Онлайн чтение книги Письма Асперна
VI

Но вот однажды под вечер, спустившись со своего верхнего этажа с намерением пойти прогуляться по городу, я застал мисс Тину в sala — впервые с тех пор, как я сделался обитателем дома. Она не пыталась делать вид, будто мы встретились ненароком; ее угловатой, непритворной застенчивости были чужды подобные уловки. Мне не пришлось гадать, не меня ли она дожидается, она сама сказала мне об этом, прибавив, что мисс Бордеро желает меня видеть и, если я никуда не спешу, она незамедлительно проводит меня к ней. Даже торопись я на любовное свидание, я бы не задумался пренебречь им ради такого случая, и я сразу же ответил, что буду счастлив засвидетельствовать почтение своей благодетельнице. «Она хочет поговорить с вами — узнать вас получше», сказала мисс Тина с улыбкой, означавшей, что такое желание кажется ей вполне разумным, и мы вместе направились к апартаментам мисс Бордеро. У самых дверей, однако, я остановил свою провожатую жестом и, устремив на нее испытующий взгляд, сказал, что я крайне обрадован и польщен столь крутым поворотом в поведении ее тетушки, но хотел бы узнать, чем этот поворот вызван. Ведь совсем еще недавно меня и близко подпускать не хотели. Мисс Тину мой вопрос не смутил, у нее на все был готов неожиданный ответ, такой простой, ясный и всегда подходящий к случаю, что казалось, она только что его придумала; но самое удивительное заключалось в том, что она говорила чистую правду. «Ах, тетушка переменчива, — сказала она, — у нас такая скука — ей, верно, надоело».

— Но вы мне говорили, она все больше и больше предпочитает оставаться одна.

Бедная мисс Тина покраснела, словно не одобряя моей настойчивости.

— Я вам сказала, что тетушка хочет видеть вас, а там уж воля ваша верить или не верить! Наверно, у всех очень старых людей бывают свои капризы.

— Бы совершенно правы. Мне только хотелось бы выяснить одно: говорили ли вы ей о том, что узнали от меня в тот вечер в саду?

— А что я узнала?

— Про Джеффри Асперна — что я собираю материалы о нем.

— Если бы я сказала ей, разве она послала бы за вами?

— Не знаю. Если ей желательно сохранить его для себя одной, она могла послать за мной, чтобы сказать мне это.

— Не будет она вовсе о нем говорить, — сказала мисс Тина. И, уже взявшись за ручку двери, добавила вполголоса: — Я ей ничего не сказала.

Старуха сидела на том же месте, где я ее видел в прошлый раз, в той же позе, с тем же полным таинственности козырьком над глазами. Вместо приветствия она повернула ко мне свое полускрытое лицо в знак того, что хоть и молчит, но видит меня отлично. Я не сделал попытки поздороваться с нею за руку, успев уже усвоить себе, что это исключено раз и навсегда. Особа мисс Бордеро была священна и неприкосновенна, и никаким пошлым новшествам не могло быть места в обращении с нею. Зеленый козырек придавал ее облику нечто зловещее; оттого, должно быть, я вдруг перестал сомневаться, что она меня подозревает, — хоть не следует понимать это так, будто я усумнился в правдивости слов мисс Тины. Нет, мисс Тина меня не предавала, но старухе пришел на помощь ее деятельный инстинкт; в долгие ничем не занятые часы она примерялась ко мне, выворачивала меня на все стороны и наконец разгадала. Хуже всего было то, что такая старуха в критическую минуту не задумалась бы подобно Сарданапалу предать свое сокровище огню.

Мисс Тина пододвинула мне кресло со словами: «Вот тут вам будет удобно». Я сел и осведомился о здоровье мисс Бордеро, выразив надежду, что жаркая погода ей не вредит. Она отвечала, что чувствует себя недурно — да, недурно: живет — и то уже хорошо.

— Это смотря по тому, с чем сравнивать, — улыбнулся я в ответ.

