никакой связи с этим чертовым кладбищем! – закричала она, а глаза ее говорили: «Болтай хоть весь день, Луис, пока не посинеешь, все равно тебе меня не убедить».

Но он еще пытался.

– Она знает уже про детей, а это место в лесу может сказать ей кое-что и про другую сторону жизни. Это же естественно. Я думаю, самая естественная вещь в ми…

– Ты можешь замолчать или нет?! – закричала она внезапно так, что Луис отшатнулся. Он задел локтем пакет с мукой, и тот упал на пол. Раздался мягкий удар, мука белым облаком поднялась кверху.

– Черт, – сказал он.

Наверху заплакал Гэдж.

– Прекрасно, – сказала она, тоже плача. – Ты и его разбудил. Спасибо за чудесное, тихое воскресное утро.

Он положил руку ей на плечо:

– Позволь мне спросить тебя кое о чем. Я ведь врач и знаю, что с любым живым существом может что-нибудь – именно что-нибудь – случиться. Ты хочешь объяснить ей все это, когда ее кот подхватит чумку или лейкемию – кошки ведь болеют лейкемией, ты это знаешь? Или когда его собьет машина? Ты хочешь этого, Рэчел?

– Пусти, – почти прошипела она. За ее сердитым голосом он чувствовал боль и неприкрытый страх. «Я не могу об этом говорить, и ты не можешь меня заставить», – словно говорили ее глаза. – Пусти, мне надо успокоить Гэджа, пока он не…

– Потому что что-нибудь может случиться, – закончил он. – Можешь ей не говорить об этом, добропорядочные люди никогда об этом не говорят; они просто зарывают – раз, и все! Но никогда не говорят об этом. Можешь привить ей этот комплекс.

– Я тебя ненавижу! – прокричала Рэчел, выбегая из кухни.

Луис остался сидеть, тупо глядя на рассыпанную муку.