— А я не сравниваю — ничего и ни с чем не сравниваю. Иначе для меня бы давно уже все перестало существовать.

Я пожелал усмотреть в этом тонкий намок на блаженство, которое она испытала некогда от дружбы с Джеффри Асперном, хоть это плохо вязалось с приписанной ей мною решимостью хранить память о нем глубоко в своей душе. Зато отлично вязалось с моим представлением об Асперне как о человеке, наделенном необычайным даром светского общения, и лишний раз доказывало, что никакой другой предмет не может быть сочтен достойным разговора, если собираются говорить о нем. Но никто о нем говорить не собирался! Мисс Тина присела около тетушки с таким видом, будто ожидала, и не без оснований, много интересного от нашей беседы.

— Я хотела поблагодарить вас, — сказала старуха, — за прекрасные цветы, которые вы нам посылали. Мне бы давно следовало это сделать. Но я теперь очень редко кого-нибудь принимаю, а писем не пишу вовсе.

Она не благодарила меня, покуда каждый день исправно получала букеты, но стоило ей испугаться, что букетов больше не будет, и она в нарушение всех своих правил сама послала за мной. Я мысленно отметил это; я вспомнил, с какой алчностью она стремилась вытянуть из меня золото, и я порадовался, что так удачно обернулось мое решение прекратить посылку цветов. Она привыкла к этой дани и готова была пойти на уступки ради ее возобновления. Я не мог не сделать отсюда практического вывода.

— В последнее время я, к сожалению, был не так аккуратен, но завтра же вы снова получите очередной букет — или даже сегодня вечером.

— Ах, лучше сегодня! — воскликнула мисс Тина, словно речь шла о чем-то, не терпящем отлагательств.

— Вам их все равно некуда девать. Не будете же вы свои комнаты превращать в оранжерею — мужчине это не пристало.

— Превращать свои комнаты в оранжерею я не собираюсь, но я очень люблю ухаживать за цветами, следить, как они распускаются. Ничего недостойного мужчины в этом занятии пет, оно часто служило утехой философам, государственным деятелям в отставке, даже великим полководцам.

— Правда, вы бы могли продавать лишние цветы, — заметила мисс Бордеро. — Много, пожалуй, за них не выручишь, но ведь можно и поторговаться.

— О, я никогда не торгуюсь, как вы, верно, заметили сами. Мой садовник поступает по своему усмотрению, а как, я о том не спрашиваю.

— И напрасно, я бы непременно спросила! — сказала мисс Бордеро, и тут я впервые услышал ее смешок. Странным он был для слуха — словно тень голоса прежней Джулианы вывела вдруг озорное коленце. Мне снова сделалось не по себе: неужели только мысль о деньгах еще способна оживить ту, что некогда была вдохновительницею божественной поэзии Асперна?

— Приходите почаще в сад, приходите хоть каждый день и сами рвите любые цветы, какие понравятся. Они все предназначены для вас, — продолжал я, обращаясь к мисс Тине и маскируя правду, заключенную в этих словах, тоном невинной шутки. — Почему ваша племянница совсем не бывает в саду? — прибавил я, чтобы вернуть внимание старухи.

— А вы заставьте ее бывать, заходите за ней, идучи туда, — услышал я ошеломляющий ответ. — Это ваше нелепое сооружение в дальнем углу — отличное для нее место.

Мне показался обидным такой отзыв о беседке, воздвигнутой по моему замыслу, — тенистом приюте, которым я особенно гордился; впрочем, я уже при первой нашей встрече уловил эти дерзкие нотки, проскальзывавшие порой в речи мисс Бордеро, — слабый отголосок задорно-лукавого тона времен ее бурной молодости, каким-то образом оказавшегося более живучим, нежели чувства и привычки. Но я не подал виду и продолжал, обращаясь уже к ней:

— Быть может, вы и сами решились бы когда-нибудь спуститься в сад? Вам, наверно, пошло бы на пользу посидеть там в тени, подышать свежим воздухом.

— Дорогой сэр, если уж я покину эти комнаты, то не для того, чтобы дышать свежим воздухом, да и не думаю, чтобы он был так уж свеж там, куда я отправлюсь! Что же до тени, то ее там будет предостаточно. Но до этого пока далеко, — добавила мисс Бордеро с хитрецой, словно чтобы погасить надежды, которые могла пробудить во мне столь вольно изображенная картина ее последнего земного убежища. — Немало часов я провела в этом саду, немало повидала на своем веку тенистых беседок. И без всякого страха жду, когда господь призовет меня к себе.

Если мисс Тина и в самом деле приготовилась к изысканной беседе, должно быть, тетушка несколько разочаровала ее — тем более что, казалось бы, я приглашен был с благою целью. Словно желая придать разговору оборот, который в более благоприятном свете представил бы нашу старшую собеседницу, она сказала мне: «Я ведь вам говорила: это по настоянию тетушки я тогда вышла в сад. Теперь вы и сами видите, что она ничем не стесняет мою свободу!»

— Так вы жалеете ее или учите жалеть самое себя? — вмешалась мисс Бордеро прежде, чем я успел ответить. — А ведь ей живется куда легче, чем мне жилось в ее годы.

— Вспомните, что у меня были все основания счесть вас бесчеловечной, сказал я.

— Бесчеловечной? Так сотню лет назад поэты называли женщин. Но вы не пытайтесь им подражать, где уж вам! Теперь поэзии больше нет, по крайней мере, насколько я знаю. Но довольно этих пустых разговоров, — прервала она себя, и я хорошо помню, как по старомодному деланно зазвучали ее слова. — С вами я все только болтаю, болтаю, болтаю! А мне это вовсе не полезно. — Я встал и сказал, что больше не смею отнимать у нее время, но она остановила меня вопросом: — Вы не забыли, что, беседуя со мной в первый раз, предложили нам пользоваться вашей гондолой? — Я поспешил подтвердить это, дивясь в то же время упорству, с которым она стремится выжать все, что можно, из моего пребывания в доме, и гадая, куда она теперь гнет; а она между тем продолжала: — Вот и пригласили бы девицу покататься, показали бы ей город.

— Что это вам вздумалось, милая тетушка! — жалобно воскликнула «девица». — Я отлично знаю город.

— В таком случае, ты сможешь давать пояснения ему, — сказала мисс Бордеро, и в ее неиссякаемой способности на все находить ответ мне почудилось что-то беспощадное. Прожженный старый циник, которого ничем не тронешь и ничем не смутишь, — вот кем она показалась мне в эту минуту.

— Мы с тобой понаслышаны о том, сколько нового появилось кругом за последнее время. Все это любопытно бы посмотреть, и в твои годы — не то чтобы столь уже юные — нужно ловить случай, когда он представляется. Ты достаточно взрослая, мой друг, и можешь не бояться этого джентльмена. Полюбуйтесь вместе прославленными венецианскими закатами, — бывают еще такие закаты в Венеции? Для меня солнце закатилось уже давно. Но для меня — это еще не значит для всех. А я прекрасно обойдусь без тебя. Это только твое воображение, будто ты так нужна мне. Свозите ее на Пьяццу; красивое было когда-то место, — продолжала мисс Бордеро, обращаясь уже ко мне. — Как там забавный старый собор, надеюсь, не обрушился? Прогуляйтесь с ней мимо магазинов, пусть возьмет с собой денег, зайдет и купит, если что понравится.

Бедная мисс Тина тоже поднялась и теперь стояла перед теткой, жалкая и растерявшаяся; всякому, кто взглянул бы на эту сцену со стороны, было бы ясно, что почтенная старая дама потешается над нами обоими в полное свое удовольствие. Мисс Тина забормотала было какие-то невнятные возражения, но я поторопился сказать, что, пожелай она оказать мне честь проехаться со мной в гондоле, я приложу все старания, чтобы она не соскучилась. А если ее не прельщает мое общество, гондола с гондольером все равно к ее услугам; малый отлично знает свое дело, и на него вполне можно положиться. Мисс Тина не говорила ни да, ни нет, только, отвернувшись, смотрела в окно, словно вот-вот расплачется. Но я не отступался: мол, с одобрения мисс Бордеро, уговориться будет нетрудно. В один из ближайших дней выберем удобный для нее час и отправимся. Прежде чем откланяться, я спросил у Джулианы, смею ли я рассчитывать, что мне будет позволено как-нибудь еще навестить ее.

Она немного помедлила с ответом:

— А это такое большое удовольствие для вас?

— Большее, чем я бы мог выразить словами.

— Отдаю должное вашей учтивости. Но знаете ли вы, что это едва ли не смертельно для меня?

— Трудно поверить, видя вас сегодня куда более оживленной, куда более блестящей собеседницей, нежели при первом нашем знакомстве.

— В самом деле, тетушка, — сказала мисс Тина. — Мне кажется, вам это на пользу.

— До чего же трогательно каждый из нас печется о благе прочих, усмехнулась мисс Бордеро. — Так, по-вашему, я сегодня блестящая собеседница? Да вы просто сами не понимаете, что говорите; должно быть, вам никогда не приходилось бывать в приятном женском общество. Что вообще вы, нынешние, знаете о хорошем обществе? — воскликнула она и, не дав мне возразить, продолжала:- Не усердствуйте в комплиментах, я ими сыта по горло. А если захотите прийти — что ж, моя дверь на запоре, но можно и постучаться иногда.

Она кивнула мне в знак прощания, и я вышел из комнаты. Позади щелкнул дверной замок, но мисс Тина, вопреки моим ожиданиям, осталась с тетушкой. Я медленно прошел вдоль зала и у самой лестницы помешкал еще. На этот раз надежда моя оправдалась, минуту спустя я увидел знакомую фигуру.

— Превосходная мысль — о прогулке на Пьяццу, — сказал я. — Когда вам угодно будет поехать — сегодня, завтра?

Как упомянуто выше, она была смущена, но я уже замечал — и теперь снова мог в этом убедиться, — что мисс Тина, в отличие от большинства женщин, никогда не пыталась скрывать свое замешательство, убегать, прятаться; напротив, она подходила ближе, словно бы в поисках сочувствия и защиты. О чем бы она ни говорила, всегда казалось, будто она просит в чем-то помочь ей, что-то объяснить, а между тем трудно было представить себе женщину более далекую от актерства. К человеку, который был с ней добр, она тотчас же проникалась неограниченным доверием, не робела больше, и ей казалось естественной близость с таким человеком, в том невинном смысле, как она это понимала. «Сама не знаю, — сказала она мне, — что это вдруг нашло на тетушку, отчего она в одночасье так переменилась, видно, что-то задумала». Я посоветовал ей доискаться, что именно тетушка задумала, и сообщить мне; мы с ней будем есть мороженое у Флориана, и там под звуки оркестра она мне и отрапортует.

— О, не надейтесь получить такой «рапорт» в скором времени, — сказала она сокрушенно и прибавила, что ни сегодня, ни завтра этого, во всяком случае, ждать нечего. Но я уже успокоился, решив, что теперь нужно только запастись терпением; и в самом деле, недели не прошло, как в один прекрасный вечер мисс Тина уселась в мою гондолу, для какового торжественного случая я принанял еще одного гребца.

Спустя несколько минут мы выехали на Canale Grande, и мисс Тина ахнула с таким неподдельным восхищением, словно была путешественницей, только что прибывшей в Венецию. Она успела забыть, как великолепен этот водный путь и какое чувство вольности и покоя нисходит на душу, когда скользишь между мраморными дворцами и отражениями огней в воде. Скользили мы долго, и хотя моя спутница молчала, я угадывал всю полноту испытываемого ею блаженства. Она не просто радовалась, она ликовала, с нее словно спали оковы. Гондола подвигалась вперед неторопливо, и она могла вволю насладиться этим движением, вслушиваясь в мерный плеск весел; но вот звук стал более громким и как будто напевно-текучим — мы свернули в один узкий боковой канал, потом в другой; Венеция словно раскрывала нам свои тайны. На мой вопрос, давно ли она отвыкла от подобных прогулок, мисс Тина отвечала: «Ах, не знаю, очень давно, с тех пор как тетушка стала недомогать». И я — не первый уже раз почувствовал, что прожитые годы как бы сливаются для нее в тумане и стерлась черта, отделявшая их от расцвета юности мисс Бордеро. Нам следовало вернуться не слишком поздно, однако мы сделали еще порядочный giro[17]Круг (итал.) прежде чем высадиться на Пьяцце. Я ни о чем не расспрашивал, намеренно не затевал разговора о ее жизни дома, о том, что мне больше всего хотелось узнать. Вместо этого я то подробнейшим образом рассказывал ей обо всем, попадавшемся нам на пути, то пускался в описания Рима и Флоренции или в общие рассуждения о пользе и прелести путешествий. Она слушала со вниманием, откинувшись на мягкие кожаные подушки, покорно следовала взглядом туда, куда я указывал, и лишь позднее я узнал, что о Флоренции она больше могла бы порассказать мне, чем я ей, так как несколько лет жила там вместе с теткой. Наконец она спросила — по-детски нетерпеливо и в то же время застенчиво: «А когда же Пьяцца? Мне так хочется посмотреть Пьяццу!» Я тотчас отдал распоряжение больше никуда не сворачивать, и мы замолчали, ожидая, когда гондола прибудет к цели. Спустя короткое время, однако, мисс Тина сама прервала молчание:

— Я уже знаю, что с тетушкой; она боится, как бы вы не уехали.

У меня захватило дух.

— С чего это ей вздумалось?

— Ей кажется, вы скучаете. Оттого-то она и переменилась к вам.

— Что же, она решила меня развлекать?

— Она не хочет, чтобы вы уезжали. Она хочет, чтобы вы оставались у нас.

— Другими словами, чтобы я продолжал платить за квартиру, — откровенно предположил я.

Мисс Тину трудно было удивить откровенностью.

— Да, вы правы; чтобы мне больше осталось.

— Сколько же именно она хочет вам оставить? — спросил я, развеселившись. — Пусть бы она назвала сумму, и я соответственно рассчитал бы сроки своего пребывания.

— О, как можно! — воскликнула мисс Тина. — Вовсе я не хочу, чтобы вы себя подобным образом связывали.

— А если мне по собственным надобностям желательно задержаться здесь подольше?

— Тогда лучше поищите себе другую квартиру.

— А что на это скажет ваша тетушка?

— Ей это не понравится. По-моему, самое правильное будет, если вы откажетесь от этих своих надобностей и совсем уедете из Венеции.

— Дорогая мисс Тина, — сказал я. — Не так-то просто мне от них отказаться!

На это она ничего не ответила, но минуту спустя снова завела разговор:

— Я, кажется, знаю, какие такие ваши надобности.

— Ничего мудреного; ведь тогда в саду я почти напрямик сказал вам, что хотел бы заручиться вашей помощью.

— Помочь вам значило бы совершить вероломство по отношению к тетушке.

— Отчего же вероломство?

— Оттого, что она никогда не согласится на то, что вам нужно. Ее уже просили, ей уже писали об этом. Она и слышать не хочет.

— Значит, у нее есть что-то ценное! — так и подскочил я.

— Все у нее есть! — устало вздохнула мисс Тина, внезапно опечалившись.

От этих слов каждая жилка во мне взыграла — ведь они были бесценным свидетельством. Я был слишком взволнован, чтобы говорить, да и гондола уже приближалась к Пьяццетте. Сойдя на берег, я спросил у своей спутницы, что она предпочитает — пройтись вокруг площади или посидеть за столиком перед знаменитым кафе; она предоставила выбор мне, напомнив только, что у нас не так много времени. Я, однако, заверил ее, что времени с лихвой хватит и на то и на другое, и мы тронулись в длинный кружной путь под аркадами. От зрелища ярких магазинных витрин мисс Тина повеселела снова; она то и дело замедляла шаг или вовсе останавливалась, хвалила одни выставленные товары, неодобрительно отзывалась о других, спрашивала моего мнения, рассуждала о ценах. Я слушал ее рассеянно, давешние слова «Все у нее есть!» не шли у меня из головы. Но вот наконец мы подошли к кафе Флориана и, с трудом отыскав место за одним из столиков, расставленных прямо на площади, уселись. Вечер был дивный, весь город, казалось, высыпал наружу; сами стихии благоприятствовали возвращению мисс Тины в жизнь. Я видел, как глубоко она затронута, хоть и не говорит об этом, как нелегко ей справиться с обилием впечатлений. Она успела уже позабыть живую прелесть мира, и только сейчас ей открылось, как безжалостно обескровлены были ее лучшие годы. Это не вызвало в ней гнева, но легкая краска недоумения, смешанного с обидой, разлилась по ее лицу, с которого еще не сошла восхищенная улыбка. Она молчала, — должно быть, раздумывала о тех радостях жизни, что так легко ей могли достаться в удел, а теперь были бесповоротно утрачены; воспользовавшись паузой, я сказал:

— Верно ли я понял, что ваша тетушка, желая удержать меня в доме, решила время от времени допускать меня к себе?

— Она думает, изредка навещать ее будет для вас развлечением. Она готова пойти на эту уступку, лишь бы вы не уехали.

— А почему, собственно, она уверена, что ее общество представляет такой соблазн для меня?

— Не знаю, наверно, вам интересно, — простодушно отвечала мисс Тина. Вы сами так говорили.

— Точно, говорил; но вряд ли многие так считают.

— Я тоже думаю, иначе многие бы этого добивались.

— Но если ее хватило на такое соображение, — продолжал я, — то могло бы хватить и на другое: что сколь она ни интересна для меня сама по себе, должны быть какие-то особые причины, препятствующие мне поступить, как поступают другие — попросту махнуть на нее рукой. — Растерянный вид мисс Тины показывал, что она не уловила смысл этой довольно сложной фразы, поэтому я добавил:-Если вы не пересказывали ей того, о чем я вам говорил в саду, может быть, она сама догадалась?

— Не знаю — она вообще очень подозрительна.

— Не людское ли нескромное любопытство тому виной, не пытался ли кто-нибудь преследовать ее расспросами?

— Нет, нет, не в том дело, — сказала мисс Тина, с тревогой посмотрев на меня. — Сама не знаю, как объяснить; было одно происшествие в ее жизни, давным-давно — еще до того, как я родилась на свет.

— Происшествие? Что же это за происшествие такое? — спросил я так, будто мне и в голову не могло прийти, о чем речь.

— Тетушка мне никогда о нем не рассказывала. — И я не сомневался, что она говорит правду.

Ее крайняя искренность обезоруживала меня; я бы предпочел, в данных обстоятельствах, иметь дело с человеком менее чистосердечным.

— Не думаете ли вы, что тут есть какая-то связь с имеющимися у нее письмами Асперна?

— А ведь в самом деле! — воскликнула моя собеседница, словно даже обрадованная такой догадкой. — Правда, я ни одного из них не читала.

— Ни одного? Откуда же вы знаете, что в них содержится?

— Я и не знаю, — безмятежно отвечала мисс Тина. — Я ни разу но держала их в руках. Но видела, когда она их доставала из шкатулки.

— А часто она это делает?

— Теперь — нет. А раньше часто. Она очень любила перебирать их.

— Хоть там, возможно, есть кое-что компрометирующее?

— Компрометирующее? — Мисс Тина повторила это слово так, точно но очень ясно представляла его значение. Я почувствовал себя чуть ли не растлителем чистой души.

— Я хочу сказать — пробуждающее неприятные воспоминания.

— О, я уверена, что ничего неприятного там нет. — Ничего, что порочило бы ее репутацию?

Совсем повое, особенное выражение появилось в лице племянницы мисс Бордеро — она словно бы признавала, что не в силах противостоять мне, и взывала к моей порядочности и моему великодушию. Я привез ее на Пьяццу, заворожил множеством красот, выказал ей внимание, за которое она от души благодарна, — а теперь, оказывается, это все было просто попыткой подкупить ее, заставить в чем-то пойти против тетки. Она по натуре податлива и готова все сделать для человека, который был так добр к ней, но я лучше всего докажу свою доброту, если не потребую слишком многого взамен. Впоследствии я часто думал о том, что почему-то она нимало не рассердилась на меня за не слишком уважительное отношение к репутации мисс Бордеро — хоть сам я счел бы, что это не по-джентльменски, не будь на карту поставлено кое-что столь бесценное — для меня, по крайней мере. Должно быть, она просто не поняла.

— Вы предполагаете, она сделала что-то дурное? — спросила она немного погодя.

— Упаси меня бог от таких предположений, да и не мое это дело. К тому же, — поспешил я любезно добавить, — если и было что-либо подобное, то ведь случилось оно в другую эпоху, в другом мире. Вот только почему она не уничтожила эти письма?

— Что вы, она так дорожит ими.

— Даже сейчас, зная, что ее жизнь идет к концу?

— Может быть, когда она почувствует, что конец уже близок, она уничтожит их.

— Послушайте, мисс Тина, — сказал я, — вот я бы и хотел, чтобы вы этому помешали.

— Как же я могу помешать?

— Не могли бы вы взять у нее эти письма?

— И отдать вам?

Эти обнажающие суть дела слова нетрудно было принять за издевку, но я уверен, что у мисс Тины и в мыслях не было ничего подобного.

— Хотя бы для того, чтобы я мог просмотреть их. Поймите, не мне лично они нужны и я вовсе но хочу заполучить их ценою ущерба для кого-либо другого. Просто это было бы таким подарком читателям, таким неоценимым дополнением к биографии Джеффри Асперна.

Она, как всегда, слушала с таким видом, будто все мои разглагольствования касались предметов, совершенно ей прежде незнакомых; и я почувствовал себя ничем не лучше газетного репортера, норовящего пролезть в дом, где кто-то умер. Чувство это еще усилилось, когда она сказала:

— Один господин недавно писал к ней почти теми же словами. Он тоже хотел получить письма.

— И она ответила? — спросил я, слегка пристыженный мыслью, что Камнор действовал куда более честно.

— Только после второго или третьего его обращения. Она очень рассердилась.

— Что же она ему написала?

— Она его назвала чертом, — не задумываясь, ответила мисс Тина.

— Прямо так и выразилась на бумаге?

— Не на бумаге, а в разговоре со мною. А ответ писала я по ее приказанию.

— И что же вы написали?

— Написала, что никаких писем у нее нет.

— Ах он бедняга! — сочувственно вздохнул я.

— Я знаю, что есть, но написала так, как она велела.

— Разумеется, вы и не могли поступить иначе. Но я надеюсь, что меня не назовут чертом.

— Смотря по тому, что вам от меня понадобится, — улыбнулась моя собеседница.

— Ох, если я от вас рискую заслужить такое название, значит, дела мои плохи! Но я ведь не прошу вас красть ради меня, не прошу даже лгать — все равно этого вы не умеете, разве только на бумаге. Мне важно одно — чтобы вы не дали ей уничтожить письма.

— Но что я тут могу сделать, — возразила мисс Тина. — Ведь я ей повинуюсь, а не она мне.

— Зато собственные руки и ноги ей не повинуются. Единственный доступный ей способ уничтожить письма — это их сжечь. Но, чтобы сжечь, нужен огонь, а как ей добыть огня, если вы не принесете?

— Я не смею ослушаться ее приказаний, — сетовала бедняжка. — И потом есть ведь еще Олимпия.

Я хотел было заметить, что Олимпию нетрудно подкупить, но счел за благо не произносить это слово и выразился более осторожно: дескать, с девчонкой можно справиться.

— Тетушка с кем угодно справится, — сказала мисс Тина. И вдруг заторопилась домой, уверяя, что отпущенный срок миновал. Но я удержал ее, накрыв своей рукой ее руку, лежавшую на столе.

— Обещайте хотя бы, что вы постараетесь мне помочь.

— Да как же я могу, как я могу это сделать? — твердила она, сбитая с толку и расстроенная. Ее и удивило и испугало, что ей отводят такую значительную роль в чьих-то замыслах, что от нее требуют действия.

— Вот главное: вы должны зорко следить за тетушкой и предупредить меня, прежде чем кощунственное преступление будет совершено.

— А как мне следить в те часы, когда я отлучаюсь из дому по ее же настоянию?

— Да, в самом деле.

— Кстати, и по вашему настоянию тоже.

— Силы небесные! Уж не затеяла ли она что-то именно сегодня?

— Не знаю. Она очень хитрая.

— Вы нарочно пугаете меня? — спросил я.

Вместо ответа моя собеседница промолвила тихо, и словно бы даже с завистью:

— Она так дорожит ими, так дорожит!

Эта мысль, столь выразительно высказанная вслух, несколько успокоила меня, и, желая еще глотнуть целительного бальзама, я сказал:

— Если у нее нет намерения уничтожить перед смертью бумаги, о которых мы говорим, она, вероятно, распорядилась ими в своем завещании.

— Завещании?

— Разве она не сделала завещания в вашу пользу?

— Ей почти нечего завещать. Оттого-то она и гонится так за деньгами, — сказала мисс Тина.

— Коль скоро уж о том зашла речь, позвольте мне спросить — на какие средства вы с ней живете?

— На деньги, которые приходят из Америки; какой-то господин — должно быть, стряпчий — посылает их из Нью-Йорка каждые три месяца. Только это очень немного!

— Но должна же была она распорядиться этими деньгами на случай своей смерти?

Мисс Тина замялась, — от меня не укрылось, что она покраснела.

— Кажется, они мои, — сказала она, и весь вид ее в эту минуту так ясно выдавал отсутствие у нее привычки думать о себе, что она показалась мне почти хорошенькой. — Но однажды, что было довольно давно, тетушка посылала за местным avvocato. И еще какие-то люди приходили тогда сюда и подписывали что-то.

— Вероятно, это были свидетели. А вас не просили подписывать? Вот видите, — оживленно заговорил я в приливе надежды, — стало быть, вы наследница. Она завещала письма вам!

— Если она и сделала это, то с очень жесткими оговорками, — ответила мисс Тина, быстро встав из-за стола, и порывистость этого движения придала необычную энергию ее словам. Она как бы предупреждала меня, что наверняка завещательница потребовала, чтобы завещанное тщательно оберегалось от чужих любопытных глаз, и уж кто-кто, а она, мисс Тина, не отступит ни в чем от воли покойной, так что лучше мне на это и не рассчитывать.

— Разумеется, вам придется считаться со всеми ее условиями, — заметил я; и она ничем не попыталась смягчить суровость вывода, который я должен был из этого сделать для себя. Однако же поздней, когда мы, промолчав почти всю обратную дорогу, ступили на узкий тротуар перед домом, она неожиданно сказала: «Что могу, я сделаю, чтобы помочь вам». Ну что ж, подумал я, спасибо и на том; но среди ночи я проснулся, и заснуть снова мне не давала тревожная мысль: а ведь мисс Тина подкрепила давно сложившееся у меня убеждение, что старуха коварна, как бес.